Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 87 страниц)

– Интересно…

Кто-то окликнул его, и он вернулся в общую комнату. Женщина с длинными белыми волосами принесла чашки с чаем и сушёные фрукты, потом села возле Андо и осторожно, с благоговением гладила его по волосам.

– Кстати, в числе прочего мы привезли вам свежий чай из лепестков. Там голубая вишня, шиповник, есть смешанные чаи… На континенте сейчас весна… Жаль, что из всей весны мы можем привезти вам только чай…

– Ошибаетесь, вы привезли весну с собой. Мы видим её в ваших мыслях. Простите… может быть, вы против?

Дэвид помотал головой.

– Нисколько, смотрите, сколько хотите. Меньше всего я мог бы тут жадничать.

Двое детей, которые сидели там же – из тех, что выходили встречать вместе со взрослыми – с интересом разглядывали брошь, которой Винтари заколол шейный платок. Поймав их взгляд, он улыбнулся.

– Странно… Вообще эту вещь полагается носить так, чтоб все видели. А сегодня я совершенно автоматически просто застегнул ею платок, использовал за функционал, а не как украшение… И пожалуй, она впервые была действительно полезной. Она кажется тебе красивой, малыш?

– Она хранит много памяти.

– Ну, это верно. Мой отец преподнёс её как один из свадебных подарков моей матери, как в своё время его отец – его матери. То есть, это вообще мужская брошь, но дарится женихом невесте для будущего сына, как залог крепкого брака, продолжения рода и всё такое… Думается, конечно, если б мой дед не вручил её моей бабке – мало что это изменило бы…

Винтари осёкся. О чём он говорит при детях… Тьфу, о чём он думает при детях! Но не думать не мог. Как же страшно, когда безумцы оказываются правы… Сам он не видел свою бабку, сестру Турхана Виринью. В последние годы жизни она никого не принимала, кроме одной доверенной служанки, и для внука не сделала бы исключение тоже. Говорили, она была сумасшедшей, так что деду, осчастливленному браком с принцессой, по факту исключительно сочувствовали. Говорили, что она пыталась убить ребёнка в утробе, крича, что это чудовище, пыталась убить его младенцем, так что деду пришлось полностью доверить ребёнка заботам кормилиц, а жену поместить под строгий надзор врачей. Больше, понятное дело, он детей не завёл. И сам ушёл из жизни рано, оставив сына практически сиротой в семь лет… Мать ни разу не пожелала его увидеть и поднимала крик всякий раз, как слышала его имя. Тогда все ужасались этому, позже многие считали, что грешно винить принца в наследственном безумии, в последствиях действительно ужасного детства… Сейчас уже не каждый решился бы сказать, где причина, а где следствие. В роду Турхана было много провидиц, может быть, Виринья была одной из них? Кто может представить себе, что это такое – быть матерью Картажье?

– Не надо бояться, вы не такой. Ваша мать была не безумной, а просто холодной. Вы не взяли ни её холодности, ни безумия отца.

Винтари с удивлением посмотрел на детскую ручку на своём локте.

– Простите, мы не считаем, что читать мысли без спросу нехорошо, – пояснил мальчик, – бывает, человек долго думает о чём-то плохом и не говорит вслух, и никто, кроме тебя, не может это узнать, и никто, кроме тебя, не скажет слова утешения. Разве вы, увидев плачущего человека, не подошли бы утешить его, не дожидаясь, пока он сам вас позовёт?

– Ага, значит, у вас способности – с рождения…

– Ваша душа плачет, – продолжила девочка, – потому что вы постоянно, сами не всегда понимая, ждёте, что и в вас произрастут семена зла. Всё потому, что вы мало думаете о том, что такое душа. Вы думаете, что состоите только из плоти, доставшейся от родителей, и некого общего духа, доставшегося от рода. Но что бы ни несла в себе ваша кровь, она объединяет только тела, не души. Возможно, в другой жизни ваша душа принадлежала какому-нибудь благочестивому центаврианину, и решила воплотиться вновь, чтоб помочь погибающему, почти проклятому роду.

– Вроде бы мало вы общаетесь с минбарцами, а их взглядами заразились.

– Неужели те, кто вас любят, могут ошибаться?

