Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 87 страниц)

– Она не бунтовала?

– Это сложный для меня вопрос. Я ведь смотрел на всё с уровня своей детской, с уровня своих семи лет. Может быть, я не всё понимаю, уж точно не всё понимал на тот момент, но – ещё более удивительно, да – и она тоже не ненавидела меня. Видимо, потому, что я был хоть и центаврианином, но ребёнком. Центавриане, приезжавшие в их деревню забирать большую часть урожая, были мужчинами, солдатами. Она понимала, конечно, что у них есть семьи, но никогда этих семей не видела. Возможно, будь мне больше десяти лет – отношение было бы иным, но я был ещё дитя даже по меркам рано взрослеющих нарнов. Я не вёл себя с нею спесиво, на тот момент этому меня тоже никто не учил, и быть приставленной ко мне было, наверное, не самой плохой судьбой. Она прибирала мои вещи, наполняла для меня ванну, сопровождала меня, куда бы я ни направлялся, и отвечала на мои многочисленные вопросы – почему у неё красные глаза, почему у неё нет волос и груди, как у мамы, почему она так смешно произносит некоторые слова, что она шепчет вечерами, глядя на закат, и почему при этом встаёт на колени. Я до того не видел, как кто-нибудь молится – по возрасту я ещё не участвовал в религиозных церемониях… Я мог задавать ей и разные другие вопросы – почему дождь бывает очень сильным, а бывает моросящим, почему на солнце жарко, а в тени прохладно, почему невозможно совсем не спать, почему дети растут, а взрослые уже нет, как получается отражение в зеркале, почему стекло прозрачное, почему невозможно потрогать туман – всё то, чем я не мог беспокоить свою мать. На многие вопросы, конечно, я уже мог найти ответы в книгах, но интереснее было послушать, как кто-то взрослый попытается это объяснить – пусть и неправильно… Её объяснения бывали очень необычными – совершенно ненаучные, из каких-то простонародных представлений. Она не нежничала со мной, такое слово тут вообще не применимо, она просто отвечала на мои вопросы и делала то, что я ей говорил, выполняя это, как порученную ей обязанность, но думаю так же, она несколько сочувствовала мне, достаточно быстро увидев, что моя мать меня не любит. Вряд ли она ставила перед собой задачу воспитать во мне расположение к нарнам, на её месте я не рассчитывал бы на подобное, но она была далека от мысли зарезать меня спящего, полагаю, не только из соображений самосохранения. Однажды – мать надолго была в отъезде – я уговорил её на авантюру. Она разбудила меня рано утром, ещё до рассвета, наскоро умыла и повела посмотреть, как растапливаются печи на кухне. Мне казалось это страшно интересным. Печи с настоящим огнём в домах аристократов – не необходимость, а дань традициям, каприз – считается, что только так пища получается вкусной и полезной. При чём чем древнее модификация печи, тем больше гордости, и тем это расточительнее – на такую печь нужно безумно много дров… Тогда я всего этого не знал, конечно. Я с большим интересом наблюдал, как строгают лучины, как складывают их, как высекают огонь специальным огнивом. Немного завидовал кухонным работникам, которые каждое утро совершают, как обыденность, такое волшебное действо – куда интереснее моих бесконечных книг и уроков этикета, которые тогда уже были. Да, танцы и шпага – это уже позже началось, как раз вскоре после этого… И мне позволили положить в печь одно полешко, это было такое счастье! А она в это время рассказывала, что Дедушка Огонь – старый и мудрый, и очень строгий. Он обогревает жилища людей и готовит им пищу, но он же может уничтожить дотла и людей, и их жилища, если разгневается. Рядом с огнём нельзя громко разговаривать и ругаться. При этом она неодобрительно покосилась на посудомоек, как раз задорно перекрикивающихся через пол-кухни. Одна из них ответила что-то резкое, и я сделал ей замечание. Это тоже было проявление гордости – не позволить материной рабыне оскорблять мою. Мне всё-таки было уже семь лет, и я тоже был хозяин… Ещё тогда же она рассказала мне, как сжечь беду. Ну, если хочешь избавиться от какой-то болезни или проблемы в жизни… Для этого надо из обрывков старой одежды или обуви смастерить куколку или просто мешочек – куколку, если проблема с кем-то из людей, мешочек – если в делах или по здоровью, и носить на груди, всё время думая о своей проблеме, чтобы изделие пропиталось ею. Как долго – это не устанавливается, как сам чувствуешь. А потом на рассвете, растапливая очаг, сжечь эту штуку. У неё было много примитивных суеверий, как раз о Г’Кване я от неё ни разу не слышал, видимо, в её глухой деревеньке жили по совсем старинным обычаям.

