Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 87 страниц)

– Диус, ну ты ведь мой старший брат, это нормально, разве нет?

– Давай сюда бокал. Я так понял, ты хоть полчаса его будешь пустой маять, чем просто возьмёшь и попросишь добавки… Скромный ты наш…

В глазах очень приятно всё плыло. Как будто мир стал не таким резким, в этой плавности очертаний виделась непривычная доброта и ласковость… Всё-таки да, как отвык организм от качественного алкоголя… И главное – как он до сих пор и не задумывался об этом…

– Диус… – на щеках Дэвида проступил заметный румянец, он закусил губу, загадочно и странно улыбаясь, – на самом деле, меня давно мучит один вопрос… Тоже нескромный очень…

– Да?

Мальчишка принял из его рук наполненный бокал, долго вглядывался в тёмно-рубиновый мрак в бокале, любуясь бликами на гранях узоров, поглаживая завитки листьев и лепестков, затем залпом осушил.

– Ну, вот в продолжение темы о том, что мы ещё очень мало знаем друг о друге… В смысле, наши расы, об анатомии друг друга… Конечно, с моей стороны этот интерес не слишком оправдан, я ведь не будущий врач, как, например, Шин Афал… Но мне было интересно – вот, половые органы у вас расположены… ну, совсем иначе, чем у нас, это понятно… А что у вас находится там? Ну, я понимаю, что органы выделения, но как это выглядит?

– Показать?

Глаза Дэвида вспыхнули.

– Да! То есть, я, конечно, думал, что, может быть, ты можешь найти какие-нибудь материалы вроде… Ну, более подробные… Там бывает так сложно что-то разглядеть…

Лепет Дэвида затих сам собой, он ошарашенно-зачарованно смотрел, как центаврианин расстёгивает жилет.

– Вот чем-чем, анатомическим пособием ещё быть не приходилось… – руки дрожали, сражаясь с ремнём брюк.

Определённо, алкоголь человеку самый коварный и проказливый друг… Он как хохочущий бес внутри, делающий безумное, бесстыдное странно привлекательным и возбуждающим. В здравом уме такое и вообразить нельзя, а сейчас между побуждением и действием проходит одно мгновение.

Раздеться полностью он не успел. Дэвид, с лихорадочно блестящими глазами, склонился над ним, раздвигая полы расстёгнутой рубашки, робко коснулся груди центаврианина, потом уже смелее ладони скользнули по животу, легли на бёдра… От этого пристального изучающего взгляда бросило в жар. Волосы Дэвида коснулись его кожи, тело пронзила судорога.

– Ой! Он…

Один из органов взметнулся и бестолково хлестнул его по руке, соскользнувшей с бедра на подушку. А потом вскрикнуть пришлось Винтари – Дэвид схватил гибкий отросток, крепко сжав его в руке.

Винтари почувствовал, что стремительно трезвеет. Что ему становится страшно.

«О чём я думал, когда его поил? Он, хотя бы наполовину, ну ладно, на четверть – минбарец. Он ведь сам предупреждал, сам опасался… А я нашёл время решить, что риск украшает жизнь…Одно его неосторожное движение сейчас – и я если не мертвец, то инвалид…»

– Такой гибкий… и сильный… Так бьётся… словно сердце в руке…

Рука Дэвида скользнула к основанию щупальца, затем обратно по всей длине, Винтари безуспешно пытался вспомнить, как нормально дышать. Как когда-то, когда в поединке Дэвид нечаянно коснулся…

– Они больше, чем я думал… Тебе больно, Диус?

Ему потребовалось время, чтоб осознать, что он слышит это сейчас, а не «в тогда». Опьянение, которое, как он считал, отступило, набросилось на него с новой силой, очертания комнаты, лицо Дэвида – всё растворилось, затянутое золотистым туманом.

– Лучше б мне было больно, Дэвид…

Золотистый туман растаял в ослепительно яркой вспышке…

Очнулась она в полутёмном помещении, освещённом только топящейся у противоположной стены печью и чадящей лампой – такие использовались тучанками три столетия назад, но в деревнях и поныне ими пользовались. Больше всего помещение напоминало подвал – каменные стены выглядели сырыми, пол земляной, пахло плесенью, дымом, чем-то затхлым. Шин Афал была привязана к одной из балок, подпирающих потолок, у соседней балки она увидела Штхиукку. Она была уже в сознании.

