Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 81 (всего у книги 87 страниц)

Алион зажмурился, кажется, ему перехватило дыхание от посланного мыслеобраза. Впрочем, он очень быстро взял себя в руки… как показалось Андресу сперва.

– Ошибаетесь, – зелень его глаз была совсем светлой, с явным металлическим оттенком, – хотите увидеть?

Андрес, успевший мимолётно покаяться в содеянном – за такую провокацию можно ведь получить знатную ментальную затрещину, да, впрочем, и вполне физического тумака – откинулся на спинку стула.

– Честно говоря, не отказался бы. Мне действительно интересно, что у вас считается «горячим», или способным смутить ваш дух…

– Это будет справедливо. Я знаю, что вы всё это время наших встреч и разговоров уважали границы и не пытались меня сканировать – едва ли только из естественного страха, он не самая сильная ваша мотивация… Но я не делал того же. Я сканировал вас. Не в первые встречи. Там, на Нарне, и позже, по возвращении. Думаю, вы знаете, насколько моя сила превышает вашу, в том числе за счёт того, что вы называете религиозной затюканностью. Думаю, будет правильно, если вы узнаете. Тогда вы не будете судить самонадеянно и стереотипно, а точнее – изображать, что делаете это, чтобы задеть меня, пробить стену моей невозмутимости.

Андреса обдало неожиданной, немыслимой волной жара. А потом он вскрикнул, увидев… себя. Обнажённого. В объятьях обнажённой Виргинии. Вскрикнул от того фона ярости и боли, которые сопровождали эту картину. Картина жгла глаза, точнее, место-позади-глаз, как это всегда бывает с картинами, которым присвоено такое сильное эмоциональное сопровождение, но подобного он раньше не встречал. Эта боль не давила хаотично-обхватывающе, как это обычно должно быть, она вонзалась тонкой иглой, при том, что нельзя было назвать конкретное место её приложения.

– А… Алион… что это?

Зрачки Алиона покрывали почти всю радужку, светлый ободок вокруг них казался нестерпимым контрастом, как корона у солнечного затмения.

– Нет, это вы потрудитесь объяснить, что это. Что, как не постыдное, или что тогда называть постыдным, разве тот отчаянный порыв, что показали вы мне? Я почувствовал ваш интерес с этой девушкой, взаимный интерес. Да, я знаю, что вы не любовники и едва ли будете ими. Этот интерес вспыхнул в вас обоих и сейчас угасает, вы словно расходитесь в разные стороны, но он всё ещё эхом отдаётся во мне, хоть я и прочёл его тогда, когда он уже не мог ни к чему привести. Эхом вашего сожаления, что этого не будет. Да, если б вы хотели, вы предприняли б какие-то шаги к ней. Вы сожалеете именно о том, что вам не хочется этих шагов. Почему?

– Потому что она замечательная девушка, – Андрес запустил пятерню в волосы, словно пытаясь удержать черепную коробку от риска расколоться, – необыкновенная, возможно, единственная в мире… Если не хотеть такую, кого вообще можно хотеть? Но её сердце отдано другому…

– Ложь! Вы, может быть, хотели убедить себя, что она влюблена в техномага, но не убедили. Вы знаете, что она сама колебалась в этих чувствах, как вы в своих, но пришла к выводу об иной природе своих чувств, не предполагающих любовного союза. Хотя это, действительно, очень сильное чувство, возможно, самое сильное в её жизни… И вероятно, вам захотелось испытать что-то подобное её чувствам к техномагу. То, что можно назвать… избыточностью любви. Когда с предметом любви не хочется близости, не хочется озвучить даже эту любовь, и быть как можно дальше покажется спасением… от огня внутри. Вы так же, как она, перевели эту страсть в родственную плоскость. Он стал для неё отцом, таким, какого у неё никогда не было, на которого она может смотреть снизу вверх, как не смотрела ни на кого никогда… Она стала для вас сестрой, не такой, как родная сестра, которой у вас никогда не было, а как те сёстры по духу, по оружию, которых у вас было много… лучшей из них. Драгоценной и близкой настолько, что это не нужно дополнительно окрашивать любовной страстью. Но мысль даже о том, что это могло быть и не случилось, жжёт меня… почему?