Холод медленно сковывал ноги и руки, пробирался в рукава и под капюшон, но почему-то это казалось даже приятным, несмотря на понимание, как будет ломить все члены по возвращении в тепло. Спящая снежная толща вокруг, редко падающие снежинки и Дэвид рядом, внимательно слушающий, хоть и не видно его лица – это было самое лучшее, что могло быть здесь и сейчас.

– И однажды она… спасла меня, как мне кажется и теперь, когда я уже взрослый. Те эмоции были слишком яркими, хоть я и не возвращался к ним памятью все эти годы – они впитались в меня… Помните, вы спросили меня, видел ли я Теней, и я ответил, что конечно же, нет, вы, кажется, удивились. Но, как я уже сказал, детей моего возраста и младше редко брали на различные торжественные мероприятия, только если были уверены в их тихости и послушности. Мои родители в чём уж были схожи, так это в том, что я им мешал. Поэтому на торжественнейший парад сил союзников меня и мысли не было взять. Иногда я думаю – просто в матери в кои веки заговорил здравый смысл. Сама она отказаться не могла, но ребёнок с психозом после этого ей был не нужен. Правда, в столицу меня взяли, по велению какого-то престарелого родственника матери, пожелавшего перед смертью увидеть будущего императора. В упор его не помню, хотя в его доме мы и останавливались… Я вообще помню всё это более чем смутно. Помню только само чувство ужаса, леденящего и беспросветного, ни до ни после не было ничего подобного. И она, моя личная нарнка, конечно, тоже поехала с нами. Помню, как она закрывала ставни в нашей комнате – высокие, тяжеленные ставни, там были очень высокие окна. Как на большом железном блюде зажгла огонь, как обхватила меня руками, закрывая своим телом, бормоча слова молитвы на родном языке. Чтоб их всех взял огонь, защитник живых, враг всякой скверны… Они ведь пролетели очень быстро, а их визг, хотя физически я по идее никак не мог его слышать, долго отдавался эхом в черепной коробке. В тот момент я мог поверить во всех нарнских богов, только бы эти чудовища улетели – улетели навсегда, так далеко, как только возможно…

Ладонь Дэвида легла на его озябшие руки.

– Мне сложно даже представить, каково вам было. Пережить такой ужас, когда тебе всего семь лет…

– Самое печальное, что тех, кто пережил этот ужас, не так мало. А говорить об этом не многие способны. Это мы раса, разучившаяся говорить, а не телепаты… Всё знать, всё чувствовать и молчать – тысячами, миллионами, это наше всё. Никто не хочет признать, подумать, что сделало со всем нашим миром такое, хоть и недолгое, соседство. Этот ужас действительно меняет жизнь, даже если потом ты не вспоминаешь об этом, смеёшься, прожигаешь жизнь, как будто ничего не было. Только много позже я услышал другие впечатления от столкновения с Тенями, а годы до этого мне просто не с кем было об этом поговорить, как-то интуитивно чувствовалось, что об этом, как обо всём действительно значимом, не принято говорить… Это не просто ужас, это безысходность и обречённость, от самого факта существования рядом этих сущностей. Их голос, веянье от них, как пронизающие всё убийственные лучи, раньше так, наверное, представляли радиацию. Только если бы радиация обладала сознанием, волей к убийству, а не просто была продуктом распада вещества. Это отрицание тебя, уничтожение тебя… Тебя словно выжигает из телесной оболочки, ты корчишься, как бумажный лист в огне, задыхаешься, как рыба в разлитой нефти. Знаете, о чём-то подобном хорошо сказал один землянин – «Как будто ты узнал, что бога нет, а дьявол есть, и он перед тобой». Что было хорошо в моих колледжевских приятелях – они не признавали тем, которых нельзя касаться. Один раз мы коснулись этого факта истории. Один из них был на этом параде, родители заставили… Спустя годы, он по-прежнему видел кошмары. У каждого какие-то свои слова для описания впечатлений, и каждый знает, что никаких слов не хватает. В ярко освещённой комнате, где стол ломится от угощений, где смеются красивые девушки, конечно, в такое не верится в полной мере. Но мороз по коже всё же проходит… Знаете, здесь, сейчас – только бледная тень этого мороза. Вечная ночь, вечный холод, космос без воздуха, без тепла и жизни – лишь слабое подобие. В тот вечер мы, в общем, знатно напились, чтоб хоть как-то заглушить это…

