Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 87 страниц)

– Но они люди и вы тоже человек.

Улыбка Стефании стала чуть менее грустной.

– Даже как-то ждала, что вы это скажете… Вы ведь не человек, Раула. Даже странно, что в почти полностью человеческом составе команды никто этого не замечает.

– Голиане очень на людей похожи. У женщин к тому же менее грубые лица, чем у мужчин… Так что меня просто считают страшненькой, но человеческой женщиной. Ну, мне как-то всё равно… Я выросла на Тау Кита, со своими соотечественниками я общалась много меньше, чем с людьми или кем-то ещё. Мои родители были чернорабочие, они не слишком много внимания уделяли детям, сыты – и на том спасибо. Меня пригрела одна сердобольная человеческая семья, я выучила язык, потом пошла в человеческую школу… Постепенно оторвалась от корней, и, честно говоря, не о чем жалеть, какие там были корни… Там национальную культуру и не от кого было получить.

– Вы вписались в общество людей лучше, чем я…

Раула ободряюще похлопала женщину по руке – её большая, морщинистая рука на маленькой, тонкой руке землянки смотрелась огромной лапой чудовища. Доброго чудовища из очень странной сказки.

– Всегда есть то, что объединяет. Иногда то, что мы считаем разделяющим, на самом деле объединяет. Вот, там теперь лорканцы с землянами о религии говорят… Можно было ещё дня три назад представить такое?

– Вот и я теперь о чём-то таком думаю. Что ведь почти все тут, ну, на именно этом корабле – люди, как и я. И телепаты… Я ведь росла в приюте, Раула, я сирота…

– Как и многие из них…

– Более чем… В 16 лет я узнала… Случайно, некому уже было подавать запрос, просто в ходе всех этих процессов по восстановлению родственных связей и меня зацепило… Мои родители были телепаты. Просто я родилась без способностей, вот они и оставили меня. Бросили в захудалом приёмнике-распределителе на Денебе… Я в детстве думала часто – почему, интересно, меня бросили? Я знала же, что не сирота, что именно отказ был подписан… А вот, оказывается, из-за чего. Сейчас уже никого из семьи не осталось – родители погибли в телепатской войне, нормалы во время дракхианской чумы умерли… Так что я как-то и ощутить не ощутила, что у меня хоть где-то какая-то семья была.

– Семья – это не только те, среди кого мы родились волею судьбы, Стефания. Это и те, кого мы встретили, кому мы доверились. Семья, в которой ты родился – это случайность, которая может быть счастливой или несчастной. Мне вот тоже с родной семьёй не слишком свезло, они были грубы, невежественны и очень много пили. Та семья, что создаём мы сами – наш шанс всё исправить. Знаете, Стефания, может быть, и нам прогуляться там, внизу? Думаю, направлений там достаточно, чтобы не помешать капитану Ли в его размышлениях. А там… там столько всего увидеть можно, памятники древности, сокровища, которым мы не знаем названия… Будет, что вспомнить.

Дом Лаисы располагался в одном из тихих старых кварталов города. Стены домов оплетали тонкие стволы лианообразных деревьев, с ветки на ветку перепрыгивали, щебеча, птичьи парочки, на улице в разноцветных пятнах-бликах, отбрасываемых стенами домов, минбарские дети играли в нечто похожее на земные «классики». У дверей пожилая минбарка возилась с уличным фонарём. Лаиса поздоровалась с нею и подвела женщин к следующей двери.

– Жилище у меня, конечно, более чем скромное. Мне-то много и не нужно, а вот как мы теперь тут будем помещаться – это интересно…

Кэролин Ханниривер не считала себя экспертом, но поняла так, что обстановка Лаисиной квартиры была милым смешением стилей – земного, центаврианского, минбарского. Через общую комнату с низким длинным столом, окружённым сиденьями, больше похожими на фигурные подушки, они прошли на кухню. На кухне, ярко освещённой благодаря большому витражному окну, кипела работа. Немолодая минбарка, возившаяся у печи, при их появлении оторвалась от своего занятия и выпрямилась, сложив руки в приветственном жесте. Рыжеволосый ребёнок, встав на стульчик, что-то нарезал в большую миску на столе. Когда он обернулся, Кэролин поняла, что насчёт воспитанника семьи Лаиса выразилась как-то очень обтекаемо.