– Вы меня об этом спрашиваете?

Алион словно смотнул страницу, давление тонкой иглы ослабло.

– То, что вы пришли к успокоению, не принесло успокоения мне. Я злился, что вы могли совершить эту ошибку, хотя вы, конечно, ошибкой бы это не назвали и сожалеть бы не стали. Я злюсь и сейчас – из-за прошлой моей злости… Испытывая те душевные метания, которые не испытали в полной мере вы. Смотрите же!

Зеркальный коридор их с Андо близости. Жгучий клубок его и Андо страсти, прошитый тонкими нитями Алионова возмущения, пронзающими, раздирающими его. Снова боль, уже несколько другая – похожая на эти тонкие, как леска, нити. Картинка дрожит, беснуется перед глазами, её швыряет из ракурса в ракурс, словно глаза смотрящего пытаются смотреть сразу отовсюду.

– Алион, вы польстили мне, у меня вовсе не настолько красивое тело…

– Ваше любопытство к явлению, которое пугало и соблазняло. Готовность вступить в связь с существом иной природы, что вы прекрасно понимали… Как вы смогли это? Как вам далось это? Я хотел постичь природу желаний Андо, чтобы навести к нему ещё один мост, помочь ему… а потом просто потому, что так и не постиг. И я хочу понять природу ваших желаний. Почему вы хотели его?

– Алион… я…

– Ваши насмешки, ваши горестные исповеди, в равной мере… и жажда слияния с тем, что может убить вас… С красивым телом и заключённым в него всесильным духом. Подняться до его уровня, опустить его до своего?

– Испытать и доставить удовольствие, всего лишь…

Ментальная хватка Алиона была стальной.

– Ложь! Сыграть с огнём, принявшим облик человека, позволить ему почувствовать себя слабым в чьих-то руках… Позволить себе быть слабым, заведомо слабее, чем то, чего вы решили коснуться. Оказаться так близко от смерти, как никогда ясно…

– Я танцевал со смертью тысячу раз. Мне нужна там была не смерть, а жизнь. Жизнь!

– Но он мёртв. И теперь только у вас я могу спросить… об этой тоске, об этих желаниях… Больном, надрывном желании отдаться… Ваша память хранит чувства тех, кто желал вас, как подобает женщине желать мужчину…

Андрес впивался пальцами в столешницу, скрипя зубами.

– Не так… Конечно, не так…

– Как можно, ответьте! Так исказить, переродить свою мужскую суть, чтобы желать – вот этого? Что теперь вы назовёте эстетичным, облагороженным, запретным, постыдным? Что вы такое, чтоб было так? Зачем это мне?

Следующую картинку Андрес осознать не успел. Это было уже выше его сил… Чайная чашка отлетела, ударившись в висок Алиону. И ментальная хватка тут же ослабла, пульсирующая боль затихала, словно расходящиеся по воде круги, всё дальше, всё слабее. Он осознал, что судорожно глотает ртом воздух, а потом увидел сидящего на полу, зажимая окровавленный висок, фриди.

– Алион…

– Мне нет прощения, и я знаю это.

Спотыкаясь в собственных ещё нетвёрдых ногах, он бросился к нему, разворачивая к себе его лицо, осматривая ссадину на виске.

– Алион, заткнитесь, ради бога. Я чуть вас не убил. Когда я успел стать истеричкой, швыряющейся посудой…

– Я в порядке. Я должен бы заставить вас забыть о произошедшем. Стереть память… я могу. Но не буду этого делать. Я перешёл черту, стиранием памяти этого не изменишь.

– Мы оба перешли черту, вот в чём правда. Я задирал вас… Задирал, как Андо тогда, всё верно. Моё проклятое любопытство, которое однажды закончит мою жизнь, и правильно… Алион, больше никогда ни с кем не говорите о постыдных желаниях. Никогда ничего не стыдитесь, в вас нет ничего недостойного, ничего неправильного. Вы прекрасны, полностью, со всем, что мне показали. Чисты, естественны, прекрасны…

Алион смотрел на него, стоящего с ним рядом на коленях, нависающего над его головой, огромными глазами, зрачки в которых постепенно сползались до точки.

