Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 87 страниц)

– Как сказать… С одной стороны, конечно, сны нам снятся просто так. А с другой – это же работа нашего мозга, искажённое отражение нашей жизни, всего того, что на уме и на душе. Иногда человек во сне видит то же, что и в жизни, а иногда – то, чего в жизни быть не может… Иногда вспоминает вопросы, которые подспудно мучают его, что-то, что глубоко в себе похоронил… Вот в таком смысле сон, конечно, задаёт вопрос. На него, конечно, можно не отвечать…

Пол пещеры пересекали тонкие сверкающие ручейки, которые стекались, кажется, к некому единому центру. Джек нагнулся, зачерпнул – вода словно испарилась с его руки.

– Хоть на это многое можно возразить, но мне кажется, Джек, что откровения и перерождения должны посещать молодых. У кого ещё есть силы, есть какой-то существенный запас… Ну, по правде, не мне так говорить, не ввиду Филлмора, да и среди рейнджеров, кажется, есть мои ровесники… Чем моложе человек – тем острее, ярче его переживания, и боль больнее, и радость радостнее. Но чем он старше – тем больше за ним того, о чём действительно можно б было сожалеть или чего стыдиться. С возрастом человек изнашивается, не только физически…

Харроу помолчал, любуясь бликами на стенах.

– Изнашивают не годы, изнашивает то, что их наполняло. И даже если кажется, что всё пучком, всё лучше некуда – этот износ на самом деле чувствуешь. Особенно если живёшь жизнью неправильной…

– Ну, это если понимаешь, что неправильной…

– Да мне кажется, все это понимают на самом деле. Ну, или мне так повезло с компанией в тюрьме. Нет, на сцены группового покаяния там полюбоваться не случалось, но факт, что обманывать себя можно не вечно. Можно говорить, что так сложились обстоятельства, так просто вышло, и иногда это даже так и есть, и можно признавать, что просто не хочешь меняться. Но это не то, про что можно сказать – если б начал с начала, я б прожил жизнь так же.

– Это-то понятно…

– Просто пока ты моложе, живёшь так, как будто у тебя жизней десять. Хотя, конечно, на многих просто сказалась чума. Тут-то другое было, наоборот – одну жизнь живём, и так летит в тартарары, так не плевать ли уже…

– Тоже чума… Сколько ж она жизней перекосоёбила…

– Как по мне, чума не оправдание, и вообще ничто не оправдание. Не все ж оскотинились… Ну, я – что я? Я мародёрствовал. Это многие, конечно, а что было особо делать… С работой как-то тухло было, и с перспективами вообще. Каждое утро шёл проверять, жива ли мать, а она всё время повторяла – «Где-то сейчас Боб, интересно, как он? Вот бы он был не на Земле, вот бы не на Земле…». А я хотел, чтоб она пожрала, и шёл что-нибудь раздобыть, у мёртвых-то вообще почему не взять, но иногда и у живых, чем они лучше нас… А иногда и оторваться на ком-нибудь, просто от тупой злости…

– Тобой хотя бы двигали благородные мотивы. А я… а я потерял свою семью.

– Многие потеряли. Я вообще не пойму, зачем такой сложный прикол – когда из всей семьи выживает один человек, а ведь много таких случаев. Словно вся семья собрала все свои силы в нём, умерла, чтоб его спасти, чтоб он жил, помнил, казнил себя… Ну, моя-то мать чуму пережила, но легче ли от этого…

– Всегда больно хоронить близких. Но я своих ещё и предал.

– Ну, опосля-то чего себе не напридумываешь… Если так говорить, я тоже предавал мать, когда уходил воровать, и меня могли и прибить где-нибудь, а она сидела одна дома, ждала… Я утром проверял, жива ли она, она вечером – жив ли я…

Моралес тяжко прислонился лбом к узорно переливающейся стене.

