Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 83 (всего у книги 87 страниц)

Смотреть на Дэвида было нестерпимо, слишком пронзительно, так же, как во сне, близко, это лицо, затенённое тёмными прядями, это тело, которое через ткань одежды обжигало…

– Придти для того, чтоб поделиться, за советом. Хотя и для этого, честно говоря, не стоило бы… Но не для того же, чтоб мне отдать…

– Почему же нет? Разве не ты всегда был для меня предметом восхищения? Да, я знаю, другое выражение должно быть у того, что владеет сейчас нами, и то, что я делаю сейчас – это капитуляция духа перед плотью, да, я знаю, я справился бы, как ты говоришь… Если б сумел скрыть это в себе, как скрывал свои сны – те сны, какие ещё я видел там… Но если так случилось, что я открыл это тебе, обрекая тебя на чувство вины за то, что допустил это – ты не должен нести эту вину один, – он шагнул ближе, – и я должен разделить с тобой твоё, как ты разделил моё… Как всегда было. Как, помнишь, ты делил со мной наказания – и не роптал, никогда не роптал…

Рука Дэвида обвила его шею.

– Ты всегда был выше меня, сильнее меня, в тебе всегда было столько гордости, столько страсти… Как это могло не тянуть меня?

Губы прильнули к губам – и Винтари не мог бы сказать, чьё это было движение, но знал, что в этот костёр сейчас они бросаются в едином порыве, и ни один не готов отстать, уступив пальму первенства другому…

Шин Афал, выйдя из-за зарослей сирени, остолбенела на гравийной дорожке, ведущей к беседке. Прямо у входа, на открытой для взора площадке, стояли Дэвид и принц Винтари, сплетясь в тесных, совсем не братских объятьях. Руки Дэвида судорожно сжимали плечи названного брата, путались в растрёпанных русых кудрях, словно пойманные в сети птицы, скользили по бокам, где, Шин Афал, как будущий врач, знала…

«Вселенная, ради Валена, да что же это? Что такое это происходит? Как это может происходить?».

Она не видела, как мелькают под ногами песок, земля, трава, когда ноги сами несли её прочь, когда ужас, горечь, стыд гнали её, словно бич, и она желала лишь найти, где укрыться, спрятаться, не думать, где перестанет стоять перед глазами эта картина…

«Как это может быть? Как они… Как это может… Быть на самом деле…».

Но продолжали, всё так же явственно, стоять перед глазами слитые страстью тела, и она бежала бы, наверное, вечно, если бы в очередном коридоре не налетела на Штхиукку, выросшую на пути, словно неожиданная каменная стена.

– Шин! Что случилось? Куда ты несёшься, дороги не видя?

– Шт… Штхейн… Нет, немыслимо, невозможно, неправда, неправда! Уведи меня, укрой где-нибудь… Спрячь от этого ужаса, не хочу знать, не хочу помнить…

Крепкие когтистые пальцы сжали её плечи, слегка встряхивая.

– Шин, что произошло? По виду, за тобой гналось древнее чудовище с болот, что пожирает заблудившихся путников, сперва отгрызая у них языки, чтобы они не могли даже кричать от ужаса, и лишь в последнюю очередь выгрызая глаза? Ну, успокойся и расскажи, что напугало тебя. Если нужно уединённое место, выйдем в сад…

– О нет, только не в сад!

– Хорошо, понятно, чудовище прячется в саду… Ну ладно, в которой из гостиных или кабинетов сейчас не может никого появиться? Успокойся. Я верю, нет такой беды, с которой, подумав, не придумаешь, как справиться.

– С этим никак не справишься… – Шин Афал всхлипывала, почти повиснув на руке Штхиукки, – это невозможно, немыслимо, даже думать об этом… Как же жить теперь…

В кабинете Штхиукка усадила Шин Афал на низенький диванчик, предварительно сметя с него наваленные с Андресом черновые варианты перевода сопроводительной документации, налила чай из модифицированного им же кофейного аппарата.

