Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 87 страниц)

– Лучше не думай о том, что ещё что-то меня мучает. Не надо. Ты так много для меня сделал, что сделать больше этого – невозможно, никому, ни для кого. Мне хотелось бы как-то отплатить тебе за это… Но я знаю, что это невозможно. Есть неоплатимые дары, и в общем-то, это хорошо, что они есть. Это даёт нам огонь, освещающий нам путь и дающий силы.

– Само слово «дар» подразумевает – отдать, подарить, безвозмездно и навсегда. Но если ты хочешь мне помочь… Прошу, найди для меня какую-нибудь заживляющую мазь. Только не беспокой Далву, не надо, она не должна об этом знать. Если не сможешь достать так, чтоб она не волновалась, то не надо.

Андо было действительно трудно двигаться. Колодец будил в нем силу, его силу, такую огромную, такую непокорную, что от мощи её парень даже ходил с трудом.

Алан послушно встал и вышел за дверь, в тишину пустого коридора. Хорошо… Теперь разговор шёл правильно. Ему удалось свернуть с пути, который мог привести его к тому, чтоб попросить у Андо остаться и на эту ночь здесь, в его каюте – просьба совершенно недопустимая после всего, что он тут сказал… И то, что можно выразить свою благодарность не словами, которых всё равно будет мало, а действиями – это тоже прекрасно.

Медблок был тоже объят тишиной – и это понятно, сейчас здесь, к счастью, совершенно нечего делать. Наверное, Далва отдыхает. Конечно, не очень-то вежливо брать что-то без спросу, зато не беспокоить для этого человека, у которого и так серьёзная и ответственная работа – вполне даже вежливо. Крепко сжимая баночку, он вернулся в каюту, где дожидался его Андо, расположился за его спиной и откинул с неё длинные волосы, едва поборов желание зарыться в них лицом. Запах его кожи был таким лёгким, едва уловимым, таким особенным, ни с чем не сравнимым, кружащим голову… Он коснулся пальцами спины парня, надеясь, что его прикосновения… не ощущаются Андо как нечто… Его взгляд упал на острые, выпирающие лопатки. На светлой, чуть бронзовой коже багровели ожоги – как раз в том месте, откуда там, внизу, на равнине, у Андо вырастали крылья.

– Это… то, что делает с тобой твоя сила? – в голосе не было сожаления, ужаса или чего-то подобного. Скорее, восхищение и уважение.

Подушечки пальцев мальчика, касающиеся спины Андо, приятно холодили горячую кожу, словно снимая боль.

– Это только малая часть того, что она делает. Но раньше было хуже. Раньше, когда она только проходила становление, осваивалась в моём теле, было куда сложнее. Есть только одно существо… Мой друг, который всё то время был рядом, и помогал мне пережить эти волны. Правда, тогда я не ценил этого, о чём сожалею. Эта сила не должна была быть в теле человека. На самом деле, Бог не должен был создавать меня. Я слишком слаб, чтобы это выдерживать… без потери контроля хоть иногда. Знаешь, Алан… Я сделал в своей жизни немало такого, за что чувствую вину. И то, что у меня нет времени сделать хоть что-то в противовес тем действиям… Обречённость в том, что даже сорвись я сейчас туда, к тем, кого я не ценил, скажи я им обратное, скажи я им, что безмерно благодарен, это ничего не изменит. Моё время подходит к концу, я знаю, что не в моих силах. А ты… Ты, Алан, должен пройти ещё очень длинный путь. Так что забудь всё, что ты вписал себе в вину, особенно, если это касается меня. Я прошу тебя об этом. Расцени, как последнюю просьбу.

Андо повел плечами, чувствуя пульсирующее жжение от мази. Это движение едва не заставило Алана ткнуться носом в его затылок, влажные от мази пальцы невольно скользнули по предплечью.