Винтари не ответил. Он вдруг понял, интуитивно ощутил, что что-то изменилось вокруг, что-то происходит совсем рядом. Он повернул голову… Зажмурился. Открыл глаза, посмотрел снова. Нет, ему не привиделось. Андо, вроде бы совсем ненадолго выпавший из поля его зрения, невдалеке, у стены, полулежал в объятьях нескольких парней и девушек. И их объятья и поцелуи становились всё менее невинными – об этом яснее ясного свидетельствовало хотя бы то, что уже двое, включая самого Андо, были без рубашек. «Вот так сразу?… При всех?…» «У нас это нормально, – услышал он в голове голос кого-то из детей, – мы не скрываем чувства». «Но… не скрывать чувства, это всё понятно… Но это…»

Казалось бы, для центаврианина, присутствовавшего хотя бы на одной грандиозной попойке с красивыми танцовщицами, видевшего, как дворяне, в том числе давно обременённые браком, тискают девиц не только профессионально лёгкого поведения, но и, нередко, тех из дам, кого не слишком пугали пересуды вокруг их имён, ничто не должно быть странным… Центавриане чтили все удовольствия жизни, сексуальные связи скрывали лишь тогда, когда они могли стать компроматом, и даму, изменяющую мужу, осуждали лишь тогда, когда этой связью она вредила интересам супруга, а вот если содействовала – то всё было уже сложнее… Но сам Винтари не успел в достаточной мере углубиться в славные отечественные традиции – многих дам интересовали его привлекательная наружность и свежесть юности, но не все решались идти дальше кокетства с сыном проклятого императора. Выше второго уровня в этих любовных играх не заходило.

«Между нашим миром и внешним – граница из ледяных скал. Но внутри нашего мира границ нет».

«Ага, это я вижу».

К голосам детей присоединились и другие голоса.

«Это не то, что вы думаете. Не соитие для удовольствия тела. Это стремление выразить чувства. Отдать свою нежность, своё восхищение. Это полное объединение, полное погружение друг в друга. Вам сложно понять, ведь это недоступно нормалам».

«И… все телепаты испытывают это друг к другу?»

«Не все. Но мы – да. Мы – одна семья».

«И вы приняли в эту семью Андо?»

«Он всегда был частью нашей семьи».

Он оглянулся на Дэвида. Тот сидел весь красный, уткнувшись в чашку с чаем, явно желающий проплавить собой пол и улететь на нижний этаж, да вот термопокрывало мешало… Дамир сидел к назревающей оргии спиной и ещё не понимал, что происходит. «Создатель, но он же… Для него это… совершенно… – метались мысли Винтари, подразумевая, конечно, не Дамира, – что он увидел, что понял, прежде чем понял, что лучше не смотреть в ту сторону?» «Нам жаль, если мы смутили вас. Прошу, простите, что мы не могли сдержать нашего порыва, притяжение тел можно обуздать, притяжение душ сильнее всего, что нам известно».

Образы в голове Винтари против воли сменяли друг друга. Когда рядом с тобой пылает огонь, ты не можешь не обжечься его жаром. Костёр в его груди был сложен давно, и ждал только горящей лучины.

В конечном счёте прав ты был, старик Арвини… Не может центаврианин адаптировать себя к другой среде, не может рыба вырастить перья. Это природа, физиология – потребность в алкоголе, изысканных яствах, сексе, чёрт возьми! Сколько ни беги от этого – оно тебя настигнет.

«Семья… Семья они, видите ли…»

В его сознании было два понятия семьи. К мысли, что его родители занимались сексом, он относился до странности спокойно, хотя подробностей их недолгой интимной жизни, ясное дело, не знал. Но всё, что он слышал об отце, что слышал он, большей частью случайно, конечно, от него самого, ясно говорило о том, насколько он не чужд сладострастия. Всё, что он знал о матери, ясно говорило, что ей не могло не льстить внимание мужчин. Элаво рассказал, как однажды не вовремя зашёл в комнату своих родителей. Выскочил, конечно, сразу, но увиденное, пусть и со стыдом, ещё существующим у детей, потом вспоминал. Винтари был лишён самой возможности подобных впечатлений – отец не жил с семьёй, а у матери если и были любовники – он их не видел.

