Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 82 (всего у книги 87 страниц)

– Не реви! Прекрати реветь! – Виргиния ходила вокруг Офелии, сама ощутимо нервничая, – не выношу женских слёз! Вот правда, чувствуешь себя беспомощным…

– Будто сама не женщина, – Офелия удивлённо отняла ладони от заплаканного, покрасневшего лица.

– Я не реву! Почти никогда… И вообще… Я там, на Бриме, в силу особенностей местного языка и мышления вообще, уже сама привыкла себя в среднем роде воспринимать… Ну успокойся, солнышко, – она присела перед всхлипывающей девушкой, взяла её маленькие ручки в свои ладони, – мало ли, чего они там хотят. Хотеть, вообще, не вредно, с каких пор у нас Земля царь и бог во вселенной? Вы с Элайей – семья Андо, а значит, граждане Нарна. Они что, собираются на Нарн залупиться? Дипломатического скандала хотят? Им что, амбиции дороже хороших отношений с Альянсом? Ты, вообще, не малолетняя, ты имеешь право выбирать, где тебе жить с ТВОИМ сыном. И я, как сотрудник, имею право, чтобы моя семья со мной здесь жила. А ты моя семья, ты брата моего жена, мать моего племянника… И здесь сейчас для Элайи лучше всего, это даже на Нарне признают – здесь идеальное врачебное наблюдение, здесь ему помогут обучиться владению его силой, у Минбара самые сильные учителя-телепаты. А как подрастёт – сможем с тобой слетать на Бриму, посмотреть, как они там поживают… На Арнассию – там как раз гиперпространственные ворота строят… Ну, и на Драс, наверное, слетаем – хотя, судя по рассказам Андо, смотреть там не на что… Да мало ли, куда! Мне вот тут предлагают в очередной рейс до Моради слетать… на чём-нибудь потяжелее… А то больно уж пираты обнаглели… Так может, ещё мир-другой меня добрым словом запомнит… В общем, не отдадим мы ни тебя, ни Элайю, могут с этими своими запросами и претензиями в туалет сходить.

– Извини… Я просто, наверное, так и не привыкла, что могу быть кому-то нужна…

– Ну ты даёшь! А кто мне будет жрать готовить? Я сама не способна, у меня это наследственное. Мамаша как-то рассказывала, осталась она одна где-то в летнем домике, что ли… решила сварить картошку. Так кинула её в кипящую воду и ждала, когда всплывёт… Думала, она как яйца же варится… Вот так и у меня. Оно конечно, ничего страшного, многие великие люди были никудышные кулинары, президент Шеридан, говорят – герой, икона, но на кухню его пускать было нельзя… Но есть-то охота иногда! Ну, успокойся. Нашла, из-за чего, честное слово.

– Не смотри на меня, я страшная сейчас…

– Перестань. Красивая ты. Всегда красивая. Что у моего брата, вкуса, что ли, не было?

По возвращении в свою комнату Винтари обнаружил, что ему оставлено письмо. Письмо обычное, написанное, не звуковое, и это удивило. Почерк был знаком, от центаврианской вязи сперва неприятно кольнуло в груди – подумалось про мать… Ерунда, зачем бы мать писала ему письмо, вместо того, чтоб просто позвонить? И почерк был не матери.