– Где мы?

– К сожалению, точно не знаю, но думаю, вселенная услышала наше желание прикоснуться к боли этого мира, и мы прикоснёмся к ней сполна. Я видел их пока только мельком, но они где-то близко. Я полагаю, это сумасшедшие, всё ещё прячущиеся здесь в развалинах – ты слышала, что нет уверенности, что их переловили всех, вот теперь мы знаем – не всех.

Послышался шум, из темноты выступили два тучанка – высокие, полностью обнажённые, покрытые кровью и грязью, они о чём-то негромко переговаривались между собой.

– Я не всё понимаю… Кажется, не видя нас под капюшонами, услышав тучанкскую речь, они приняли нас за местных, и теперь расстроены, что мы не идеальная добыча. Они рассуждают, как теперь следует нас замучить…

Один из тучанков подошёл к Шин Афал, второй к Штхиукке, их ладони грубо ощупывали лица пленников, оставляя на них пятна кровавой грязи. Обменявшись гневно-растерянными криками, они снова отступили куда-то в темноту.

– Штхейн! Штхейн, ты ви… видел их лица?

– Ещё бы! Те же раны, что и у ребёнка. Шин, это звучит как безумие, но… эти раны выглядят как глаза. Как будто глаза у них были, но их вырвали…

– У тучанков не бывает глаз, это исключено. У них сам череп, сам мозг устроен иначе…

– Лучше скажи, видела ли ты их спины. Они изувечены, Шин. Эти отростки, которыми они видят, у них срезаны больше, чем вполовину. Неужели они сами это сделали с собой? То есть, другие сумасшедшие сделали это с ними?

Тучанки вернулись. В их руках блеснули ножи.

– Нет, прошу, не убивайте нас! – зашептала Шин Афал, – вам ведь это ничего не даст, это не поможет вам, мы ведь пришельцы… Но я знаю, как вам помочь, поверьте мне, пойдёмте со мной, я отведу вас к старейшинам…

Яростно орудуя ножами, тучанки разрезали и сорвали с неё и Штхиукки одежду. И снова застрекотали негодующе-непонимающе.

– Мне кажется… То есть, если я правильно понимаю… Они пытаются определить, кто мы такие. Кажется, они довольно молодые, и нарнов не помнят. Только центавриан. Но мы не похожи на центавриан, и они в растерянности.

– Для них это важно, чтобы нас убить?

Один из тучанков тут же подтвердил догадку Шин Афал, обратившись к ним на ломаном центарине.

– Эй! Что вы за существа? Кто из вас женщина?

– Зачем вам..?

Тучанки метались по тёмному помещению, периодически подскакивая к пленникам, хватая их за обрывки одежды, или ходили кругами вокруг балок, размахивая руками и переговариваясь – иногда взрываясь истерическими выкриками, иногда почти неразличимо бубня себе под нос.

– Штхейн… – голос Шин Афал сбился на горестный шёпот, – ты, может быть, не разбираешь, но… Похоже, они уже взрослые особи, но они не определили свой род. Они говорят без родовых окончаний, даже между собой.

– Как это?

– У них нет пола… То есть, они его не знают. Потому что их жизнь, развитие шло не так… Они продукт эксперимента. Это я разобрала довольно хорошо, тут много заимствованных из центарина слов. Они на родном-то говорят с центаврианским акцентом, как слышишь… У них не было детства, вообще не было. Возможно, они и родились там… в какой-то лаборатории… Центавриане проводили над ними эксперименты – изучали, как они это называли. Кажется, среди учёных была женщина, может быть, она руководила проектом, или просто особенно много над ними издевалась…

– Эй, вы! Среди нас женщина – я! – в критический момент тучанкский Штхиукки оказался практически безупречен, – это – мужчина, а я – женщина!

– Что? Штхейн, зачем?