– Лаиса, он кто… зандерианец?

– Нет, он дилгар. Тут таких около двух сотен… Ну, отдельная долгая история…

Лаиса выгружала из пакета продукты, попутно о чём-то переговариваясь с Калин на минбарском, с ребёнком – на земном, Кэролин отметила, что ребёнок знает земной язык практически в совершенстве.

– Лаиса, зачем же вы такие тяжёлые сумки! Вам нельзя тяжёлое! Мы бы с Калин принесли всё, что нужно! …Вы их проводили? Они ведь уже в гиперпространстве, да? Теперь всё проверили, теперь с кораблём точно ничего не случится? Сьюзен простила, что я не пришёл? А девочки? Хорошо, что Уильям ещё не понимает, не скучает… О, вы купили пюре, хорошо, когда он проснётся, я покормлю его.

– Ганя, ну успокойся, ну не плачь!

– Ничего я не плачу, я лук резал!

Лаиса взяла поднос с чайником и пиалками, и они переместились обратно в проходную комнату. Пока хозяйка располагала приборы на столе, Кэролин Сандерсон робко присела на низкое мягкое сиденье.

– Ганя… Такое имя необычное…

– Это девочки назвали его так, в честь брата Сьюзен. Я так поняла, своих имён у этих детей почему-то не сложилось. Когда Маркус вернётся, заберёт мальчишек к себе, хотя я б предложила, чтоб они ещё сколько-то побыли у меня, он по работе иной раз неделями дома не бывает, а я дома практически всё время – работа у меня здесь же, разве что иногда придётся наведываться в стационар…

– Я правильно поняла, что его усыновили совсем недавно? Это, разумеется, не моё дело, но мне это непонятно. Зачем усыновлять ребёнка ввиду предстоящего переселения, распада семьи? Не жестоко ли это, сначала дать ему мать, потом заставить пережить её потерю?

– Я б сказала, не стоит представлять этого мальчика так, то, что он сейчас так реагирует – это действительно удивляет. Обычно он… куда более сдержан. Видимо, Сьюзен и девочки как-то сумели пробить его оборону. Посмотрим, удастся ли это и мне, или его послушность сейчас – тоже из-за переживаний. Несмотря на всё, что говорят об их воспитании, мне всё же кажется, что их сердца нельзя считать испорченными, но показать характер, конечно, они не упускают случая. Я бы могла тоже подумать, что это было легкомыслие со стороны Маркуса, или жестом отчаянья в попытке удержать Сьюзен здесь, но я сомневаюсь. Мне кажется, дело в том, что Маркус вообще был первым. Это был отчаянный момент, когда они прибыли, и толком никто не знал, что с ними делать. Надо было подать пример решимости в том, чтоб взять такую ответственность на себя, даже если им сейчас это было совершенно не к времени. Это безумно с точки зрения человека со стороны, но у них, как семьи рейнджеров, и не было возможности жить как-то иначе.

– Когда я смотрела на улетающих… на многих из них… Я думала: как же они решились? Это не сложно тем, кто мечтал о таком, вернее – и мечтать не смел, этим бесприютным скитальцам и одиноким, не сложно равным семья… А тем, у кого близкие – нормалы? Как можно разрывать сердце пополам?

– Не думаю, что кто-то разрывал. Если смог уехать – значит, смог проститься. Ведь были те, кто остались?

– Ну конечно, были…

Кэролин Ханниривер ходила вдоль стен, занятых стеллажами, разглядывая корешки книг – в основном учебники, хрестоматии для чтения… Взгляд её упал на фотографию в рамке – молодой загорелый мужчина в рейнджерской форме, фотография по виду такая, словно из личного дела.

– Невероятно… Лаиса, кто это?