…Однажды он застал Шеридана и Деленн целующимися в коридоре. Кажется, они не заметили его, вроде бы, нет… он исчез за углом, из-за которого вырулил, с быстротой, которой позавидовали бы истребители передовых рас. Прижался спиной к стене, отдышался. Ощущение невольного преступления мешалось в нём со странным экстазом.

…Голос в голове. Тот самый, уже слышанный им голос, ворвавшийся туда, где никогда не звучали голоса. Которому он так и не дал ответа – кто же он…

«Что вы чувствуете, Винтари?»

Огонь… Сплетённые пальцы – чувственнее, чем сплетённые тела… Взгляды – интимнее обнажённых тел. Восхищение, захлёстывающее с головой, больше, чем оргазм… Как притяжение душ больше, чем притяжение тел… Широкие плечи отца, тонкие руки матери, обвивающие его шею…

«Что я чувствую? Я…»

Неуёмное шевеление под плотной тканью рубашки. От голоса-взгляда не скроешь? Но как быть, если скрыто даже от себя? Об этом нельзя думать. Нельзя.

Он искал лицо Дэвида, чтобы успокоиться, разорвать опутавшую его горячую сеть. Дэвиду сейчас… Как старший брат, он должен придти на помощь младшему, защитить его от того, с чем он просто не в состоянии справиться! Для него, с его чистотой и скромностью, стать свидетелем, пусть и невольно, интимной сцены…

…У него их улыбка. Иногда его, иногда её, бог знает, как ему это удаётся…

Он очнулся, осознав, что Андо в комнате нет, и тех, кто с ним был, тоже, а перед ним встревоженное лицо Дамира.

– Что с вами? Вам плохо, принц?

Дэвид растерянно хлопал глазами, поднимая с термопокрывала выроненную чашку, с сожалением глядя на разлитый чай…

Он не заметил их, эти все три тамбура. Он не помнил, что не застегнул тёплый комбинезон. Грудь просила ледяного ветра. Дамир шёл рядом, позволяя опираться на его плечо. Ладонь Дэвида тихо вползла в руку.

– Я не знаю, кто из нас должен был испытывать неловкость в данной ситуации… Пусть это буду я. Хотя я и знаю, что не повинен в том, что стал свидетелем… Хотя я и знаю, что их не смущает это… Наверное, это и правда то, что недоступно нашему пониманию… Но я не хочу допускать в своё сердце осуждение. Я знаю одно – это было необходимо… Андо необходимо… О своевременности не нам рассуждать.

Винтари остановился, повернулся к нему. Его всё ещё качало, но целительный ветер заполярья остужал сводящий с ума огонь. Ты не прав, Арвини… можно… Может дух возобладать над плотью…

– Разрешите, я возьму это на себя, Дэвид. Поверьте, мне – есть, с чего… я – найду…

…Как быть, если дух хочет того же, чего и плоть?

Отсветы огня из щелочек в низкой неказистой печке плясали на светлом листе термоизолята, на каковых каждая такая печка стояла – термопокрывал тут недостаточно, печки раскаляются порядочно, проплавят до самой материковой тверди. Огонь этот бледно-сиреневый, не настоящий – потому что от синтетического горючего, а не от дров. И это хорошо, пожалуй. И в таком нём многовато магии. Многовато огня живого, яркого внутри, в мыслях. И верно, Винтари, конечно, предпочёл бы оказаться сейчас как можно дальше от всякого огня вообще, желательно – в тишине своей спальни в резиденции, где можно, если мысли не дают уснуть, до утра просидеть над переводами… Но в обратный путь было решено отправиться на рассвете – не то чтоб ночной полёт был затруднителен для минбарского транспорта, но после множества разговоров – большая часть которых прошла мимо занятого внутренним пожаротушением Винтари – решено было отдохнуть. Спать среди телепатов – эта мысль привела бы его в смятение некоторое время назад, но теперь, после того, как один телепат снова бесцеремонно вторгся в его мысли и навёл там, как пронёсшийся ураган, качественный бардак… Хотелось оказаться подальше от огня, да. Например, выйти из дома, в снежную безмолвную ночь. Увидеть, какая она. Какие звёзды сияют над краем вечных снегов. Как призрачно-матово сияют снежные холмы, скрывающие в себе живое, хрупкое человеческое тепло. Каковы они в ночном мраке – вздымающиеся к небу ледяные пики. Как лёгкий задумчивые ветер стирает со снежной глади всякий человеческий след. И может быть, идти, идти через эту снежную стылую ночь, глубже в нежилой ледяной простор, дальше от огня, пока и внутри он не погаснет… Порой он стискивал зубы, чтобы не поддаться в самом деле этому желанию – в незнакомом месте не сумеет пройти по дому тихо, никого не разбудив, а то и мысли его чуткие телепаты услышат. Может быть, уже слышат…

