Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 87 страниц)

– И ещё лучше, что здесь моё имя не имеет ровно никакого веса и звучания. Не хочу, чтоб вес авторитета оценивался прежде содержания.

– Но вообще-то ваша слава действительно огромна, и заслуженно. Вы ведь не просто певица.

– Да, это верно, и я не отрицаю этого. Быть просто певицей я и не хотела бы. Но я хочу, чтобы то, что я делаю, было так же хорошо, как и 20 лет назад, а точнее – было лучше, вызывало искренний интерес. Занятно, что мы встретились здесь. А ведь ваша тётя когда-то оказала на меня немалое влияние.

– В самом деле?

Гила распаковала следующую пластинку и вставила в устройство.

– Я узнала об этом спустя год – всё же новости, даже скандальные, распространяются по вселенной порой долго. Мы смотрели запись выступления Маяйн на Земле, и мой друг, музыкант, сказал: «Ты знаешь, что её чуть не убили на Вавилоне? И всё же она поехала на Землю». Может быть, вы не поймёте, почему меня так потрясло это… Я была тогда уже довольно известной на Аббе и в некоторых колониях, но я никогда не давала концерты за пределами родного мира, мне казалось это чем-то немыслимым, хотя мне и предлагали… Конечно, я боялась. Сложно сказать, чего, вряд ли того, что могу столкнуться с агрессией, скорее того, что просто не буду понята, что никому это не будет интересно. Зачем землянам, минбарцам или нарнам аббайские песни, думала я? Каждый народ создал достаточно прекрасного, чтоб не нуждаться в чём-то заёмном… И вот – пример Майян. Это был не первый пример, разумеется, я слышала о центаврианских операх, которые ставили так же на Земле, о выступлениях земных рок-групп на Нарне, об опыте некоторых других рас… Меня это удивляло, и я полагала, что на такое решаются честолюбцы или безумцы. Я обдумывала всё это ещё несколько месяцев… А потом выступила на Бракире на одной сцене с Тимано Раскеле…

Со стороны то ли Брюса, то ли Иржана раздалось уважительное гудение.

– Да, даже будучи аббайкой, никогда не покидавшей пределов родного мира, легко было понять, какое это имя, какой оно имеет вес. Хотя он был старше меня всего на десять лет, но эти десять лет имели значение. Он дал мне партию, которая была написана ещё тогда, когда я записывала свой первый альбом, и которая не исполнялась с тех пор, как его творческие пути с её исполнительницей разошлись… Да, вы поняли, видимо, о ком речь… Вы представляете себе, какое это было волнение, какое испытание. Особенно когда ты почти не знаешь бракирийского языка. Но мне удалось. Мы имели оглушительный успех. С тех пор я ещё несколько раз выступала с Раскеле – и перед бракири, и перед аббаями. Это было начало. Начало настоящего волшебства в моей жизни.

– Петь на одной сцене с Раскеле – это уже войти в историю, а вы сумели шагнуть дальше.