– Нет, я-то на самом деле предал. Конечно, я считал бы так и в том случае, если б оказался в это время в рейсе, ненавидел бы себя за то, что оказался вне опасности… Но сейчас понимаю – всё же это было бы легче. Быть там, всем вместе – это самая ужасная казнь. Когда не знаешь, когда не рядом – можно представлять и хорошее. Да, была б хоть работа какая-то… Хоть что-то, что отвлекало бы… Целый день сидеть у постели дочек, потом всю ночь сидеть с женой в спальне, сейчас кажется, что мы вообще не спали тогда… Какие-то одни бесконечные сутки, мутные, опостылевшие как бесконечный повтор сериала по ночному каналу. А потом… Ну, кому я рассказываю, ты наверняка всё это тоже знаешь. Сколько их было, всяких умников, там-сям голосивших, что нашли лекарство, что исцелились. Некоторые, кажется, были просто сумасшедшие… Но что делает с людьми отчаянье, ты ж понимаешь. С тобой оно ничего такого страшного и не делало, мародёрить-то, тьфу… Вот один голос в тебе говорит: это чушь, бред или шарлатанство. А другой голос напоминает, сколько там у тебя ещё в заначке лежит, да что из вещей ещё продать можно. Вот я поехал… Ну, аппетиты у лекаря были будь здоров, купить на всех-то было никак. То есть, вот такой вот пузырёк – ну, может, его на двоих хватит, может – на троих, но не на четверых же? Кому-то жить, кому-то нет, как выбирать? Семейным советом? Ехал и думал, ехал и думал. Вспоминал всё, как женились, как девчонок родили, как в отпуска ездили к морю… Как наши соседи один за другим перемёрли – на нашей улице тогда остались живых три дома… И телепрограммы эти бесконечные, истерично-бодрые голоса, программы того-то, концерты там-то, проповеди эти паршивые… в глазах темнело… И я выдул этот пузырёк сам. Вернулся, что-то сказал, что ограбили в дороге… И жил, ждал, когда они начнут умирать, а я буду это видеть, а я выживу… Не все оскотиниваются, конечно, но большинство. Ну, конечно, никакое это было не лекарство, неделя, что ли, прошла – хуже ещё стало… А потом уже на самом деле средство нашли, Джил вот, правда, не дождалась… Они так и не узнали, но сам-то я знал, что я сделал, каким я оказался. Я им так и не сказал. Нет страшнее для родителей – видеть презрение в глазах детей. Можно, чтоб жертвовали родители для детей, на то они родители, или супруги – для того когда-то клялись друг другу… Но никогда – дети для родителей. Дети вообще ничего не должны. Если ты отец – умри, своими руками себя убей, но чтоб дети жили. Я их всё равно пережил, конечно, не поэтому… Но тяжесть с моей души уже ничто не снимет. У них я просить прощения не посмел, а сам я себя никогда не прощу.

Виргиния стояла на серо-зелёном каменистом склоне. Внизу зеленела залитая солнечным светом долина, белые барашки паслись на сочной, невообразимо яркой траве, укрытие пастуха белело чуть поодаль – Виргиния знала, как называется это примитивное сооружение, призванное укрыть от ветра и дневного зноя, но сейчас не могла вспомнить это название. Но то, что внизу, по правде говоря, и мало интересовало её, её взгляд, её сердце были устремлены вверх, к чернеющим на фоне неба утёсам, к синим горам в ослепительно белых снежных шапках. Где-то там, на одном из этих утёсов – она не могла, конечно, видеть, но знала, чувствовала, куда не достают даже самые высокие из сосен, куда достают лишь молнии с неба да величаво парящие орлы, её ждёт фигура в тёмном плаще… Может быть, не плаще, но она ясно представляла развеваемые ветром полы, развеваемые ветром волосы… Ждала не в том смысле, что знала, что взор её был обращён вниз, к одинокой карабкающейся по крутым склонам фигурке. Ждала как цель её пути.

«Ты… ты… только подожди, не уходи, я скоро взберусь, это совсем недолго…».

Когда очередной камешек провернулся под её ногой, её поймала крепкая, сильная рука. При виде знакомой лысоголовой фигуры в тёмной мантии Виргиния испытала неудовольствие.

– Какого чёрта здесь делаешь ты?

– Я пришёл в твой сон, разве непонятно? Мы, техномаги, очень любим влезать в головы людей во сне. Это открывает массу интересного. Во сне человек доверчив, открыт… Ты пыталась изучить меня, храбро, как любознательный котёнок, тычась в моё сознание, теперь я изучаю тебя.