«Здравствуйте, мой прекрасный принц… Когда вы вернётесь и прочтёте это письмо, меня на Минбаре уже не будет. Как жаль, что возможности письма так малы, и мне не передать с ним ни своего тепла, ни своих слёз, всего того, что хотелось отдать вам… Но ведь и лично я никогда не решилась бы это сделать. Уже и это письмо было невероятной дерзостью, однако, приученная к честности своим воспитанием, и зная, как цените честность вы, я не могла не быть с вами честной теперь. Я не смогла бы уехать, не прощаясь, после всего того неоценимого добра, что вы для меня сделали, но говоря вам о своей благодарности, о своей признательности, я не могу говорить лишь полслова, не могу не сказать, как много вы в действительности значите для меня. И вы могли бы сказать, как не странно б было подумать, что это романтическое увлечение девушки, выросшей в глубокой провинции, вашей красотой, вашим титулом… Я могла бы бесконечно говорить о том, как прекрасны вы, внешне, как и внутренне, как чисты, благородны, отважны и как покоряете с первого взора… Если какого-то мужчину и называть солнцем – так это вас… Но это было бы эгоизмом с моей стороны, потому что это едва ли нужно вам, не с моей стороны… За время, проведённое с вами рядом, я успела это понять. Я возвращаюсь на Тучанкью, и выхожу замуж за доктора Чинкони – его любовь ко мне, в течение многих лет, стоит того, чтоб поступить именно так. Зная, что не нужна вам, лучшее, что я могу сделать – дать счастье тому, кому нужна… Я хотела бы написать, что искренне желаю счастья ей, той счастливой, что занимает ваше сердце… если б не предполагала, как всё обстоит. Ещё и поэтому я не могу дольше оставаться здесь, чтобы не поставить вас в неловкое положение, чтобы вам не пришлось искать, как ответить – о, не мне, нет – почему вы не хотите – о, даже не жениться на мне, имя моё слишком скромно для того, чтобы можно было всерьёз рассматривать такую вероятность, но по крайней мере, иметь со мной роман, что было бы уже ожидаемо… И не загадывая, увижу ли я вас ещё однажды – но зная, что не забуду – я прошу вас об одном – я хочу слышать, хотя бы иногда, когда новости будут долетать до нашего тихого края – что вы живы, здоровы и счастливы, что вашим желаниям, вашим целям сопутствует успех… Если вы однажды будете гостем в нашем скромном доме – это будет вершиной моего счастья. Теперь Тучанкью будет членом Альянса, чего вы так желали, частью мира, который вы любите больше, чем родной… И мы, кому было разрешено здесь остаться, тоже станем его гражданами. Это будет хотя бы как-то объединять нас, а о большем и мечтать грех…».

Винтари уронил руки с письмом на колени. Краем сознания, какая-то чужая мысль, говорила ему, что ведь можно ещё задержать, можно приехать, можно успеть до того, как состоится эта свадьба, что может быть, именно этого она хотела, когда писала это письмо, молилась об этом… Он знал, что не сделает этого. Не солжёт. Она права, кругом права… Насколько же он потерял контроль, что даже она знает, не хуже его, а может, и лучше – почему… Насколько сияющая бездна захватила его.

Эти две следующие ночи в Ледяном городе, дрожа в своём спальнике едва ли от холода как такового, он совсем не о ней думал… И не вспоминал он о ней. И слыша, как тихо ворочается в своём, высохшем наконец, спальнике Дэвид, он думал об одном – как долго можно сопротивляться притяжению, когда знаешь, что оно взаимно? Днём каждый момент, каждый новый сделанный шаг, несмотря на все старания, приближал их именно к этому, пронзая тела маленькими шустрыми молниями любовного восторга. Слишком красивым было всё вокруг, этот мир, который казался их собственным – ведь никого больше не было вокруг, ни одного голоса, кроме их голосов… Снег, и проглядывающее сквозь тучи солнце, и крики невидимых в вышине птиц, и гордый рельеф ледяных торосов у пролива, и яркие фрески на стенах – интересно, оставят их Братья Тишины, или сведут, или завесят чем-нибудь, чтобы не отвлекали? Некоторые довольно-таки… Фривольных сюжетов… И тепло печи – выстывшее жилище не позволит расползтись по разным углам, оно радо дать повод сесть поближе… Остаться бы здесь, жить в одном из этих домов, рисовать на тех стенах, что пока остались пустыми, вышивать, переписывать книги, ловить рыбу, встречать редкие корабли… Теперь, как никогда, понимаешь – это место хранит память счастья…

Он отложил письмо, закрыл руками лицо. Письмо пахло духами Рузанны, теперь руки пахнут ими, да только если б чем-то это могло ему помочь! Если б действительно ему пришлось бодаться с матерью и другими старшими рода из-за такого-то сомнительного выбора – девушка, выросшая в провинции, мелкая бедная дворянка, к тому же родившаяся в рабстве… правда, теперь владеющая фамильным особняком Моллари… Насколько б всё было просто…

За истёкшие полчаса Андрес несколько раз успел испугаться, что перепутал время и место и увериться, что выглядит он здесь совершенно по-идиотски, хотя смотреть на него могли разве что птицы из-под незримых снизу балок да древние жрецы со старинных фресок.