– Как тяжело, наверное… Всё время иметь необходимость в контроле, не сметь выпустить… себя, всего… Я знаю это, могу представить. Я всю жизнь старался сдержать в узде свою тьму, не пускать, не давать коснуться того, кто случайно оказался рядом. Ты – старался не выпустить свет, чтоб он не сжёг кого-нибудь… Если уж тебя он так сжигает… Как странно, что, такие разные, мы в чём-то одинаковы. Но… слова всегда имеют смысл, Андо. Ты говорил… не важно, что было, важно, что есть сейчас, что будет. Я получил новую жизнь, в которой нет места кошмарам, и ты получил.

– Спасибо, Алан. Но дело не в том, что я не верю в свои силы, или что я не считаю возможным что-то исправить. Я не знаю, поймешь ли ты… Но я говорю о времени. Времени, отведенном мне Богом. Оно подходит к концу, и я… Я думаю, это я привёл нас всех к этому колодцу. Я должен был остаться здесь, тоже как память… об ушедшем. Но я не остался. И я преодолеваю этот зов, хотя и знаю, что я не получил ответа, но я убеждаю себя, что это лишь потому, что будущее не определено, и оно ещё может измениться. Ничего я так не желал бы, как его изменить… И всё, что я ещё могу сделать, я должен сделать. Для всех, кто не случайно встретился на моём пути… Я хотел помочь тебе… вернее, я хотел успеть помочь, это одна из причин того, что ты видел внизу, и того, что ты видишь на моей спине сейчас. Времени и правда мало, я знаю, что даже до конца этого года меня не хватит. Я счастлив, что любил Офелию, я счастлив… что любил Бога… Счастлив, что у меня был такой друг на родине, хотя он, наверняка, больше не захочет меня видеть. И счастлив, что ты сейчас рядом. Счастлив от того, что не один… Больше не один.

– Андо… – голос Алана дрожал, – может быть… может быть я не слишком много в этом понимаю… Но мне кажется, что ты… Можешь ли ты быть уверен в том, что говоришь? Многим, говорят, даётся предчувствие смерти, но только бог решает, сколько жить человеку и когда умереть. Бог может и изменить своё решение. Иногда то предчувствие, в котором человек видел свою смерть, касается какого-то тяжёлого момента в его жизни, после которого… Допустим, что-то в нём умирает, но что-то, чему пришло время умереть. Если так посмотреть, то и я в этот момент, там внизу… умер, но о такой смерти не жалеют. И думаю, многие… умерли и ещё умрут с тобой рядом для жизни куда лучшей. – он сполз с кровати, опустившись на колени у ног Андо, крепко стиснув его руки в своих, – то, что явилось мне… всем нам, там, на равнине, в тебе… я думаю, это знак того, что мы должны увидеть бога в самом себе, друг в друге. Увидеть и полюбить. Именно это ты несёшь людям… кто принесёт, если не ты? Быть может, так нужно было, чтобы мир наш, больной и жестокий, забывший о любви, о сострадании, очистился огнём Литы и омылся слезами Байрона, и ты, именно ты… через тебя, тобой… мы все поймём, почувствуем это. Преобразимся. Не лишай твоих друзей, всех, кому ты дорог, счастья увидеть тебя, обнять, согреться твоим светом.

Андо почувствовал, что жжёт не только спина, но и глаза. Всё те же слёзы… Кому они адресованы? Словам этого мальчика? Его надеждам или надеждам самого Андо? Спасти Его, успеть помочь? Он снова чувствовал крылья за спиной, и они, уже так привычно, ранили лопатки.

– Алан… Что ты видишь, когда смотришь на меня? Что видит любой взгляд? Человека? Но человек не может обладать такой силой, которую ты ощутил и на себе. Бога? Но бог не знал бы такой жажды, таких страданий… Побочный продукт ушедшей цивилизации, без цели, без задач… Бога в этом мире больше нет. Я хорошо знаю, как и когда он умер, и всё же стремился к нему, всё же искал всего, в чём есть хоть малый его след. А всё другое, что могло бы тоже называться богом, окинуло этот мир, и если так произошло – значит, так и должно быть. Только я остался здесь, малая часть этого Света, чтобы вечно стремиться к тому, чего мне не достигнуть… И для чего мне быть? Для того, чтоб люди могли уповать на мою силу вместо того, чтоб уповать на свою? Я имею власть дать часть этой силы тому, кто нуждается в ней. Только бы не дать вместе с нею часть моей тоски и одиночества…

Андо повернулся к мальчику. Алан прижался влажной щекой к ладоням Андо, глаза его были огромными, тёмными, горящими.

