Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 87 страниц)

Зак накрыл её ладони своими.

– Ну да, ты права. Раньше б я смеялся, конечно. Ну, про себя смеялся б всё же, нехорошо о таком вслух, опять же на Вавилоне ещё приучили ко всяким чудикам с терпением и пониманием, во избежание дипломатических скандалов… А сейчас вообще не буду. Многое было, много и увидел и услышал, тут поверишь и в чертовщину и в… как это наоборот-то тогда назвать?

– Ты поверил, и то ладно. А я, Зак, душу вижу, не забывай.

– И какая она у меня? Хотя не уверен, хочу ли я слышать это… С Дэвидом вон говорил, про поиск себя и про чистоту души, теперь зло берёт – зачем, ему в его годы так что ли мало досталось… И как мы жить вообще будем, Мисси? Зачем ты со мной связалась? У рейнджеров семей не бывает, Иванова вон пробовала, ну и что вышло из этого?

– Вот так и будем. Я хоть не рейнджер, конечно, но тоже дело у меня такое, не я себе хозяйка, а дело моё. Так вот и будем – встречаться, когда возможно, а в остальное время просто помнить и думать друг о друге. Минбарцы многие так живут, и ничего, не сказать, чтоб они несчастные все…

Он сгрёб её на руки, покачивая, тонкую и хрупкую, как ребёнка.

– Зло меня берёт, да. Нашёл себе бабу, что ни говори. Телепатку, мозгоправку, да ещё не раньше же, а когда сам рейнджер… Ну понятно, раньше б не нашёл, не готов был и всё такое. Но ведь правда, только привык жить без этого, а теперь как? Некоторого мужика, Мисси, до лакомого допусти – он в животное превращается. Вот я такой.

– Тебе будет лучше, когда отправишься в путь. Будешь раздражаться, злиться сперва, но потом будет лучше. Потому что тебе всегда лучше, если ты делаешь то, что от тебя требуется. Если б сейчас ты остался – то потом заел бы себя. А там мир, какого ты раньше не видел. Всё другое. Хоть немного побудешь там, где всё другое, где о другом придётся думать…

– Да уж сейчас прямо. Всё равно о двух вещах думать буду – о пиратах этих и о тебе. Так говоришь, словно к морю на курорт отправляешь, отдохни мол, расслабься, смени обстановку. Рейнджеру, запомни, нигде курорта нет.

– Посмотрим, посмотрим… Не переживай, побудешь уж без своих пиратов. Они тебя дождутся, не эти, так другие, этого дерьма ещё много припасено. А я – тем более дождусь. Куда уж я денусь теперь.

Прибытие корабля с Тавиты состоялось через два дня после отбытия делегации на Тучанкью. Сьюзен, искренне старающаяся держаться бодрячком, лениво корила себя за то, что не выспалась загодя. Прекрасно понимая, впрочем, что и не могла. Просто потому, да, что Таллия перебирала её волосы – легко и ласково, совсем как тогда, и рассказывала ей о том, как узнала о назначении на Вавилон, как её подруга Кима и завидовала ей, и опасалась за неё – ведь все знали о судьбе предыдущих станций, и всё ещё опасались, что и с этой случится что-нибудь нехорошее… “А со мной обязательно случится что-нибудь хорошее, – сказала тогда Таллия, – я уверена в этом”.

“Скоро у нас будет, наверное, одна память на двоих… – думала Сьюзен, прикрыв глаза на коленях Таллии, слушая её голос, как самую сладкую музыку, – я чувствую её мысли… Всегда рядом с собой… Благодаря ей я теперь знаю, что мысли людей, их внутренние голоса отличаются, не только по содержанию. Её мысли такие лёгкие, как прозрачная вода, как последние дождевые струи перед тем, как после дождя снова проглядывает солнце…”

По трапу, в сопровождении сборного отряда военных аббаев и рейнджеров, чинной процессией спускались прибывшие. Сьюзен, которую, как и всех собравшихся, разбирало немалое любопытство, вытянула шею. Она уже много раз пыталась представить себе маленьких дилгар, пока что-то никак не получалось.

– Ишь ты, какие… котята…

– Скорее уж – рысята.