Виргиния думала, что же в нём кажется ей большей дерзостью – то, что он вломился в её сон, один из самых личных, щемящих снов, или то, что у него тоже большие светлые глаза, он тоже одет в тёмное – да и волосы его, до того, как он обрил их, наверняка тоже были светлыми. Словно он покушался на то, что она считала только своим.

– Ты ведь знаешь, где мы, верно? И я тоже знаю. Это Кавказ. Ты никогда не была на Кавказе, но там была твоя мать. Когда она хорошо закончила год, родители решили в подарок отправить её в путешествие… Куда она выберет. Ей захотелось чего-то экзотического, и поскольку в Индии она уже была… Хорошо закончила год она в частности потому, что подтянулась наконец по литературе, на которую до этого… как это ты выражаешься… забивала. Она написала большой реферат по романтизму, в частности, про русского поэта Лермонтова… И захотела посетить места, где он жил и творил. Из этого путешествия она привезла те фотографии…

– Да… те самые… – Виргиния сердито отвернулась, пытаясь вырвать руку из руки Гелена.

– Ты смотрела их… касалась их, думая о том, что он тоже их касался. Твоя мать неплохо фотографировала, цвета были такие живые, яркие… эта яркость перешла в твои сны, в памяти матери эти краски могли потускнеть, а на фотобумаге – нет. Синие горы и парящие в небе птицы тоже стали для тебя неким символом… То немногое, что ты сумела узнать об отце. О своём настоящем отце. Та фигура, которая ждёт тебя далеко вверху на утёсе – не русский поэт Лермонтов.

– Он был очень начитанным, говорила мама. В ту, их последнюю встречу они говорили, как ни странно… Она показала ему эти фотографии, и они заговорили о Лермонтове. Он читал его стихи, что-то, кажется, даже в подлиннике… Он держал в руках эти фотографии и рассказывал что-то… Что сам знал о жизни Лермонтова… Его пальцы касались их, этот след, конечно, стёрло время, но… но не для меня. И когда зашёл Бестер, мама говорила, он разорался, потому что увидел, что он без перчаток. Он, кажется, не имел представления, без чего ещё некоторое время назад он был…

Гелен приобнял Виргинию, которую, кажется, начинали потряхивать подступающие рыдания.

– Этот момент важен для тебя. Потому что это начало твоей жизни. Можно сказать, что ты родилась здесь, среди этих синих гор. И сюда стремится твоё сердце, на встречу с неведомым… – его пальцы коснулись её заколки, – ты так много спорила с матерью, которой не хотелось возвращаться к этому, вспоминать, чтобы дать тебе какие-то необходимые ключи… Это бессилие мучило тебя больше всего на свете. Ведь ты могла подвергнуть её глубокому сканированию, вырвать эти воспоминания из неё…

– Я не могла поступить так со своей матерью. Дело даже не в том, что она-то не донесла б на меня, напротив, всегда выгораживала меня… Она всегда так делала. Дело в том, что это ведь… больно. А она моя мама. Да и ведь её соображения насчёт всего этого я тоже понимаю… Понимаю, но сама иначе не могу.

Гелен задумчиво смотрел на траву под ногами.

– А что потом?

– Потом – когда я его встречу? Или хотя бы узнаю, кто он был? Ну… Я не могу знать этого точно. Здесь, как во многом – главное дойти, а там посмотрим. Ну, я хочу прийти к нему, да. В его дом ли, или на эту планету телепатов, или в тюрьму…

– Или на могилу.

– Или на могилу. Ну и понимаешь, я не жду прямо каких-то родственных объятий, любви, принятия… Он меня любить не обязан, он меня не хотел, и любви прямо какой-то там тоже не было, встретились-разбежались, обычное дело. Но я хочу посмотреть на него и понять… Вот внешностью я в мать, характером, в общем-то, тоже. Колу люблю, как она… Что-то ж во мне и от него. Ну, кроме телепатии. Человеческое что-то. И… если он хороший человек – хотя с чего бы, Бестер хорошим человеком не был, а он его учеником был, кто не мёртв, те, Алан говорил, теперь в той же тюрьме сидят… Если он всё же хороший человек – я хочу быть его достойной. А если плохой – хотя бы хочу быть не такой, как он. Как-то оправдать его… этим…

Гелен кивнул. Кажется, он был удовлетворён ответом.