– Рикардо, мой муж, – Лаисе с трудом далось следующее слово, – покойный. Это старая фотография, ещё до того, как мы познакомились. Мне её отдали в Эйякьяне, это, кажется, вскоре после того, как он пришёл к ним… У нас есть только одна общая фотография, – рука женщины дрогнула, протягивая небольшой снимок, где светловолосый центаврианин в запылённой, поношенной одежде стоял с нею рядом на фоне какого-то огромного вышитого полотнища, – опасно было привлекать внимание, мы как раз в предыдущей точке отличились… Но он сказал, что такую возможность упускать нельзя. Это, говорят, то самое знамя, под которым король Лорен освобождал родную землю, раз в год его выносят, чтобы каждый желающий мог прикоснуться к легенде и сфотографироваться на её фоне… Перед нами там фотографировались многие молодожёны, семьи с детьми, и кажется, тогда я впервые подумала… подумала…

– Я принёс твой завтрак.

– Больше некому было, что ли?

Не отвечая, Алан прошёл с подносом на середину маленькой каюты, к столу.

– Я ошибаюсь, или мы никуда не летим? – после недолгой борьбы гордости и естественного интереса победил, всё же, интерес, – что случилось опять, чёрт побери? У нас поломка?

– Не уверен, что компетентен ответить на этот вопрос, – Алан прошёлся вдоль стены, не глядя на Виктора, – но думаю, так надо. Не всё в этой жизни решаем мы. И вот оно решило, что мы не уйдём отсюда, пока не получим всё, что должны здесь получить. Может быть, мы торчим здесь именно из-за тебя, кто знает. Может быть, именно ты не был ещё достаточно откровенен со своим сердцем, именно ты не впустил ещё в свою душу бога.

– Вас всех что, лорканцы покусали?

Алан остановился, повернулся к ссутулившемуся на кровати арестанту.

– Хотя вообще-то, это неверно. Бога не нужно впускать в себя. Бога нужно как раз выпустить из себя. Он всегда есть в нас, просто мы предпочитаем не помнить об этом и запирать его, как нелюбимого нашкодившего ребёнка, в самый дальний и тёмный чулан. Это странно. Нам, телепатам, даны, вроде бы, особенные возможности… Мы, вроде бы, никогда не должны быть глухи к голосу бога, к голосу друг друга. Как же мы умудряемся? Ладно, я – у меня с рождения, да ещё до него был особенный случай… А ты? Что тебе мешало? …не трудись, твою иронию я и так слышу, можно не озвучивать. Но в то же время ты не можешь отрицать, что там, внизу, и тебя коснулось… Знаешь, почему мы говорим друг с другом не мысленно, как легко могли бы, а речью? Потому что не готовы к настоящей искренности. К ней ещё нужно придти, придти по всем тем лестницам и коридорам, в конце которых тот самый чулан… Ты презираешь меня… Ты сначала, когда нас забрали с того корабля, говорил мне добрые, ободряющие слова, думая почему-то, что я не почувствую твоего настоящего отношения, даже не в мыслях – фальшь в голосе… Я, вообще-то, много такого слышал в жизни, ты не первый, кто готов был предложить моей матери помощь только потому, что она любовница Бестера. Как они, так и ты не понимал, что это такое. Что она любила не функцию, не статус, не дело, а человека. Человека, быть может, того, которым он так никогда и не решился бы быть. Ты смел считать, видимо, что лучше знал его… Хотя даже не служил под его началом, просто восхищался этим именем в ряду других. Профессионал, слуга порядка, талант, развитый до невиданных высот… Ну да, ты и не обязан был думать о том, что он ещё и человек, мужчина, что он прожил жизнь, сначала лишённый любви отца и матери, потом лишённый возможности иметь нормальную семью, что жалеть его из-за того, какими получились его дети… Получились не хорошими солдатами у идеального командира, а… Ты никак не можешь принять поражение, Виктор. От нас, от себя самого, от истинного, настоящего внутри тебя – если оно, конечно, осталось.