– Значит, это от неё вы знаете нарнский? Видно, она имела огромное значение для вас.

– Не то слово. Я ведь говорю, удивительна способность сознания забывать о важном, избегать серьёзного. Она была одной из немногих в тот период моей жизни, кто не отмахивался от меня, кем я мог располагать… Пусть её к тому вынуждала необходимость, и она не могла сослаться, как другие слуги, на то, что должна сейчас выполнять порученную матушкой работу, а не смотреть, что я там интересного нашёл в книжке, которую она всё равно не понимает, пусть она потому только и ходила со мной по саду и рассказывала, как какой-то там древний герой принёс на своих плечах гору, чтобы изменить русло реки, что считала это своей обязанностью, тяготой, которую несла с достоинством – для меня и то было хлеб. Всё почтение, которое я встречал со стороны учителей и друзей семьи, не делало их ничуть сердечнее. И никто из них, конечно, не подумал быть со мной в тот страшный момент… Знаете, а я ведь сжёг беду, как она учила. Мысль о том, что они живут на нашей планете, не давала мне спокойно спать. Я сделал такой мешочек. И сжёг его, попросив, чтоб Дедушка Огонь избавил нас от порождений зла. И на следующий день остров Целлини был взорван. Конечно, это совпадение…

– А она? Где она теперь?

– Не знаю. Возможно, её уже нет в живых. После смерти отца, вы знаете, Моллари и Котто распорядились прекратить всякое взаимодействие с миром Нарна, и все нарнские рабы вернулись на родину. Вернулись и все те, кто служил в нашем доме, и она тоже. Знаете, между ними и рабами-центаврианами, конечно, не было какой-то там дружбы и солидарности, а нередко была и вражда, но все эти события… Теперь я понимаю, какая буря чувств тогда владела всеми, и знатью, и чернью. Смерть императора и оставление завоёванного мира – не то, чему принято радоваться на Центавре, и странное поведение взрослых объяснялось, видимо, тем, что они всеми силами стараются не обнаружить неуместную радость. Правление моего отца было таково, что никто, от высших царедворцев до распоследних скотников в деревнях, не мог быть спокоен за свою жизнь. Казалось, что их руки тянутся потереть шею, с которой только-только сняли петлю. И нарнов провожали на родину с радостью в том числе как… память об этом, что ли. Некоторые центавриане даже совали им свёртки – кто провиант на дорогу, кто деньги… Понятно, ведь дома предстоит обустройство с нуля, отстройка разрушенного… Я слышал, как кухарка с посудомойкой спорят, не будут ли центаврианские дукаты совершенно бесполезны на Нарне и не дать ли немного земных денег, как раз у кого-то в городе можно выменять. Или же лучше дать немного зерна или детские вещи – пусть центаврианские, что ж теперь, в разрушенных городах сейчас ничего не найдёшь, хоть голым ходи. Это было удивительным, редким моментом, как сквозь традицию презрения и ненависти прорывается сочувствие, человечность… Я тоже хотел дать ей что-нибудь, ведь она верно мне служила, она сделала мою жизнь чуть менее унылой и одинокой. Но я… застеснялся. Подумал, как буду выглядеть в глазах всех, кто это увидит, и её в том числе. Да несомненно, она, как и все нарны, с возмущением отвергла бы любую центаврианскую подачку. Я скрылся в саду, весь тот день гулял там, старательно прячась, чтоб никто меня не нашёл. Мне было на самом деле жаль и обидно расставаться с ней. А после я долго жалел, что всё-таки не попытался выплатить ей какое-то вознаграждение – пусть отказалась бы, я б это как-то пережил… Но не считала бы меня неблагодарным. А сейчас я понимаю – в семь лет всё равно невозможно найти слова для прощания в такой ситуации. Знаете, пойдёмте в дом. Пожалуй, я сказал, что хотел, и порядочно остудился… а вы уж тем более.