Нормал может слышать мыслеречь, если сам телепат захочет этого, направит её в голову человеку. Либо, в некоторых случаях – если мысли эти, в большей мере не речь, а образы – сопровождаются таким взрывом эмоций, что пробивают барьеры неслышанья у тех, кто находится рядом. Как крик, пронзающий пространства и преграды… С Андо сложно сказать, где кончается невольное и начинается намеренное, и наоборот. Можно ли представить, что произошло между ними, им и этими впервые увиденными им ровесниками? Казалось, можно. Разве не видел он, как молодые центавриане, созванные общими друзьями на очередную пирушку, уже через полчаса после знакомства самозабвенно целовались? Вот уж кто не нация скромников точно, для чего ж ещё дана молодость, как не для того, чтоб, проснувшись утром, осторожно выяснять, кто это спит в твоей постели, и как он туда попал… Ну да, часть таких милых юношеских историй потом непременно станет компроматом, за которым будут охотиться сразу несколько сторон, но когда и кого это останавливало? Все знают, что нужно уметь думать о том, что будет через десять лет, но когда обворожительная красавица обвивает руками твою шею, когда льётся рекой вино и звенит раскатистый смех – да пошли они к чёрту, и эти десять, и любые следующие. Но разве так у землян? Разве так у нарнов? А много ли он знает об этом на самом деле. Сколько он знаком с земной культурой, она более чем противоречива на сей счёт. Сколько он знаком с нарнской…

По нарнским законам, Андо весьма высокороден. Прямо надо сказать – они с ним примерно равные. Так почему он не может позволить себе подобающие богатому и знатному развлечения? Оттого ли, что по впечатлению от рассказов Андо о себе, жизнь его была более чем аскетична и воспитание более чем сурово? Ну так тем более как нужно было устать от этой суровости… А с кем ему там было развлекаться, будучи единственным человеком? Логика говорит, что немало нарнок, наверное, почли б за честь, но воображение почему-то отказывает. Хотя не должно бы. Это межрасовые браки, может быть, редкость, а межрасовых любовных союзов вселенной известно достаточно, да загляните в любой ксенобордель…

Но ведь они как сказали – это не соитие для удовольствия тела. Они сказали ещё что-то про родственность… Это и дико, наверное – насколько он знал, у большинства рас положен запрет на кровосмешение, так что родственные чувства никак не могут быть синонимом эротического притяжения…

…Память услужливо вывела колледжевского приятеля, известного редким распутством, в минуту откровенности поведавшего:

– Моя мать умерла, когда мне было десять лет. Умерла скоропостижно, трагически, это было тяжким ударом для всей нашей семьи. Она была необыкновенной женщиной, очень красивой, исполненной всяческих достоинств, она поныне жива в памяти всех членов нашей семьи. Вне сомнения, она была идеалом. Когда я смотрю на её портрет, я чувствую, что влюблён, что только такую женщину я мог бы любить, принадлежать ей весь без остатка. Встреть я в жизни такую женщину – вероятно, я не знал бы иного счастья, кроме как быть с ней, и мог бы дышать только с её позволения. Увы, по нашей земле не ходит даже бледной тени её. Так какая разница, одной, двумя, тремя девчонками больше – все они лишь пустышки, моей плоти хорошо с ними, но равно хорошо с любой из них, остывая к одной, я так же легко нахожу утешение в другой.