В старинном храме в этот час не было, кажется, ни души. Кэролин ступала по выщербленным плитам – голубым в зеленоватых прожилках – босиком, не испытывая никакого дискомфорта. Ей просто внезапно захотелось разуться, и она не стала противиться этому желанию. Под высокими сводами, кажется, порхали незримые птицы, может быть, это их крылья колыхали гирлянды колокольчиков, может быть – ветер, влетающий сквозь узкие окна под самым потолком. Тихий мелодичный звон, казалось, стекал по мраморным колоннам вниз, растекался по полу под её ногами. В глубине храма стояла статуя – она уже знала, что это статуя Валена, и ноги сами несли её к нему. Да, она знала – Вален не бог, минбарцы подчёркивали это – они почитают его не как бога, а как величайшего из пророков… И это, пожалуй, было очень успокоительным для неё сейчас. Видеть того, кто не бог, кто всё же ближе к ней, человеку… «Бог слишком занят, чтобы отвлекать его сейчас на меня…».

У подножия статуи она увидела согбенную фигуру. Хотела развернуться и уйти – кто-то молится, не помешать… Фигура подняла голову – это оказалась человеческая женщина, с длинными светло-русыми волосами.

– Прошу, не надо. Места здесь вполне хватит для двоих, вы имеете такое же право прийти сюда за утешением.

Кэролин робко опустилась на колени у ног мраморного Валена. Её неожиданная собеседница в равной степени производила впечатление молодой девушки и женщины её лет – мелкая, хрупкая, с блёклым, невыразительным лицом и огрубевшими, натруженными руками.

– Вы думаете, эта статуя здесь для того, чтоб молиться ей, служить перед ней церковные службы? Валену не было это нужно никогда. Это для нас. Для того, чтоб мы помнили – нам есть, во что верить, есть во что верить в себе… мы справимся. В нас есть сила, о которой он говорил когда-то. Он жил за тысячу лет до нас, но верил в нас.

– Едва ли в меня, – улыбнулась Кэролин, – то есть, я ведь землянка… Хотя не в этом дело, конечно… Вообще-то вы правы. Если уж я пришла сюда – меньше всего стоит рассуждать, что Вален не мог верить в меня, не мог рационально, исторически… Надо принять это и взять из этого силу справиться со своей тревогой.

– У вас что-то случилось, вы не находите себе места от беспокойства… за ребёнка?

Кэролин уже поняла, что перед ней тоже телепатка. Видимо, из тех немногих, что решили остаться…

– Да. Я потеряла счёт дням, мне кажется, что прошла вечность с тех пор, как его у меня отняли… и в то же время мне больно так, словно это произошло только в этот миг. Я всё ещё пребываю в шоке. Вечность назад было это последнее их сообщение, и уже прибыли те, с кем они простились на Лорке, и отбыл тот рейс, на который мы все летели… Я чувствую себя так, словно бог забыл меня на краю вселенной, где никто не услышит моей мольбы, где нет уже ни капли надежды. И мне остаётся мечтать об одном – пусть это лучше меня господь наказывает напрасными тревогами, чем Алана – какой-либо реальной бедой.

Женщина посмотрела на неё пристально.

– Не о «Белой звезде-44» ли речь, не мать ли вы Алана Сандерсона? Не удивляйтесь, знаю об этом, да много ль тех, кто не знает тут… Многие молятся о спасении этих благородных и отчаянных душ. Видно, общие мысли и притянули сейчас нас с вами сейчас…

– Разве у вас… у вас тоже кто-то на том корабле? Родственник или…

– О нет, нет. Жених мой сейчас на Тучанкью. Тоже поводов для тревог хватает, тем более что связь только изредка есть. Но не для того мы друг другу, чтоб жить, прилепившись, и руки из руки не выпускать. Он рейнджер, я целитель, наша жизнь в пути, по разным дорогам, но путь один… Конечно, это не значит, что переживаний нет. Тоже моё отношение схоже с вашим в чём-то, в этом материнского много, что ли. Таким уж я его вижу… чистым и ранимым, как дитя. Да я и не понимаю, как его иначе можно видеть. Он, конечно, рейнджер, и не рядовой среди рейнджеров… Он сильный, храбрый мужчина. Только мне и храбрость его кажется храбростью ребёнка, который просто не верит в смерть.

– Рейнджер? Раньше я думала, что у рейнджеров не бывает семей, хотя теперь уже знаю, что это не так. Это из-за него вы остались, не улетели?