Дэвид согласно кивнул. Винтари встал, разгибая окоченевшие ноги и ужасаясь, как же потеря душевного равновесия делает невнимательным к ближнему. Интересно, долго он боролся с мучительными ощущениями, не в силах прервать рассказ друга, напомнить о прозаических вещах типа риска обморожения или застуды? Конечно, пуховики тёплые, но ведь они сидели, а не двигались… Впрочем, кажется, всё не так страшно…

– А вы… вы хотели бы попытаться её найти?

– Зачем? Я не думал об этом. До сего дня уж точно. И, в довершение абсурдности и паталогичности этой истории, я не помню её имени. Это, конечно, можно б было выяснить, в семейных архивах должно что-то остаться. Но обращаться за этим к матери… Но не в том даже дело. Что я ей скажу? Что вообще может сказать центаврианин нарну? Я не могу найти слов для Андо, что говорить об урождённых нарнах… Я помню лишь несколько нарнских фраз, этого определённо недостаточно. И, знаете ли, я слабая натура, раз так боюсь огня.

– По-моему, это нормально – бояться огня, хоть здесь, как никогда, понимаешь зависимость жизни от него, но это огромная сила, смертоносная и разрушительная.

– Вот именно. Если б люди не нуждались в огне, этот страх не был бы так велик.

========== Часть 2. ДЖАТИЛ. Гл. 4 Песни света и тени ==========

И знак был дан, и тучи разогнал,

И оком на меня взглянул,

Очаровал упорством маяка

Светить через века и тьму.

И знак был дан, и душу обогрел

Любовью матери, отца:

«Иди, сынок, и помни знак всегда –

Охранный орден на груди творца».

И знак был дан – опущен меч и лук,

И вздрогнула гитара на груди.

И всё, что свет искомый излучал,

Взошло великим солнцем впереди.

И знак был дан – открыли сердце мне

Навстречу дню сестра моя, мой брат,

И встали мы на полосу огней,

Ведущих до единых светлых врат.

И знак был дан – и тучи разогнал,

И оком на меня взглянул,

Очаровал упорством маяка

Светить через века и тьму.

И час был дан – пройти и провести

По знакам зодиака корабли,

И нотный стан, и светоносный стих,

Чтоб открывать оазисы любви.

И знак был дан, и тучи разогнал,

И оком на меня взглянул…

О. Атаманов

Этот день близился, и радостная нервозность у Винтари всё теснее соседствовала с нерадостной. Это был седьмой день рождения Дэвида, который он встречал с ним вместе, но ведь только этот становился неким рубежом… Что произойдёт в этот день, что откроется? Действительно ли она есть, эта грозящая беда, и если есть – сумеет ли он её предотвратить? Уйдёт ли Дэвид в анлашок? И если да – сумеет ли он сдержаться от того, чтоб умолять его не уходить, не оставлять его? Семь лет – но ему казалось, что он обрёл брата только вчера. Что мало с ним пробыл, мало говорил, мало просто смотрел на него. Он уверовал за эти годы, что они выстроили свой собственный, только их двоих, мир, и теперь ему страшнее всего на свете было остаться в этом мире одному. «Я взрослый центаврианин… Я дворянин, претендент на трон, я должен бы думать о своём месте, влиянии, о том, чтоб представлять род… А я, как маленький мальчик, поверил в свою сказку и могу думать только о ней».