– Прекрасно? Вот это – прекрасно?

– Вполне. То есть, что это доставляет вам дисгармонию – ужасно, но… Пожалуй, я тоже стёр бы вам память, если б умел, но нет, это неправильно. Я говорил тут, что понимаю то, это… Это ошеломляет, но я хочу понять, правда. Вы повергли меня… в начало пути в познании мира. Как… я ведь даже не вашей расы…

– То есть, будь я вашей расы, это не шокировало бы вас совершенно?

– Людей я, во всяком случае, немного знаю. Вы сказали – для вас немыслимо это, я поверил вам. Нет, не так… Я не верил. Я хотел услышать, что вы делали бы с этим, но я не готов был, правда. Я вообще никогда, чёрт меня побери, не был готов к тому, чтоб это было сложно. Всё и всегда было просто… даже с Андо.

Алион сперва переменил позу, подобрав под себя неловко вывернутые ноги, потом сделал первую попытку подняться. Андрес протянул ему руку, другой рукой хватаясь за столешницу – перед глазами, честно говоря, ещё плавали тёмные круги. Казалось, что в воздухе пахнет озоном, как после грозы.

– Вы не колебались… никогда. Вы шли за своими желаниями… А те, кто желал вас, те, кого желали вы? Неужели это может не вызывать… бури…

– Смотря о ком говорить вообще… и зачем говорить… – Андрес покачнулся, едва не рухнув на только было вернувшего равновесие Алиона, – если человек, допустим, религиозно ушибнутый и сексуальная тема для него вследствие этого больная… Я не в обиду вам это сейчас говорю, у нас там клинические случаи бывают, в сравнении с которыми все ваши церемонии и духовно-нравственные установки отдыхают… Или вот, если говорить о контактах со своим полом… Если по человеку понятно, что он натурал, тем более он сам говорил о… неприемлемости подобного лично для него… Хотя обычно я всё-таки предпочитал женщин – ну и женщины как-то, в целом, предпочитали меня – я в пору боевой юности имел пару историй с… ну, не важно, в общем, контингент у нас был очень разный, и это как-то никого не смущало, нас как-то слишком сближала общая преступная жизнь, чтобы заморачиваться подобными вопросами чистоты рядов, понимаете ли… Так вот, после этого я один раз ошибся, подкатив к одному пареньку с тем же предложением. Ну, ввёл меня в заблуждение его внешний вид… Оказалось, он как-то совсем не по этой части, ну, получил я проповедь часа на три, ну, смотрел он на меня волком потом ещё с месяц… Прошло, ничего. На моей памяти от этого никто не умер. Господи, зачем я вообще всё это говорю, а…

Алион неловким движением вытер кровь с виска – рана уже не кровоточила, удар прошёлся всё же частично по кромке гребня, мелкие осколки фарфора дождём осыпались с его одеяния.

– Андрес… Если уж случилось так, что я пал так несомненно и низко, большим падением не будет, если я спрошу… Вы были с представителями иной расы, кроме вашей?

– Ну… Если Андо, конечно, не считать, то нет. Хотя вру, было… почти… В Каракосе один раз мы с приятелем были в голоборделе… По делу были, выслеживали там одного типчика… Понятное дело, просто сесть в уголочке и выслеживать было как-то не вариант. Я решил, раз такой случай, попробовать чего-нибудь экзотического… Ну, реалистичность у них не на высоте, прямо скажу. А так, в анатомическом отношении… познавательно. Господи, Алион, зачем об этом говорить, если…

По лицу минбарца пронеслась болезненная тень всего того, что пронеслось в его мыслях – пронзительный ужас от произошедшего и смирение, сравнимое с опустошением, и любопытство – а чей образ там заказывал Андрес? – и сердитое пресечение этих размышлений – довольно, довольно уже всего того, что…