– А техномагами рождаются или становятся? – внезапно спросила Виргиния.

Мужчина улыбнулся.

– И рождаются, и становятся. Я родился среди техномагов, техномагами были мои родители. Но техномагу невозбранно взять ученика из любого мира, если он видит в нём искреннюю тягу к постижению сути вещей, к творчеству…

– Это прекрасно. Я не знаю, может быть, когда всё закончится – я хотела б стать техномагом… Тебе б, наверное, уже не было б так скучно, если б у тебя был ученик. Я обнаружила, улетев с Земли, что в мире такая чёртова куча интересного…

Две хрупкие, маленькие фигурки брели по золотому песку куда-то в ту сторону, где как будто в лёгкой дымке очерчивался горизонт. Удивительно, каким же маленьким этот астероид был вначале, каким бескрайним простором обернулся сейчас… На золотых волнах качаются каменные изваяния, бронзовые арфы в тончайшей, едва ли читаемой несовершенным человеческим глазом росписи, и лёгкий ветерок, кажется, доносит отзвук музыки, звучавшей неведомо где, неведомо, когда.

– Удивительно, как сковывает чувство неловкости, и как оно же беспощадно требует слов. Мы не были знакомы, хотя один путь связывает наши корабли и нас. Как ваше имя?

Человек улыбнулся, обернувшись к лорканцу.

– И.

– И всё? Так коротко?

– Ну да, вот такое имя. То есть, полностью будет – Чжан И. Да, это несколько отличается от других человеческих имён, которые вы слышали, просто мы относимся к разным народностям…

– О! Но ведь вы всё же человек, или я что-то понял неправильно? У вас такое удивительное лицо… Прошу только, не обижайтесь, мои знания о вашем мире более чем скромны…

Китаец рассмеялся.

– Да, это сложно, наверное, объяснить представителям расы, в которой все куда более схожи между собой. Хотя тут забавно, что в этом мы похожи с вами. Вы – все, кто называет себя сейчас лорканцами – представители одной нации, но ведь там, на вашей прежней родине, были и какие-нибудь другие? С другим цветом волос или лица?

Лорканец смутился.

– Признаться честно, я мало знаю об этом. В наших книгах, где описывается древняя история, об этом очень мало сказано… Вероятно, в этом не видели смысла. Достаточно того, что они погрязли в бесчестии и погибли, не имеет значения, как они выглядели. Логично предположить, и в нашей, как вы говорите, нации спасение обрели не все.

– Но теперь, думаю, вы нередко сталкиваетесь с тем, что непривычные путают вас на внешний вид? Вы все с длинными тёмными волосами, у всех вас синяя кожа и розовые пятна на щеках… Мой вид, земляне, делятся на четыре основных расы, но и каждая раса делится на разные внешне народности… Конечно, многим инопланетянам это сложно понять, да и надо ли, но иногда наше сильное внешнее различие приводит их в замешательство. Про мой народ раньше говорили, что мы все на одно лицо, хотя это, разумеется, не так. У нас всех тёмные волосы и необычное, как вы выразились, лицо – узкие глаза, хотя на самом деле и глаза у нас очень разные… И наши имена тоже отличаются от тех, что вы, видимо, до сих пор слышали.

– Ну, а меня зовут Зуастаар.

– И всё?

– Ну да. У нас нет фамилий в вашем обычном понимании, это не требуется. Конечно, когда это важно, то уточняется, из какого рода происходит тот или иной, с кем он в семейных связях… Наши имена образуются сложно, по особой системе, учитывая имена отца, деда, их чины и звания, старшинство в семье… Как правило, имена не повторяются, только если детей называют в честь кого-то из уже умерших предков, это нормальная практика.