Чтобы отвлечься от тревог, Винтари с вечера взялся помогать Дэвиду на кухне – ритуал приготовления обеда для дня рождения был немного проще, чем для торжественной встречи, но готовить должен был именно именинник. Впрочем, участие помощников разрешалось, чему оставалось только радоваться. Часть блюд были обязательными-ритуальными, остальное варьировалось по желанию. Узнав, что как такового запрета на включение в меню инопланетных блюд нет, Винтари решил приготовить джаботи – центаврианские пирожные, Дэвид готовил их на его день рождения, было волшебно спустя столько лет снова почувствовать вкус родной кухни, тем более такого сложного блюда… Теперь захотелось узнать, сможет ли он сам разобраться в рецепте – никогда прежде он, понятное дело, не готовил.

Минбарские праздники поразили Винтари в самое сердце ещё в самом начале его пребывания здесь.

– Мы не справляем день рождения так, как это принято у землян, – сказал юный Дэвид в канун своего девятого дня рождения, – но конечно, этот день является важным для нас. Мы собираемся за торжественным столом, приглашая тех, кто был с нами в этот год, чтобы вспомнить, что произошло с нами, оценить, что этот год принёс нам, в какую сторону нас изменил. Да, мы дарим друг другу подарки – такие, которые бы символизировали наше отношение к одариваемому. Выражаем благодарность и желаем успехов в учёбе и труде. По такому случаю жрец читает какую-нибудь притчу, наставление кого-нибудь из древних мудрецов.

– Бедные дети, – пробормотал Винтари.

– Ещё мы поём песни.

– Вот это уже интересно…

Реальность, правда, отстояла от того, что мог в этом плане вообразить центаврианин (хотя если честно, минбарцев, поющих застольные песни, он и не представлял, за неимением у них застолий в нормальном смысле, а что представлять – откровенно, терялся. Молитвы? Гимны?). Естественно, пение здесь тоже обязано было иметь глубокий и сверхсерьёзный смысл, иначе у них просто не бывает. Пели в общем случае все присутствующие по очереди, впрочем, отказаться можно было, и это даже не было позором или оскорблением. Шеридан-старший вот, как правило, отказывался, заявляя, что его пение может обрушить птиц с неба и поднять мёртвых из могил. Но Винтари хватило невыразимого восторга услышать, как поёт Дэленн. Он имел возможность в своей жизни слышать много прекрасных голосов, и голос Дэленн, быть может, не был самым сильным и самым хорошо поставленным по крайней мере по центаврианским понятиям, но если какой-то голос действительно стоило представлять, читая легенды о таинственных девах, очаровывавших в древности одиноких путников своим волшебным пением, то это, без сомнения, её. Каждый раз отшучиваясь и препираясь, пела Сьюзен Иванова, её голос Винтари тоже очень нравился, в нём было уже больше «центаврианского», он задевал какие-то смутно осознаваемые струны души. Каждый канун дня рождения Дэвида, Дэленн или Шеридана он думал о том, что в прежней своей жизни редко слышал, как кто-то поёт не на сцене и не в крепком подпитии.

…Словно отзываясь на его мысли, Дэвид сказал:

– В этот раз, Диус, мне хотелось бы, чтоб вы спели.

– Что?!

– Вы не хотите? Просто, я подумал… вы знаете столько наших песен, едва ли не больше, чем многие из нас.

– Дэвид, я пел только будучи пьяным. А здесь мне выпить как-то нечего. В трезвом состоянии я реально оцениваю свои данные и не уверен в благозвучности своего голоса.

– Диус, вы же знаете, дело не в благозвучности. Любой голос, воспевающий прекрасное, приятен вселенной. Вселенная слушает и моими ушами, и мне хотелось бы слышать вас.

– Отказать вам в просьбе я просто не могу. Тем более в такой день. Ради вас, Дэвид, я как-нибудь переживу этот позор.

Дэвид улыбнулся.

– Поскольку я тоже буду петь, ещё посмотрим, чей это будет позор.