– Молчи, Шин, в отличие от тебя, я могу врать. Хотя, не настолько это и ложь. Вот когда мой физический пол пригодится… А я подозреваю, что женщина для них не означает ничего хорошего.

– Не слушайте его! Штхейн мужчина!

Но тучанки уже не обращали на неё внимания.

Нет, они не тронули Штхиукку и пальцем. Но ментальная волна, коснувшаяся Шин Афал на излёте, наполнила её такой болью и ужасом, что она закричала. Штхиукка только глухо стонала сквозь стиснутые звуки, потом закричала что-то на родном языке… Рванувшись, Шин Афал почувствовала, что путы ослабли. Тучанки, яростно-удовлетворённо взвыв, рухнули без чувств, и блаженная темнота без образов, без звуков и без боли наконец опустилась и на Штхиукку. Очнулась она, почувствовав, как Шин Афал пытается кое-как завязать на ней разорванную одежду. Темнота прояснялась медленно, всё тело болело, словно порубленное на куски, а затем кое-как склеенное обратно. Запястья были, кажется, стёрты до мяса.

– Ты… в порядке? Встать сможешь?

Дрази кивнула, но поднимаясь, пошатнулась, и едва не рухнула вместе с Шин Афал. Девушка почувствовала, что тело дрази всё ещё бьёт крупная дрожь.

– Что они сделали?

– Если сравнение «воткнули раскалённый гвоздь в мозг» тебе что-то скажет – то вот оно… У них природные способности к телепатии выродились во что-то страшное. Очень страшное. Они не общаются. Они читают кошмары. Рождают кошмары. Они вытащили худшее в моей жизни. Худшее, что я слышал из случившегося с другими. Худшее, что было с ними. Незачем тебе об этом знать, Шин. Пойдём отсюда поскорее, приведём кого-нибудь…

– Нет. Если мы сейчас уйдём – вернувшись, мы можем не найти их.

– Свяжем.

– Это не гарантия. Помнишь, тут есть ещё маленький. Возможно, он действует с ними вместе.

– Что же ты предлагаешь?

Шин Афал оглядела убогое помещение, перевела взгляд на то, что привыкшие к темноте глаза идентифицировали как путь наружу.

– Штхейн, они не обычные тучанки. Может быть, я самонадеянна, считая, что понимаю… Обряд, какой он есть, тут может и не помочь, потому что их не вернуть к исконным понятиям, их у них и не было. По крайней мере, он поможет не более, чем обряд, который проведём мы сами. Он может помочь в той же мере. Помоги мне, Штхейн.

– Но у нас многого для этого нет…

– Мы заменим мыслеобразами. Они ведь всё-таки способны считывать эмоции. Ведь они затем тебя пытали – чтоб пить твой ужас… Если они слышат плохое – то услышат и хорошее. Мы попытаемся помочь. Хотя бы одному из них. Возможно, именно для этого нас привели сюда…

– Хорошо, Шин. Что делать мне?

Пришедший в себя тучанк обнаружил себя в крепких руках дрази. Шин Афал делала надрезы на его руках.

– «Вот женщина – я… Вот мужчина – Штхейн… Ты увидишь мир, богатый красками и жизнью, и будешь частью этой жизни. Ты увидишь мир, состоящий из всех наших миров, из любви, побеждающей войну. Родись заново тем, кто знает, что есть небо и что есть земля, открой своё сознание для чистой песни…»

Склоняя голову с боку на бок, тучанк встречал у входа в подземелье рассвет – кажется, первый рассвет, который он действительно видел.

– Кажется, у нас получилось, Шин. Ты знала.

– Я не знала. Но я верила. Верила, что боль, принесённая извне, извне должна и исцелиться. Это справедливо. Мы – их новая реальность, часть их песни.

– Вот найти бы ту женщину, что сделала с ними это… Наверное, ведь это возможно – не так много, думаю, у центавриан женщин-учёных… Шрамы на подрезанных иглах старые, возможно, это ещё в младенчестве… И этот длинный шрам через всё туловище – я только сейчас разглядел… Похоже, как будто они их живых вскрывали, чтоб посмотреть, как они устроены… Что же это за женщина такая, что способна такое сделать с ребёнком?