– Как я понял, у вас в основном имена пышные, многосложные, короткие не допускаются? Ну да, с короткими неизбежно будет повтор…

– Разумеется. Конечно, у простолюдинов допускается сокращать имена – для удобства обращения. Но у жрецов подобное немыслимо, это считается грубостью и кощунством.

– У вас интересный мир.

– О нет, не думаю. Другие расы сторонятся нас, и, как я понял теперь, поделом. Правда, мы и сами никогда не стремились к контактам, в чём нас и устраивали бракири – им пришлось по нраву, чтоб вся наша торговля шла через них, а мы согласны были платить любые средства, чтобы поменьше соприкасаться с иными мирами. Счастливей бы мы были, только если б и бракири, и кто бы то ни было никогда не находили нашу планету, и мы жили бы в этой благостной изоляции, пока не умертвили бы свою душу окончательно.

– Так странно это всё… Мы, встретившись вам, сбили вас с привычного жизненного курса, привели в такое смятение. Теперь я понимаю, что вы ждёте от нас какого-то объяснения всему, что произошло, но лично у меня объяснений нет. Надеюсь, хотя бы у капитана ЛИ и команды – есть…

– О, прошу, не надо так думать. Воля Наисветлейшего бывает сложна для нашего понимания, но он всегда даёт ответы ищущему. Если мы не способны понять эти ответы – это уже другое дело.

– Наверное, вам вообще проще будет найти эти ответы, чем, например, мне. Понять, зачем вообще мы оказались здесь… Если легенда права, и колодец является тем, кому должен явиться – то не слишком ли странная компания здесь подобралась? Не думаю, что здесь в самом деле нет случайных людей…

– Вы считаете случайным – себя?

– Нет, не непременно. Если в том плане, что из всех присутствующих я – тот, кто меньше всего задумывался о боге, вечности и всём подобном, то возможно. Что о жизни жуков я думал куда больше, чем о собственной – это верно, но в моей жизни как-то совершенно не о чем думать. Я обычный человек, и мне нечему научить других, у меня для этого и жизненного опыта маловато. Если только кто-то не хочет послушать о жуках, тут, конечно, я могу говорить часами.

– Но ведь вы – Всеслышащий, это уже не значит «обычный».

– У меня очень низкий рейтинг, к тому же, я молод, большая часть моей жизни пришлась на период, уже более спокойный для телепатов. Хотя, конечно, была ещё дракхианская чума, это время не было лёгким ни для кого из землян, на Земле или в колониях.

– Я с великой скорбью воспринял историю ваших телепатов. У нас Всеслышащие особо почитаемы, это считается знаком Наисветлейшего, это дети, посланные напрямую от него. Покуситься на Всеслышащего – столь же невозможно для самого отъявленного негодяя, как покуситься на служителя Наисветлейшего…

– Неужели у вас там есть отъявленные негодяи? – улыбнулся И.

– Вероятно, если б не было – у нас не было б ни судей, ни тюрем, верно? Это правильно говорят, что ни в одном мире религия не решила всех проблем… И нам бы куда раньше осознать, что гордость наша бессмысленна, беспочвенна, преступна…

– Произошедшее здесь заставило вас, получается, по-иному взглянуть на многие вещи? Что же будет, когда вы вернётесь на Лорку? Остальные ваши сограждане воспримут ваш новый взгляд?

Зуастаар помрачнел.

– Один Наисветлейший знает, что будет, но что будет – того не миновать. Пусть нас посчитают очередными еретиками – но свет, коснувшийся нас, не позволит нам молчать, ни одним устам, вознёсшим восхваление на этом месте. Свет должен звать к подвигу, а не самоуспокоению. Действительно, жаль, что ни один из Великих Вождей не присутствовал здесь, с нами, хотя умом и понятно, что этого просто не могло быть, ведь даже почтенному отцу Просветлённого Послушника немыслимо б было отравиться с нами. Что ж, это ещё одно свидетельство, что гордость губит, а глас божий бывает тих и заглушаем пустыми славословиями…