– Мне кажется, меня именно тогда подхватила некая магическая волна, и несла все эти годы. Я засыпала, вспоминая Раскеле, его удивительный по силе и тембру голос, блеск его глаз, его сильную руку, приобнимающую меня – наверное, я была влюблена в него и во всё, чего мы касались вместе. Наверное, именно это помогло мне пережить всё это – полные залы, и не моих соотечественников, не тех, кто моей крови, моего языка, но они хлопали, они кричали – я не всегда понимала, что… Вопросы, фотографии, гримёрка, заваленная букетами… Это всё могло раздавить, оглушить, хотя я как будто была уже привычная. Но ведь это был не мой мир. Это было… слишком ярко, слишком много эмоций, чтоб это могло выдержать одно сердце. Но меня словно окутывало плотной пеленой это… наше единство. Наша совместная работа, наше понимание без лишних слов. А когда… когда началось всё это безумие… Это Раскеле, он тогда уже сильно болел, подал мне эту мысль: «Гила, я уже не смогу, но ты сможешь». Я думаю, без этих слов ничего бы не было. Даже сейчас, пройдя уже весь этот путь, я спросила бы себя: кто согласится, кто послушает, ведь это безумие… Но сила его убеждённости не оставляла вариантов. Он был старше, он был сильнее. И он был бы со мной в этом деле, если б мог. Я тогда обратилась к немногим, к тем, кого знала в родном мире и на Бракире, удивительным было даже не то, что многие согласились, а то, что они сказали, что сами думали о чём-то подобном. И мы сами сперва не понимали, что замахнулись действительно на нечто масштабное. Мы думали – мы отыграем один, ну может, два концерта для этих беженцев, потом – отыграем один, ну может, два концерта для благотворительных сборов… Но когда видишь, слышишь это всё – остановиться уже невозможно. Все эти обгоревшие дети, молодые мужчины и женщины без рук и ног, старики, потерявшие всю семью и не знающие, для чего им повезло спастись, что им делать с жизнью, которой не осталось… Для этого как-то мало пары концертов. Наши голоса должны были стать громче – и стали. Мы уже не просили, мы требовали. Мы шли не только туда, где нам всегда рады, но и туда, где мы никогда не бывали. И к нашему хору стали присоединяться новые голоса. Песня против оружия – это даже звучит смешно, значит, песне пришлось стать оружием.

– Песня – ещё какое оружие… Раз уж ваша жизнь не раз подвергалась опасности из-за этого.

– Это я достаточно быстро поняла. Мы назывались «Артисты против войны», и многие не присоединялись к нам, но это не значило, что они – за войну. Просто они не принимали наши условия, не хотели петь бесплатно для тех, кто даже не знает их языка, или переводить песни на их язык, или учить их песни… Не хотели отчислять все сборы с концертов у тех, кого война пока не обездолила, в пользу раненых и беженцев, оставляя себе только то, что нужно на дорогу до следующего места и пропитание. Их можно понять, хотя я лично не понимала. Как можно думать о выручке, о процентах, когда умирают дети, когда мы радуемся каждой удачно проведённой операции, каждому ящику гуманитарной помощи, который смогли обеспечить мы… А были и те, кто были за войну. Чьей славой были песни, которые они сами считали патриотическими… Казалось бы, мы не мешали друг другу, у нас была разная аудитория. Казалось бы, чем мы были опасны тем, кто отказывал нам в предоставлении площадок? Артисты, никогда не державшие иного оружия, кроме кухонного ножа. Понятно, что центаврианская администрация не пустила нас на Нарн… Но ведь не только они встречали нас холодной брезгливостью. Мы были против войны, но мы тоже были на войне. Невозможно петь только о любви, о радости, о красоте, когда каждый день желаешь, чтобы твои глаза больше уже ничего никогда не видели. Невозможно не отражать в песнях реальность – не только лучшее в ней, но и горечь, и боль, и возмущение. Слушатель не примет песню, если в ней не будет правды. Наши песни не только поддерживали пострадавших, они обличали виновных, они клеймили зло. Это было не то время, когда можно было не касаться громких имён, из чьего бы мира они ни происходили. Может быть, если б мы кланялись каждому, кто просто нам не мешал, кто скрипя зубами кидал жалкие подачки, какие постыдишься дать нищему, а ведь наши деньги – это спрессованные слёзы, это бессонные ночи, это подвиг… Может быть, если б мы унижались перед всяким, у кого есть деньги и оружие, и не поднимали злободневных тем, были бы как бы вне, мы больше бы получили. Но тогда мы сами не могли бы себя уважать, и никто из тех, к кому мы, как артисты, шли, не уважал бы нас.

– Тем, кто сейчас молод, не представить, что вы пережили.