Что стоит отметить – утра праздников дней рождения не бывали суетными. Всё было готово заранее, всё совершалось спокойно, чинно, но не скучно. Просто не было никаких неловкостей, никаких недоделок. Приглашены были несколько друзей Дэвида по учёбе, Андо с К’Ланом, Тжи’Тен с Аминой, Рикардо, Маркус с дочерьми. Ше’Лан с Тжи’Ла и другие ребята их набора, увы, были в эти дни далеко от Минбара, но обещали вручить свой подарок, как вернутся. Зато смог присутствовать доктор Шон Франклин – его очередной визит на Минбар выдался совсем коротким, но выпал как раз и на этот день. Может быть, и формально неправильно было приглашать того, кого Дэвид видел-то третий раз в жизни, не то что не общался с ним последний год, но доктор Франклин полюбился и Дэвиду, и всей семье, а возможности видеться было не так много.

Разумеется, без обрядов и умствований было никак, но Винтари сейчас это уже практически не напрягало. По правде говоря, центаврианское буйное веселье или земные шумные празднования сейчас были бы совершенно не по силам ему душевно. Гости рассаживались вокруг стола, именинник сам накладывал угощение в их тарелки из общего большого блюда, при этом говоря несколько общих слов благодарности угощаемому и его значению в своей жизни. Затем гости, каждый понемногу, откладывали долю в тарелку именинника, благодаря его за то внимание, что он им оказал и в целом за то, что он случился в их жизни. Винтари при этом, конечно, не мог не вспоминать все их разговоры за эти годы, неизбежно возвращавшиеся к теме двойственной природы Дэвида. Казалось бы, удивительно должно быть, когда взгляд цеплялся за торчащие из копны чёрных волос костяные острия, осознавать, что в этом почти-землянине есть минбарская кровь, но гораздо чаще Винтари с удивлением вспоминал, что это на большую часть человек, а не минбарец.

«Можно, пожалуй, сказать, что ему выпала редкая возможность выбирать, кем быть, кем себя считать, – думал Винтари, наблюдая, как его юный друг накладывает запечённые фрукты в тарелку Андо, следя за движением его губ, но не слыша, впрочем, его слов, – и наверное, это как-то грустно, что Землю, людей он – не выбрал. Стоило ведь ожидать иное, человеку, особенно в юности, свойственно идеализировать то, чего у него нет, Земля могла быть для него чем-то привлекательным, заманчивым, в противоположность знакомому и нудному Минбару, три четверти земной крови должны тянуть сильнее, чем одна…».

– Дэвид никогда не будет ни полностью минбарцем, ни полностью человеком! – громко шепнула сидящая рядом с Винтари Талечка, – он – мост между расами!

– Таллия! – сестра пнула её под столом, – ты же знаешь, это нехорошо!

– Но он думал так громко!

– А тебя тоже вечно что-то за язык тянет? Если не сумела заблокировать чужие мысли – это повод совсем не для гордости!

– У меня не получается! Когда тебя нет рядом, я ведь и так почти ничего не слышу!

Винтари уже знал, что дочери Ивановой унаследовали телепатические способности практически на уровне матери, то есть, очень слабые. Практически, общаться мысленно они могли только внутри семьи, Сьюзен, Софья и Талечка. Порознь девочки редко могли слышать мысли других людей, но когда они были вместе, их способности странным образом усиливались.

– Что-то похожее на интерференцию, – говорила Сьюзен, – как будто их мозговые волны совпадают по фазе, и они усиливают способности друг друга. Удивительно, такой… симбиоз… а ведь они не близнецы, просто погодки!

Интересно, не обижены ли они в душе на мать, что её нет сейчас рядом с ними, рядом с Дэвидом, что им всем она предпочла сомнительное удовольствие нянчиться с чужой тётей, у которой, возможно, всё совершенно безнадёжно с головой?

– Мы вовсе не злимся на мамочку!

– Таллия!

– Ну а что, если он думает, а я могу ему ответить? – насупилась на сестру Таллия, – ждать, пока он вслух произнесёт? Мне не сложно сказать, что я не обижаюсь, а тебе что, сложно?

– Всё равно, это неправильный поступок!

– Я не могу не слышать! Он громко!

– Всё нормально, – улыбнулся Винтари, – наверное, сказать вслух я не решился бы, и продолжал бы жалеть вас, а это было бы, возможно, ещё менее правильно.