– Вы правы, простите. Теперь надо думать лишь о том, чтоб…

– … здесь и сейчас совсем не это имеет значение? Алион, скажите, я упрощу вам моральные муки поиска слов, если скажу, что меня совсем не травмирует ваше желание со мной переспать? Нет, если оно травмирует вас, точнее, если вы ищете у меня такого ответа, которое было бы избавлением от того, чем вы хотели бы не занимать больше голову ни минуты… Во мне нет злорадства, относительно того, что я успел в вас прочесть… Я успел не всё, но в том, что успел, сам фон… как бы это ни было невероятно для меня, но я могу только принять это и назвать своим именем. Если вы хотите услышать от меня, что этот ваш интерес, эта ваша злость, эта ваша ментальная трёпка означает не то, что вы подумали, то нет, я этого не скажу. Чёрт возьми, вы что, первый гомосексуалист в своём мире? Простите, но ничего иного, кроме как, что это не ужасно, это не оскорбляет меня, это не противно мне, я сказать не могу. Можете дать мне в морду, моей морде не привыкать, честно.

Кажется, в глазах Алиона дрожали готовые оформиться слёзы, и уже не было даже сил поражаться его самообладанию.

– Я не прошу вас… помочь мне сбежать, убедить себя, внушить… Это было бы бессмысленно. Слова были произнесены, действия были допущены. Помилуй Вален мою душу, я мог убить вас…

– Ну, я вас, если на то пошло, тоже.

Они стояли на расстоянии шага, оба держась одной рукой за край стола, тяжело дыша, Андрес судорожно отбрасывал с лица постоянно падающие на глаза волосы.

– Теперь… всё, что нам осталось – прояснить, как в вашем мире принято реагировать на невзаимный интерес и… придти к некому заключению, универсальному для нас обоих… Выйти с честью, сколько её ещё осталось для меня…

– Погодите, о каком невзаимном интересе вы говорите?

– Что?

Андрес потёр свободной рукой висок.

– В отличие от вас, я представитель расы, в которой всё проще с сексуальной свободой. Разумеется, я старался не думать о вас в подобном ключе, потому что… потому что это как-то бесчеловечно, мне казалось. И потому что мне ничего не светит, да. Соблазнить минбарца – это, во-первых, невозможно, во-вторых – неправильно, при вашем сверхсерьёзном отношении к… ко всему. И я так судил, по тому, что вы не размазали меня по стенке, что вы таких мыслей не заметили, ну, в том числе потому, что я предпочитал проигрывать в голове что-то из того, что реально было, это как-то лучше, чем думать о том, чего всё равно не будет… В общем, это к тому, чтоб вы не думали, что вы обескуражили меня чем-то таким, что мне чуждо. Просто запомните, желание не оскорбляет, и… надеюсь, что моё не оскорбило вас. Если что, здесь есть вторая чашка.

Пальцы Алиона дёрнулись в его сторону, словно чтоб прикосновением удостовериться, что это не сон, не бред.

– Вы… думали обо мне… аналогичным образом?

– Да. И простите, не собираюсь в этом каяться, даже если вы снова подкоптите мне мозг. В моей, земной системе ценностей красивый человек не становится запятнан чьими-то мыслями о том, как здорово б было прикоснуться к его коже, увидеть то, что скрыто под одеждой… Это нормально для меня. Я допускаю, что это не нормально для вас, что вам совсем не легче от того, что не только вам, но и мне пришли такие мысли… Вообще, они уже пришли, это факт. Не о чем жалеть.

– Мысль не равна действию, но мысль есть корень, из которого произрастают действия. Посему каковы наши мысли, таковы…

Андрес неловко обхватил минбарца за плечо, притянул к себе и впился губами в его губы.

– Всё-таки, я люблю рисковать.

Алион почувствовал, словно весь он – все его чувства, все нервные окончания – собрались в том месте, малом участке его тела, к которому прикасался землянин. Даже биение сердца, словно пульс сейчас разорвет кожу, и ощущение, словно кожа под пальцами человека горит огнем.

– Не могу сказать, что… Но я рискнул рассудком, своим и вашим, и какой бы путь мы ни избрали теперь… Это путь во мраке, без путеводной звезды…

Андрес медленно, осторожно поглаживал запястье минбарца – кожа светлее, прохладнее, чем земная, но под ней чувствуется бешеное биение скрытого огня. Широкие рукава жреческого одеяния легко пропускали движение пальцев по безволосой руке выше.