Президенту Шеридану, похоже, было слегка не по себе под прицелом ста пятидесяти пар жёлтых внимательных глаз, которые какими-какими, но детски-наивными назвать язык не повернулся бы. Но голосом он этого не выдал.

– Я, к сожалению, как и большинство присутствующих, не владею дилгарским, но думаю, вы меня понимаете. Судя по тому, что аббайский, например, вы неплохо знаете… Тем лучше. Хотя бы языковой барьер не будет стоять на пути взаимопонимания. В остальном… я сказал бы – “добро пожаловать в ваш новый дом”, но это не будет верным, это первый дом в вашей жизни. Надеюсь, он вам понравится. Здесь вам ничто не угрожает.

Дети переглянулись, как показалось Сьюзен, с усмешкой.

– Это у вас нормальное приветствие военнопленным? – Шеридан не ошибся, земной язык они знали.

Вот Шеридан усмехнулся, даже не скрывая этого.

– Вы не военнопленные. Во-первых, никакой войны сейчас не происходит, во-вторых, даже если бы происходила – едва ли вы бы в ней участвовали.

– Откуда такое мнение?

По рядам встречающих пронёсся тихий ропот – и тон этого ребёнка, и выражение его лица были не просто дерзкими, а, прямо скажем, провоцирующими.

– До педалей в машине не дотянетесь. А пехота, полагаю, не ваш уровень. Каковы бы ни были планы ваших создателей, это не имеет значения. Вы дети, только дети. И вам предстоит учиться, выбирать профессию, строить свою жизнь…

– По вашим законам? – спросил другой ребёнок. Голос его был тоньше, Сьюзен предположила, что это девочка… впрочем, уверена она не была. Возраст один, одежда одинаковая, никаких украшений или прочих отличительных признаков…

– Да, вот тут вы правы. По законам Альянса, на территории которого вы живёте. Я думаю, вы прекрасно знаете, что мира, где действовали ваши законы, больше нет. И думаю, не ошибусь, полагая, что если б вы хотели разделить его участь, вы бы успели это сделать. Реальность несколько отличается от той, к которой вы готовились, и без помощи в ней вам не обойтись.

– Вы надеетесь перевоспитать нас и сделать солдатами своего режима? – перебил второй.

– Или просто надеетесь, что мы забудем, кто мы? – продолжил первый.

– Как тебя зовут? – внезапно спросил Шеридан у этого, самого бойкого, ребёнка.

Вопрос привёл дилгарёнка в недолгое замешательство.

– Вы имеете в виду имена? Их у нас нет. Только номера. Я – А8-1. А8 – кодировка нашей лаборатории, 1 – номер моей капсулы. Имена нам полагалось дать позже, по итогам наших заслуг.

– Вот что, молодой человек. Можете считать меня старомодным, но у нас так не принято. Имена вы получите авансом, а заслугами как-нибудь потом отработаете. Если вам не безынтересно, дадите консультацию по традициям дилгарского имянаречия, в противном случае ваша дальнейшая самооценка будет зависеть от фантазии ваших опекунов и наставников. Сейчас вы будете временно размещены в здании Альянса, после чего Сьюзен, – он кивнул на подошедшую Иванову, – займётся вашим распределением по новым местам проживания.

– Распределением? По новым… местам? – на лице А8-1 мелькнуло беспокойство.

– Да. Не так мал Минбар, чтобы распределить по нему сто пятьдесят детей, а есть ещё колонии… Думаю, мы справимся. Да, я достаточно объективно вас оцениваю, чтобы понимать, что ваш страх возможной разлуки едва ли обусловлен сентиментальными соображениями. Но для наилучшей акклиматизации вас недопустимо держать всех вместе. Это как для изучения языка необходимо погружение в языковую среду без искушений общаться только с соотечественниками – история показала, что в эмигрантских диаспорах дети часто вообще не знают языка страны, в которой родились. Но потом им всё же приходится выходить за пределы их маленького мирка, и у них могут сложиться проблемы. Так что – для вашего же блага.