– И это естественно. Как красочно ни описывай такое – представить невозможно. И я не хочу, чтоб представляли. Никто, кто пережил всё это, не хотел бы, чтоб кто-то другой пережил такое. Когда я вспоминаю об этом, я радуюсь, что Раскеле не хлебнул того, во что мы окунулись, а ведь если б не его операции, он был бы с нами, это несомненно. Но интересно – страха не было. Когда-то я боялась, примут ли меня в других мирах, будет ли это интересно – а теперь я шла и говорила, и пела, и писала письма… Безопасно не было нигде – ни там, где рвались взрывы и полыхали пожары, ни там, где процветала мирная, сонная идиллия. Нас арестовывали сотню раз – под самыми разными предлогами, иногда смешными. Нам срывали концерты, писали всякую чушь в газетах, про анонимки с угрозами я не говорю, это было в жизни каждого артиста в самое мирное время… Но страха не было. Всякий страх умер в то время. Мы просто шли и делали то, что было необходимо. В меня стреляли… Повезло, что это был большой город, с хорошим госпиталем. У меня поврежден плавательный пузырь, это сказывается с возрастом… Многих из нас пытались убить, и некоторых убили. Но мы кое-чего достигли, и жалеть не о чем.

Дэвид взял из аппарата новую пластинку.

– Хочется всё же надеяться, что мы все сможем послушать вас вживую.

– Это определённо. Мой голос, конечно, уже не так чист и прекрасен, как в молодые годы, но пока ещё могу петь, а значит, пока ещё жива.

– Это замечательно и интересно, рейнджер Ташор, то, что ты рассказал нам. Мы благодарны тебе за этот рассказ. Теперь расскажи нам о ваших женщинах. Мы слышали, что ваша раса очень трепетно относится к женщинам, это близко и интересно нам, мы хотели бы об этом услышать.

Ташор обвёл сидящих кружком тучанков несколько испуганным взглядом. Принц Винтари сказал как-то раздражённо, что у него есть ощущение, что каждый вопрос тучанков какой-то если не издевательский, то с двойным дном. Теперь он, пожалуй, согласился бы с этим.

– Ну… Я не знаю, что рассказать вам. Наши женщины очень красивы. Конечно, я понимаю, что не всякий с этим согласится, многие расы считают нас, дрази, непривлекательным народом. Мы это знаем. Мы тоже не каждого, кого встречаем во вселенной, назовём красивым. У каждого своя эстетика. Но для нас наши женщины – прекрасны. И мы действительно считаем их нашей главной ценностью.

Тучанки тихо перешёптывались между собой, тихо шевеля иглами.

– Правда ли, что вы так восхищаетесь вашими женщинами потому, что их у вас мало?

– Ну… возможно, что так. У многих народов бывает такое – то, чего много, не ценят. У нас не ценят мужчин. Мужчин много, поэтому мужчины могут гибнуть в войнах, работать на опасной работе. А с женщинами так поступать нельзя, женщин нужно беречь и защищать. Каждая женщина с рождения знает, что она – сокровище, достояние нашего мира.

– У тебя есть жена или возлюбленная, рейнджер Ташор? Какая она?

– О нет, конечно, нет. Я третий сын в бедной и незнатной семье, я молод, и ещё ничего не достиг. Мне не положено место среди мужей. Мой отец потому отпустил меня в рейнджеры – может быть, если я стану героем на этом поприще, какая-нибудь женщина возьмёт меня в число мужей.

– И тогда ты оставишь орден, чтобы жить семейной жизнью?

– Это едва ли, это не требуется. Есть, конечно, некоторые семьи, в которых мужья равноправны, и все живут в одном доме со своей женой, но это редкость, навряд ли мне удостоиться такой чести. Скорее всего, как пятому или шестому мужу, мне будет позволено встречаться с женой раз в год, в свою очередь, чтобы надеяться на появление детей. Ведь едва ли я могу дать жене подобающее обеспечение, а значит, мне, как и тем мужьям, которых берут только за красоту или личные качества, нужно знать своё место.

Безглазые лица тучанков ничего не выражают. Нельзя сказать, что они одинаковы – взгляд дрази тут иной, чем, к примеру, взгляд землянина, но по этим лицам нельзя прочитать реакцию.

– Интересно… Сколько же мужей бывает у одной жены? И каким должен быть мужчина вашего племени, чтобы женщина взяла его в мужья?