Наконец из глубины храма послышались шаги. Андрес встрепенулся и отступил в тень, впрочем, это не слишком-то имело смысл – ученики, тихой светлой стайкой просеменившие к выходу во внутренний дворик храма, были телепатами, и присутствие его почувствовали, но минбарская деликатность не позволяла сколько-нибудь явно дать ход любопытству и оглянуться на него.

Алион шёл последним, провожая учеников доброй улыбкой. Андрес вышел ему навстречу.

– Как хорошо… Значит, ничего я не спутал, а то ведь с меня бы сталось. И так чуть не заблудился по дороге…

– Андрес… Что-то случилось? Я ведь… Я собирался к вам послезавтра…

– Ну, я этого точно не знал, и к тому же… – прежде, чем минбарец успел раскрыть рот от удивления, Андрес сунул ему в руки букет, – тут ведь дело случая. Я и не представлял, что тут можно подобное найти. Да, вот… Конечно, это, если на то пошло, и примитивно, и стереотипно, и возможно, не очень-то прилично, может выставить нас обоих в весьма странном свете и… Ну, я постарался не слишком попадаться здесь на глаза… Но так у нас на Земле выражают любовь и восхищение. Это настоящие, голландские… Как же их довезли-то сюда такими свежими?

Алион покачнулся, задрожавшими руками принимая букет роскошных цветов. Конечно, не стоит и говорить, что он подобного не ожидал. В минбарской культуре тоже очень много посвящено цветам, в том числе дарению цветов, но их случай мало подходил к какому-либо из касающихся двух мужчин…

– У нас тоже, но, Андрес… Не отказываюсь, и не хочу, чтобы это воспринималось как нечто обидное, но… не чрезмерное ли это?

– После произошедшего? Думаю, что скорее недостаточное. Чёрт побери, тут всё будет недостаточным, будет выглядеть плоским и глупым, но не плевать ли. Мне захотелось это сделать. Чаще всего, когда я что-то хочу сделать, я это делаю. Всё то, что меня переполняет, всё равно невозможно облечь ни в какую вразумительную форму, вот, пусть будет невразумительная… Эта ночь была одним из лучших событий в моей жизни, после такого, честно говоря, немного страшно жить, потому что ждать от жизни чего-то столь же яркого было б уже слишком…

Пальцы Алиона невесомо касались тугих бутонов, и по телу Андреса пробегали мурашки, так живо вспоминались эти прикосновения его всё ещё взбудораженным нервам.

– Не нужно так говорить. В вашей жизни будет ещё много счастья и наслаждения, и в том числе, конечно, и…

Андрес, не зная, куда деть руки, попытался засунуть их в карманы, потом сцепил за спиной. Нет, в самом деле, сам организм не приспособлен к тому, чтоб испытывать что-то подобное в возрасте куда старшем, чем 17 лет.

– Ну, я, конечно, не стал бы спорить, но мне б для начала ещё захотеть испытывать какое-то ещё наслаждение, после уже испытанного. Действительно, думать мне надо было, совершать ли некоторые действия… Ведь на стирание памяти я всё равно не согласен.

– Андрес, вы…

– Да, знаю, глупо, и попросту смешно. Кажется, я влюбился, как мальчишка, и кажется, сам в этом виноват, не на что жаловаться. Говорил же, однажды моё любопытство, мой авантюризм меня убьёт. Надо, как вы говорите, искать своё, истинно своё… Я и раньше об этом не думал, и теперь мне это нахрен не надо. Я не смогу выкинуть вас из головы, я слишком близко подошёл к непостижимому и… немыслимо прекрасному. Да, многого мне просто не понять, не осмыслить – в вас, в вашей жизни, в этом вот… хрустальном храме внутри вас… Но мне полное понимание для того, чтобы придти и сказать, что вы… просто ошеломляете, как северное сияние… как-то не требуется. Я вот этого самого северного сияния – как оно образуется – не понимаю, но смотрел же – увы, не вживую, конечно… и сердце замирало.