– Какой хорошенький! – Маркус потрепал по голове одного – светло-светло рыжего, почти персикового, – Сьюзен, давай этого к себе возьмём? Девчонки, думаю, рады будут. Помнишь, они досадовали, что медленно Уильям растёт… И им полезно будет, согласись, хоть попрактикуются в устной речи. Две дочки, два сынишки для ровного счёта…

Юный воин давно не существующей дилгарской армии был близок к обмороку…

– Думаю, ему надо дать аббайское имя, – заявила Софья, – он же родился на аббайской планете, так? Я знаю несколько очень красивых аббайских имён…

– Этих рыбоголовых? Нет уж! – мальчик невольно жался к стене, похоже, побаиваясь бойких девчонок.

– Они не любят, когда о них так говорят! – укорила Талечка.

– А я что сделаю, если они такие и есть! Жуткие уроды! Страшнее только дрази!

– Не понимают некоторые своего счастья. Вот оказались бы они не у аббаев, и вообще не было б Альянса – их бы убили, или ставили бы на них опыты!

– Сонь, нехорошо так говорить!

– Но это так! Благодарность-то элементарную нужно иметь!

– Благодарность? Вы просто непроходимо глупы, надеетесь использовать нас в своих интересах!

– Ой-ой-ой, и как, интересно? На что вы годитесь-то? Сам себе ведь поесть приготовить не сумеешь!

– Ну Сонь, он же не виноват, что у нас тут всё совсем другое, чем… И вообще, он и так нас боится!

– Боюсь? Я – вас, убогих?

– Может, мы и убогие с твоей точки зрения, но мы-то – телепаты, а вот вам, увы, ваши создатели эту способность передать не смогли. Так и не смогли, сколько ни пытались, отделить этот ген от генов врождённых заболеваний. Ничего не поделаешь, либо физическое совершенство, либо пси-способности, что-то одно. Правильно я говорю, Сонь?

– Ага. Видимо, ворлонцы так хотели поучить их уму-разуму, чтобы им приходилось терпеть среди себя больных и немощных. А если их пси-способности естественного происхождения – а я слышала, у дилгаров телепатов было очень-очень мало, не то что вон у нас – значит, это просто компенсация. Ну, когда ребёнок слепой или глухонемой, или всё это вместе, то у него развивается способность общаться мысленно, а если у него всё здоровое, вот как у него – так зачем ему это? Вот и получается, что теперь у дилгаров совсем не будет телепатов. Хуже, чем у нарнов, у тех хоть спящий ген…

Мальчик понимал, что вот так переговариваются между собой вслух они специально для него. Им ничего не стоило бы общаться мысленно. Это было как-то обидно, эти определённо низшие существа не то что не сознавали своей ущербности, но даже смотрели свысока на него. И сила не давала здесь преимуществ – если он побьёт их, его самого, чего доброго, побьют их родители… И, чего доброго, отошлют куда-нибудь, где условия будут хуже… Значит, придётся расположить к себе здесь хоть кого-нибудь…

Маленький шаттл с необычной пёстрой делегацией неспешно бороздил гиперпространство. Дорога, как это часто бывает, располагала к разговорам.

– Я слышал, – проговорил Брюс, – приземлиться на Тучанкью требует большого искусства. Планету почти целиком окружают плотные облака метеоритов и газа, что затрудняет связь… Часть этих глыб взорвали, расширив прозоры, но всё равно приходится месяцами ждать, пока источник сигнала совпадёт с таким прозором…

Зак кивнул.

– Да, это печально. Тучанкью много чем неудобное место, это одна из причин, почему Центавр таки от них отступился. Сложновато и дороговато стало её держать… И представляю себе, каково было центаврианам там, письмо домой просто так не пошлёшь и не получишь… Если тучанки пойдут на сотрудничество, мы, конечно, займёмся дальнейшей очисткой орбиты, а пока, конечно, придётся сложно. Ну, Мисси знает об этом, и не удивится, что я долго не пишу…

– Зак… Почему? Ну, почему вы вместе, ты и Мисси? Нет, не хочу сказать, что это как-то нехорошо, что Мисси чем-то нехороша, просто… странно, неожиданно.

Для Зака этот вопрос тоже был неожиданным, он долго молчал, пытаясь подобрать слова.