– Андо, я знаю, знаю, что ты не бог. И… представить не можешь, как меня это… радует именно в этот миг. Позволь мне остаться сейчас с тобой, быть рядом, хотя бы немного унять твою печаль. Не как с целителем, не как с орудием бога… как с человеком. Как с другом. С тем в тебе, что человеческое, тёплое, что тянется к теплу и отзывается на ласку. Позволь… помочь… позволить тебе побыть немного и человеком. Ты был достойным орудием света, иначе бы бог не явил этот свет так явно для нас всех… Теперь позволь себе этот недолгий миг покоя.

– Я буду с тобой, Алан… столько, сколько смогу. Алан… Знаешь, рядом с тобой я всегда чувствовал себя спокойно. Это иное спокойствие, чем с теми, у кого я искал поддержки и защиты в минуту слабости, или теми, кто искал поддержки и защиты у меня. Может, быть, это можно назвать – равенство… Между нами есть такое сходство, которого нет ни с кем, и конечно, хорошо, что мы одни такие в этом мире, но хорошо и то, что мы встретили друг друга. Ты – чудо в моей жизни, Алан. Чудо, что ты не стал таким, каким был я. Многие говорили тебе – чудо, что ты вообще живёшь… Чудо, что ты не потерял себя во тьме. Я себя в свете едва не потерял. Я простил твоего отца уже за то, что есть Офелия, но готов молиться за его грешную душу, потому что есть ты.

– Я счастлив слышать это, Андо. И счастлив возможности…

«Соприкоснуться своей душой с твоей душой».

Комментарий к Часть 5. ТЕРНОВНИК. Гл. 6. Per astrum, ad aspera

Иллюстрация:

“Команда свободной воли” – Виргиния, Гелен, Аминтанир.

https://yadi.sk/i/94bi4t753MV7rx

Картинка крупновата, я как-то не осознал, что заливаю…(

========== Часть 5. ТЕРНОВНИК. Гл. 7. Молитвы детей ==========

– Господин Гарриет, простите за беспокойство, не заняты ли вы? – лорканец-жрец Таувиллар склонился в почтительном полупоклоне, глядя на Гарриетта выжидающе-жадно.

– Ну… Особенно нет, но… Смотря для чего. Вам нужна какая-то помощь…?

– Таувиллар, – пришёл на помощь лорканец, прекрасно знающий, что с жрецом Зуастааром, одного с ним ранга и, соответственно, одеяния, рейнджеры его всё-таки чаще путают, чем различают, – о да, я хотел бы… Если у вас найдётся… Некоторое время для беседы…

– Ну, собственно, пока мы торчим здесь, дел у нас всё равно не шибко-то. Взлететь мы не можем, пробовали. Видимо, это место всё ещё держит нас зачем-то. Так что валяйте.

Лорканец просиял.

– Я хотел поговорить с вами… в беседе, сразу после того, как мы вернулись с моления, вы показали себя человеком, не чуждым искания бога, и…

– Да понабожнее меня есть, в общем-то…

Таувиллар закивал.

– Конечно, высшим счастьем было б для меня говорить с самим Просветлённым… Но я не чувствую, что этого достоин. У меня на родине есть понятие – стать слугой слуги. Ищущий просветления, сознающий свою слабость и ничтожность пред богом не идёт к Великим Вождям или даже Просветлённым Учителям, ибо сознаёт, что это дерзко, и приходит служить тому, кто служит им, чтобы от него получить наставление. Я пришёл получить наставление от вас, если только и это не будет слишком дерзким для меня.

– Но… я совершенно не знаю, что вам сказать… – пробормотал Гарриетт, которому абсолютно не хотелось сейчас вдаваться в подробности, что он, мягко говоря, не является слугой Андо, – я, как и вы, в растерянности.