– Нет волос, нет лица, нет пола – неполноценные, – глухо проговорил тучанк, – так у них.

– Теперь ты знаешь – так не у всех из них. Сейчас мы пойдём в город. Там много хороших людей. Там твои соплеменники. О вас будет, кому позаботиться. Тебе холодно? Давай, вот так. Эта накидка – тучанкская. Тебе нравится?

Штхиукка без лишних слов тоже скинула свою накидку – для второго тучанка. И так же молча помогала Шин Афал разрывать на бинты подол своей туники, перевязывала запястье, из которого цедила кровь для обряда.

– Что такое, Штхейн? Ты смотришь на меня так… как будто во всём этом есть что-то особенное…

– Нет, ничего, Шин… Меня многое поразило сегодня… Но больше всего поражает способность думать о других не прежде себя даже, а вместо себя. Ты даже не оделась, бросившись сразу ко мне. Ты осталась помочь им, хотя тебе самой нужна помощь… Ты два раза подряд выдержала то, что, после произошедшего, и один бы раз выдержать… Но главное – ты готова на любую жертву ради ближнего. Они не слышали, но я-то слышал. Ты пыталась солгать ради меня.

– Я не лгала, Штхейн.

– Я слышала о произошедшем в Су-Агай… – Рузанна поёжилась, – бедная Шин Афал! Мне даже представить подобное страшно. Какое счастье, что они не пострадали… Ну, почти. Самоотверженность Штхиукки восхищает. И самообладание… их обоих… Надеюсь, с этими спасёнными тоже всё будет хорошо…

Винтари кивнул.

– Их отдали на попечение местной общины. Старейшины выразили огромное восхищение Шин Афал. Кажется, кто как из нас, а она явно станет почётной гражданкой Тучанкью. Есть за что… Тучанки сказали, привести их хоть в какое-то подобие рассудка было почти нереально, они с первых своих дней ничего кроме издевательств не видели. Какое там небо, какие изначальные символы… Они только сейчас увидели что-то, отличное от их привычных развалин с истлевшими непогребёнными телами. Врачи сказали, вероятно, их иглы были обрезаны ещё в младенчестве почти под корень. Они отросли, но только частично, на ту меру, на какую возможно… Это совсем не то же, что ослепить или оглушить кого-то из нас. Это можно сравнить разве что с серьёзной травмой мозга, ментальным увечьем. Неизвестно, как давно они оказались на улице, как вообще спаслись – в лаборатории был пожар, вероятно, подожгли сами, когда узнали об отзыве на родину… Может быть, есть и другие уцелевшие такие, поисковые отряды прочёсывают теперь эти руины частым гребнем, того ребёнка нашли, может быть, найдут и ещё кого-то.

Рузанна потерянно смотрела в недопитую чашку.

– Ужасно… Ужасно, что такое существует. Что кто-то из наших с вами соотечественников оказался таким вот исчадьем ада…

– Исчадья ада, хотя бы в небольших количествах, есть в любом мире, главное – что это не возведено в культ, как было у дилгар. Главное – что это ужасает, вызывает возмущение, что этого стыдятся, скрывают это, а не гордятся этим… Что можно призвать злодеев к ответу – и они понесут наказание. Можно хотя бы надеяться, стремиться к этому… Может быть, пройдёт ещё много времени, прежде чем мы изживём в себе черты этого… цивилизованного варварства… мы все… Но пока мы считаем это пороком, позором – мы не безнадёжны. Говорят, зло нужно, чтобы было добро. Как протест, противовес… Пожар – это очень плохо. Это значит, найти улики, доказательства будет очень сложно. Это значит, что ещё печальнее, что почти невозможно узнать, откуда эти молодые тучанки, кто их родители… Конечно, они найдут себе близких среди племени, которое приняло их, но ведь в каждом живёт тяга к родной крови, к правде о себе… Хотя, наверное, странно это слышать от меня… Но ведь их семьи, сколько я их ни видел – это счастливые семьи. То, что у нас – редкое везенье, у них – правило… У них, если ребёнок остаётся без родителей, он и сиротой себя не чувствует, он окружён любовью многочисленного семейства. А у нас родственные связи одно удовольствие рвать, и ни вы, ни я не горим желанием хотя бы навестить родные края…

– Этого я не говорила. Навестить – собираюсь. Есть у меня там дело… Очень важное дело. Я как раз потому была так взволнована этой историей, что… мне ведь предстоит как раз найти свою кровную семью. Я ведь приёмная дочь.