Алион протянул руку, прикасаясь к кисти землянина, сжимая ее, чувствуя, что пусть это ещё один маленький необратимый шаг, но совершенно невозможно от него удержаться.

– Эти цветы прекрасны. И ваши слова… что бы ни думали о них вы сами, останутся в ожерелье самых драгоценных слов, звучавших в этом храме…

– Я… Никогда не думал, что увижу северное сияние… далековато оно как-то от Венесуэлы… А тут – словно северное сияние само охватило меня своими шлейфами-крыльями, опустилось на плечи, подняло к звёздам… Никаких больше чудес в жизни не надо.

Офелия сложила руки на незаконченном рисунке и посмотрела на Виргинию жалобно.

– Научи меня быть такой, как ты, а?

Виргиния, лежащая на надувном матрасе в позе морской звезды, приоткрыла один глаз.

– Такой – это какой?

– Сильной… – Офелия снова принялась драить лист ластиком, – уверенной, дерзкой, бесстрашной. Слушая твои рассказы о Бриме, я думаю, есть ли для тебя вообще что-то невозможное. Ты на моём месте, определённо, знала бы, что делать… Уж точно, ты не просыпалась бы от кошмаров, что Элайю похитили, тебе не мерещился бы в толпе туристов-землян Этьен, и…

– И это нормально бы даже звучало, если б это не говорила девушка, сбежавшая от мужа с инопланетянином, сила которого примерно сопоставима с атомной бомбой, которая рванула спасать брата от дракхианского артефакта… Какой силы тебе не хватает в тебе самой-то? Слушай, мы просто немного по-разному жили, в твоей жизни не было того, что было в моей, и наоборот… Думаешь, эта, как ты говоришь, сила прямо так уж моя, здесь есть моя заслуга? Я просто росла как маленькая принцесса, у меня были родители, которые лучше всего научили меня одному навыку – делать то, что хочется. Ну, и второму не менее важному – хотеть хорошего, справедливого. В мою жизнь мало лезло Бюро, испытывай я такое давление, как ты в своём детстве, ещё неизвестно, что бы было… Будь у меня такие родители, как у тебя – сложно даже представить…

– Думаю, им пришлось бы непросто, – улыбнулась Офелия.

– Думаю, я просто не была бы собой. А была б, наверное, тобой. А вот хватило б у меня силы духа на то, что прошла, что выдержала ты… Хватит об этом, ладно? Каждый делает своё дело, то, что у него лучше всего получается. Ты – воспитываешь Элайю, а я – как и много ещё людей – защищаю тебя. И да, если хочешь знать, мне тоже снятся кошмары.

– Тебе? Никогда б не подумала…

– Ну, с тех пор, как мы поселились вместе, почти никогда. Потому ты, видимо, и не знаешь. Как-то оно отходит уже, отпускает…

Офелия нанесла на лист пару штрихов, но сосредоточиться на рисунке так и не смогла.

– Да… Жалея себя, всё-таки надо не забывать, что ты прошла войну. Ты мне мало показывала, но и этого хватает, чтобы…

– И не жди, что покажу что-то ещё, вот даже не проси. Когда солдат сражается, он сражается для того, чтоб никто не видел того, что видел он. Я вообще не люблю все эти военные рассказы не в кругу друзей. С Андресом об этом можно говорить, с малышом И, если он когда-нибудь захочет… И с нами эта память должна умереть. Над детьми должно быть мирное небо, затрёпанные слова, но это правда. Мы видели много разного дерьма. И это не то, чем теперь нужно хвастаться, выпендриваться перед другими, что мы это пережили. Это то, что больше никогда не должно произойти и даже в голову кому-то придти.

– У тебя-то была ещё Арнассия.

– О да. И иногда мне снилось, что я попала в плен к зенерам. На самом деле, конечно, не попадала, иначе вряд ли тут с тобой разговаривала бы. Сканировала отбитых пленников – потому что надо было знать о зенерах как можно больше. Надо. Так бы я без этих знаний счастливо прожила, уверяю. И наверное, это тоже теперь часть моей силы. Мне было уже легче на Бриме, и с этими пиратами теперь… Я просто знаю, что страшнее зенеров я уже ничего не увижу.