– Это по-разному, но обычно пять или семь. В среднем одна женщина приходится на десять мужчин, и некоторые сострадательные женщины имеют по десять мужей. Но ради права стать чьим-то мужем мужчина должен постараться, заработать на безбедную жизнь своей семьи, или стать великим воином, или великим учёным, это правильно. Если мужчина ничего не стоит – зачем женщине тратить на него своё время и свою ласку? Обычно первых трёх мужей женщине назначают, когда она только рождается. Иногда – ещё до её рождения семья провозглашает, кто станет их зятьями, если небеса благословят их дочерью. Эти трое выбираются из достойнейших семей, из тех, кто сделал что-то хорошее этой семье, из учёных, генералов, влиятельных людей, которые ещё не женаты. Если до того, как женщина достигнет брачного возраста, один из этих женихов умрёт – его семья решает, кому переуступить право на бракосочетание. Четвёртый и пятый муж выбираются ближе к брачному возрасту или тогда, когда первые свадьбы уже состоялись. Достойные мужчины сватаются к женщине, свидетельствуют о своих заслугах, дарят женщине и её матери дорогие подарки. Иногда устраиваются настоящие турниры, прежде это было обычным порядком вещей, сейчас чаще вопрос решают бескровным состязанием. Шестого, седьмого и так далее женщина уже может выбирать сама, но совещательно со своей семьёй и наиболее авторитетными семьями её племени. Например, ей могут рекомендовать того или иного мужчину потому, что в его роду мало женатых, и род может исчезнуть. Женщина не ограничена в количестве мужей. Но желательно, чтобы среди них в первую очередь были те, чей род действительно достоин продолжения.

– Вот как! А бывает, что у одного мужчины несколько жён?

– О нет, это недопустимо. В прежние времена такое бывало, но сейчас никто не может позволить себе подобное. Только очень богатый или отмеченный особенными заслугами и авторитетом может, к примеру, вдобавок к жене взять женщину, которая по какой-то причине не может иметь детей – сугубо для того, чтоб она дарила ему свою женскую ласку. Но таких женщин не так много, это большое несчастье и для её семьи, и для семьи, в которую её берут, о таком обычно не говорят.

– А разводы у вас бывают?

– Разумеется. Если от мужчины не рождается детей – его исключают из мужей, на его место берут другого. В семейной жизни у нас царит строгий порядок, у каждого мужа своя очередь в общении с женой, чтобы можно было понять, чьего ребёнка она родила. Если от мужчины нет детей ни в первый год, ни во второй, ни в третий – то он не должен занимать место, оно пригодится другому достойному. Конечно, более достойные имеют доступ к женщине чаще…

– Сколько ж детей рождают ваши женщины за свою жизнь!

– К кому насколько милостивы небеса. Материнство – главная задача женщины. Чтобы наш вид не вымер, не угас. Конечно, настоящее счастье – это родить дочь. Это большой праздник для семьи. Мальчики – тоже продолжение рода, конечно, если вырастут достойными стать мужьями. Но именно дочь – та, кто может дать жизнь, семья без дочерей – несчастливая семья. Семья, где несколько дочерей – любимцы богов. Каждая женщина, имеющая мужей и детей – королева, а женщина, имеющая дочерей – королева среди королев. Когда рождается дочь, мужчина дарит жене высокую золотую корону. Когда рождается ещё дочь – дарится ещё одна корона, которая надевается поверх предыдущей. Такую женщину, шествующую в нескольких коронах, и в богатых нарядах и украшениях, которые подарены ей её мужьями на свадьбу и за рождение сыновей, далеко видно в толпе, она сияет ярче, чем солнце. Её сопровождают мужья и сыновья, готовые исполнить любые её прихоти.

– Ты говорил, что ты третий сын. А твои братья женаты? Сколько вас всего у матери? Выходит, каждый дрази растёт в большой семье?