– Говори. Ты знаешь, мне ты можешь довериться. Как бы ни казалось страшно, или стыдно, или больно – если совсем никому не рассказывать о том, что тебя мучит, будет только ещё тяжелее и хуже. Ты знаешь, за эти дни мы многое доверили друг другу, не всякие сёстры бывают так близки…

Шин Афал пила чай маленькими, нервными глотками, то и дело отирая ладонью набегающие слёзы.

– Я не знаю, как говорить об этом… И стыдно, и страшно, и язык немеет, стоит только подумать…

– Обижаешь, подруга. Не ты ли учила меня принимать себя, учила отличать, в наших стремлениях изменить себя, истинное от ложного? Учила, что смелость начинается там, где не боишься быть честным относительно себя? Обещаю, никому не выдам твоих секретов, как ты не выдала моих.

– Это не мой секрет… И я не знаю, секрет ли. Если я не знала об этом – так, может, потому лишь, что не оказалась достойна доверия… Детство безнадёжно ушло, и Дэвид, душу которого я видела когда-то, словно она лежала у меня на ладони… Нет больше того Дэвида, и я не знаю, что остаётся мне в жизни, на что мне надеяться, во что верить…

– Да чем тебя умудрился обидеть Дэвид?

– Не знаю, меня ли он обидел, или самого себя… Да, я так радовалась, узнав, что он определился с кастой, и мне казалось, что теперь всё будет хорошо… Ну, во всяком случае, уже не будет этого напряжения, этой двусмысленности, а со всем остальным мы как-то да справимся. Почему мне так казалось, а? Твои рассказы, Штхейн, я слушала, как историю о другом мире, и подумать не могла, что и меня это может коснуться. Я думала, главная моя проблема – что сердце Дэвида не отвечает моим надеждам, почти уже угасшим. Я умею признавать ошибки, и если Вселенная говорит мне, что это моя ошибка, а не его – значит, это так и есть. И мне стало легче… почти стало. Я говорила тебе, что в нашем мире, при нашем вдумчивом и внимательном отношении… к подобным вопросам… такое просто не может быть… Как же я ошибалась… Как же жестоко Вселенная явила мне мою ошибку…

– Не понимаю, Шин… Дэвид…

– Я помню, Рузанна говорила: «Кажется, им никто и не нужен кроме друг друга…». Я тогда ответила, что это ведь естественно между братьями, пусть и не родными по крови… Но то, что я видела, не было естественным, совсем не было. Как же так могло получиться с ними… Да, я виновата, конечно, что всё не могла найти слов для решительного объяснения, так боялась ломать этот хрустальный замок доверия без слов из нашего детства… Боялась быть отвергнутой уже в новом качестве… Может быть, и лучше так, конечно – пусть больно, и страшно, но он избавлен от сложности объяснения мне… И я теперь избавлена от этих сложностей, и могу – и должна – сказать себе, что и не было моей любви.

Штхиукка почесала голову.

– Ты имеешь в виду, они с принцем… Что ты застала их за чем-то двусмысленным?

Шин Афал подняла на неё большие, полные слёз глаза.

– Двусмысленное – это то, у чего есть два смысла. Я б рада была узнать, какой ещё смысл может быть у того, что я видела, но кажется, нет его, другого смысла.

– Ну, не сказать, чтоб что-то такое… Давно можно было предположить… Но мне так подумалось, слишком уж у них всё как-то… невинно и неявно. Бывает, что крепкую и нежную дружбу можно принять за что-то большее ввиду испорченности собственного восприятия, так тоже нельзя.

Минбарка до боли крепко стиснула руку дрази.

– Штхейн… Мы много говорили о том, как и почему это бывает с мужчинами твоего мира… Но почему же с ними, с ними-то почему?