Может быть, это и должно было звучать диким какому-нибудь порядочному человеку, но в их дружеском кругу ничто не принято было считать слишком диким, а Винтари скорее могло удивить в силу его достаточно малой эмоциональной привязанности к собственным родителям. Настоящее потрясение от мысли о влюблённости в мать должен был испытывать кто-то вроде Элаво, но не тот, кто испытывал перед леди Ваканой робость вследствие её холодности и резкости, а никак не неодолимого очарования. Если быть честными и беспристрастными к своей природе, как это делают порой земляне, то мы должны признать, что без детской влюблённости в одного из родителей, а вернее даже – в обоих – нет нас самих во взрослой жизни, наших взрослых чувств и влечений. Восхищение красотой и добродетелью матери создаёт тот нравственный, а иногда и внешний идеал, который мы ищем впоследствии в женщинах, восхищение отцом даёт пример, каким хотим быть мы сами. Что ж, тот, кто имеет перед собой весьма убогие и отвратительные образцы, идеалов для подражания и для влечения сформировать не может, ему приходится по крупицам собирать их из других встреченных на пути, и однажды создать в своём воображении такую замену, которой будет потом стесняться, как абсурдной мысли попытаться родиться заново. И всё же он должен был признать, ещё до Андо должен был, что такую замену он обрёл, запечатлел любовно внутри себя, но поскольку обрёл в слишком взрослом возрасте, когда детской прямоты и непосредственности уже не было и быть не могло, и к тому же в лице иномирцев – это стало для него не только утешением, но и занозой в сердце. Да, он мог бы сказать, что он чувствовал бы раньше, в пять или семь своих лет, но говорить о том, что он чувствует сейчас, было слишком трудно, тяжело. Этот огонь, эта тоскливая безысходная страсть, буйствующая сейчас внутри – она ни на кого не направлена, не имеет конкретного адресата. Это непривычно и даже мучительно, даже если ты ни в кого не влюблён сейчас, ты всё равно имеешь в воображении достаточно соблазнительных образов, на кого это желание можно направить. Не стало бы дело и за тем, чтоб найти и в досягаемой реальности объект если не идеальный, так, во всяком случае, приемлемый. Старый Арвини и прав и не прав, полагая, что всё дело лишь в том, что на Минбаре дефицит центаврианских девушек. Да, будь он на родине сейчас – не стоило б труда найти девушку, в объятьях которой кипела б от страсти кровь. Только этого давно уже мало. Полагать, что центаврианину жизненно необходимы лишь телесные наслаждения, может разве что тот, кто не читал «Песни о Лелинне» – много и других образцов высокого, романтического отношения к женщине, но этот, несомненно, высший. От множества историй о несчастной любви «Песнь» отличается тем, что рода Кайра и Лелинны не то что не враждовали, а были дружественными уже не одно поколение, и родственники с обеих сторон были б только рады, если б молодые люди поженились. Но Лелинна не любила Кайра, и зная об этом, он сам отступился, хотя мог бы легко вытребовать красавицу себе в жёны. То, как горячо и щемяще он описывал их редкие встречи, в которые только дважды он смог коснуться её руки, может оставить безразличным только самое чёрствое сердце. Возможно, Арвини не читал «Песнь», его образование едва ли включало романтическую литературу прошлых веков. Впрочем, и многие аристократы сейчас её не читают, в колледже такие истории подвергались исключительно осмеянию. И сам он, надо сказать, смеялся тоже – потому что, глядя вокруг, не находил ничего общего с этим, как он считал, неумелым вымыслом. «Не стоит слишком увлекаться, – говорил старший приятель младшему, – придавать такое значение первому увлечению. Огонь существует, чтобы греть, а не сжигать». Мы раса, боящаяся любви, говорил он сам позже Амине. Ведь любовь, при зыбкости надежды быть вместе с объектом любви, превращается в проклятье, в манию, лишающую покоя. А многим и не нужна такая надежда – видя вокруг сплошь негативные примеры семейной жизни, они не хотели бы, как выражаются земляне, чтоб быт убил любовь. Оказывается, общество может жить в кризисе отношений сотни лет, притупляя страдания дурманом веры в «долг», «необходимость», «неизбежность»… «Огонь существует, чтобы греть, а не сжигать». Только вот самому огню это невдомёк.

Интересно, во всех ли языках образ огня используется для описания страсти, любви, ярости, ненависти? Это может не нравиться, но и с нарнами, и с землянами они в этом точно едины. Иначе, видимо, у минбарцев. Почему-то неизбежно думается об этом, глядя на ровное сияние свечей и кристаллов, на фиолетовое пламя печи. Где найти сердце для такой любви – как разноцветное пламя, переливающееся в прозрачном, как стекло, камне, как огонь, пылающий среди снегов, скрытый под сводами ледяных домов? Любви, которая делает навеки раненным и навеки счастливым одним тем, что она такая. Любви, которая живёт как равная среди звёзд, огонь, но огонь не хаоса и смерти, а творения…

– Диус, Диус, что с вами? – из темноты проступило взволнованное лицо Дэвида.