– Это ничего. Я хотел говорить с вами о вашей религии, о вашем понимании бога. Как член старшего круга Просветлённых Учителей, я имел доступ к изучению верований иных миров – того, что нам доступно из них. Меня заинтересовало понятие… богочеловека. Тогда я не смог понять этого до конца, и решил, что это один из примеров невразумительности ересей иных народов. Теперь я был наказан за поспешность суждений и неправедную гордость. Я хотел бы услышать от вас, как следует понимать таинство явления богочеловека и что есть любовь господня, снизошедшая в мир.

Гарриетт потёр подбородок. Нельзя не сказать, более странных разговоров он не имел с поры своего обучения у минбарских учителей.

– Вы говорите об Иисусе Христе?

Лорканец кивнул.

– Я думаю теперь, ваша религия удивительна этим, богата этим… Мне казалась кощунственной и богохульной эта мысль – что сам бог может явиться в теле человека, жить как человек… Теперь я понял, какой глубокий смысл в этом скрыт, и я хотел бы под вашим руководством сделать первые шаги в постижении этого смысла. В самом деле, как это прекрасно! Господь, явившийся в человеческом теле, господь, испытанный земными страстями… Как могли мы прежде не восхититься этим величием, принять его за слабость? Всё это время господь терпеливо ждал, когда мы услышим и правильно поймём его голос, но мы были слепы и глухи… Господь счёл нас слабыми, потому и не являлся к нам в виде человеческом, господь всё это время прощал нас за то, что мы неправильно понимаем его волю. Мы не допускали мысли о том, что в верованиях иных миров тоже может быть свет Наисветлейшего, правда о нём. Мы не думали о том, что если уж Наисветлейший создал всю вселенную – а думать, что не Наисветлейший, а кто-то другой мог создать вас, или минбарцев, или кого-то ещё – грех самый невообразимый из возможных, ибо творец один – то и откровение о себе он тоже должен был им дать. Непростительной гордыней было думать, что самое истинное, самое правильное откровение было дано именно нам. Раз уж господь, как заботливый наставник, вёл нас от колыбели к звёздам – мы многим раньше должны были понять… Преступно было наше искажение его светлого образа, преступно было наше… отрицание его части в себе. Прошу вас, достойнейший Гарриетт, расскажите ещё что-нибудь из речей того великого мужа, что учил вас у вас на родине.

Почему же должно было так получиться, что именно в их экипаже нет ни одного минбарца, в очередной раз с тоской подумал Гарриетт. Минбарцы способны говорить о религии часами, землянам же это, пожалуй, просто органически тяжело.

– Да, слышал бы он, что кто-то называет его так – прослезился бы… Что ж. У отца Мендоса было очень… специфичное понимание бога и его воли. Он говорил: «Господь наш – господь радости. Если вы не готовы радоваться с господом, любить с господом, любить господа в мире вокруг и в себе – то вы ещё не созрели. Если вы ищете в боге сурового надсмотрщика, командира – идите в армию. Если вы ищете в боге того, кто обуздает, укротит ваши страсти, смирит вашу плоть, задавит вас чувством вины, слезами покаяния – идите в клуб садомазохистов. Идти к богу стоит только тогда, когда вы ищете бога. Только тогда, когда вы готовы принять, что он возлюбил вас, принять без оговорок…».

Лорканец кивал, с восторженным, счастливым выражением лица.

– Именно это, мне кажется, хотел нам сказать господь, когда, своей неисповедимой волей, вывел нас на встречу с вами. Та земная женщина, что улетела с нашим Просветлённым Послушником, много стыдила нас за отрицание телесного в себе, отрицание земных удовольствий. Мы не понимали. Она говорила: «Если вы верите, что бог создал вас вот такими, то почему не верите, что и позволение удовлетворять свои желания, которые тоже сотворены им, он дал вам тоже? Вы кем считаете своего бога – дураком, который не мог сразу создать своих избранных без всего, что его бы в них не устраивало, или садистом, который сделал так специально, чтобы любоваться, как вы себя преодолеваете и мучаетесь?». О, эта женщина удивительно мудра. С каким совершенно иным нетерпением теперь мы жаждем найти и вернуть Просветлённого Послушника, чтобы вместе с ним обрести сокровища откровений, которые она успела ему дать…

«Ну что ж, теперь они, значит, считают, что она там учит его не плохому, а хорошему, всего пара суток путешествия, и уже каков прогресс! Но парню жить легко в любом случае не будет…»

– Виргинне! Скажи, на твоей родине какие мужчины считаются достойнейшими, образцом душой и телом, на кого равняются другие мужчины и устремлены сердца женщин?