– Ну… Я не знаю, по правде, всё ли так просто… Велико искушение, в нашем случае, считать, что наши гомосексуалисты – следствие ошибки Ведающих, и наши геи – это нереализованные женщины, а наши лесби – соответственно… Но так ли это – мы в точности знать не можем. Не много ли ошибок, всё же, учитывая, что Ведающие – стары и мудры, и всю жизнь посвящают тому, чтоб по мельчайшим признакам определять, кому быть мужчиной, кому женщиной? Большинство-то вполне довольны! И… по мне судить нельзя обо всех, женщины, которые любят женщин, могут и не тяготиться своим полом как таковым, только тем ущербом в правах, который они имеют, они не отрицают своей женской привлекательности, что не мешает им ценить женскую привлекательность своих подруг, в другой женщине они любят, можно сказать, не свою противоположность, а своё подобие… Так же и мужчины-гомосексуалисты – не все женоподобны и манерны, многие мои друзья, ты слышала, были воинами, они восхищались мужскими качествами, они были сильны, отважны, стойки, как и подобает мужчине, они не избрали бы, даже предложи им это, сменить своё тело на женское. Я не знаю, что и как сложилось у Дэвида и принца, ты знаешь их дольше, чем я… Я не знаю, рождаются ли такими или становятся, ведь все осознают в разное время, кто-то – в раннем детстве, кто-то – уже имея семью и детей, и не моё дело знать это, моё дело – чтобы и таким жить можно было… Не всем можно помочь, по крайней мере, тем способом, как ты помогала мне.

– Но ведь…

– Ты хотела бы помочь, я понимаю. И хотела бы получить возможный ответ, в чём причина. Но… дело даже не в том, что, если ты спросишь меня, я скажу, что ничего страшного не происходит. Я… тебя я тоже понимаю, поверь. И скорее, скажу, что тебе не нужно впадать в отчаянье. Может быть… всё ещё не так окончательно и бесповоротно. В жизни любого, пока он молод, много исканий, попыток, проб и ошибок… Не всегда первая любовь – она же и последняя, если сейчас они… вместе, это не значит, что они вместе навсегда.

Погасший взгляд девушки рассеянно бродил по узорам плитки на полу.

– Но ведь… то же самое можно и мне сказать, верно? Что мне просто нужно успокоиться, принять это и… принять любовь Ранвила, например…

Дрази нервно сплетала и расплетала пальцы.

– У вас… не принято добиваться, или принято впадать в крайности в подобных ситуациях? Мне казалось, из твоих рассказов…

– Добиваться… Не знаю, само по себе это, может быть… Может быть, и следовало бы делать сейчас, но… мне никогда не казалось, что добиваться – в этом есть какой-то смысл. Если тебя не приняли, не оценили за то время, за которое принял и оценил ты… Что ещё я могу предложить, чего он обо мне не знает? Если всего, что есть я, всё равно мало для любви… Значит, это моё чувство – ошибка, заблуждение, если нет ответа – значит, это не истинно, значит, просто должно чему-то научить… Но пока я не способна постичь этот урок, пока мне просто больно, и я чувствую себя отвергнутой, ничтожной…

– Ну, вот только так не говори, перестань.

– Я понимаю, что отчаянье, уныние – это худшее, чему сейчас можно поддаться, но… когда мы любим, мы как бы смотрим на себя глазами любимого. И сейчас… я не вижу себя в этих глазах, ничего не вижу, что поддержало и окрылило бы меня, всё бессмысленно, что я делала и могла бы делать, что я могу и что мечтаю мочь, меня просто нет…

Штхиукка взяла её руки в свои.

– Тогда воспользуйся пока моими глазами. Понимаю, это будет совсем не то, но… Можно, и даже полезно, наверное, иногда взглянуть и глазами того, кто любит тебя. Поверь, эти глаза тоже зорки, и их не слепит никакая непогода, и не смыкает ночь… В обоих наших мирах я не могу представить девушки прекрасней, чище и добрее тебя, а ведь я многих знаю. Но прекраснейшие женщины моего мира не трогали моего сердца так, как трогаешь ты. Быть может, и не встреть я тебя, в моей жизни было бы немало счастья… Ведь можно всю жизнь прожить на берегу тихого лесного ручья или шумного говорливого притока. Но когда встречаешь реку прекрасную, полноводную, раскинувшуюся среди плодородных берегов чистейшим зеркалом, отражающим небо, уже не можешь думать о том, что видел прежде, и готов вечно любоваться на эти синие просторы, и все рассветы и закаты видеть только на этой реке, и посвящать ей все песни… Ты столь прекрасна, чиста и пленительна, что, пожалуй, способна убедить меня в том, что я тоже женщина – чтобы таким образом отчасти отражать твой свет, чтобы, как камыш или рыба в глубине, быть частью этой реки…

Глаза Шин Афал были похожи на две бездны ни с чем не сравнимого шока.