– Ну, с моей-то стороны всё, я думаю, просто. Мы с ней через то ещё приключение вместе прошли, и она… Женщина, Брюс, должна быть не просто чем-то, чем любуешься и налюбоваться не можешь, любоваться-то и издали можно… Мисси – идеальный товарищ. Ты разве не замечал? Есть вот люди, которые знают и умеют что-то очень хорошо, но только что-то одно. В чём-то другом их и спрашивать смысла нет. А Мисси можно попросить о помощи в чём угодно. Она много где бывала, что-то слышала, чему-то училась… Немного разбирается в оружии – разобрать-собрать, зарядить, да и стрелять, в механике – до степени мелкого ремонта, в лекарствах… Ей случалось перевязывать раненых, сбивать со следа шпионов, покупать у всяких тёмных личностей всякие штуки, о которых мы с тобой представления не имеем, да ещё и разбираться в них… И она, понимаешь, не сделает за тебя всю работу, но сможет помочь тебе хорошо её сделать. Это вот как… левая рука. Не ведущая, вроде бы, у большинства-то людей, а без неё трудновато. А ещё она… ну, всё и всегда стремится понять. И помочь. При том, что людей, казалось бы, не с лучших сторон видела. А не утратила чего-то вот такого… детского. Я думал, я ей должен глупым казаться… а не кажусь.

Брюс кивнул.

– Просто мне казалось, тебе другие женщины нравятся…

– Я, Брюс, не телепат, но догадываюсь, о чём ты, и сейчас тебя стукну. Нравятся – это немного не то слово… У меня тут, как бы, вопрос был… Ну, бывает, что у тебя как бы один большой вопрос к человеку. Только вот не факт, что тебе за всю жизнь на него ответят.

Комментарий к Часть 4. МАК И ВЕРЕСК. Гл. 3. Вопросы без ответов

В сериале хурры и гроумы вообще-то уже были, и надо думать, в Альянс могли войти. Но особо они не светились, не звучали, и здесь я их сделал недавно вышедшими на сцену расами. Просто чтобы не придумывать стопиццот новых, это и так потом придётся делать.

========== Часть 4. МАК И ВЕРЕСК. Гл. 4. Песня Сознания ==========

Только ты – туманы гор, брызги дождя в лицо,

Водопады, рождаемые поднебесными снежниками,

Берега блужданий в поисках вечности.

Только ты – знамя победы в мозолистых руках,

Тишина безбрежной глади, нарушаемая изредка

Взмахами крыльев, рожденными далекой песнею,

Эхом гуляющей по отрогам Нинчурта…

Только ты – камни , хранящие души шаманов,

Слепые ночи длящиеся бесконечно долго,

Рождая непостижимые картины бьющегося вдребезги времени и пространства.

Только ты можешь слышать меня через тысячи лет,

Придя на эту землю, дыша этим воздухом, слыша взмахи крыльев,

Чувствуя мое присутствие… я рядом……

«Невидь»

По белым стенам тюремной камеры скучно скользили лучи солнца. Кто придумал красить стены камер в светлые тона? Вроде как, не так мрачно получается… А спросили бы очень многих – услышали б, что белый ещё терпимо, разве что напоминает сумасшедший дом… Хуже бежевые, зеленоватые, пастельные тона… Какая вообще видимость заботы нужна тому, кто точно знает, что его даже уже не ненавидят. Без всякой телепатии знает…

Странно, сейчас тишина уже стала привычной. Всё труднее вспомнить, как когда-то было иначе. Шум с улицы иногда напоминает…

С огромным усилием, превозмогая уже обычную последнюю пару лет сонливость, он поднялся, подошёл к окну. Забранное частой решёткой, сперва через него вообще невозможно было на что-то смотреть… А теперь он так же не мог вспомнить мир без этой сетки, как и без тупо ноющей тишины в голове.