Виргиния оторвалась от вычерчивания линий на карте и воззрилась на Аминтанира.

– Вроде как, идеал мужчины, что ли? Однако, ты спросил… Ну, единого на всю планету, совершенно точно, нет. Если о внешности говорить… о ней-то проще всего, характер, интеллект, душевная организация – это всё очень сложно… То можно ж много разных типов назвать. У нас, я говорила уже, очень большое видовое разнообразие, в смысле расцветки, черт лица, комплекции… Вы мононация, потому что вы образованы от представителей одной народности, спасшейся с вашей прежней планеты, а у нас в ходе эволюции только основных рас образовалось четыре. Так что единого идеала нет. Кому-то нравятся блондины, кому-то брюнеты, в основном женщины сходятся на том, что мужчина должен быть высок, строен, мускулист… Хотя с культуристов сохнут далеко не все, конечно, но в основном… То есть, он должен иметь развитое, сильное и красивое тело, должен уметь содержать его в порядке. Большинству, пожалуй, нравится, чтоб лицо мужчины было гладко выбрито, но есть и те, кто находит привлекательной растительность в том или ином виде – усов, бородки, трёхдневной небритости этой самой… Разве что, фанаток длинных патриархальных бород сейчас уже почти не сыщешь. Скорее, понятие красоты создаёт не конкретно такая-то расцветка – волосы там тёмные, светлые, рыжие, глаза голубые или карие, а наличие… какой-то гармонии, сообразности черт. Ну, как тётя моя говорила – если мужчина красивее обезьяны, то уже красавец. То есть, если нет резко, отвратительно выдающихся черт – огромный нос там, губы-лепёшки, надбровные дуги как у орангутанга или что-то ещё такое – то вот и нормальный мужчина уже, жених хоть куда… Но это не к вопросу идеала, конечно… Идеал это понятие вообще искусственное, откуда-то извне диктуемое. Так вот, принято у девчонок-школьниц – да будем честны, и у дам постарше – влюбляться в актёров там, певцов… Это объяснимо – в актёры берут всё же чаще красивых, чем заурядных или безобразных, а в певцах дополнительно привлекают и голос, и ореол славы. Плюс, они же на виду, а парня из соседнего двора ещё заметить нужно… Ну, ещё и некое понятие… ну… В той или иной местности, нации, культуре или субкультуре может быть своё понятие, как идеал должен выглядеть… В общем, сложно всё. А если о характере говорить… То тут единого мнения тоже нет. Ну, мужчина должен быть сильным, благородным, заботиться о женщине, с ним она должна чувствовать себя защищённой, любимой, желанной… Не обязательно там прямо богатый, не обязательно чемпион боевых искусств…

– А какой идеал был принят в твоей среде, откуда ты родом, Виргинне?

Виргиния захлопала глазами. Гелен, давно уже подслушивавший этот разговор из соседней залы, внутренне смеялся.

– Ну, не знаю… В школе в основном мои подружки тащились с Метта Диамантиса, певец такой и немного актёришко… Но я лично этого не понимала, что в нём такого, морда слащавая слишком, смазливый, да, но как-то… Ну, ещё был Дуглас Томпсон, многие и по нему тащились, это уже побрутальнее, но тоже не то… От чего там сильно-то замирать сердцу, таких Дугласов по городам и весям насобирать можно на небольшой взвод, что только на экране с автоматом наперевес они не мелькали, да…

– Значит, одни у вас предпочитают… деятелей искусства, другие – воинов…?