– А? я говорил вслух?

Кажется, у минбарцев это считается тревожным, когда кто-то говорит во сне. Но разве он спал?

– Не только это. Вы… ведь говорили по-нарнски. Я разобрал только несколько знакомых мне слов, но это совершенно точно нарнский. Разве вы знаете…

– Дэвид, прошу, давайте выйдем на улицу. Хотя бы ненадолго… Возможно, здесь просто душновато…

Возможно, воздух становится плотным от мыслей, думал он, когда они пробирались тёмными шлюзовыми коридорами. Хорошо, что в общей, кроме них, спал только Дамир, и его они, кажется, не разбудили… Но спит ли Андо, и спит ли кто-нибудь там, в других комнатах? Остаётся надеяться, если слышат сейчас – то слышат и пожелание не выходить, не останавливать, не лезть…

Морозная свежесть после сонной теплоты дома перехватила дыхание, в нервы впились тысячи иголочек огней – звёзд над головой и сверкающих в сугробах снежинок, разбегаясь разрядами странного пьянящего восторга.

– Кто б мог подумать, что мне так понравится снег. Здесь должно быть страшно, наверное – ночь, снег, снег, снег, и кажется, что ни единой живой души на тысячи километров вокруг. А мне почему-то хорошо.

– Я рад, что вам лучше, но… не простудитесь. Если я правильно понял, вы хотели сказать это без свидетелей, однако…

Винтари накинул капюшон, но ветер скинул его снова.

– Свидетели всё равно не так уж далеко. А уйти дальше от человеческого жилья было б слишком большим безрассудством, я это всё-таки понимаю. И это не потому, что они мне неприятны или я стыжусь… Меня просто очаровывает новое… А холод помогает привести в порядок мысли. Забавная штука – память, Дэвид. Можно не помнить чего-то долгие годы, не забывая специально, а скорее перестав осознавать, держать перед собой. А потом вдруг вспомнить, как будто оно затлело от находящегося рядом огня или раскалённого предмета, и вспыхнуло. Конечно, неправильно сказать, что я знаю нарнский. Как и вы, я могу назвать значения только некоторых слов. Я понимаю смысл только в общем целых фраз, и не уверен, что смогу объяснить их грамотно, а тем более – составить какую-то новую фразу. В конце концов, это было совсем недолго в детстве, а после мне никогда не приходилось к этому возвращаться…

– В детстве?

– Ну конечно, Дэвид! Может быть, вы забыли, что я с семилетнего возраста ношу титул наследного принца? Возвышение моего отца и эта война, всё это было довольно одновременно. В тот год Центавр наводнили пленные нарны, не всех их сжигали вместе с домами, знать была практична и желала рабов… Было б странно, если б в нашем доме их не было. Если угодно, нормы этикета требовали, чтобы отец сделал матери такой подарок. Не знаю, сколько их было всего, моя память хранит смутные образы только нескольких. Но вряд ли их было так уж мало, это было б… не по-императорски. И кажется, кроме отца дарил кто-то ещё…

– Если это болезненные воспоминания, то может быть, не стоит?

– Нет, болезненного нет, скорее мне трудно подобрать слова – я никогда не говорил об этом…

Они сели на ледяную ступень, благо, пуховики защищали от холода.

– Говорю ведь, память – забавная штука. Я был недостаточно мал, чтобы забыть естественным порядком вещей, и никто специально не заставлял меня забыть. Разве что, вся последующая жизнь… такая разная и противоречивая… Знаете, после встречи с Тжи’Теном и Ше’Ланом я размышлял – если б прежде кто-то спросил меня, ненавижу ли я нарнов, я б не задумываясь ответил, что да, но если б меня спросили, как я ОТНОШУСЬ к нарнам – хороший вопрос, что я ответил бы. Взрослый центаврианин лжёт как дышит, есть такие общие светские формулы, которые повторяются без осознания, резонирование на среду. На самом деле я никогда не ненавидел, просто некому было учить меня этой ненависти. Отец был слишком занят, и вообще он был недолго, а мать… ну, у неё тоже хватало других дел, чтоб меня чему-то учить. Да, надо отдать должное матери, она не была чудовищем. Она была холодна и выдержанна в той же мере, в какой горяч и необуздан был отец, и хотя её холодность отравила моё детство куда больше, чем взрывной темперамент отца – было в этом и хорошее. Вот эти нарнские рабы в нашем доме… Я их помню плохо главным образом потому, что с ними ничего особо не было связано. Можете смеяться, но мать не знала, что с ними делать.