Винтари уставился на Рузанну ошарашенно.

– Вы удивлены, принц? Странно. Вы ведь знаете, что за болезнь была у моих родителей. В таком браке на рождение здоровых детей нечего было и надеяться, они не стали и пытаться. Они поступили логичнее всего – купили младенца у работорговцев. Мать рассказала мне перед смертью. У меня не слишком большие финансовые возможности, но всё же я надеюсь… сделать всё возможное, чтобы найти хоть кого-то из своих родственников.

– Но Рузанна, зачем? Вы всегда говорили о своей семье как…

– О родных, любимых, всё верно. Но разве это что-то отменяет? Я не держу никакого гнева на свою биологическую семью, по крайней мере покуда не знаю о ней ничего плохого. Они могли и не отказываться от меня, они могли сами быть рабами… И в конце концов, я получила прекрасную жизнь, лучшую из возможных. У меня была любящая семья, я выросла в заботе и понимании. Я получила дом, состояние… Несправедливо, если я буду наслаждаться этим всем одна.

– Но Рузанна… То, как вы видите мир, это… Вы чисты и наивны, поймите, а не весь мир таков. И ваша родная семья… Может разочаровать вас. Они могут оказаться невежественны, грубы, могут оказаться преступниками… Они не раскроют вам любящих объятий, только вашим деньгам.

– Ну и что? Им, я думаю, простительно, если учесть, в каких условиях им пришлось жить. Страдания озлобляют человека. Но я могу хотя бы что-то исправить. Дать возможность выбора. Хотя бы сделать так, чтоб близкие больше не разделялись по воле хозяина, решившего продать на сторону мужа, жену, ребёнка… Чтобы мои сёстры или племянницы не вынуждены были продавать себя, чтобы жить. Рабство – это ужасно, так приучил меня думать мой отец. Если я сделаю хоть что-то – это будет почтением и к его памяти.

– Что ж, Рузанна… Я помогу вам, чем смогу. Кое-какие связи у меня всё ещё есть… И у меня есть деньги. Обещаю, по возвращении я займусь поисками вашей родни. Предоставьте мне отправные точки – и я сделаю всё, что будет от меня зависеть.

– Спасибо вам, ваше высочество… – в бархатных глазах Рузанны блеснули слёзы, – скажите, я… Я стала вам неприятна теперь, когда вы знаете, что я низкого происхождения?

– С какой бы стати? Вообще-то, практика усыновления в нашем мире имеет колоссальную историю, и, хотя, конечно, есть те, для кого главное происхождение, гены, всегда много было и тех, для кого главным было воспитание, принадлежность к роду… А я… Я всегда завидовал вам. Вашей чистоте, вашей светлости. И теперь завидую. У вас есть вера. А вера, как говорят на Минбаре, может всё.

========== Часть 4. МАК И ВЕРЕСК. Гл. 8. Ад рядом ==========

– В конечном счёте, Ранвил прав, я не смог её защитить. Это путешествие едва не стало последним в её жизни.

Андо покачал головой.

– А разве ты был обязан? Разве именно ты должен был защищать именно её? Ты не обещал этого Ранвилу, и она не избирала тебя своим защитником. Ты не более виноват, чем кто угодно другой из вас. Ты переживаешь просто из-за того, что вы с Диусом пили, разговаривали и смеялись в то время, когда она могла лишиться жизни. Но разве вы знали об этом? И разве она даже позволила б тебе об этом знать, позволила контролировать каждый свой шаг, ограждать от опасности? Она не позволила этого Ранвилу, не позволила бы и тебе.