– Мне так спокойно рядом с тобой. И за это спокойствие совершенно нечем отплатить, я не могу ничего изменить в том, что с тобой было, не могу даже представить это, чтобы с полным правом сказать, что понимаю… Как много сказано о том, что сильные люди тоже бывают слабыми, что им тоже необходима поддержка. Глядя на тебя, правда, я не могу представить, чтоб ты когда-нибудь была слабой. Мне кажется, твоё упорство, твоя вера если не в себя саму, то в твои цели, твою правду никогда не изменяли тебе и не изменят. Странно, но в Андо я эту слабость видела, в тебе – нет. Тебя ничто не сломит, и ты вообще никогда не умрёшь… На самом деле я очень боюсь тебя потерять. Это меня сломает. Тогда вообще не во что будет верить. Андо и Алан погибли, президент, почти сверхчеловек, тоже умер… И иногда, наверное, действительно хочется сдаться, позволить забрать меня и Элайю на Землю, где будет, конечно, окружать страшное, но вполне привычное… И я никогда не узнаю, что с тобой что-то случилось, потому что мне не позволят это узнать. Когда за тебя беспокоятся, когда готовы встать на твою защиту – становится не спокойнее, а страшнее, почему-то.

Виргиния несильно размахнулась и швырнула в Офелию подушкой.

– Привыкай. Теперь у тебя есть близкие, всё, это факт, и между прочим, ты это выбрала сама. Я понимаю, что проще жилось, пока у тебя были родственнички как из того анекдота, «ваш крокодил – вы и спасайте». Но ты не из тех людей, кто создан для одиночества. И вообще, зря ты думаешь, что я не понимаю тебя. Там, на Бриме, на Арнасии я видела тех, кто потерял всю семью. На войне это, я уже говорила, преимущество. Тебе больше не за кого бояться, тебя некем шантажировать. Человек, которому некого и нечего терять, становится опасным врагом. Мне не приходилось бояться за свою семью, они были слишком далеко от места событий. Хотя если уж не Бул-Була, то зенеры могли что-то предпринять в этом направлении, если б им хватило времени и сообразительности. Едва ли это помогло бы, как я полагаю, ведь, как по мне, самая большая ошибка полагать, что дороже всего человеку кровная родня… Иногда, когда долго не удавалось уснуть – от того, что ныли стёртые ноги, или в доме было слишком дымно, или из-за грохота выстрелов, когда я ещё не привыкла к ним… Я почти проклинала это всё, что они стали мне так близки и дороги, и что я стала дорога им. И… Я знаю, что кое-кто следит, и будет продолжать следить за моей жизнью. Знаю, как, за счёт чего, и… Я могу только жалеть, что не могу чего-то такого же в ответ. Не могу, если он попадёт в беду, узнать, примчаться и навалять тем, кому там жить надоело. Но я могу с этим смириться, это то немногое, с чем я точно могу смириться. Потому что он сильнее, старше, и потому, что уважаю его решение. Это, наверное, единственный вид опеки, который я приму теперь над собой, возможно, мама обидится на меня за это, но ей придётся принять – будет именно так.

– Дэвид?

В полумраке блеснули бирюзовые отсветы призм ночника. Света такие ночники почти не дают, просто немного помогают ориентироваться в пространстве при пробуждении среди ночи, полная темнота в домах минбарцев ночами бывает редко.

– Диус… что ты здесь делаешь?

– Мне показалось, ты кричал.

Глаза, после более светлого коридора, немного привыкли снова к темноте, начали различать обстановку. Винтари подошёл к кровати, где сидел, нервно комкая покрывало, Дэвид.

– Да, наверное… Хорошо, что я больше никого не разбудил.

– Ну, я не уверен, что больше никого. Просто комнаты Виргинии и Андреса в другой стороне, а Деленн с Райелл сегодня в храме… Тебе приснился дурной сон?