– Штхейн…

– Помнишь, Андрес говорил тогда, про цветок сейхтши: «Неизвестно, что из него вырастет». Так и с чувствами иногда. Не знаешь, какими они станут, во что видоизменятся. С первой встречи, с первого разговора ты стала мне очень дорога, Шин Афал, но лишь теперь я в полной мере понимаю, насколько. Я знаю, видеть себя твоими глазами – счастье, откровение…

Голос минбарки не слушался её от волнения.

– Но, Штейн… Я ведь другой расы, и я…

– Разве это может иметь значение? Кроме установленных, привитых обществом понятий красоты и тех качеств вообще, что могут быть предпочтительны, есть и то, что просто касается нашей души – и всё меняет в ней… Как для тебя наличие волос не делает Дэвида менее красивым, так для меня, поверь, не делает тебя менее красивой отсутствие чешуи. И думаю, ты сама понимаешь, что не в чешуе вовсе дело… Не следует думать, что лишь сходство тела с нашим собственным привлекает нас. Любое внешнее подобие – лишь обман зрения, внутри же мы – отдельные, ни с чем не сравнимые миры. И любовь становится любовью не тогда, когда одно тело понравится нам более всех остальных тел, – губы Штхиукки коснулись пальцев минбарки, – а тогда, когда наш мир согревается светом другого мира более, чем своим собственным.

– Штхейн, я не понимаю… Если ты любишь меня – почему же говоришь мне, что, может быть, не всё безнадёжно с Дэвидом, почему предлагаешь бороться за него… почему ты за меня – не борешься?

Дрази улыбнулась.

– В прежние времена – быть может, так и было бы, потому что нет ничего больнее, чем отдавать любимое существо кому-то другому, и ни одно сердце по-настоящему никогда не может смириться с этим… Но убеждать тебя забыть его или тем более как-то очернять его в твоих глазах было бы как-то неправедно. Это не повернуло бы твоё сердце ко мне, потому что отчаянье не делает этого. Любя, желаешь добра, даже если это будет тяжело для тебя самого. Свет счастья и надежды на лучшее в любимых глазах – дороже иллюзии обладания.

– Штхейн… Наверное, это должно сказать мне, что я сама была недостаточно праведна, недостаточно честна с тобой… О нет, послушай. Я много открывала тебе из своего мира, да, стараясь отдать тебе лучшее, что он может дать… Но я была недостаточно внимательна к миру твоему. Я не думала, что и я могу от этого мира что-то для себя взять… Потому Вселенная и явила мне этот знак – так… Там, на Тучанкью, я приняла тебя как мужчину, я не лгала… Я подумала в тот момент, что ты можешь быть одним из лучших мужчин, кого я знаю, и досадно, что жизнь распорядилась так, сделав тебя женщиной – многого лишив при этом и тебя, и какую-нибудь женщину вашего мира, которая могла бы быть твоей женой и иметь с тобой детей, и весь твой мир, лишив его прекрасного воина, защитника и, может быть, даже правителя… Но я проводила с тобой эти церемонии и беседы, желая вернуть тебе, как я говорила, веру в себя как в женщину… Потому что желала счастья тебе, а счастье немыслимо без душевной гармонии, с внутренним конфликтом… Потому что боялась за тебя, и не хотела, чтобы болью, борьбой стала вся твоя жизнь. Но разве это достойное пожелание мужчине, воину? Я запуталась в своих мотивах, в своих движениях, как же я могу помочь кому-то, если себя не понимаю?

– Ну, по меркам вашего мира это ведь грех… Хотя, наверное, это по меркам любого мира… И ты не желала мне такой судьбы – всю жизнь жить в грехе…

Шин Афал покачала головой.