На площади что-то происходило. Он давно уже не способен был испытывать к чему бы то ни было живой интерес, заставлял себя из каких-то последних остатков упрямства – из странного человеческого инстинкта продлевая агонию, чувствуя, что смерть тем ближе, чем меньше чего-то разного он видит. Одна и та же камера, один и тот же пейзаж за окном, одни и те же даже охранники и врачи все десять лет – а может быть, конечно, просто похожие, давно замечено, люди в таких заведениях становятся безлики, часть этих стен, плоть от плоти этих замков и решёток. Поэтому он заставлял себя обращать внимание на детали. Просто чтоб отличать один день от другого. Чтобы время не застывало густым желе, чтоб сам он не застывал как мумия на койке у стены – как продолжение койки и стены, каковым он однажды и станет, не было этого пугающего его ощущения, что он проснулся во вчерашнем дне, который был точной копией позавчерашнего, что в жизни осталось всего несколько поочерёдно повторяющихся дней – день визита врача, день визита парикмахера и просто день, без событий. Он цеплялся за любые детали, отличающие один день от другого, новую заколку в волосах женщины-врача, новую мелкую царапину на руке сопровождающего её охранника – то ли боевое ранение при посещении какого-то более буйного обитателя этого прекрасного места, то ли дома у него живёт кошка… Он учился отличать оттенки во взгляде – как меняется жгучая, еле сдерживаемая ненависть через брезгливую жалость к полному равнодушию. Сейчас они уже не видят в сгорбленной фигуре, закутавшейся в одеяло, опасного злодея. Сейчас он по определению не мог вызывать ни ненависти, ни страха…

Он смотрел вниз, вглядываясь в крошечные человеческие фигурки. Уже не размышляя, как раньше, кто эти люди, какой жизнью живут, насколько бездумно пьют солнечный свет и свободу, просто отмечая детали. Медленно, преодолевая сонность сознания, разбирал эту огромную толпу на отдельные элементы. Женщина в красном пальто или плаще, толстяк в шляпе, высокий военный, несколько школьников, женщины в тёмном – наверное, монахини, вряд ли они все вдовы… Хотя, ведь там, кажется, открывают какой-то монумент… Может быть, погибшим при какой-нибудь аварии на производстве… Новостей он давно не знал, из его редких посетителей немногие готовы были говорить об этом. Усиленный микрофоном голос разносился над площадью, но он не мог разобрать ни слова. Вряд ли монумент военным, военных совсем немного. Кажется, много семей – женщин, детей… Мелькают тут и там полицейские формы, репортёры резво перебегают, несмотря на внушительный груз видеоппаратуры…

Он повернулся к окну спиной, прислонясь к подоконнику. Кажется, врач должен быть сегодня… но опаздывает… Он вспомнил с улыбкой, как раньше радовался таким случаям – их было за все эти годы совсем немного. Борьба двух наркотиков в организме – золотистой жидкости из шприца, убивающей его личность, и этого самого странного инстинкта, жажды жить… ухватить маленький лоскут прежней жизни, ещё что-то услышать. Как его сперва и злило, и веселило, что многие из них, видимо, обучены технике безопасности по обращению с такими, как он – в их мыслях только какая-нибудь легкомысленная песенка, или стихотворение, или параграф из школьного учебника… Как поймал себя на забавной обиде – может быть, ему вовсе и не эти их важные-секретные сведенья нужны, толку ему тут от них всё равно немного, он не дурак, он не таит иллюзий сбежать отсюда, может, он просто хотел услышать этот обычный поток житейской ерунды… Впрочем, думать об этом не хотелось. Ни о какой сентиментальной чуши. Чувства тоже остались все там, в другой жизни. Вспоминается в тумане, и как не о нём. Лицо Офелии, дочки – там, в зале суда. Она не плакала – слишком велико было потрясение… Одним из последнего, что слышал он в жизни – её горечь, её ненависть. Как ей жить теперь с его фамилией, со знанием обо всём, что он сделал…

Она всё реже бывает здесь. И правильно – нечего ей здесь делать. Ведь и сама понимала, что нечего… Кричать на него, обвинять, спрашивать – зачем, для чего… Просто смотреть, давясь смесью отвращения и непонимания, пытаясь уложить в голове… Хватит с тебя, дочка. Хватит того, что извиняешься перед людьми за то, к чему не имеешь отношения – потому что от него-то извинений никто не ждёт…