– Знаю… Она мне говорила, что за то меня и ценит, что я веду себя иначе, чем Ранвил. Но действительно ли это правильно, действительно ли это лучше? Разве наши старшие, ограждая нас от чего-то, иногда прямо запрещая, не защищают нас? Где же грань?

– А разве тебе это нравится? И потом, ты ведь делаешь разницу между собой и всем этим умудрённым жизнью старичьём, которое вроде как может что-то там предусмотреть и предупредить? Тебя-то пока не назначали старейшиной клана, тем более её клана. Если они отпустили её – ты тоже должен подчиниться этому решению. Или дело в том, что ты не хочешь подчиняться?

– Не знаю… ничего не знаю, Андо. Знаю только, что я пережил уже смерть нескольких друзей, и больше переживать не хочу.

Взгляд Андо был одновременно грустным и жёстким.

– А это ты не выбираешь. Не вправе выбирать. Для того, кто готов пожертвовать своей жизнью, твоя защита будет унижением, или ты не минбарец? Или здесь две твои природы не могут примириться между собой? Да, ты скажешь, я не пойму тебя. Я нарн. Но не так уж различно нас воспитывают. И мы, и вы служим своему обществу, выполняем то, что нам прикажут, и если надо, отдаём жизнь. И для нас, и для вас трусость, приоритет своей жизни и даже жизни близких над Делом, приказом, благом для большинства – смертный грех.

– Да… Но разве ты сам не рвался ещё тогда, на Центавре, защищать меня? Правда, теперь ты не отправился со мной, и я рад этому…

– Я всегда рядом с тобой, Дэвид, я всегда защищаю тебя. Но пока не всё я готов тебе объяснить…

Дэвид проснулся. Что это было? Сон, один из этих нередких снов, которые кажутся реальнее самой реальности. Казалось, ладонь всё ещё чувствует тепло руки Андо, казалось, что край постели, где он будто бы сидел, примят… Сегодня его день рождения, и после пробуждения снова вернулась неловкость от того, что вернуть долг любезности не вышло, и даже поздравления были только во сне. Эти сны успокаивают, но если разобраться, то это странно. Во сне Андо говорил, что у него всё хорошо, что не о чем беспокоиться. А на самом деле? Где он, зачем он поехал на Марс? Вернулся ли уже? Может быть… может, он ещё может присоединиться к их миссии здесь, ещё не поздно? Хотя сложно даже думать о таком, кто ж будет устраивать ещё один рейс для него одного…

Хруст битого стекла под ногами бил по нервам – словно хрустело не стекло, а кости. Ну, костей он тоже видел немало, и даже знает, как именно они хрустят под ногой…

– Вот теперь я могу сказать, что видел ваш мир. Вот такой он… разный. Пятнистый. Пятна почти нормальной, безмятежной жизни, ваших традиционных жилищ, ваших песен и легенд, пятна выжженной кислотами и ядами земли, пожарищ, могильников. Какие же глупые мы были, Создатель, какие глупые… Мы так наслаждались этими вечерами у костра, этими напитками из трав и ягод, вашей любезностью… Теперь эта любезность выжигает меня изнутри, вот до такой же сажи выжигает, – Винтари провёл рукой по покосившейся стене, показывая оставшийся на ладони след.

НуВил-Рун обернулась.

– Я позвала вас всех сюда не для того, чтоб вы умерли во искупление всего, что перенёс мой народ. Мой народ не хотел ваших страданий. Но какое это имеет значение… Происходит то, что должно происходить. Когда мы рождаемся в первый раз – мы не страдаем. В том отличие нашей расы от вашей – роды у нас лёгкие и для матери, и для дитя. Но тот, кому приходится рождаться второй раз – страдает, потому что пережил смерть. Наш мир пережил смерть, и теперь рождается заново. Глупы не вы, глупы те, кто думал, что мы можем просто вернуться к истокам, можем жить, как раньше, словно ничего не было. С рождающимся второй раз такого не бывает. Шрамы остаются на всю его жизнь. Потому вы и приехали сюда. Раны, нанесённые нам чужаками, должны излечиться чужаками, а точнее – вместе с чужаками. Если б никогда не случилось в наш мир вторжения, ни первого, ни второго – мы б никогда не вступили с вами в контакт, незачем было бы это делать. Мы не могли б друг друга понять, не могли б идти одной дорогой. Но вы, вы все проходили через это. Через войны, пожары, захваты, убийства… Вы все повреждены. И мы теперь такие же, как вы.