– Мой отец – шестой муж у нашей матери, – Ташор потупился, всё же ему нелегко было говорить о своём невысоком общественном статусе в не рейнджерском кругу, – не из тех, кому позволено всегда быть при ней. Ему повезло, он три раза был в её доме, и каждый раз получал сына. Но всё же это не очень большое везение, если бы родилась дочь – возможно, мы смогли бы все жить в доме матери. Возможно, тогда, когда умер первый муж матери, она приняла бы отца на его место. Но какая женщина станет жить с бедным, от которого у неё только сыновья? Мы провели с матерью только первые годы жизни, после чего отец забрал нас и воспитывал сам. Так положено. Излишне обременять женщину сыновьями, которых она родила из милосердия к некому бедному роду. Насколько я знаю, у моей матери ещё пятеро сыновей и три дочери. Трое из моих братьев женаты, но это не сыновья моего отца. Мои сёстры, конечно, замужем – за наречёнными при рождении, сейчас им выбираются следующие мужья.

– Как же живут те, кому не досталось женщины?

– Ну… они стараются заслужить…

– Это понятно. Но что же, если всё же не заслужат?

– Тогда, разумеется, они умрут неженатыми. Такова судьба, бессмысленно на неё роптать. Наши законы и так достаточно сострадательны, но они не могут изменить порядок вещей. В прежние времена мальчиков убивали, если их рождалось много, теперь мы стали гуманнее, разве это плохо? Но гуманность не может создать новых женщин из воздуха, их рождается столько, сколько рождается.

– И каждый умеет примириться с такой судьбой? Или бывает, что кто-нибудь пытается отнять женщину у другого?

– Ну, это верно, такое бывает. Раньше бывало особенно часто. Из-за женщин происходили великие битвы. И теперь ещё у нас есть обычай ритуальной войны, хотя всё больше тех, кто осуждает его и отказывается принимать в нём участие. Кое-чему можно поучиться у других рас, у минбарцев это хороший закон – «минбарец не убивает минбарца». И дрази не должен убивать дрази, пусть наши граждане гибнут от рук внешнего врага, в защите своих рубежей, или при испытании новых машин, или при исследовании новых миров, это почётно, это несёт пользу. Но увы, мужчин у нас не ценят. Да и как будут ценить то, чего так много? Как можно ценить, если все мужчины – соперники друг другу?

– Говорят, во вселенной есть расы, в которых наоборот, женщин больше, чем мужчин.

– Счастливые! Хотя конечно, неверно так говорить. Наверняка, у них точно так же женщины ведут борьбу за мужчин. Нет, тут нам нет никакой радости от созерцания чужой проблемы, это не поможет нам в нашей.

– А никто из ваших мужчин не пытался брать женщин из других миров?

– Об этом мне сложно говорить. Среди моих родственников и знакомых таких нет. Видите ли, мы, увы, не совместимы физиологически с большинством рас. И даже внешне большинство рас не похожи на нас. Возможно, землянки или центаврианки и красивы по-своему, но они совсем не похожи на наших женщин, ни своим видом, ни своим устройством. Да и грешно для любого порядочного дрази помыслить о том, чтоб предпочесть женщине-дрази инопланетянку.

Старый тучанк, раскачиваясь, скрипучим голосом нараспев повествовал степную легенду – в переводе на земной язык, как известный в достаточной мере всем гостям.

– Когда в час перед рассветом Кай Утус вышел в поле и пустил стрелу – утренний туман не расступился перед ним, но он расступился перед стрелой, и Кай Утус пошёл за стрелой, зная, что она приведёт его…

Дэвид закрыл глаза – он представлял себе это… Степь туманным, росистым утром… Зыбкая, зябкая, кажущаяся как никогда бескрайней из-за скрытых туманом очертаний… Не видно горизонта. Не видно ни вправо, ни влево. Нет направления, нет ясного знания. Поэтому можно довериться лишь стреле, лишь сердцу, пославшему её… Он не думал в этот момент, так ли видел это древний тучанк, вышедший испытать судьбу в час перед рассветом. Не рассуждал, чьими глазами смотрит – человека, минбарца или тучанка. Пусть он не может влезть в голову героя легенды – и просто представить себя на его месте ему было достаточно интересно. Голос рассказчика подхватывал его, как дым, как туман, нёс над степью – бескрайней жизнью, лишённой указателей и направлений…

– Ни одна стрела не летит долго, если с горячим сердцем не пустить её. Кай Утус увидел, что птица несёт стрелу. Птица его сердца вела его. Когда проступили из тумана очертания юрт, он увидел, что птица, не выпуская стрелы, села на вершину крайней юрты. Из неё вышла женщина и поклонилась охотнику…

Шин Афал говорила, что видела себя во сне тучанком… Что смогла вспомнить лишь что-то подобное – как идёт по степи, куда-то в неведомую даль. Может быть, она видела себя этим Кай Утусом?