Вот Кэролин всё равно ходит. Всё равно зачем-то ходит, хотя много раз он говорил ей не делать этого. Что надеется здесь получить? Прошлое прошло, умерло. Неужели она наивно ещё на что-то надеется? Ему никогда не выйти отсюда… Она рассказывает новости, приносит книги, она вытребовала у начальника охраны больше поблажек, чем он вправе был рассчитывать из христианского милосердия. Она забирала у охранника поднос с обедом и сама кормила его, по праздникам она приносила ему кексы. Помогала ему принимать ванну, один раз сама подстригла его, решив, что тюремный парикмахер это делает слишком небрежно. Впрочем, волосы здесь отрастают медленно… Сама Кэролин так и не вернула в полной мере свои прежние шикарные волосы, мягкая шелковистость которых сводила с ума. Операция, которая вернула её к человеческой жизни, стоила очень многого её организму. Она приводила Ала, так он узнавал, что в школе сейчас каникулы… Мальчик чувствовал себя здесь определённо неуютно, и очень мало говорил… Ему, впрочем, и не хотелось знать, о чём думает и что чувствует этот ребёнок. В любом случае страшно – ненавидит ли он его, как Офелия, или любит, как мать… Он не носит его фамилию, но Кэролин ведь не скрывает, чей он сын…

Он вынырнул из омута памяти, услышав что-то за дверью. Кажется, кто-то разговаривает – тихий бубнёж вполголоса. Изо всех сил он прислушался – не важно, о чём это, насколько пустячна и обыденна тема. Ушной клещ у тёщиной собаки, прогноз погоды на выходные, или насколько дерьмовый нынче в автомате кофе… Жизнь, которая совершенно его не касается. Которой у него нет.

“Он даже не предполагает…”

У него ёкнуло сердце. Совершенно невероятно, чтобы вот так, через десять лет заточения с еженедельными инъекциями, лишь оттого, что врач задержался на час…

Голоса звучали как разные, но это был один человек. Он просто вспоминал, прокручивал в голове уже состоявшийся разговор. Потому что подошёл к двери его камеры, вот и подумал об этом…

“Всю жизнь прожил, не зная, кто он такой… Бедные дети Корпуса, какие они жалкие…”

“Каково б было узнать-то… Всю жизнь плевал в лицо отцу и матери…”

Мелькнул, смазанно, как в объективе трясущейся камеры, этот памятник, что там, внизу. Круглое лицо женщины откуда-то знакомо…

“Ну, оно хорошо, памятник… Должен народ знать… История воздаёт…”

Его лицо… Из тумана памяти – детство, если его можно так звать – лицо пухленькой медсестры, ставившей их классу прививки… “Какой ты хорошенький мальчик, Ал. Наверное, на маму похож?” Пожатие плечами. “Ой, ты даже не помнишь маму?” Помотал головой. “Бедный… Ну наверное, тебе рассказывали о ней?” Она нормалка, эта медсестра… Она ничего не знает, просто ставит прививки… Просто думает, что мальчик – бедная сиротка, о родителях даже ничего не известно… Ой, не может быть, чтоб такого хорошенького мальчика бросили… Наверное, его родители умерли, а ему не рассказывают о них, чтобы не расстраивать…

На руках мужчины – младенец. Крупные складки пелёнок проработаны скульптором довольно небрежно, а вот лицо – наоборот, хотя какое там лицо… Обычное младенческое лицо, все младенцы одинаковы…

“Все думают, что ребёнок погиб вместе с ними…”

“Лучше б так и было, ага…”

“В гробу, небось, теперь вертятся – для чего родили, чтоб вырос как все те, кто их убил…”

Лицо Фионы Декстер – его лицо… С поправкой на то, что нос, кажется, всё-таки папин…

Нет, он никогда не понимал этого дурацкого сочувствия, как у этой вот медсестры. Что значит – он сирота? Корпус – отец, Корпус – мать, лучше родителей и не придумаешь. Ему никогда и не хотелось этих обычных человеческих глупостей – чтобы у него были отец и мать…