Лица Дэвида в темноте не видно было под капюшоном, но в его фигуре чувствовалось напряжение – тяжело говорить о таких вещах с жителем мира, в котором рабство было искоренено ещё до Валена, а слуги имеют совсем не то значение, что на Центавре.

– Она привыкла к слугам из центавриан. Большую часть, кажется, она отослала работать в наших садах на юге, или смотреть за лесным поместьем… Хотя за чем там смотреть – лес растёт сам и рыба в озере плодится тоже сама, а дом на тот момент был новеньким, ничего чинить там не приходилось. Тем же, кто был оставлен в доме, кажется, их было около двадцати, по крайней мере, столько помню я – она тем более не могла придумать занятий. Мужчин она вроде бы отправила рыть котлован под фонтан и перекладывать старую стену, они сделали это довольно быстро и остальное время подстригали кусты, до которых не успевали добраться наши садовники, или просто сидели в тени у пруда и разговаривали меж собой. Жили они в пристройке, двери которой выходили в сад, и в доме бывали очень редко. С женщинами же было ещё тяжелее. Не такова была моя мать, чтоб поручить им хоть что-то. Починить кружева на балдахине? Но ведь у этих грубых животных нет и не может быть никакого вкуса, они испортят его окончательно. Чистить серебро, вытирать пыль? О чистоте, по её мнению, они тоже не имеют понятия. Мыть пол в комнатах прислуги и помогать на кухне – не готовить, не мыть посуду, и даже не приносить продукты из погребов (принесут непременно что-то не то, да ещё и уронят по дороге), а выносить помои, топить печи и стирать вещи слуг – вот и всё, что она могла им поручить. По сути, они были слугами слуг…То есть, работой она их не перегружала – комнатки слуг маленькие, вещей у них тоже немного. Остальное время они болтались по дому или тоже сидели в саду. И она никогда не издевалась над ними. Не знаю, можете ли вы представить, как могут издеваться центавриане, и в особенности центаврианки, над нарнами, я сам едва ли могу это представить, хотя слышал после немало… Но моя мать никогда себе подобного не позволяла. Это было то, в чём её характер был противоположен отцовскому – попросту, она не терпела ничего неэстетичного. Побои, пытки – она не желала даже слышать о подобном, не то что иметь это в своём доме. Одного слугу она уволила за то, что он бил жену, а её раздражали синяки на её лице. Вокруг неё всё должно было быть красивым, она увольняла старых слуг и продавала старых рабов, если только они не имели особо ценные для хозяйства навыки, а уж какое-либо членовредительство в её мире не имело права существовать. Это одна из причин, почему мы не были вхожи в императорский дворец – она знала о милых развлечениях отца и созерцать их лично не желала. Она могла с каменным лицом выслушивать повествования о его похождениях, прекрасно понимая, что он хочет вывести её из себя, но все её родственники прекрасно знали, что при ней нельзя отдать приказа о каком-либо физическом наказании для рабов – позже, в приватном разговоре, истерика была гарантирована. Ругательств – в тех рамках приличия, которые допустимы для высокородной дамы – от неё с избытком доставалось и тем и другим слугам, и мне тоже. Она могла швырнуть в лицо плохо отглаженное платье или за не понравившийся десерт лишить ужина, иногда – поручить особо тяжёлую и неприятную работу, это было всё, что допускали её эстетические мерки. В очень крайнем случае она могла отвесить пощёчину. Пощёчина центаврианки для нарна – это очень обидно, но совершенно точно не больно. По большому счёту, дисциплина среди слуг и рабов держалась не столько на страхе перед нею – хотя её истерики не пугали, кажется, только отца, он ими развлекался – сколько на страхе, что она может уволить их или продать, а в другом доме порядки могут быть совсем иными. Назвать наш дом раем для слуг и рабов нельзя, капризы и требовательность матушки зашкаливали нередко, под настроение она могла велеть полностью поменять мебель и портьеры в комнате сей же момент, или забраковать приготовленный завтрак и поминутно поторапливать, когда готовился новый, жизнь служанок, заведовавших её нарядами, вообще была сплошным испытанием, я хорошо помню, какой скандал она устроила, когда купленное вчера платье на следующий день показалось ей уже не таким красивым – виноваты в этом были все, кроме неё… Но от нарнов она редко чего-то требовала, считая их априори не способных на что-то значительное. Вы хотите спросить, верно, почему она их не продала, тем более что и внешне они в её эстетику совершенно не укладывались? Не то чтоб она прямо не имела на это права, но этого не позволяли правила приличия. Подарок мужа как-никак, к тому же императора. Было бы странно перед людьми, если в доме императорской семьи нет рабов-нарнов, когда даже у какого-нибудь провинциального лавочника, имеющего сына-военного, хоть один такой раб да есть. К тому же, ей доставляло некое наслаждение не позволять отцу распоряжаться их жизнями, ведь теперь они ЕЁ собственность.