– Это ложь, и ты, и я это знаем. Я просто делала что могла, что вынуждена была делать, чтоб найти предлог оставить тебя здесь. И потому что это было прекрасным способом бегства от собственного страха. За тебя, за твою жизнь. И за свою… Я обвиняю Дэвида в ошибках, в слепоте, а сама? Воин должен быть готов к любому бою, должен уметь победить любой страх. Воин не сворачивает с пути, к какому бы трудному, суровому подвигу он ни вёл, и не выторговывает этим почести и всеобщее одобрение. Путь его прям и слова так же честны и чисты, как сталь его клинка. Я хотела оградить тебя… Хотела оградить себя, от подвига тяжёлого и не почётного – признать твою правоту. Сказать, что Вселенная ошибается, а Штхейн прав. Так какое право я имею жаловаться и страдать сейчас? И какое право я имею давать это признание тебе, своему другу, и не давать Дэвиду – человеку, которого люблю? И не поделом ли мне, что он не доверился мне, и не поделом ли, если он навсегда оттолкнёт меня за мою трусость и ложь?

– Ты деморализована, это понятно, и естественно обидеться на то, что он не сказал тебе… Но пойми, об этом не так-то легко заговорить. Для мужчины – сложнее… К мужчинам более пристрастное отношение, по крайней мере, насколько я могу судить об этом по тому, что знаю о землянах… Это воспринимается как… отрицание их мужественности, как то, что они уже не полноценные мужчины. Ты для него – друг его детства, почти сестра, логично, что он боялся… что ты оттолкнёшь его.

– Нет, Штхейн, не утешай меня. Я достаточно злоупотребила твоей добротой, твоим доверием мне. Я возомнила, что помогаю тебе. Я, имевшая глаза и не видевшая, почему мои чувства безответны, спорившая с сердцем возлюбленного, спорившая с Вселенной. Больше никаких церемоний, Штхейн. И если мне придётся ответить за свои слова перед старейшинами, я отвечу. Хоть что-то я сделаю, как подобает воину.

– Ради Дрошаллы, Шин…

Дверь со стуком распахнулась, и в кабинет ворвался цветущий, лучащийся позитивом Андрес Колменарес.

– А… Простите, у вас тут серьёзный разговор, я не вовремя? Я просто не думал, что тут кто-нибудь может быть, а мне вот чертовски захотелось поработать, тем более время до вечера куда-то девать надо… Но раз так – пойду прогуляюсь ещё где-нибудь.

– Постойте, Андрес… Возможно, вы, как земной мужчина, можете нам помочь. Скажите, что вы сказали бы, если б узнали, что какой-то ваш знакомый мужчина любит не женщину, а мужчину?

Андрес почесал голову, несколько, честно говоря, ошарашенный если не самим вопросом, то тем, кто и в какой момент его задал.

– Ну, сложно сказать так определённо… Смотря, наверное, о ком речь. О ком-то сказал бы, что так и знал, о ком-то – удивился бы…

– Нет, я немного не об этом. Что у вас, землян, принято говорить, чтобы… Ну, вернуть такого человека на путь истинный?

Андрес отворил рот, а потом рассмеялся.

– О, это сложная тема, разное… принято-то… Но обратились вы с этим как-то не по адресу, я сам никогда не считал, что тут нужно что-то говорить, кроме как… ну… поздравить, если взаимно, и посочувствовать, если нет…

Глаза Штхиукки и Шин Афал одинаково округлились.

– То есть… Вы не считаете это… недопустимым, грязным, извращением, как принято это считать у землян?

– Ну, вообще – не у всех землян это прямо принято. Разные у нас, конечно, есть… До сих пор Земля-матушка идиотами богата… Но я не с ними, не.

– Почему? Вы же… нормальный мужчина…

Андрес прошёл к кофейному автомату, нацедил в стакан чая, какое-то время придирчиво осматривал содержимое стакана, затем опёрся спиной о стену и воззрился на девушек, потягивая приятно кисловатый напиток.

– Ну, нормальный я не со столь давних пор, а вообще-то, если кто-то здесь ещё не знает, я бывший псих и террорист, так что мне на многие общественные условности плевать можно… А у нас на подобный вопрос Игнасио как-то сказал, что знает только три извращения – хоккей на траве, балет на льду и попытку срастить плазменную MJ-200 с нашей передвижной установкой. Вообще, я даже удивлён и умилён слышать такие вопросы после того, как здесь хотя бы какое-то время жил Андо Александер.