Дэвид судорожно приглаживал взлохмаченные волосы. Хотелось взять его за руку, так хотелось… И тем крепче он стискивал руки между коленями. Здесь, в бирюзово подсвеченном тёплом сумраке, висит тревожным эхом сон Дэвида – но здесь же, в выдыхаемом им воздухе из его спальни, и его сон.

– Вероятно, очень. Не помню. Точнее, ещё помню, но… всё уже как-то ускользает, не осознаётся… Мне жаль, что я потревожил тебя.

– Прекрати, пожалуйста. Те твои кошмары, о которых я не знаю, тревожат меня куда больше.

– Диус, не преувеличивай, это не так часто случается. Я просто… слишком много тревог за последнее время.

– Если ты об Офелии и Элайе, то ты, вроде бы, слышал, что сказала по этому поводу На’Тот. Земля хочет уважения к своим внутренним делам, со своими гражданами – так пусть уважает внутренние дела других миров, и признает для начала, что глупо претендовать на то, что ей никогда не принадлежало. Элайя – сын гражданки Марса и гражданина Нарна, при чём здесь Земля?

– Ты не слышал? Они настаивают на генетической экспертизе…

– Значит, у них там просто вспыхнула эпидемия сумасшествия. Они что, действительно не понимают, в чью пользу будут её результаты?

– Ты, видимо, ничего не понимаешь… Они настаивают на экспертизе на Земле. Якобы Этьену запрещены перелёты по состоянию здоровья, и… Я уверен, стоит Элайе попасть на Землю, они сделают всё, чтоб он её не покинул. Не забывай, это не просто маленький ребёнок, ради какого-то обычного младенца они и не пошевелились бы, чего б там ни хотел его отец, точнее, брошенный его матерью первый муж. Я вообще сомневаюсь, что тут хоть капля была желаний этого самого Этьена, он всё это время никаких поползновений не предпринимал, чтоб найти и вернуть Офелию… Это сила, огромная сила, скрытая в его генах. Ради этой силы они пойдут на любой риск и на любую гнусность. Они не смогли в своё время получить генетический материал Литы, Андо, но хотя бы такой, ещё более разбавленный… Всё-таки разбавленный-то телепатами самого высокого рейтинга.

– Я понимаю, о чём ты говоришь, Дэвид, поверь. Я центаврианин, я способен представить себе, на что способны жаждущие могущества и власти. Но Альянс не допустит этого, ты же слышал, ты должен поверить, успокоиться.

Фосфоресцирующие пластины ночников бывают разных оттенков, а у некоторых способны менять оттенок, вследствие сложных процессов, происходящих в их кристаллической решётке, и сейчас Винтари был бы, наверное, рад, если б у этих был какой-то другой оттенок, более тёплый. Бирюзовый отсвет в глазах Дэвида показался ему в какой-то момент чрезмерно инфернальным, он поймал себя на том, что зябко ёжится. Рядом с братом, с существом, которое ему ближе всех живших когда-либо существ?

– Я тем и успокаиваю себя, Диус. У меня дурные предчувствия… сложно сказать, чего. Я боюсь, что на этом всё не закончится.

– Что тебе снилось? Ты можешь хоть раз рассказать без долгих выпытываний, что тебе снилось?

Плечи Дэвида поникли, он опустил голову, и стало немного полегче – не видя этого инфернального блеска… Как хорошо, что центаврианам лгать не запрещено. Не придётся признаваться, что никакого крика он не слышал, он сам приотворил дверь, чтобы… чтобы опять проклинать себя за это. Успокаивая тем, что ведь это правда, Дэвиду не раз снились кошмары, и хорошо, если кто-то окажется рядом… Самый изощрённый самообман, и он почти удачен.

– Я сам виноват, понимаю. Своим постоянным беспокойством, которое ты принимаешь за осуждение, видимо… Но ведь если ты не будешь рассказывать, это не исчезнет.

– Но по крайней мере, это останется только моим беспокойством, а не и твоим тоже.

– И какой в этом смысл? Дэвид, сны – это только сны. Мы, центавриане, верим в вещие сны – и что ты мне на этот счёт говорил раз за разом? То же могу сказать и я тебе.