Возвращение к одиночеству – поворот грустный, спору нет, но это возвращение в естественное состояние. Хорошо, что у неё была длительная практика. У миссис Ханниривер были свои переживания – ей предстояло решить, как ей быть, что делать. Президент долго объяснял ей, что значит – «невозможно выяснить координаты отправления». Таковы возможности техномагии… Виргиния говорила матери, что у неё всё хорошо, что с ней есть люди, на которых она может положиться, что вместе они заняты очень важным делом, что все подробности она расскажет, когда вернётся… Что она обязательно вернётся. Что она была б, конечно, не против, если б силы Альянса прибыли сейчас сюда, они были б здесь очень полезны, нужны… Но она не знает, как передать им правильные координаты, этого места ещё нет на их картах. Да и понимает, это решение потребовало бы от них времени, сбора сил, возможных споров между мирами… Нет, единственное, чего сейчас точно хотела Виргиния – чтобы это письмо, если всё же дойдёт, успокоило маму. И пожалуй, отчасти она достигла желаемого – Кэролин Ханниривер увидела лицо дочери, услышала её голос, с ней всё в порядке, с ней действительно всё в порядке – мать почувствовала бы, по голосу, по интонациям, по мимике, если б это было ложью, если б кто-то удерживал там Виргинию силой, если б заставлял её солгать в письме. Она знала, когда дочь врёт ей – для этого не нужны никакие пси-способности, одно только материнское сердце. Но от этого не проще было понять, что теперь делать ей самой. Продолжать ждать Виргинию, или возвращаться? С Земли звонили Милли и Джо, спрашивали, какие новости, спрашивали, когда она вернётся…

А у неё не было и такого утешения. Который день уже «Белая звезда» не отвечала на вызов. Можно было предполагать всё, что угодно, и заставлять себя предполагать не самое ужасное. Должно быть, они просто слишком далеко, в каких-то таких местах, где что-то глушит связь, может быть даже, они уже нашли Виргинию, где-то рядом с ней, а там наверняка какие-то проблемы со связью, раз она отправила сообщение благодаря помощи техномага, а не обычным способом. Лучше, чем допустить мысль, что их больше нет, что этот ужасный враг, которого они как будто вычислили и обезвредили, всё же сумел…

И последние надежды растаяли, когда прилетели Хауэр и Шеннон, и два рейнджера с сопровождаемым ими несчастным, лишившимся рассудка во время происшествия на корабле. Почему-то это было воспринято как некий знак, что надежды нет. Да, все уже понимали, что задерживать рейс дольше нельзя. Кэролин снова сказала, что было бы неправильно заставлять этих людей ждать ради немногих. И вот теперь они вместе со всеми провожали этот корабль. Стояли в стороне от толпы, словно на берегу моря, шумящего больше не для них. Две женщины с одним именем и теперь одной тревогой – дождаться своих детей.

– Я думаю, конечно, вы правы, миссис Ханниривер. Правильно бы было, если бы я полетела сейчас с ними. Не больно-то много смысла в том, чтоб быть сейчас здесь, заламывать руки в ожидании вестей… Едва ли я, одна слабая женщина, могу сделать для спасения сына больше, чем силы, которые подконтрольны президенту Звёздного Альянса. Если б я полетела сейчас – я б наконец жила… Жила, своей жизнью, не только ради кого-то, заботясь о ком-то… Я могла б вернуть ощущение своей ценности, самой по себе. Мне стыдно перед этими людьми – они тоже теряли близких, они пережили разлуку длиной в жизнь, не имея надежды на новую встречу, имея основания предполагать всё только самое мрачное… Но они продолжали бороться, заставляя себя улыбаться ради тех, кто просто оказался рядом, ради тех, кого ещё встретят, ради себя самих, таким трудом вырванных из ада… И ведь сколькие из них дождались… Я не всегда поступаю так, как правильно. Я не сильна.

– Мисс Сандерсон… Нас всех учили в трудные минуты полагаться на господа, верить, что без его воли ничего не может случиться. Я уверена, что ни у кого это на самом деле никогда не получалось. А если нам и встречались люди, которые действительно так могли, они казались нам ненормально чёрствыми, равнодушными… Мне кажется, наверное, что у бога и так слишком много дел, чтобы беспокоиться сейчас о моей дочери. Поэтому мы здесь сейчас как бы вместо бога – думаем о них, уносимся к ним мыслями – и вроде как помогаем, хотя на самом деле ничего не можем сделать…

К ним подошли две женщины – темноволосая улыбалась, хотя глаза её были заплаканы, светловолосая, цепляющаяся за её руку, была, кажется, слепой.