– Мы не обижаемся на маму, – покачала головой Софья, – мы не считаем, что она нас бросила. Тёте Таллии она сейчас нужнее.

– А вам разве не нужна?

– У нас всё хорошо. Мы можем гулять, можем петь и смеяться, тётя Таллия – не может. Мы видим небо своими глазами, она – нет. Мама ей нужнее, чем нам.

– Мы видели её кошмары, она показывала нам, что с ней было и что с ней есть. Она отпугивает нас от себя, чтобы не навредить. Но ей нужна помощь. Мама не врач, и мамины силы даже меньше наших, но она ей – близкая.

Было что-то даже жутковатое в том, как девочки говорили то наперебой, то хором. «А может, и не страдают они от уменьшения материнского внимания… Нужен ли им кто-то, кроме друг друга? Всё равно, такое отсутствие эгоизма в детях, такое понимание, что у взрослых есть и другая жизнь – это так удивительно… Хотя, у них тоже, хотя бы отчасти, минбарское воспитание».

Дэвид подошёл к девочкам. Они убрали вторую тарелку, как делали и до этого на всех торжественных обедах. «Они действительно нечто замкнутое… Совершенный тандем. Но в то же время – они любят свою семью, и любят Дэвида… хотя непонятно, считают ли они его кем-то вроде двоюродного брата или почитают как некого мессию, у них это неразрывно связано…».

Последним, замыкая круг, Дэвид подошёл к Винтари.

– Шесть лет я в этот день говорил слова благодарности нашему гостю, принцу Республики Центавр Винтари – за неоценимые его труды по установлению мостов понимания между нашими мирами, почти потерянными друг для друга, за то, что своей дружбой, нашими долгими беседами даёт такую радость учить и учиться. Сегодня я хотел бы сказать моему брату Диусу спасибо за прекраснейший из даров – дар братской любви, родную душу рядом, без чего я не был бы тем, кто я есть.

У Винтари было ощущение прекрасного сна, от которого он боялся проснуться. Сладкие ягоды таяли на языке, медленно разливаясь теплом по гортани, он чувствовал обращённые к нему взгляды и предполагал, что у него горят щёки и уши.

Мир никогда ещё не был таким. Люди говорят об этом «как в детстве», но в детстве Винтари так не было. И в снах, кажется, не было – по крайней мере, до не столь давнего времени. Так красиво, так… правильно… Он переводил взгляд с одного на другого из собравшихся здесь. В этот миг здесь, чувствовалось и хотелось верить, не было чужих. К’Лан, перегнувшись через стол, о чём-то увлечённо беседовал с Маркусом – наверное, о чём-то особом рейнджерском, глаза у обоих горели. Шин Афал и Тогдер, школьные друзья Дэвида, взяли в оборот доктора Шона – что не странно, оба, как понял Винтари, в будущем собирались стать врачами, после обряда выбора касты они переведутся для обучения в одну из Школ врачебного мастерства либо в Йедоре, либо в Айли, и тогда, наверное, они с Дэвидом долго не увидятся… Торн станет жрецом и продолжит обучение при храме, религия его влечёт больше, чем что-либо, а его двоюродный брат Ранвил пойдёт в рейнджеры, для его семьи это давняя традиция… Винтари вспомнил, как впервые увидел Шин Афал и Ранвила – где-то через три месяца после своего прибытия, они пришли к Дэвиду для выполнения общего домашнего задания. Он впервые видел детей-минбарцев, до этого даже не представлял, как это выглядит. И надо сказать, против воли был очарован. Он не всё понимал из их разговоров – тогда его адронато ещё не был на высоте, а Ранвил к тому же часто сбивался на фих. Он слышал речь как музыку – шелест и переливы адронато, короткие, похожие на звон стекла или металла, фразы языка воинов. Сейчас он отметил, что Шин Афал очень красива. Ну да, он прожил здесь достаточно, чтобы различать минбарцев и даже считать некоторых из них красивыми. И кажется, она не равнодушна к Дэвиду… А к ней не равнодушен Ранвил…