– Он взял её руку, он обошёл вокруг неё круг, он произнёс Речь Жениха, и было в той речи не менее тысячи слов, ибо была эта женщина прекрасна, и все цветы степи должны были отдать названия, чтобы выразить это. И она спросила: “С чистым ли сердцем говоришь ты эти слова, Кай Утус? Отринул ли ты сомнения, и сможешь ли не обернуться? Потому что ступив под мой кров, и отведав чай из моей чаши, ты никогда не вернёшься назад, и не увидишь прежних неба и земли. Если есть в тебе сожаление о своей прежней жизни, о солнце и степи, об отце и матери – то скажи это сейчас, на пороге, потому что потом уже не будет никаких слов”. И ответил Кай Утус: “Пока ты не сказала, не было во мне мыслей о солнце и степи, об отце и матери, и сейчас лишь ты перед моими глазами, и только туман во всех сторонах света”. Они вошли под её кров, и снова туман сомкнулся вокруг призрачного поселения, и никто больше не видел охотника Кай Утуса, лишь из предрассветного тумана слышали песни, которые пел он для прекрасной женщины. Понимаешь ли ты, юноша, о чём эта легенда?

Дэвид очнулся. Туманная панорама степи растаяла, в свете костра тени плясали по лицу старого тучанка, трещал сгорающий хворост, тихо щёлкали кости ожерелий в длинных узловатых пальцах.

– О любви.

– Это верно, юноша, но не только.

– О том, что сомнения должны умирать раньше, чем ты ступишь на путь… Они ведь были… неживые? Эта женщина и все остальные, кто жил в юртах в тумане?

– Да. Не упомнить, сколько тысяч лет этой легенде о племени, сгинувшем в тумане, может быть, она так же стара, как сам мир. Однажды это племя не очертило защитных знаков перед наступлением ночи, остановившись в этом краю. И туман поглотил их, и больше никогда они не выходили в обычный мир. Они не жили и не умирали, и те, кто встречали их, говорили, что там нет смерти и нет рождения. Кай Утус услышал песню этой женщины, когда вышел в степь перед рассветом. Он знал, что опасно слушать песни людей из тумана, опасно идти искать их… Но три дня и три ночи не мог он найти покоя, и хотя он не видел лица этой женщины – сердце его увидело её. И он ушёл, и выбрал её, и покинул мир живых.

– Она стала для него дороже этого мира. И… ведь там, внутри тумана, сами для себя они – живые… Они такие, какими были, когда их забрал туман, и эта женщина… Может быть, тысячу лет она ждала того, кто придёт и полюбит её, кому она станет дороже солнца, жизни, возможности состариться и умереть… А что было с теми, кто на месте Кай Утуса колебался, и испытывал сожаление? Они возвращались домой? Или навсегда терялись в степи?

– Они возвращались. Но больше никогда не встречали людей тумана. Так далеко зайти можно только один раз.

– Я не знаю, радовались ли после этого они каждому прожитому дню, понимая, что рисковали всё это потерять, или сожалели о навеки оставленной необыкновенной и страшной любви… Но совершенно очевидно, и тот и другой выбор правильны. Выбирать нужно то, что ближе сердцу.

Тучанк кивнул удовлетворённо.

– Верно, юноша. Одни сожалели о Кай Утусе, как о погибшем, хуже чем погибшем… Ведь дух его не обретёт покоя, он навек пленник тумана. Другие же считали его счастливейшим, ведь он обрёл любовь, которая не покинет его никогда.