– А что Андо?

– Ну… тоже не считал это извращением и практиковал много и любовно. Лично готов засвидетельствовать.

– Но… Но Андо… У него ведь есть жена, сын…

– А одно другому когда-то мешало? – Штхиукка отошла от шока быстрее своей минбарской подруги, – я ведь говорил, многие наши мужчины были женаты и имели детей, и иногда искренне были уверены, что любят своих жён… До того, как встречали кого-то, кого любили гораздо сильнее.

– Ну да, и это тоже, – кивнул Андрес, – Андо говорил, что любит её, любит действительно сильно и крепко, что, может быть, это единственная женщина во всём мире, которая значит для него так много… Но это совершенно не мешало ему любить мужчин, как любил до того, как встретил её.

– Разве… Разве можно любить двоих? – Шин Афал казалось, что она видит дурной сон, настолько невозможным было всё то, о чём они говорили, – вернее, даже… любить более, чем одного? Разве такое… разделение любви не есть… растрачивание себя, разбрасывание своей… душевной цельности?

– Хо, забавно, вот совсем недавно же подобный разговор имел… Да с чего, с чего вы воспринимаете человека как… некий конечный, невосполнимый ресурс, в личном плане? Ну, даже и было б так… Наверное, конечно, это круто – отдать всё, что есть и внутри, и снаружи хорошего, одному человеку. Чтоб сразу и много. А если такого человека нет? Сколько его ждать – полжизни, всю жизнь? А если не дождёшься никогда? Ну, к примеру, твоя самая истинная и подходящая половинка умерла в раннем детстве? Ведь даже в наше время, при всех чудесах медицины, дети иногда умирают. А они тоже чьи-то половинки, разве нет? Или твоя половинка живёт там, куда ты никогда не доедешь, просто возможности нет. Тогда остаётся два пути – или раздать это тепло, возможно, неподходящим, не твоим людям, которые потом, вполне вероятно, уйдут, найдя свои настоящие половинки, но до тех пор успеют тебе тоже что-то дать, или пусть этот нерастраченный огонь сожжёт тебя изнутри?

– Ну, никто не говорил прямо об одной-единственной настоящей половинке, это слишком упрощенно, и… Я понимаю, о чём вы говорите, конечно, понимаю. Но… разве это не несколько… жестоко по отношению к человеку, не обман, подпитывание ложных надежд?

– Заниматься с ним сексом не по большой любви, а по интересу? Ну, это как посмотреть… По-моему, так лучше дать хотя бы что-то, чем гордо-благородно не дать вообще ничего. К тому же, как знать, на моей памяти нередко люди чуть ли не знакомились в постели, а потом были вместе до тех пор, пока смерть не разлучала их… Разлучала, правда, достаточно быстро… И вот поэтому – стоило ли терять время из каких-то надуманных соображений приличия, не в обиду никому здесь, конечно?

Высокая, сроду не знавшая стрижки трава у зарослей сирени, окружающих беседку, скрывала лежащих полностью. В это время года она уже отцветала, её тёплым, пряным запахом был пропитан воздух. Пальцы Винтари рассеянно скользили по погнутым стеблям, по опадающим светло-зелёным соцветьям – такими же ласковыми, невесомыми касаньями, как пальцы Дэвида на его груди, в его волосах.

– Если ты… думаешь о том, что это неправильно, и это должно закончиться – то прошу, не думай об этом, хотя бы какое-то время, потому что я хотел бы, чтобы это не заканчивалось никогда. Ты думаешь о том, что не знаешь, что принесёт завтрашний день… Но может быть, он не принесёт ничего плохого, может быть, наша жизнь может остаться такой же, какой была, мы ведь… достаточно малые частицы Вселенной, чтобы она не вынуждена была постоянно думать о том, как усложнить нам жизнь?