– Я знаю. Именно поэтому я не говорю… Зачем? Сны – всего лишь сны. Даже если бывают иногда… беспокойными. Но ни один из них не обязан быть вещим. Это только отражение наших страхов. С наступлением дня они отступают…

Страхов? Если б было именно так, шептал Винтари, бессонными глазами следя, как светлеет потолок, вслед за небом за окном. Со страхами как-то проще… Сны не обязаны быть вещими, всё верно. Не только кошмары, любые. И не было сил даже сейчас, по пробуждении, повторять себе: это было только раз, было по надобности, нет ничего правильного в том, чтобы желать испытать это снова…

Но сны не бывают правильными или нет, они просто захватывают слабое сознание, просто сталкивают лицом к лицу с самым желанным и самым недопустимым, просто возрождают в памяти тот день – на Тучанкью, в Нэлшо Экуа, когда пошёл жёлтый тучанкский снег. Такой крупный и пушистый, совсем не похожий на снег, похожий на капли солнца, льющиеся с небес. И они выбежали играть в снежки – оба весьма примерно представляющие, как это делается, получившие лишь некоторые уроки от детей Ледяного Города, и Зак смеялся, что и к игре они относятся, как ко всему неизведанному, очень серьёзно и основательно, и Дэвид, раскинув руки, ловил ртом снежинки – а ведь может быть, этот снег токсичен, они ведь не знают, что за частицы придали ему этот цвет, но невозможно удержаться от порыва ловить этот снег губами… Как во сне невозможно удержаться от порыва целовать эти губы с пьянящим вкусом сказочного, невозможного солнечного снега…

Он ведь… Он ведь именно сейчас, нельзя не понимать, сам не откажется от безумного искушения. Он горит, горит тем самым огнём юности, диких и бесформенных желаний – как смеялся он когда-то над этой борьбой смущения и любопытства вокруг инфокристалла с ксенопорнографией, как довольно улыбался, когда любопытство побеждало… Всё правильно, для чего ж ещё нужны старшие братья? Так всегда было, старший помогал младшему осознать, что у него есть тело и ему свойственно кое-чего хотеть… Чего проще – насладиться сполна этими неповторимыми моментами откровения… Но всё ли можно прикрыть благими намереньями? «Но что же ты делаешь? – шепчет пробудившееся сознание, – это у центавриан всё просто – всё, кроме того, чтоб просто жить…». Для центаврианина нормально восхищаться красотой и доблестью другого мужчины – вплоть до физических воплощений этого восхищения, для центаврианина нормально…помочь товарищу снять напряжение определённого рода, как нормально сделать это для себя. Но он – минбарец… Что это для них, привыкших воспевать не потворство желаниям тела, а самоконтроль и духовность? Но, Создатель, он – землянин… Невозможно представить, каково отношение к гомосексуализму у минбарцев, есть ли он здесь вообще, но из того, что он знал о Земле, явствует, что там – всю их историю всё было очень сложно, и рано обманываться той почти благостностью, которая установилась последние лет 50… Перед памятью человека, которого назвал отцом – можно ли так поступить с братом? Даже если это то, чего больше всего сейчас хочется – как обжигало когда-то желание, чтоб младший смотрел на него с восхищением, быть для него примером и в любви к родителям, в верности Его заветам…

Здесь, в доме, в саду – всё напоминает о проведённых вместе днях, о воплощённых вместе замыслах, здесь всё, сквозь беспечность детских лет, дышит пробуждающейся, разрастающейся страстью, ставшей основой жизни. «У него их улыбка – то его, то её, бог знает, как ему это удаётся»… «В тебе я вижу его»… Кажется, некоторые земляне утверждали, что в сексуальном влечении к родственникам нет ничего ненормального, что это естественная часть развития любого человека, и кажется, эти земляне были не слишком уважаемы за свои идеи, общественная мораль всегда порицает такие мысли…

И вовсе не меняет дела то, что родственники не по крови. Ведь если какие-то чувства определил для себя как родственные – значит, любовными, эротическими они быть не могут, смешение понятий недопустимо…

Здесь, в этом саду, он впервые размышлял о природе этого охватившего его восхищения, наблюдая игру отца с сыном. Слишком много всего в этом было, чтобы охватить, осмыслить сразу…