– А стрела? У этого ведь есть какой-то дополнительный смысл, да?

– Есть. У степных племён есть обычай – если что-то гнетёт тебя, если ты не можешь понять, как поступить – выйди в поле и пусти стрелу. Там, где она упадёт, ты найдёшь свой ответ. Это может быть камень, или цветок, или перо птицы, или след на земле… Расшифровав символ, ты обретёшь что искал.

– А если там ничего не будет?

– Наверное, и такой ответ можно как-то понять.

К Амине и Рузанне подошёл Тжи’Тен в окружении тучанкской молодёжи. Один тощенький подросток висел у него на шее, Тжи’Тен поддерживал его рукой легко, словно он ничего не весил.

– Это что-то невероятное. Я думал, они меня укатают насмерть этими танцами, а усталости совершенно никакой! Я так этот секрет и не понял… То есть, понял, но… Похоже, чем меньше думаешь, как тебе танцевать, а просто танцуешь, тем меньше тело воспринимает это как какой-то труд, а не ещё один вид отдыха. Это непостижимо. Обычно на них смотришь – они всё время какие-то вялые… ещё бы, думаешь, никогда в жизни не спать… А тут… Откуда это берётся?

Рузанна поглядывала на Тжи’Тена искоса – пялиться открыто было всё-таки неприлично, но любопытство – вещь сильная. Всё же, первый нарн, которого она видела вживую и так близко, к тому же – возлюбленный её соотечественницы.

– Садитесь… Вы Тжи’Тен? Леди Джани много рассказывала о вас…

– А о вас – наше высочество… – Тжи’Тен пожал протянутую руку, – рад снова видеть вас, леди Талафи. В нашу первую встречу, верно, было немножко неудобное время для знакомств и долгих разговоров.

– Да, увы… Но мы живём по соседству, и время для разговоров ещё будет. Принц говорил обо мне?

– Я, вообще, удивлён, что не вижу его здесь, – улыбнулся нарн, – но думаю, самое большее завтра он побежит к вам за консультацией. Я видел его ожесточённо строчащим что-то в блокноте, полагаю – записывал тучанкские сказания. Но поскольку в темноте и на скорость едва ли получится много – ему потребуется помощь… Это ведь вы переводили их на земной язык?

– Некоторые. Большинство переводов сделаны доктором Чинкони и его сыном, ещё давно. И я уже обещала собрать для принца эти материалы. Принц говорил, что написал несколько книг о минбарской культуре, и что, пожалуй, хотел бы, чтоб их прочли так же на Тучанкью… Конечно, это будет очень непросто, хотя я постараюсь подключить для перевода всех самых компетентных, кого смогу…

– Принц, думаю, глобально жаждет перевода всего для всех… Предельной доступности для ознакомления с иными культурами. В самом деле, некоторые расы знакомы уже так давно, а до сих пор почти ничего не знают об истории, религии, обычаях друг друга… Такие люди как вы настоящий клад, вы ведь не просто хорошо знаете три языка, вы выросли здесь…

– Это прекрасная мысль, и конечно, такого не сделать в одиночку. Но думаю, у их высочества в этом найдётся много единомышленников. И разумеется, я сделаю всё от меня зависящее… А вы… – она старательно подбирала слова, – похоже, не испытываете никакой антипатии к принцу, как к центаврианину?

– Я ведь рейнджер, леди Джани. В первую очередь рейнджер, а уже во вторую нарн, у которого в центаврианскую оккупацию погибли родители. Да и принц Винтари… предков, да и родителей, не выбирают, а вот как самому жить, какую жизнь выбрать и чем её наполнить – каждый решает сам, и могу сказать, он это делает совсем не худшим образом. В каждом из нас содержится много всякого, не видного людям, возможно, не самого хорошего, но то, что видно, что является людям – в нём хорошее. О, вот и он, лёгок на помине.

Рузанна уставилась на костёр, надеясь, что красноту её лица можно будет списать на близость огня. Винтари шёл к ним, попутно оживлённо беседуя с тучанком, разодетым в пышные национальные одежды.