– Не знаю… Ты говорил не раз, что мой родной мир представляется тебе стеной мрака, встающей за моей спиной и жаждущей меня поглотить. Да, знаю, ты уже не думаешь так после того, как побывал там, точнее, не совсем так… Но всё же, хотя бы отчасти, и я чувствую его сейчас тенью, нависшей над нашей жизнью. Иногда мне кажется, что в нашем мире обитает некая незримая сила, которая, почувствовав, что какому-то жителю нашего мира вдруг стало очень хорошо, стремится во что бы то ни стало уничтожить его счастье, и побольнее… Потому что счастливые на этой земле не нужны, нужны те, кого боль, неустроенность будет толкать на любые дела, любые свершения, чтобы только забыть о том, чего пришлось лишиться.

– Но это вовсе не обязательно должно произойти и с нами. По крайней мере, не сейчас, только не сейчас. И только не как… какое-то наказание за то, что мы позволили себе делать не то, что нужно, а то, что хочется, если ты об этом.

– Дэвид, если бы я не знал, что тебя самого мучит это…

– Не выраженное, не высказанное, оно всё равно будет мучить меня, и намного больше. Помнишь, ты говорил о ценности момента, о том, как важно для центаврианина суметь не проронить ни капли из чаши наслаждения, которую подносит ему жизнь, пока эта чаша не вырвана из его рук? Так почему…

– Потому что ты мой брат, Дэвид, и я не могу думать сейчас только о своих желаниях.

– Хорошо, подумай и о моих тоже. Подумай как центаврианин. Ты говорил, что дружба, что совместно испытанное хорошее… общие приключения, общее удовольствие… это то, что становится сокровищем, стоящим… всего. А разве для меня было когда-нибудь что-нибудь большим счастьем, чем быть участником и в твоём труде, и в твоём удовольствии?

– Дэвид, ты представления не имеешь, чего хочешь.

– Это верно, не имею, точнее, весьма слабое… – рука Дэвида скользнула глубже под рубашку, – я имею представление о том, как это происходит у вас между мужчиной и женщиной, и немного, благодаря тем велида на Центавре, о том, как это происходит у вас между мужчинами… Но моя физиология, конечно, не позволяет… сделать для тебя то же, что ты сделал для меня… – он зачарованно смотрел, как гибкий орган вытягивается навстречу его прикосновению, обвивает его руку, – мне хочется прикасаться к тебе… Всему тебе… всем собой… Я даже не знаю, достижимо ли это, то, как представляется мне… где-то в глубине мыслей, даже не осознаваемо до конца… Когда я тебя поцеловал… Когда я целовал твоё лицо, твоё тело… Что-то такое было, я знаю, в моём сне, в одном из тех снов, или не в одном… Как всё-таки прекрасно, что поцелуй – это то, что объединяет многие миры, что это то, что мы все знаем. И я знаю, по крайней мере, что это у меня есть… как средство… выразить, выплеснуть…

Второй орган, выскользнув из-под рубашки, пополз по его плечу к лицу, он коснулся его губами.

– И я знаю, что мои губы не устанут… Совершенно точно не устанут.

– Дэвид… – Винтари закусил губу, пытаясь справиться с собой, обуздать разбушевавшуюся плоть – бесполезно, – зачем ты… это безумие…

Дэвид прильнул к нему, практически распростёршись на его теле, наслаждаясь тем, как все шесть гибких ростков, как живые лианы, обвивают его тело.

– Это то, что я, по крайней мере, точно могу… Это так мало, конечно… Не выше первого уровня за один раз… Но если подряд – это будет равняться шестому, или нет? Так, как в одном из моих снов… Ведь может быть так, чтобы что-то из этого сбылось? Ты знаешь, мне так хотелось бы всё же суметь как-то описать тебе, но я не найду слов… Это… это даже нельзя вполне называть «видеть», потому что речь не только и не столько о зрительных образах… Это зеркальный коридор ощущений. И я не знаю даже, чьих – Андо, или моих… Но там есть то, что вырастает из самого моего сердца, из самого нутра, вырастает и разворачивается, как светящиеся крылья, и мне не остановить их полёт…

Виргиния была несколько удивлена, увидев Офелию, нетерпеливо прохаживающуюся за оградой у взлётной полосы.

– Эй… Ты что здесь делаешь? А Элайя с кем?