Хотя нет, услужливо подсказала некстати прояснившаяся память, однажды хотел. Когда его одноклассника навещала мать…

Эта женщина, в отличие от многих, легко пошла на сотрудничество с Корпусом, положительно отзывалась о Корпусе в местной газете, поэтому ей разрешали свидания с сыном. Корпус использовал эту семью как агитку… Женщина без конца обнимала мальчика, нахваливала, как он вырос и похорошел, говорила, как гордится им. Тогда ему подумалось, на какой-то миг, самым краем сознания, что ему тоже хотелось бы, чтоб им гордилась мама…

“Ну а зря, что ли, у них была политика замалчивания всех родственных связей… Когда все эти архивы раскопали – вон же что было… Некоторые в каком шоке были, когда узнали, что они родственники… А одного, слышал, вообще умудрились на сестре женить… Уровень высокий, а генетической совместимости больше ни с кем не нашли… Ну, когда для них что святое-то было…”

Фионе Декстер, где бы она ни была сейчас, гордиться было определённо нечем.

Он бы даже подумал, что это всё какая-то изощрённая подстава, но мысли охранника были слишком настоящими, слишком подобающе путанными. Слишком убедительно метались по цепи ассоциаций.

Ему, впервые настолько сильно, явственно, захотелось, чтобы Кэролин пришла. Он почувствовал вдруг, чем были, что означали все эти их встречи здесь, их чаепития, когда она поддерживала под донышко его чашку, если у него слишком дрожали руки. Это не оплата тех других их чаепитий в корпусовском изоляторе, когда, забыв на время о том, кто здесь “меченая”, а кто пси-коп, пытающийся не мытьём, так катаньем склонить её к сотрудничеству, она звонко смеялась над его шутками, и постепенно пустело блюдо со сливами, которые она безумно любила. Он много раз просил её не оплачивать никаких долгов, не думать даже об этом. Нет, аккуратно разделяя пластмассовой ложечкой его любимый пирог – сюда нельзя проносить металлическую посуду, не то что ножи – они жили, и оба это понимали, ещё и какой-то другой жизнью, которая не здесь, неведомо где, которой на самом деле нет, которой он никогда, до сего дня, не желал.

Впервые он задумался об амнистии, просто вспомнил это слово. Он ещё не слишком стар, но вряд ли ему осталось много. Здоровье не то… Слишком давно не то… Если б его отпустили… Хотя бы на последний год, даже на полгода. Он остаток жизни прожил бы в наркотическом сне, но по крайней мере, не сне с пустотой без мыслей, без желаний. Они купили бы дом за городом, с садом… Кэролин по утрам отвозила бы Ала в школу, а сама ехала на работу, а он ждал бы их, неторопливо, как все старики, бродя по дому, или читая на террасе любимые книги Кэролин, снова удивляясь, как ей может нравиться такая ерунда, с такими примитивными сюжетами, или переругивался с соседом, опять не уследившим за своими мопсами, обожающими рыться почему-то именно в клумбах Кэролин… Жизнь могла быть, наверное, и такой. Если бы всё сложилось иначе… Если бы он ушёл из Корпуса с Кэролин – как когда-то, безумная, она его уговаривала… Если б он стал подпольщиком, как его родители, которых он никогда не знал. Они б победили – ведь подпольщики победили, а когда-то, за чаем с заклятыми друзьями, которые теперь сидят в соседнем крыле этой же тюрьмы, они смеялись над самой этой мыслью… И они купили бы этот дом с садом. И сосед здоровался бы с ним уважительно, как с ветераном, и ни за что не отпускал бы своих мопсов без присмотра… И Офелия приходила бы к ним в гости… С удивлением, спустя столько лет, узнавшая, куда когда-то давно бесследно исчез её отец… Если б родители не погибли… Они б вырастили его тоже подпольщиком, и он был бы одним из этих смешных героев с горящими глазами, и товарищи добродушно подшучивали бы над его малым ростом, над тем, что его возлюбленная, которую он в очередной блистательной операции освободил из корпусовского лагеря, выше его… И маленький Ал тоже радовался бы их победе, хотя и не вполне понимал бы, по малому возрасту, что произошло… Если бы вообще не было во вселенной никаких ворлонцев, и они были бы обычными людьми, он работал бы каким-нибудь неприметным клерком, а Кэролин, конечно, была бы фотомоделью, и мама, может быть, была бы жива, и долго ворчала бы, как можно было вот так терять голову, когда ты уже не мальчик, у тебя семья, ребёнок… И Диана угрожала бы при разводе, что запретит ему видеться с Офелией, но всё равно отпускала её на каникулы в дом отца, и она играла бы с маленьким братиком, и это мама, старенькая-старенькая, ругалась бы с соседом, что его мопсы опять утром разбудили её своим лаем… и может быть, они б даже никуда никогда не уезжали с Земли, космос видели только на картинках…