Ладони Дэвида над мягко сияющей призмой – у землян этот камень сравнили бы с кварцем, у центавриан с керили, но ни тот ни другой не светятся, по крайней мере, точно не светятся от звуков голоса. В этом розовом свечении пальчики Дэвида выглядят особенно… тонкими, безупречными, хрустальными. Он ровесник Ранвила, Ранвил справил свой шестнадцатый день рождения всего месяц назад, но выглядит куда меньше, тоньше. Возможно, потому, что Ранвил происходит из воинов, у него более широкая кость… Но Торн, который на год младше, выше Дэвида и шире в плечах. Дэвид очень тонкий и хрупкий, по-девичьи красивый. Когда он был младше, это, пожалуй, не так бросалось в глаза, это изящество фарфоровой статуэтки для ребёнка было не странным. Но прошедшие годы не огрубили его облика. Он невольно приковывает взгляд, особенно когда улыбается. Иногда это улыбка отца, иногда – матери, он светится их светом, их общим светом. И у него такой красивый голос.

Всё же, вспоминались снова их разговоры, Минбар принял его. Ну да, круг его друзей невелик… До чего ж смешно это было на самом деле – предполагать, что к Дэвиду, как сыну таких великих родителей, все должны относиться с обожанием и стремиться с ним дружить. Разве Дэвид не вправе был предположить то же и о самом Диусе, и ошибиться так же? Ну да, картина при взгляде из другого мира нечётка. Великих сопровождает не только обожание, но и вполне понятное раздражение, сколько лет прошло, а не все простили Дэленн её прекрасные чёрные кудри, и не все забыли прозвище «Убийца Звёзд». Если вспомнить об этом, то Дэвид – совершенно чужой Минбару. И однако же, Минбар его принял. Тот же Ранвил, говорил Дэвид, года два задирал нос, что более чем логично для происходящего из воинского клана, но ведь они всё же стали друзьями. Думается, кастовая гордость уступила объективному факту – Дэвида воспитала та же культура, и более того – он сам выбрал её.

Петь после Шин Афал, откровенно говоря, не хотелось. Как можно превзойти девушку с таким божественным, высоким голосом, к тому же исполняющую песни собственного сочинения? Но к уговорам присоединились и Дэленн, и Софочка с Талечкой.

Была ещё песня К’Лана – парень сперва от смущения заикался, не удержавшись, к нему присоединились Тжи’Тен и Амина – эту старинную балладу они тоже знали, был дуэт Софочки и Талечки, Маркус долго отнекивался, припоминая, как отец Шона обещал сделать с ним за пение что-нибудь нехорошее, скромничал и Рикардо, утверждая, что слухом его господь обидел точно, потом всё же спел одну из песен, которым учила его в детстве мать. Андо петь отказался, под предлогом, что ему совершенно ничего не приходит в голову.

– А вы споёте, Шон?

– Кто, я? – Франклин-младший перевёл удивлённый взгляд с призмы на Дэвида, – но я… Я, конечно, читал сборники вашей поэзии… Но в основном в переводе на земной. А выучить что-то… мне просто не пришло в голову.

– Разве здесь звучали только минбарские песни? Спойте то, что хотите спеть. Быть может, мы ещё очень долго не встретимся. Пусть призма запомнит ваш голос.

Шон улыбнулся и сдался.

– Знаете, для моего народа песни имели огромное значение. Песня – это не просто часть религиозного культа, это… исповедование себя, своей веры, своих чувств, всей своей сути. Песни своего мира я не пел много лет. В них больше не было надобности. Но я узнал другие песни. Разные песни. Весёлые и грустные, торжественные и легкомысленные. Больше всего, конечно, песен Земли… Но песня, которую я сейчас спою – не земная. В нашу первую встречу с принцем Винтари мы говорили о том, что во вселенной много удивительных встреч, много… неожиданного подобия. Всего через полгода после этого разговора я попал в мир, о котором прежде разве что слышал краем уха. Они называются энфили, находятся на границе сектора дрази. Ввиду удалённости и недостаточного уровня развития их цивилизации – они сами в космос ещё не вышли – до сих пор они практически не имели контактов с нашими мирами.