– Да и так не улетела б, что мне делать там, я не настоящая всё равно… Да не в этом только дело – Айронхарт дал мне это, значит, я должна приносить пользу, должна людям это нести, а не себе оставлять… Только тогда жизнь не бессмысленна. Может быть, я думаю, потому мне сейчас тревожно так, что одно моё большое дело закончилось, и новое впереди, и справлюсь ли я с ним? Я лечила Таллию, возлюбленную Сьюзен, вы видели её… Скоро я отправлюсь в Йедор, для нового дела, или дело моё новое прибудет сюда, это как решат ещё… Хорошо, что так верят в меня, конечно, только я же сама учусь ещё… Быть целителем, особенно если по ментальным травмам – высшая роль для телепата, какая только возможна, самый трудный путь… Только если уж коснулось меня такое – меньшее я выбрать и не могу, преступно б это было. Ну и он, конечно, тоже. Как оставить, если нужна ему? С Центавра ещё мы вместе. То есть, ещё до этого на Минбаре, на учениях познакомились… Я сразу отметила в нём – многим не нравится, раздражает даже очень, а мне… Он просто вот мало в отношениях разбирается, вообще в людях. Бывает вот в людях какое-то безусловное чутьё, к кому-то не лезть, с кем-то держаться так, с кем-то сяк, чтоб в глупую или смешную ситуацию не попасть… А в нём этого ничерта нет, он простодушный очень. Многие смеются над таким, а я сразу подумала – с ним хорошо, приятно работать, он по-настоящему добрый, неиспорченный… Это было чудесное время… Мы все думали, что погибнем там. Об этом прямо не говорилось, но мы думали так. И мы были к этому готовы, мечтая продать свою жизнь подороже, успеть сделать как можно больше. А потом, когда нас только пятеро выжило, когда мы улетали… У нас внезапно появились время и возможность поговорить… просто поговорить. О себе, друг о друге. Он был серьёзно ранен, я ухаживала за ним, ну, не только за ним, конечно… Он сказал, что восхищается мной. Мне до этого только пару раз говорили, что мной восхищаются, и то под грибами… И уж тем более – предложить мне выйти замуж за него, много ли смысла-то в этом, наши жизни всё равно не нам принадлежат, а нашему делу… Рейнджеры вообще редко женятся, а если происходит такое – то это союз не ради друг друга, а ради общего дела. И это прекрасно. Если у двоих общее дело, это значит, что кризис отношений не наступит, потому что кризис отношений бывает от эгоизма…И он сказал, что лучшего товарища не найти, пусть редкими и недолгими будут встречи… Но он хотел бы держать при этом руку… более, чем друга. Просто хотел бы, чтоб звали меня теперь Мелиссой Аллан…