– Честно, я не вижу во всём этом никакого мрака.

Алион закрыл глаза, в попытке удержаться в этом странном, новом, кружащемся мире, скользнул ладонью по щеке человека, потом обвил рукой его шею. И, словно в каком-то не самом пристойном сне, робость Алиона потихоньку сменялась смелостью в движениях. Он отстраненно подумал, какое же холодное его тело, или, может, это тело человека пышет жаром, обжигая кожу, обжигая сердце, порождая, пробуждая в нём такой же невозможный, неистовый жар. Как теперь обо всём этом думать (а как можно не думать?) – неужели это имеет какое-то отношение к судьбе, неужели к этому странному повороту вела прямая дорога его двадцати шести лет, его трудов, достижений, надежд, успехов? Но разве это его выбор, его прихоть – этот поворот…

Рука Андреса переместилась на затылок Алиона, скользнула по рельефу костяного гребня. Так они стояли некоторое время, прижавшись лбами.

– Возможно, для вашего спокойствия и было б лучше, если б я помог вам убедить себя, что ничего этого нет, что-то придумал… Но я не люблю врать. Не в таких вещах точно. Меня даже инстинкт самосохранения не останавливает, как видите…

Алион чуть отстранился, глядя в глаза землянину неотрывно, гипнотически.

– Вы сказали, что я неправильно представил ваше тело, что вы вовсе не такой… Я хотел бы увидеть, какой вы на самом деле.

Андрес запрокинул голову, беззвучно усмехаясь.

– Что ж, вы, по крайней мере, можете исправлять то, что представили, вы это смогли, ведь у вас была опора в смысле картин, фильмов, в нашей культуре всё же много обнажённого тела… А мне вот, увы, не удалось, хотя на воображение до сих пор не жаловался. Вы ж вообще редко раздеваетесь, даже спите в одежде. Когда я был подростком, я знал о минбарцах очень мало, слышал кучу разных слухов и вымыслов… Например, что вы холоднокровные, как рыбы. Знаете, это просто взрывало мозг…

– В нашей литературе… военных лет… было очень много сравнений землян с животными. Это оставило много… ненависти, отвращения, укоренившихся надолго, пропитавших плоть и кровь. Но не всем… И плоть и кровь, как и дух, очищаются. Мы все становимся лучше, выше, когда можем взглянуть на другого, отличного от нас, как на самого себя.

– Что ж, если это… нельзя никак увязать с вашим ожиданием самой главной встречи, сделать таким авансом в будущее, то наверное, сейчас… вы нашли не хуже смысл.

– Наши миры давно не враги, Андрес. Мы с вами никогда не были врагами. Это только вопрос эстетики… наш общий страх. Увидеть эту чуждость в другом, увидеть её в глазах другого…

Андрес закусил губу, чувствуя, как его охватывает совершенно неописуемый, немыслимый восторг от того, что он делает, лихорадочно выпутывая пуговицы из петель, стягивая рубашку с плохо слушающегося его тела, чувствуя, как режет подушечки пальцев собачка непокорной молнии на брюках. Оставшись совершенно голым, он оперся о столешницу обеими руками, чувствуя кожей и ослепительно яркий свет лампы, и скользящий по нему взгляд Алиона. Никогда прежде он, конечно, не раздевался для того, чтоб на него вот так смотрели, изучая, и подумать, следовательно, не мог, что ему это может нравиться – быть объектом изучения, чувствовать себя таким уязвимым, беззащитным…

– Вы очень красивы, – Алион, некоторое время стоявший на расстоянии полутора метров, сделал шаг вперёд, – да и вы знаете это, вы только думали, что это та красота, которая не может нравиться мне, что мне нужно нечто более… совершенное. Благодаря нашим разговорам о самоконтроле, о дисциплине сознания, мыслей вы считаете нас помешанными на совершенстве. Но разве это противоречит… У вас очень сильное, развитое тело. Это считается красивым и у вас, и у нас. Ваше тело… вполне похоже на ваше сознание. Я нахожу это восхитительным.