Такой простой, такой земной, достижимый – словно звёзды смогли вдруг приблизиться и лечь в ладони цветными снежинками с Тучанкью. Эта улыбка, это усталое и счастливое лицо, перепачканные землёй и травой брюки, заношенная домашняя футболка в пятнах пота, серебристые волоски на руке, посылавшей в бой корабли, а сейчас сжимавшей бадминтонную ракетку… И как можно спрашивать, можно ли влюбиться в мужчину, когда правильнее спрашивать – как можно не влюбиться? Андо понимал это, лучше многих понимал…

Образ матери – впервые так тепло, так близко… И это среди минбарцев-то, считающихся холодными, бесстрастными, отстранённо-искусственными?

Восхищение женщиной, как женой достойнейшего из мужчин. Восхищение тем более глубокое, благоговейное, что она – не только приложение к своему великому супругу, как это обычно бывает, не только идеальное зеркало, отражающее свет величайшего солнца, она и сама и правила, и вела в бой корабли ещё до того, как стала его женой, её имя велико среди её народа… Восхищение тем более неистовое и горячее, что она никогда ничего не делала, чтобы быть привлекательной для всех, не использовала никаких приёмов обольщения, и это минбарское целомудрие, эта возвышенная, строгая красота пленяет более, чем любые соблазны, видимые когда-либо глазом… Тогда, когда он это осознал, он подумал, помнится, что прежде ничего не знал о настоящем любовном восторге, что вообще немногие на белом свете что-то о нём знают.

Мог ли он надеяться, что его чувства останутся такими же чистыми, незамутнёнными? Сияющая бездна разверзлась перед ним, и не было никаких сил противиться её притяжению…

И конечно, смутное шевеление в беседке – сердце узнало его раньше, чем голова осознала.

– Дэвид… Извини, не знал, что ты уже пришёл сюда для размышлений…

Узкая маленькая ладонь обхватила его кисть раньше, чем он успел бы удалиться на спасительное расстояние, и одним касанием разом выпила все силы, какие могли бы найтись, чтобы противиться искушению, остаться в рассудке.

– Не спрашиваю, с каких это пор ты избегаешь меня… Потому что знаю. Я не телепат, Диус, но знаю, когда одни мысли владеют нами, одни тревоги. Помнишь, так было уже – там, на Тучанкью, после твоего дня рождения, когда я избегал тебя, боялся показаться тебе на глаза от стыда – помнишь, как ты успокоил меня, сказав, чтоб я не помышлял о каких-то обидах, о каком-то стыде, что никаким недоразумениям не разрушить великого чуда нашей дружбы… Что же может разрушить связь братьев?

Винтари смотрел на аккуратные бледно-розовые ноготки, кожа под которыми побелела от напряжения, и чувствовал, как ноют губы, ноет всё тело, жаждущее прикосновения этих тонких пальцев.

– Моя дурная натура может…

– Что ты говоришь, Диус, зачем ты это говоришь!

– Ты знаешь, Дэвид, что тогда, когда я говорил с тобой на всякие… не всегда пристойные темы, шутя на тему твоего грядущего полового созревания, я был преступно беспечен. Я полагал, что останусь… подобающе отстранённым… Что смогу лишь, как старший брат, радоваться за твои любовные успехи, что ни ты, ни я не испытаем никогда никакого невыносимого для нас смятения… Но я знаю так же, что тебе не о чем тревожиться, я знаю, верю, что ты справишься, и никогда огонь, живущий в тебе, не будет для тебя причиной стыда. И я, хотя мы, центавриане, не сильны в обуздании своих желаний – я справлюсь тоже…

– Ты говоришь о желании ко мне – и хочешь, чтоб я был спокоен?

– Дэвид, прошу!

– Диус, ты знал, мы – всё же в этом моя физиология не вполне земная – созреваем медленнее, чем вы или земляне. И возможно, поэтому, а может, потому, что ты достаточно меня старше, ты воспринимаешь меня как дитя. Но то, что должно было однажды пробудиться, пробудилось, и к кому, как не к тебе, мне с этим было придти?