– Что ни говори, у вас было впечатляющее детство, – пробормотал Дэвид.

Винтари зябко потёр ладони.

– Ну, это был совсем не долгий период… Так вот, среди женщин там была одна старуха. Как я понял, старуха – она хорошо помнила первую оккупацию, благодаря чему немного знала центаврианский, в отличие от более молодых соотечественников, познания которых в центаврианском были примерно равны познаниям матери в нарнском. Возможно, благодаря этому её и включили в число подаренных – подбирали, зная мать, молодых и сильных, и большинство из них, по крестьянскому происхождению, никакого языка, кроме родного, не знали. Несколько были, кажется, из городских служащих и из семей торговцев, они знали земной, таковых мать и оставила в доме. Эту старуху ей взбрело в голову прикрепить ко мне – «ходить за мной». По сути, в буквальном смысле. Прибирать разбросанные мной вещи, напоминать мне об уроках и времени обеда или ужина и сопровождать, куда б я ни направлялся. Мне было семь лет, едва ли я мог бы упасть в пруд и утонуть, это было обычное желание огородить себя от каких либо беспокойств с моей стороны. По правде говоря, я даже не знаю, считалась ли эта нарнка подаренной именно мне, или всё же оставалась собственностью матери, меня совершенно не занимал такой вопрос. Слишком значительным открытием для меня было её существование вообще, между прочим, это ведь были первые живые инопланетяне, которых я увидел. Послов я видел только на экране, а это, как понимаете, не слишком отличается от художественного фильма. А тут живой инопланетянин стал частью моего интерьера… Да, вместе с удивлением, я в то же время воспринимал её совершенно естественно, так же, как стол, кровать и клетку с птичками. В домах аристократов нередко содержались экзотические животные, в том числе из колоний и вообще очень далёких миров, моя мать, правда, не одобряла подобных увлечений. Возможно, это звучит удивительно, но я не испытывал к ней никакой враждебности, для этого попросту не было причин. Всё то, что я знал к тому времени о первой оккупации, о всей истории взаимоотношений наших миров, было ещё слишком бессистемно и абстрактно, та взбунтовавшаяся и выбившаяся из-под нашей власти колония, те грубые варвары, осатанело сопротивлявшиеся нашей доблестной армии и убивавшие моих соотечественников с наслаждением, никак не ассоциировались с ней. Не могу вспомнить, видел ли я до того хотя бы изображения нарнов, но представлялись они мне почему-то очень смутно, вроде неких каменных гигантов, смертоносных чудовищ из легенд, в которых не могло быть ничего общего с нами, кроме как две руки, две ноги, одна голова… Кроме того, она ведь была МОЕЙ. Собственностью нашей семьи, частью окружавшего меня мира, всего того, что составляло мою жизнь, мой комфорт. Рабовладельческую систему взглядов сложно объяснить, ещё сложнее от неё избавиться. Раба немыслимо ненавидеть, если только он не бунтует против тебя. Раба вполне можно любить, если он хорошо выполняет свою работу.