– Рузанна, вы знаете Песню Вереска?

– Что?

– Любезная шиНан-Кой, повторите, пожалуйста, это название на тучанкском. Я не уверен, что могу с ходу это произнести. Но я предполагаю, что адекватным переводом будет вереск, вы говорили, помнится, что больше всего это растение близко к таким видам, существующим на Земле и Центавре.

– А, поняла. Да, действительно, пожалуй, достойная аналогия, позволяющая передать настроение… Но с переводом будет много сложностей, эта группа песен самая богатая на ассоциативные ряды и множество смыслов. Например, если немного иначе произнести это слово, переводимое как вереск, получится “поле поиска”, если читать “стелющийся туман” слитно, то получится “сомнения, не отпускающие меня”…

– Я это уже понял, сносок будет больше, чем самой песни…

– Переводя песню, ты напишешь её заново, – сказала тучанк, пришедшая вместе с Винтари, осторожно опускаясь на землю рядом, – но нам интересно, как ты её споёшь. Интересно, как ты спел бы Песню озера Таш Тал Дхуу…

– Что?

– Я даже не слышала такую, слышала только её упоминание в других песнях…

– Ты слышала её, Рузанна. Её пели при погребении молодого Крайса.

Винтари вздрогнул. Погребальная песня? Зачем же… зачем они заговорили об этом с ним?

– Нан, не дурная ли примета – говорить о погребальных песнях, тебе сейчас?

Тучанк мотнула головой.

– Ты знаешь, что она не только погребальная. Не бойся, песня не накликает зла. У тебя, Одолжившей имя, много тревог, но это не одна из них.

– Одолжившая имя? Что это значит?

Тучанк провела пальцами по меховым лоскутам своей накидки.

– Когда у меня появилось дитё, Рузанна одолжила ему своё имя. Обычно мы не просим об этом иноземцев, но Рузанна очень дорога нам, она внимательна к обычаям тучанков и она очень сильна. Когда дитё рождается, оно уже поёт свою песню, но мы не можем услышать её, ведь оно ещё не умеет говорить, и мысли его путаны и нестройны, и оно не понимает, что говорим мы. Оно беззащитно. Вредящие духи могут смутить Песню сознания дитя, изменить его понимание, спутать его ориентиры, поэтому для защиты дитя мы просим кого-то одолжить ему своё имя, и называем его так, пока оно не сможет говорить и само не назовёт своё имя, которое знает только оно. Тогда духи не трогают дитя, они беспокоят того, кто дал ему своё имя, но большой – сильный, и духи не могут смутить его.

– А если что-то случится с одолжившим имя?

– Тогда дитя может даже умереть. Поэтому мы оберегаем Одолжившего имя, стараемся, чтоб он не оставался надолго один. Рузанна не верит в духов, это огорчает нас, но она обещала поберечься ради дитя Ру-Зан.

– И сколько уже вашей дочке?

– Дочке? – в голосе тучанк, кажется, послышалось удивление.

Рузанна быстро проговорила что-то по-тучанкски, Винтари разобрал только слово “всегда”.

Тучанк покачала головой.

– Непонимание от незнания, но это не страшно. У нас при рождении не известен пол ребёнка, никто не знает его, пока он сам его не назовёт.

– Но… А как…

– Внешне одно дитё не отличается от другого, это не как у вас. Пол – это внутри, как и имя.

– То есть, вы просто называете ребёнка мужским или женским именем вне зависимости от того, кем оно потом окажется?

– Наши имена – не мужские и не женские, наше обращение к дитя лишено родовых окончаний. И дитя говорит без родовых окончаний до того момента, когда оно готово сказать, мужчина оно или женщина.

– А… Когда он наступает, этот момент? Это какое-то ваше совершеннолетие?

Тучанк неопределённо пожала плечами.

– Нет какого-то определённого срока. Одни называют пол вместе с именем, а другие чуть позже, а кто-то вовсе лишь тогда, когда встречает того, кого полюбит.

– А… Как же ваша телепатия? Разве вы не можете узнать имя и пол ребёнка через него?