Андрес шумно сглотнул, почувствовав прикосновение прохладных, твёрдых пальцев к груди.

– Вы называете нас холоднокровными, иногда – ледяными, хотя это совершенно не так. Иногда сравниваете с камнем, иногда – с ангелами. Не подразумевая восхищения, скорее со страхом, в значении чуждости человеческой слабости и даже презрения к ней. Вы сильный не меньше. Просто у нас с вами разная сила…

Ладонь минбарца медленно скользила по телу, тонкие пальцы ощупывали белёсые шрамы (происхождение не всех из них Андрес сейчас вспомнил бы, это было, сейчас казалось, так давно, в другой жизни), перебирали короткие завитки волос.

– Или, может быть, вы, как часто это бывает с землянами, стыдитесь вида своих гениталий?

– Ну, вообще-то им и не положено быть красивыми. То есть… в теле человека хватает мест, куда больше относящихся к эстетике, а этому вот быть красивым и не обязательно, у этого есть вполне практическое назначение, и…

– Но вы почему-то уверены, что у меня это всё красиво. Вы странно относитесь к себе… Вы говорили, до сих пор многие земляне стыдятся обнажаться, предпочитая заниматься сексом без света, накрытые покрывалами… Вы так удивились, когда я сказал, что у нас не принято гасить свет. Это так не сочетается с вашим представлением о том, что мы стыдимся физиологии ещё больше, чем вы. Как видите, у нас просто несколько иначе… У вас в противовес стыду и этой… зажатости появилась порнография, и то, что вы называете раскрепощённостью, когда люди испытывают наслаждение от того, что их обнажённым телом любуются, и стремятся стать… идеальными в плане сексуальности. Оттого, что в норме считается, как вы сейчас сказали, что человек красив лишь фрагментарно…

Андрес облизнул пересохшие губы, чувствуя, как всё внутри болезненно и сладко сжалось, когда с плеч Алиона соскользнула расшитая мантия, когда его пальцы взялись за завязки туники.

– И вы считаете, – он как зачарованный следил, как освобождается от ткани стройное, гибкое, изящное тело – словно рождается из мрамора статуя… – что то, чего вы не можете понять в нас, к примеру, влечение к людям своего пола – это тоже такой вызов этому… закрепощению сексуальности?

– Не знаю. Я надеялся, что вместе мы найдём этот ответ, – Алион переступил через ворох ткани, оказавшись к землянину вплотную.

Ослепительно. Правильно, наверное, назвать это – ослепительным. Андрес, смеясь над предательской дрожью своих рук, коснулся голых предплечий Алиона, и дёрнулся, словно обжёгся. Сравнение с Пигмалионом, конечно, выглядит донельзя глупо…

– Как вы правы всё же. Я действительно нахожу, что у вас… красиво всё. Наверное, это очень разумно и правильно, что вы всё время в одежде – глаз к такой красоте просто не готов.

Алион улыбнулся.

– Ваше сравнение со статуей… очень печально, и интересно. Я читал эту легенду, когда изучал земную культуру. Мы много беседовали об этом с учителем… Многим кажется, что история эта печальная, трагичная. Ведь неправильно любить мёртвый мрамор вместо живого человека… Но она и о другом. Тот человек создал идеальную женщину, воплотил образ, прежде родившийся в его голове. Порождение его разума, концентрацию его мысли, исканий его души. Он полюбил… себя самого. Многим людям не дано и этого.

– Вот уж не смотрел на это… под таким углом. Я думал – чего ж Пигмалиону не хватало в живых-то женщинах…

– Не в них. В себе. Терпения, понимания, умения раскрыть свои желания… Ему было проще раскрыть совершенство в мёртвом камне, чем в живом теле… Это лишь легенда, лишь образ. В легенде говорится о совершенстве телесном, всё же, она ведь придумана нормалами. Конечно, возможности изменения тела имеют пределы… Замените тело на душу и всё встанет на свои места. Каждая женщина – чья-то Галатея… Более того, каждая женщина становится Пигмалионом для своего мужчины. И труд скульптора продолжается всю жизнь…

– Простите, это звучит как-то жутко. Менять другого человека под себя… разве вы можете иметь в виду именно это?