– Я никогда не задумывалась, трудно ли это – жить ради других. Я… я была одна почти всю жизнь. И в то же время я не была одна никогда. По-настоящему одна, я не позволяла себе остаться одной, заглянуть в себя, поговорить с собой… Знаете… когда моя мама умирала, она сказала мне: «Заботься о папе». Я заботилась. Я помогала ему по хозяйству, готовила, бегала ему за газетами, я старалась, чтоб у него ни в чём не было дискомфорта… Потом, когда всё это случилось, когда меня забрали… Когда я потеряла отца… Чтобы не сойти с ума в этом аду, не думать о боли потери, я заботилась о тех там, кому было ещё хуже. Ухаживала за больными, кормила, помогала переодеваться, просто разговаривала, отвлекая от мрачных мыслей. Когда я пришла в себя после… после долгого беспамятства, когда у меня в голове была эта вживлённая машина, когда телепаты медицинского профиля сумели хотя бы на какое-то время заблокировать её, а потом и вовсе нашли способ извлечь… Когда родился Алан… Я вся ушла в заботу о нём, чтоб не думать о пережитом. Когда шла война, когда я не знала, что думать, чего ждать… Когда не знала, где Альфред сейчас, что с ним, жив ли вовсе… Быть может, думала я тогда, что Алан дан мне был таким, больным и душой, и телом, чтоб поменьше у меня было времени и сил на тревоги тогда. Когда его арестовали, когда всё это закончилось – расследование, суд… Я стала заботиться и о нём. Наверное, странно это выглядело – мы словно поменялись местами… И тогда, наверное, забота о нём не давала мне думать о возрастающей тревоге за сына, о чувстве беспомощности – врачи ещё могли что-то для него сделать, я – ничего… И вот теперь, когда его больше нет, когда Алан неизвестно где… Мне не на что больше отвлекаться, нет того, с чьими проблемами я бы могла забыть о своих. Я думаю о том, как много я на самом деле не пережила, не отпустила от себя… Слишком много его было, этого плохого, как было от него не прятаться. Я ведь до конца не осознала, не приняла смерть Альфреда. Наверное, слишком больно такое принять, гораздо больнее, чем всё другое… Потому что слишком многое в нашей жизни, его и моей, было неправильно… Знаете, любимого человека называют: «солнце моё». Я часто думала – тогда, когда шла война, а я искала работу, а Алана приходилось оставлять под надзором врачей, потому что где ж больше, а он… Он неизвестно, где был… Что же за странное, больное, кривое солнце-то мне досталось… Да какое есть. За все годы, что о нём ни слуху ни духу не было, могла ж я выйти замуж, ну хотя бы полюбить другого? А когда я приходила к нему в тюрьму – кто больше был кому нужен, я ему или он мне?

Женщина ободряюще взяла её за руку.

– Правда, много в жизни иронии… Ваше больное, кривое солнце убило моё солнце, не меня гревшее, нет, всех.

– Мне жаль… – Кэролин не понимала ещё, о чём речь, но по тону – ровному, сдержанному, полному скорби такой, как свинцово-тёмная пучина – этой скорби не вычерпаешь, не высушишь, не измеришь – понимала, что это что-то слишком большое, целая жизнь.

– Да чего вам-то жаль, бедная вы девочка, вы-то при чём? Разве вас кто приставил стражем над его душой? Вы и так… Может быть, совестью его были, не знаю.

Кэролин опустила голову, на отчаянно стиснутые пальцы упала слезинка, она надеялась, что Мелисса не заметит это.

– Вы телепат-целитель… Если б боль моя окончательно лишила меня рассудка, я б умоляла вас помочь моему сыну. Если только это возможно… Не знаю, слышали ли вы о том, что… что с ним… Не важно, забудьте, прошу вас, забудьте. Сколько б раз ни говорили уже, что сын за отца не в ответе, но я-то, мать, в ответе. В любви я родила своего сына, и разве эта любовь прошла теперь? Это как остров, отмель, где я остаюсь, когда отхлынула волна… И нет у меня совершенно никакого ропота о своей судьбе, только за Алана – если б не ради него, разве б отправилась я когда-нибудь в этот путь? Это как цветы на могилу – каждый счастливый взгляд, каждая история новой жизни, новой любви, нового шанса, что складываются в историю этого нового мира… на мою могилу. Только он со мной делить это не должен.

Мелисса облизнула сухие губы.

– Не хотела говорить вам, всё-таки женщина вы, правильно ли напоминать вам… Женщина, которую мне лечить предстоит – Офелия Бестер. Сыну вашему она сестра. Так неужели я б вам в помощи отказала, глупая вы, что вы говорите! Не бывает у целителей вообще такого, чтоб от страдающего отвернуться. Только и поспособнее меня есть, потому ведь меня зовут, что с людьми у них опыта меньше… Сейчас о том главное молиться, чтоб вернулись они все, живые-здоровые…

Кэролин тоскливо улыбнулась.

– Вы, наверное, из тех редких людей на моей памяти, кого религия действительно делает… святым.