– Вы Кэролин? То есть, мисс Сандерсон?

– Да… мы… Мы, кажется, знакомы?

– Сложно сказать это однозначно. Я Сьюзен Иванова, вы вряд ли меня помните… А я вас узнала. Я хочу вам сказать, что верю – вы скоро снова увидите своего сына. Жаль, я уже не успею в этом убедиться…

– Спасибо вам. Правда, огромное вам спасибо. У вас ведь… нет никаких причин действительно волноваться за нас…

– Ну, то, что его отец был порядочный говнюк… Вы ведь об этом? Не думаю, что между ним и теми, кто здесь собрался, когда-нибудь возможно бы было примирение. Но ни вас, ни вашего сына это не должно коснуться. Господь видит всё, и слышит ваши молитвы, и молитвы всех, кто молится сейчас за вас, а таких, поверьте, немало…

– Знайте, мы ждём вас там, – голос слепой был низкий, хрипловатый, – вы сможете присоединиться к нам, когда будете готовы, Джейсон пропустит вас…

Кэролин оглянулась. Кто-то из этих людей впервые после долгой разлуки, а то и впервые в жизни встретился здесь, и кто-то из них – встретился лишь для того, чтобы снова расстаться. Мелькали знакомые лица, слышны были знакомые голоса. Вот Наталья Блескотт рядом с каким-то человеком. Разговора не слышно, но она улыбается. Может быть, это и есть её потерянный когда-то возлюбленный? Во всяком случае, она приняла решение всё же лететь. Определённо, оно не далось ей легко… Вот семья Хауэр о чём-то препирается со служащим, оформляющим багаж – точнее, препирается миссис Хауэр, а супруг и дочь стоят в качестве группы поддержки. Кажется, какой-то из баулов миссис Хауэр пополз по шву, и в таком виде его принимать отказываются, а ей сейчас так не хочется бегать и искать новый чемодан… И это так мило. Как и вообще это странное сочетание – взрослые, степенные как будто люди, со всем этим багажом, и вещей, и мелких повседневных переживаний – с такой вот авантюрой… Дети носятся друг за другом… Среди провожающих много минбарцев… Если закрыть глаза, то кажется, что это шумящее, волнующееся море, которое совсем скоро отхлынет и оставит на отмели только их. И Кэролин Ханниривер хорошо, она вполне сухопутна…

Подошла высокая стройная женщина в минбарской накидке, однако явно не минбарка, из-под капюшона выбивались сочные каштановые пряди, поочерёдно обняла Сьюзен и её спутницу.

– Ганя не придёт, Сьюзен, – в голосе её, с лёгким незнакомым Кэролин акцентом, послышались нотки извинения, – сказал, что ещё не выработал подобающего воину самообладания, и боится, что будет вести себя недостойно.

– Ничего… – Сьюзен грустно улыбнулась, – думаю, по той же причине и Маркус как раз в эти дни отбыл в другой сектор… Как бы нас ни учили расставаться, это ничего не значит в такой момент. Хотя Ганя… Я не ожидала от него такой привязанности, сколько он прожил-то с нами, господи боже… Я буду очень скучать по нему. Присмотри за ними, Лаиса.

– Когда я уходила, он баюкал Уильяма. Пел эту твою любимую колыбельную… С ними на всякий случай осталась Калин, она обещала помочь мне до тех пор, пока Маркус вернётся. Сьюзен, перестань, ничего это не в тягость! Тем более, вырабатывать навыки общения с детьми мне нужно… Да, я по пути ещё встретила дрази, они сказали, что сами не успевают к старту, просили тебе передать…

Сьюзен посмотрела на объёмистую сумку с шутливым ужасом.