– Нет. И не имею. Менять его… под него самого. Разве вы думаете, совершенство не хотело выйти из мрамора, шагнуть в жизнь, явить себя? Разве вы, земляне, не хотите так отчаянно, так страстно быть идеалом для кого-то, разве не считаете «совершенство» высшим комплиментом? Мастер видит в необработанном камне то, чем он станет… Видит в нём то, чем он сам станет, совершив этот великий труд, как вырастет он, как очистится, раскрывая красоту, которая рождается – в нём самом. Я читал и ещё кое-что… В одной стране царь нашёл замечательный кусок драгоценного камня, и искал мастера, который обработает его лучше всего. В тех краях было много замечательных мастеров, способных выточить из камня всё, что угодно – любые фигуры, сосуды, украшения… Тем камень отличается от металла, что отколотое не приставишь назад, и начиная работу, мастер должен видеть конечную цель – и не оступаться. Тому царю удалось найти мастера, создавшего из камня шедевр. Когда мастер показал то, что он отколол при обработке – стружки было так мало, что она уместилась на диаметре мелкой монеты.

– Вы имеете в виду, что… лучше всего найти того, кого меньше всего придётся менять?

– Камень мёртв. Поэтому с ним всё довольно однозначно. Человеку же лучше познать свои желания, высечь идеал в себе самом, подготовить себя к этому совместному и обоюдному труду… Понять, каков он будет, этот труд – как у скульпторов, высекавших из мрамора неземной красоты женщин, или как у мастера, стружка у которого уместилась на мелкой монете.

– И вступить в связь не со своим избранником – это… испортить чью-то будущую работу, да?

– И да, и нет. Ведь мы, как я сказал, не камень.

– Если культура, учащая таким сравнениям, такой образности, не даёт на что-то ответов… Вероятно, только и остаётся, что искать их вместе. Но честное слово, я… не хочу ничего испортить. Действительно, когда так очарован… легче кажется отступиться, остаться вдали от этого… избыточного чувства. Не смея ни сказать слов, ни совершить действий. Но снова и снова возвращаясь, хотя бы мысленно, потому что невозможно противиться этому притяжению…

И тогда Алион поцеловал его.

Андрес чувствовал, что теряет границы своего тела, теряет понимание, где его руки, ласкающие напряжённую плоть, обжигающиеся бушующим под прохладной кожей огнём, где его губы, накрывающие трепещущие губы Алиона, где он сам в этом взрыве невозможных, невероятных эмоций. Ему показалось, что он вдруг упал в бездонный океан звука – мелодии, прекраснее которой он никогда в жизни не слышал, и ни с чем не мог бы её сравнить. Музыки было много – как воздуха, как света, как возможных оттенков цвета, как граней у миллиона бриллиантов, рассыпающихся, кружащихся хрустальной круговертью. Что-то подобное не мечте даже – тому, что он никогда не стал бы воображать, потому что и представить не смог бы такое, потому что это выходило за все его представления о красоте.

«Такой красивый… Такое совершенство… Как я умудрился дожить до того, чтоб ощутить подобное…».

Словно безумный полёт – без тела, без веса, без границ, без стен… Словно сам превратился в струну, в звук. Эту волшебную песню, которая могла бы звучать только где-то среди звёзд, где-то в подобающе величественных сферах. Словно сквозь каждую клеточку тела течёт этот сладкий шелест слов чужого языка, в которых звучит его имя… Что может быть более сладким, восхитительным, чем купаться в этом, растворяясь в лёгких, звенящих, призрачных образах – непостижимое разуму, восхищающее, как хрустальное великолепие снежного кружева, как застывший в камне огонь, как северное сияние… Можно ли сказать сейчас, кто из них сейчас отдаётся, вверяется, становится малой песчинкой в бурном потоке восторга и наслаждения? Хаотичные потоки их сознания, они, конечно, не могли смешиваться, как вода и масло, но капли водяной взвеси оседают на масляной плёнке, сверкая, как крошечные бриллианты, сливаясь в тонкие ручейки, отрываясь, взлетая вверх, снова рассыпаясь тысячами мелких водяных искр, но водный поток играет каплями масла, золотыми, тягучими, дробит их и собирает вновь…