– Ну, можно и религией это, конечно, называть, Зак вот называет, когда в шутку, когда и всерьёз. Впрочем, как называть – есть ли разница… Есть вот – любовь ясная, горячая, как летний день, в котором расцветают цветы и созревают плоды, и люди живут в любви и согласии до глубокой старости. Есть любовь, которая проходит сквозь жизнь ярким метеором, вспыхнуть и покинуть навсегда, словно раскалённой слезой прокатывается… Есть такая любовь, как у вас – как подснежник, пробиваться сквозь лёд, стоять под мокрым холодным ветром, но тянуться к солнцу, не ждать лета, не знать, что ещё лето бывает… А есть и такая любовь – она как… Зак понимает, хотя мы не говорим с ним об этом, что об этом говорить, и не потому даже, что к такому не ревнуют, тут и говорить-то таких слов нечего… Здесь любовь действительно переходит в веру, в служение, или в религию, как некоторым удобнее говорить. У меня в годы молодые-безумные каких только друзей не было, так вот была как-то парочка… Ну, религией основательно ушибнутых. Я этого не понимала никогда, а они об этом поговорить любили, иной раз проблемой было заткнуть… Так вот, из того, что они мне там начитывали из своих книжек, я потом вспомнила один момент. Когда господь ещё жил на земле (это не христианский бог, они не христиане были), у него были жёны… И вот однажды, когда он вернулся домой, наверное, после долгого отсутствия – их сердца наполнились такой радостью от того, что они видят его, что они просто не могли выразить этого никакими словами или действиями. Они обняли его взглядом, мыслью, а потом послали своих детей его обнять. Я очень хорошо это почувствовала потом… Как это бывает, когда обнимаешь взглядом, потому что большее от избытка чувств просто немыслимо, потому что и это-то – много, и необыкновенно дерзко… Когда настолько ты переполнен этим, что нет слов, и не знаешь, куда деваться от того, что происходит с твоим сердцем. Там было и об этом. Когда человек осознаёт любовь бога, когда чувствует его милость… не то даже что он чувствует себя недостойным её, говорить о недостойности – это тоже с богом спорить… Просто этого… ну, так много для человека, он обнаруживает себя настолько с избытком одарённым этим счастьем, что это просто вынуждает его… что-то делать. Поэтому человек подвергает себя каким-то аскезам, поэтому не только истово молится, но ищет как можно более трудного, сурового служения – чтоб как можно больше сил своих, огня своего подарить людям, чтоб как-то ослабить этот нестерпимый жар внутри, оправдать эту бескрайнюю, беспричинную благодать божью на нём… Так, наверное, это и есть. Посвящение богу, каждого действия, каждого дня. Просыпаться утром, радоваться, если встала раньше всех, смотреть, не погасла ли печка, готовить завтрак… Помогать матерям кормить малышей, купать их, потом греть воду для стирки… Знаете, даже не думать при этом о… нет… Это не явная мысль, а как дыхание, как биение сердца. Такой должна быть мысль о боге, говорили те мои друзья. Постоянным ровным огнём гореть где-то внутри. Или ещё вот – наблюдала я, как женщины ковры плетут (сама я не могу, руки у меня не слишком тверды) и думала – вот, есть нить-основа, есть нити, которыми ткётся узор… Иногда под узорными основы и не видно бывает, но она крепче всего, она держит всё. Так вот мои хлопоты по готовке, стирке, или потом вот, целительское моё дело – это нити узора. Сейчас очередная нить закончилась в моих пальцах, и я вижу нить-основу, и это снова накатывает на меня… А не надо бы этого…

========== Часть 5. ТЕРНОВНИК. Гл. 8. Принятие ==========

– Здравствуй, Лаиса. Не помешаю? Я просто… тревожно мне, не могу оставаться в номере, и Кэролин, в смысле, мисс Сандерсон куда-то с утра ушла… Хотя может, мы с ней сейчас всё равно не лучшая компания друг для друга, тревога-то общая. Ну, помогу вам тут в чём-нибудь, с детьми ведь хлопот полно, а я всё-таки троих вырастила…

Лаиса проводила гостью в общую комнату, где сейчас на столе стоял механизм, в котором Кэролин угадала швейный аппарат, были разложены полотнища ткани, Ганя ползал по одному из них на полу, размечая будущую вышивку. Полог, закрывавший проход в другую комнату, сейчас был открыт, из детской кроватки на них огромными голубыми глазищами вовсю таращился Уильям.