– Дрази! Господи, они уже надарили мне столько всего, что я удивлена, как это всё влезло в багажный отсек…

– Я полагаю, это были другие дрази. Я полагаю ещё, Сьюзен, что ещё не все дрази, которые хотели бы это сделать, что-то передали тебе, и когда они узнают ещё о дополнительном каком-нибудь рейсе, то приложат все усилия, чтоб передать тебе что-то ещё, жизненно важное.

– О да, их настойчивость я уже успела оценить. Еле удалось вежливо отказаться от почётного отряда телохранителей…

Послышался громкий протяжный сигнал, призывающий пассажиров поторопиться с посадкой. К Сьюзен подбежали две девочки, до этого оживлённо болтавшие неподалёку с минбарскими детьми, потянули за руки.

– Мама, Таллия, ну что вы как маленькие, ещё созвонитесь, когда прилетим…

И как-то так получилось, что обе Кэролин вышли вместе с Лаисой, и вместе с ней пошли в толпе провожавших. И кажется, беседу завела Кэролин Ханниривер, спросила, как же они созвонятся, ведь там, в новом мире, ещё ничего не построено, девственно чистая планета, и Лаиса ответила, что что-то придумают, раз мир-то особенный, воплощающий мысли, вот поди, найдётся, и кому терминалы связи намыслить… И как-то разговорились, и решили вместе прогуляться до рынка – обе Кэролин вдруг подумали, что они никогда так близко изнутри не видели жизнь других миров, и может быть, никогда больше не увидят.

– Я не знаю, правильно ли я поняла… Сьюзен оставила двоих детей здесь, а двоих забрала с собой? Как же так?

Лаиса улыбнулась.

– Ну, один из них, кто остаётся, строго говоря, не её дитя, а воспитанник их семьи… А Уильям… Что поделаешь, он родился не телепатом.

– И ей запретили брать его с собой?

– Дело вовсе не в этом. Сьюзен и не могла бы обречь своего сына на то, чтоб расти в мире, где он будет, по сути, ущербным в сравнении со всеми.

– А эта женщина, которая была рядом с Сьюзен – она кто, её сестра?

– Нет. Но я не знаю, как это будет на вашем языке…

– А вы, простите… Вы центаврианка, да?

– Это удивляет первое время, понимаю. Раньше в столице Минбара можно было встретить только минбарца, а теперь… Я недавно даже нескольких тикар видела. Мне приходится учить сразу два языка, с земным полегче, я его учить ещё на Центавре начала…

– А где капитан?

– Капитан Ли? Не уверена, но кажется… там, внизу. Я, по крайней мере, видела его направляющимся к выходу… Наверное, решил ещё раз прогуляться по Колодцу, в одиночестве, в размышлениях.

Раула присела рядом с мисс Карнеску, грея руки о стаканчик с кофе.

– Стефания… Вас ведь Стефания зовут? Я вот думаю о том, как странно это всё. То, что мы до сих пор торчим здесь, не можем взлететь – десять раз запускали диагностику, все системы в порядке, а двигатели не запускаются. Словно Колодец держит нас. Переключали управление туда-сюда – на «Сефани», на «Белую звезду»… без толку. Значит, наверное, не все слова сказаны, не все ответы получены, да? Вот мне и подумалось, что хочу поговорить с вами. Все тут друг с другом разговаривают, только с вами не замечаю, чтоб кто-то говорил.

– Их можно понять, – грустно улыбнулась переводчица, – я сама с самого начала вела себя очень… отчужденно. Я очень робкая, наверное, и в худшем смысле этого слова. Не умею нормально общаться с людьми, и учиться не пытаюсь. Мне с бумагами, со словами, с наукой – проще. Там всё можно по полочкам расставить, чтоб во всём порядок был… С людьми так не получается. Вот здесь – вроде бы меня никто не обижал, вы, рейнджеры, вообще люди и порядочные, и радушные… Я ж первой огрызаться начала, вести себя холодно, официально – иначе не умею, не привыкла. Обидела многих, ну и поделом потом получала… я просто, наверное, с подросткового возраста дурацкую эту манеру вынесла – считать, что все сами по себе, а я сама по себе, что у меня ни с кем никаких связей… Вот они – рейнджеры, а я – нет, вот они – телепаты, а я нет… Всех что-то объединяет, а меня ни с кем ничего.