– Третьи просто богатеньких краснобаев, четвёртые роковых соблазнителей, которые кроме как соблазнять, больше ничего не умеют… Ты фантазии с настоящей любовью не путай, это ничего общего. Идеал – он на то идеал, чтоб разбудить девичьи мечты, потом этим как-то переболевают. Мои одноклассницы, как бы этого Метта ни любили аж до звона в ушах, встречались-то с обычными парнями, некоторые и замуж уже вышли.

– А ты… тоже встречалась с разными парнями, но замуж не вышла ни за кого, – продолжал допытываться Аминтанир, – почему?

– А куда я тороплюсь-то? Мне и незамужней пока неплохо… Хотя вообще ты прав. Если б я встретила того, кого прямо по-настоящему полюбила бы – я б и замуж за него вышла, чего уж. А мои парни мне так, чуть-чуть нравились, я даже как-то и не сильно горевала, когда мы расставались.

– Никто не заставил твоё сердце биться чаще, Виргинне?

– Ух ты какие слова знаешь, – на Виргинию напала её обычная насмешливость, потому что на сей раз слова Аминтанира задели в ней что-то, о чём она сама думала мало, и пока не стремилась особенно думать, – а у вас там что – сердца бьются? У вас же там… никаких страстей, никакого разгула плоти, брак по решению семьи, секс только для деторождения?

Розоватые пятна на щеках Аминтанира вспыхнули, заблестели, выдавая сильное волнение.

– Да… У нас говорить об этом не принято… Очень греховным считается… Женщина не должна просто так смотреть на мужчину, с каким-то желанием… Она должна смотреть на него с почтением…

– А мужчина на женщину?

– Как на… семью, продолжение своего рода, мать будущих… прославляющих Наисветлейшего дальше… У нас семья, традиция очень важно. Мужчина и женщина редко иметь возможность знакомы до свадьбы, женщины с женщинами, мужчины с мужчинами, чтобы не было соблазна. Женщина не должна почти никуда выходить, она занимается рукоделием, приготовлением пищи, помогает матери растить младших, чтобы самой уметь обращаться с детьми. Это правильная жизнь для женщины, это духовно… И между собой женщины общаются только в женских церквях, ну или ещё в мастерских… Мастерская – это когда какая-то женщина очень хорошо умеет шить или ткать, или лепить посуду – вся посуда у нас ручная – то она собирает мастерскую, чтобы учить этому дев, как можно лучше. Это обычно старая женщина, у которой много детей, она служит примером… Такой женщине можно общаться с отцами семейств, чтобы они могли испросить у неё, какую жену можно взять для сына. Когда отцы договорятся, тогда Учителя готовят свадьбу.

– Ясно… Тухленько там у вас, ещё тухлее, чем у центавриан, кажется. И… ну… понимаю так, с сексуальным воспитанием ситуация совсем плачевная? Ну, женщина понятно, ей знать ничего и не надо, лежи себе и лежи, а мужчине как, краткий ликбез перед свадьбой проводят, или чуть пораньше?

Аминтанир был уже не рад, что завёл этот разговор. В общем-то, зачем он его завёл – он и себе б толком ответить не смог. Конечно, если б Виргиния сканировала его в этот момент – она б что-то по этому поводу да сказала. Но она слишком погружена была в собственные мысли, и общалась с лорканцем только, можно сказать, половиной сознания. Своим дурацким вопросом про идеал он заставил и её задуматься. Ну да, над понятием идеала – точнее, над его трактовкой в устах знакомых девчонок – она чаще всего смеялась. И в их представлениях выглядела, наверное, какой-то циничной. Потому что, хотя на самом деле думала об этом, и нередко – своими соображениями делиться не спешила. «Идеал не идеал – это для младшей школы термин, – говорила мать, – но мужчина, чтобы быть женщине нужным не только на ночь, должен быть, ну как-то, незаурядным. Таким, чтоб не было мысли, что ещё сотня таких по ближайшей округе ходит».

– А у тебя как, невеста есть? Родители уже нашли тебе кого-то?

Юноша смутился.

– Нет… Мне ещё рано… я ещё молод.

– Э? а когда у вас совершеннолетие?

– Мужчина должен вступать в брак, когда закончит обучение, станет зрелым. Так создал Наисветлейший, мужчина должен расти физически и духовно. Если рано жениться, долго может не быть детей.