– Честно, я б не отказалась, леди…

– Ханниривер. Но лучше просто – Кэролин.

– Простите. Сложно мне пока бывает земные имена запоминать, хотя с земными ещё не такая проблема, они бывают очень на центаврианские похожи… Опыта общения с детьми у меня как такового нет, а очень нужен. Если вы мне расскажете о том, какими бывают земные дети, как они растут, развиваются, как всему учатся… Я немного наблюдала за Сьюзен и Уильямом, и сейчас у меня тоже есть возможность получить полезные навыки…

– Вы росли одна, младших братьев и сестёр не было?

– Сейчас, подождите, я чаю вам принесу… Нет, не сложилось как-то. Я не помню своих родителей, росла я практически на улице. А там можно научиться чему угодно, но только не вести домашнее хозяйство как порядочная жена и мать, – Лаиса рассмеялась, – ну, конечно, ко мне ещё обещает приехать Кончита, сестра Рикардо, погостить, помочь с племянником… О, Ганя, спасибо, мой хороший, теперь, если не сложно, придержишь этот край, пока я прострочу?

В этот момент требовательно запищал Уильям, Кэролин потянулась взять его на руки, но её опередил Ганя, поднял трёхгодовалую кроху без видимых усилий, что-то ласково приговаривая на незнакомом Кэролин языке.

– Время купать его, Лаиса. Не волнуйся, я справлюсь.

– Что ж… – Лаиса проводила детей доброй усмешкой, – если можно, может быть, вы придержите, Кэролин? Я пока новичок всё-таки, и боюсь скосить шов… Уильям очень привязан к Гане, это, наверное, удивительно видеть незнакомому? Чего ещё я боюсь в детях – они ведь ещё не умеют говорить, лопочут что-то непонятное, голову сломаешь, пока поймёшь, что ему нужно… А Ганя понимает. Это вообще что-то удивительное, в их программу обучения ведь не входило ничего о воспитании детей, да и просто о сентиментальных привязанностях… Это его собственное, уж не знаю, как они так повлияли на него… Смотрю, как они общаются и думаю – на каком языке чаще будет говорить Уильям, когда вырастет? На земном или дилгарском? А может быть, и на минбарском… И разумеется, я думаю о моём собственном… Для каждой матери ребёнок – чудо, но для меня – особенно. Это не отменяет боли потери, конечно, это не отменяет горечи, что мы слишком мало были вместе. Но меня, как центаврианку, поддерживает, что что-то остаётся после Рикардо, его потомство, его кровь, это объединяет нас вопреки смерти. Мне было немного неловко получить письма от сестёр Рикардо, я не знала, как они отнесутся ко мне, как отнесутся тем более к тому, что… Ну, к ребёнку… И я получила столько теплоты. Я всю жизнь даже представить не могла такого. Я вижу, как центавриане, люди, минбарцы сопереживают мне, делятся со мной – продуктами, вещами, воспоминаниями… И Рикардо словно живёт, в каждом хорошем дне, в каждом добром слове. Меня называют Лаисой Алварес – это тоже очень много значит для меня, поверьте – что фамилия, которую он носил, не умерла, перешла ко мне, перейдёт к ребёнку…Вот, кстати, она прислала мне их семейную фотографию, это вот она, это Мальвина, этой фотографии лет двадцать… Рикардо как раз закончил обучение, на следующий день был его первый рейс…

Кэролин взяла в руки фото. Словно прибой зашумел в ушах, утонули в сумраке очертания комнаты, всё кроме этих лиц на фотографии, точнее, одного лица… Форма пилотов – она ведь тоже тёмная…

– Кэролин, Кэролин, что с вами?

Мир вокруг постепенно прояснился, встревоженное лицо центаврианки – тоже ведь так похожее на земное… Как и это лицо на фотографии – юное, светлоглазое, улыбающееся…

– Лаиса… – голос слушался с трудом, звучал надломлено, хрипло, она почти наощупь нашла на столике кружку с чаем, – ваш муж… Что за семья, из которой он происходил? Где они жили, если, как я вижу, они не придерживались центаврианских традиций?