Хорошо бы, если б Кэролин пришла… Услышала его сейчас… Ведь ей никто не колет ничего… Она может слышать его мысли – те жалкие прозрачные лоскуты, обрывки, в которых он уже не пытался собрать себя, свою память, свою волю. Ни гордости за былые удачи, ни ненависти и презрения к победившему врагу. Никаких планов, никакой мечты о свободе и тем более о реванше, как ждали от него поначалу. Одно лишь жалкое: “Жив ли я ещё? В рассудке ли? Или душа, как в сфере охотника за душами, навеки заперта в этих неизменных стенах, с неизменными охранниках, с неизменным небом в частой решётке, раз за разом прокручивая один и тот же, мне назначенный кошмар, мой ад…” Кэролин напоминала, что он ещё жив. Что дни сменяются. Она каждый раз надевала разные платья, по-разному причёсывала волосы. Охранники удивлялись этому. Она понимала…

Пришла бы… Он бы сделал то, чего она так давно хотела… Ткнулся в неё, как маленький, причитая – почему же, за что же его жизнь была именно такой…

Они приземлились с опозданием в час – в плотном газовом облаке, окружающем Тучанкью, не слишком маневренному шаттлу пришлось сделать хороший круг, чтоб избежать столкновения с метеоритом. Впрочем, делегация терпеливо ждала их. Прямо за сетчатым забором, окружающим космодром, расстилалась степь. Это было так необычно, странно, чудно, что он невольно замедлил шаг. Дикий простор… Такого он не видел никогда, даже на Центавре… на этих окраинах… Низко нависшие сизые тучи, в рваных ранах проглядывает розовое небо, тревожно шумит на ветру голубоватая, с металлическим отсветом, трава… Если б был художником, он непременно нарисовал бы это. Вот только был ли бы смысл. Живопись, да… Живопись – то, что он особенно высоко ценил в культуре Центавра. Имеет ли эта ценность какую-то ценность здесь? Тучанки фактически слепы. У них нет никаких аналогов глаз, они не способны читать текст – в качестве алфавита здесь используется аналог земного шрифта Брайля. Впрочем, они ориентируются не только на слух или запах, они каким-то образом знают, каков мир вокруг них, органами чувств им служат подвижные отростки вдоль позвоночника, и это несколько шире, чем ориентировка в пространстве по эхолоции, как у летучих мышей и глубоководных рыб. Они различают ночь и день. Они имеют понятие о цвете… они знают, что такое туман, что такое блеск молнии и краски заката. Просто чувствуют, а может быть – и от этой мысли даже как-то не по себе – передают друг другу, память ещё с давних времён, когда, возможно, у тучанков были глаза, или может быть, их психокинез настолько развит, что они способны считывать ауру предметов…

Во всяком случае, в этот миг, когда они стояли напротив – семеро странных, в чём-то даже нелепых существ с безволосыми, безглазыми головами, с неприметными дырочками ртов – он ощутил некую оторопь, чтоб не сказать робость. Всякий другой случай, когда ему казалось, что перед ним стоит существо чуждое, непонятное, показался ему сейчас преувеличением. Все они – центавриане, люди, минбарцы, нарны, дрази – похожи между собой. Это вот они – другие. И даже не внешне – всё-таки они антропоморфны, две руки, две ноги, и кажется, они тоже делятся на два пола, хотя внешне отличить мужчину от женщины неподготовленный не сможет. Нет, они совершенно другие внутренне…