– Мило… То есть, вы ещё и поздно созревающие? Ну, хоть ранними браками, значит, не балуетесь, в отличие от наших всяких там сектантов…

– А у вас как – женщина совершенно вольна в выборе мужа?

В принципе, вот, Андрес… Пожалуй, думала она, такого, как Андрес, она могла бы полюбить. Да, из всех, с кем вынужденно свела её судьба, это наиболее убедительный вариант, потому что это наиболее яркий человек. Может быть, и правда так действовала на неё эта, как он говорил, нездоровая романтика, но ей хотелось слушать его, её влекла его жизнь, эти истории вызывали в ней уважение куда большее, чем зрелость и солидность его куда более остепенившихся сверстников.

– И мужа, и любовника, и просто с кем в кафе посидеть. Да, формально так. Люди сами решают, что он, что она. Есть, конечно, всякие тоже соображения у людей, династические браки у семей политиков, магнатов всяких, это понятно, это как везде… Но формально, перед судьёй и священником, женщина должна сказать «да». Если она это без искренности сделала – то это уже её проблемы.

Кроме него, наверное, можно отметить ещё Ромма. Есть в нём совершенно несомненная и яркая харизма. Да, конечно, он сильно старше… Хотя что там – старше Андреса лет на 10, то есть, понятно, годится ей в отцы, но, как сказала матушка о каком-то очень неравном по возрасту браке, лет через 30 это будет иметь мало значения. И да, Андрес – нет сомнений, красивый. Хотя вроде бы и можно сказать, что покрасивее найти можно. Ей очень живо вспомнились его глаза – такие глаза, с зеленью, всегда кажутся несколько насмешливыми, даже если их обладатель говорит о чём-то совершенно серьёзном, и какими-то… поддевающими внутри нужные струны… Те самые, нужные для того, чтоб подумать о сексе посреди воспоминаний или пересказывания анекдотов… Вообще, вроде бы, да, понятно, всё это – зелёные глаза, не слишком аккуратная, растрёпанная причёска, щетина на физиономии – это вполне классический набор того, на что можно западать. Но в Андресе это всё – настоящее, он едва ли думает об имидже или чём-то подобном…

– У нас женщина не должна говорить «да»…

Она вспомнила его руки, большие, наверное, невероятно сильные, с невыводящимся мазутом под ногтями с тех пор, как взял за обязанность помогать экипажу в текущем ремонте… Как думала о том, что эти руки сжимали оружие, и что, пожалуй, она б хотела видеть это…

– Вообще молчит во время свадьбы, что ли?

Ну а больше кто? Хауэр и Шеннон семейные, то есть, понятно, что в мире сплошь и рядом это кучу народа не останавливает, но её вот останавливало. Просто от них как-то… веяло этой семейностью. Они были натурально занятыми, женатыми мужчинами. Не в смысле того, что у них была какая-то сумасшедшая любовь к их жёнам, это-то даже едва ли…

– Ну нет… Не совсем молчит-то… Женщина должна поклясться мужчине в будущем послушании и преданности, и поблагодарить отца за то, что нашёл ей мужа, чтобы теперь, как и мать, она могла исполнить свой женский долг…

Харроу – милый, но… какой-то прискорбно никакой. Может быть, конечно, она просто мало его узнала… Хотя он тоже вполне достойно повёл себя во время всего этого апокалипсиса, и он интересно шутил, и много в нём, пожалуй, хорошего. Но – чего-то нет. Какого-то огонька. Ни в нём, ни в Викторе. Да, не в том даже дело, что их не назовёшь красавцами, какие-то топорные у них физиономии. Они оба сильные, надёжные мужчины. Но если б только сила и надёжность имели значение, то это хоть гарем себе собирай…

– Ну да, вполне трогательно…

– А твой отец – он каким был, Виргинне? За что его избрала твоя мать?

Так неожиданно выдернутая из своих размышлений, она не смогла сразу правильно интерпретировать его вопрос – каким был человек, который её воспитал, каким, стало быть, был идеал её матери, а значит, раз уж мать имела влияние на неё – какого человека могла искать она сама… и растерянно ответила:

– Я… я не знаю.