– Слава богу, вернулась, живая, здоровая! – Офелия повисла у неё на шее, – Элайю пока оставили в больнице. Нет, ничего серьёзного, просто плановое обследование, знаешь же этих врачей, им только дайся… Ой, а это что? Тебя ранило? – пальчики Офелии боязливо коснулись здоровенной ссадины на лбу Виргинии.

– Да ерунда, о переборку долбанулась… Неожиданно тряхнуло просто один раз… Все остальные-то разы трясло уже ожидаемо, – Виргиния крепко обняла девушку, – ой, да что мне сделается, я с Бримы живой выбралась, оттуда бы, что ли, не выбралась? Как же я соскучилась по твоему щебету… Ну, рассказов теперь на неделю хватит, обещаю. Мы, в общем, нечаянно завоевали Праксис… Реально нечаянно, а нечего было туда отгонять захваченный у нас корабль… А тут ещё тракалланы случились, а у них как раз очередная смена политики со всем вытекающим желанием отмыться перед Альянсом… А у вас тут как, что нового?

Так, обнимаясь и разговаривая, они и дошли до резиденции – Виргинии, признаться, хотелось оттянуть отчёт перед руководством, всё-таки формальных санкций на масштабные военные действия не было, только на очистку сектора, тем более уж её приказ трём кораблям остаться на орбите Праксиса мог вызвать много возражений… Поэтому она вполне с энтузиазмом восприняла предложение Офелии прогуляться сначала на рынок, потом на сельскохозяйственную ярмарку, и домой они попали только к вечеру.

– Как-то даже пустовато без мелкого, – Виргиния бухнула на стол пакет с продуктами, способными, по её мнению, накормить полк, а ведь Офелия взяла «всё только самое нужное», – его когда вернут-то?

– Вроде, завтра обещали отдать… По крайней мере, завтра я туда пойду.

– Ладно, раз уж так, воспользуемся случаем и закатим пир по поводу того, что на Праксисе нам даже не очень наваляли… Я ж тоже не с пустыми руками…

Офелия ошарашено уставилась на содержимое сумки.

– Это что?

– Ну а как думаешь, у воды – да не напиться? Праксис же, там этой контрабанды… Но-но, контрабанда – не значит контрафакт. Вполне приличные вещи, как меня уверяли источники, которым я доверяю… Да ничего мне с этого не будет, и тебе тоже, штука даже не крепкая, деликатес, берут за вкус, нахваливают, что прямо амброзия… Ну, в общем, сообрази там что-нибудь на тему закусок, знаешь же, я не по этой части, ровно разлить алкоголь по рюмкам – это вершина моего искусства сервировки стола… Ой, ты у меня на столе прибралась? Я всё переживала, что не успела перед отлётом.

– Будто, если б тебе никуда лететь не надо было – ты б прибралась, – улыбнулась Офелия, распаковывая коробки с замороженными морепродуктами.

– Ну, когда-нибудь-то наверняка бы прибралась, когда снова потеряла бы письмо правительницы аббаев, как тогда… Вот Андрес как-то умудряется в своём бардаке не терять вообще ничего и никогда, надо будет попросить научить… А то талант наводить бардак я успешно развила до невиданных высот, а вот разбираться в нём потом… Ой, новые рисунки! Делаешь успехи.

– Чем заниматься-то в промежутках между кормленьями, купаньями и стиркой пелёнок? Когда подрастёт – тоже куда-нибудь работать устроюсь, а то тебе прямо завидую. А пока и от него не отойдёшь надолго, и всё время занятым тоже не получается… Он прекрасно и сам себя занимает, главное следить, чтоб никакую игрушку слопать не попытался.

– А это что – я?

Офелия смутилась – убрать незаконченные рисунки-то она забыла.

– Ну да… Ну, так, слабая попытка…

– Да не сказала бы я, что слабая, я тут, по-моему, лучше, чем в жизни… Во всяком случае, не такая лохматая…

В дверь сунулся Андрес.

– О, героиня дня! Ты когда научишься предупреждать, что возвращаешься? Мы б это дело отметили как следует… Нет, и позже можно, конечно, но вот именно сегодня – получается, никак, мы на экскурсию в Айли едем… Отменить уже никак, специально ж договаривались.