– Ты так невозможно красив… так чист, высок… Я представить не смог бы, поверить не смог бы… если б прочитал об этом сотню книг, если б прожил сотню жизней…

========== Часть 6. СЕЙХТШИ. Гл. 9. Искры в снегу ==========

Любвеобильный бес опять

Зовёт к себе, меня пленя,

Дано не каждому понять

Некоронованного короля…

Пойми, что есть у всех душа,

Что и король бывает пленник,

Уймись, жестокая толпа

И не кричи: «Изменник».

В полночный час я лишь слуга,

Пленённый взором беса,

Прощай, покой и власть моя,

Мне нет на троне места.

Пойми, что есть у всех душа,

Что и король бывает пленник,

Уймись, жестокая толпа

И не кричи: «Изменник».

За сладострастный миг в аду

Отдам корону я свою,

И догорю под гул толпы

В объятьях демона любви.

Пойми, что есть у всех душа,

Что и король бывает пленник,

Уймись, жестокая толпа

И не кричи: «Изменник».

Б.Моисеев

По выражению даже не лиц, наверное, только глаз они поняли – что-то успело произойти за время их отсутствия.

– Что-то случилось?

– Моя матушка… снова порадовала?

Зак махнул рукой.

– Да нет… Тут у нас и кадры, и вопросы поинтереснее… Офелии пришло сообщение, что на Элайю предъявляет требования Земля.

– Что?! С какой такой радости?

– Ну, я думаю, догадаться несложно – потому что он сын своего отца и много что мог от него унаследовать. Огромная сила, от такого только идиот откажется. А если речь об обоснованиях… Ну, вы знаете, Офелия была там, на Земле, замужем. На Марсе её брак был аннулирован, и она вышла замуж за Андо, но Земля, вроде как, не признала этого развода, и…

– И заявила об этом спустя столько времени?

– Да, звучит нелепо, но видимо, они и ждали, когда кто-нибудь родится. Сама Офелия им как-то не до зарезу, а вот столько ворлонского наследства – это уже лакомый кусок.

Винтари озадаченно почесал голову.

– И что ж это они, пытаются теперь изобразить, что Элайя сын этого… как там её первого мужа звали? А ничего, что они тут чисто физически не могли с ним совместного ребёнка заиметь? Насколько помню, беременность у землянок больше года не длится… Да и пусть даже так. Ведь она, как мать, имеет на него преимущественные права, или нет? То есть, на каком основании они могут принуждать Офелию вернуться на Землю, или передать Элайю бывшему мужу?

– Не спрашивай, сынок… Я сама этого не поняла. Там было что-то о… аморальном образе жизни… Что Офелии нельзя позволять воспитывать Элайю. Что вообще они там могут знать о жизни Офелии и Андо…

– А Земля у нас, значит, оплот и блюститель морали? – прищурился Дэвид.

– Сынок, я училась понимать землян очень долго. Сейчас, кажется, понимаю, что до конца не научилась. Не знаю, можем ли мы тут что-то сделать, выразить протест так, чтобы его не отклонили… В любом случае, сейчас нам следует поддержать Офелию. Всё-таки, без поддержки-то они, понятное дело, не останутся, но сама формулировка обидна.

– Вот уж напугали ежа голой жо… – Андрес оглянулся на Деленн, – жёсткой гражданской позицией! Андо был гражданином Нарна, и что-то мне слабо рисуется, что Нарн вот так запросто отдаст сильного телепата, по совместительству официально внука их пророка. Ну, а не захочет Офелия на Нарн – всё же условия там да, суровые – останется здесь, Виргиния только рада будет, они ведь её семья… Я так понимаю, у них там опять какие-то бурления во власти, и это некий поклон в сторону ультраправых, всегда ратовавших за семейные и патриотические ценности в ущерб логике и здравому смыслу, да заодно за то, чтоб использовать телепатов в хвост и в гриву под знаменем защиты бедненьких нормалов…