– Что значит – не знаешь? Разве он так рано умер? Ты ведь говорила…

Тьфу ты. Да, не время для мечтательности. Вдвойне не время.

– А, это… Ну, папаша… Папаша был хороший человек. Простой, весёлый. Он очень любил нас… особенно меня, несмотря на то, что я часто шарилась в его мозгах… Он очень любил маму. Да, хоть и изменял ей направо и налево, тебе, наверное, сложно такое принять и даже представить. Но он всегда возвращался к ней. Кому-то показалось бы, что у нас не семья, а фарс, но это не так. У нас была прекрасная семья, гармоничная… Ну, может быть, именно я так считала, Милли вот, кажется, устроило бы, если б родители были более… спокойными и заурядными, хотя конечно, и она любила их всегда очень. Вот их брак был отчасти устроен родителями, они всеми силами подталкивали их друг к другу. Но дело, конечно, совсем не в этом, они просто сошлись характерами, они понимали друг друга… хотя, наверное, ни полного доверия, ни какой-то неземной страсти не было… Но если б совсем ничего не было – они б десять раз уже развелись.

– Если я правильно понял, это место – всё-таки не просто некий храм всех когда-либо существовавших религий. И даже не глобальная гробница. Это некое… место для осмысления своей жизни, которое у большинства происходит только на смертном одре, хотя если уж честно, то и там не происходит. Некая возможность… поставить жизнь на паузу, грубо говоря. Вы ведь замечаете, что здесь как будто замерло всё? Не чувствуешь ритма времени, да кажется, что не чувствуешь и пространства… Мне только сейчас вдруг подумалось – а какой он, ну, по величине? По изображению экране казалось – ну, вот такой-то и эдакий… Но мы вот сколько уже по нему чешем – я уже как-то опасаюсь заблудиться, а казалось бы, судя по первым представлениям, негде здесь блудить совершенно, в трёх камнях-то.

Моралес с шумным вздохом оглядел причудливые своды отчасти как будто нерукотворного вида, своего рода каменные крылья, смыкающиеся концами у них над головой, между которыми, однако, между этими краями там, где они не смыкались, размещались узорные розетки, роняющие на песок причудливые тени.

– Ну, это место ведь, вроде как, волшебное…

– Только это и остаётся думать, да. Хотя я как-то, уж прошу меня простить, к волшебству-то… непривычный. Вот например, свет. Откуда здесь свет? Разве здесь какое-то солнце есть? Как-то не заметил, чтоб эта херня вокруг чего-то вращалась. И вообще… оно неправильной формы, не шарообразное, не вращается, и его размеры и масса, как мы изначально их оценили, то есть… Откуда здесь атмосфера, откуда гравитация? Всё это просто физически невозможно.

Старый пилот коснулся дрожащей рукой каменной стены с барельефом – как-либо идентифицировать изображение не было никакой возможности, настолько это не было похоже ни на что.

– Мне, если честно, пришло в голову, что… ну… Может быть, нам вообще это всё только снится?

– Мысль, вообще говоря, интересная. С нетерпением жду узнать, кто из нас снится друг другу. Мне, например, кажется, что вы мне. Но спорим, вы сейчас считаете, что это я – часть вашего сна?

– Нет, я считаю, что это – коллективный сон. Конечно, в норме такого не бывает, если о всяких экспериментах над сознанием не говорить… Ну а вот с нами тут это случилось. Как, почему – бог знает. То, что с нами случилось до этого, так-то тоже в дурном сне не привидится…

– Тогда, конечно, проще. Сон – это просто сон, ему не обязательно от тебя чего-то требовать.

Они вошли под своды пещеры, наполненной голубоватым светом от многочисленных прожилок в камне, похожих на кварц. По прожилкам пробегали огоньки – при том, свет снаружи сюда попадать не мог, а у путников в помине не было ничего вроде фонариков, но это уже не удивляло. Ну да, в этих породах и с натяжкой не заподозришь фосфориты, может быть, правда, они чем-то подобны минбарским кристаллам, но скорее – они светятся просто потому, что так надо.