– Нельзя так говорить. С вами этого не должно было произойти.

– Почему?

Винтари поднял голову. Небо в обрамлении изломанных кромок полуразрушенных стен – это действительно ужасно…

– А почему я не должен этого говорить? Потому что представитель расы, которая волевой поступью шла по вселенной, подчиняя миры и считая это своей доблестью? Той расы, которую саму захватили, унизили и едва не уничтожили, а она это почти не заметила. Я тут стою, как представитель расы-благодетеля, которая пришла восстанавливать отравленные почвы, высаживать новые культуры, развивать сельское хозяйство, потому что развивать какую-либо промышленность, кроме аграрной и текстильной, здесь уже невозможно… А кто виноват во всех этих ядохимикатах, дыме, отравившем ваш воздух, нечистотах, отравивших ваши реки, в этих истощённых, исковерканных недрах, в этих уродливых развалинах, дышащих смертью? Нарны? А кто подал им достойный пример железной поступи по вселенной? Кто сотню лет опустошал, грабил, убивал, уродовал чужой мир? Кто выковал из народа, который сам ни до каких колонизаций ещё не дорос, будущих циничных, безжалостных захватчиков? У них, действительно, были прекрасные учителя! И Г’Кар не лгал, это действительно мы нанесли удар по вашему миру. Оружие было наше… И рука, направлявшая его – отравлена нашей идеологией, нашей жестокостью.

Они взобрались на очередную гору битого кирпича, неяркие в обычном тучанкском свете тени легли на выщербленное, изъеденное кислотой покрытие. Он видел на Минбаре, видел на Центавре, как разрушается любое ветхое, покинутое творение разумных – разрывается корнями, оплетается травой, ломается нежной и такой всесильной природой. Здесь – не так. Ни травинки не пробивалось в чернеющих провалах. Насколько ж безжизненной сделали эту почву ещё до того, как построили здесь этот ныне мёртвый завод… Если так посмотреть, то независимость была актом предательства – не успели закончить. Не все руины снесли, не везде высадили питающийся токсинами мох, запустили бактерии, разлагающие химикаты и умирающие в свой срок. Не везде отловили сумасшедших, сеющих ужас и боль. Кто, кто и почему должен делать это за нас?

– Вот поэтому вы и нужны здесь. Потому вам нужно быть здесь.

– Я очень тронута твоим беспокойством, девочка моя, – голос Гилы был слаб, и деланно бодрые, весёлые нотки в нём Шин Афал не обманывали, – но не отравляй себе этим существование. Я немолода, и эти проблемы у меня не со вчерашнего дня. Я ведь говорила, ты тоже слышала это тогда. Когда плавательный пузырь повреждён, он уже не будет работать так, как надо.

– Но вчера вам стало так плохо, как до этого никогда не было…

– Никогда на твоих глазах, но не вообще в жизни. И как ты слышала, мне уже лучше, так что вряд ли тебе стоит ломать из-за меня свою собственную, очень насыщенную программу. Я полагаю, если врачи не ошиблись, самое позднее через неделю у меня очередной концерт. Всё это уже было, всё это ещё будет, ты юна и пока что здорова, поэтому то, что происходит с немолодым и побитым жизнью организмом, так пугает тебя.

Шин Афал покачала головой, но свои мысли озвучивать не стала – это будет неуважительно к чести Гилы. Если она хочет убедить, что всё хорошо – она имеет такое право. В том отличие минбарского врача от многих других рас, что не всегда можно заставить пациента принять лечение. Если пациент говорит, что лечение противоречит его чести или он не может оставить своё дело – врач должен отступить. Здоровье и жизнь никогда не важнее чести и дела. Потому врачами и становятся традиционно представители воинских кланов – воины лучше кого бы то ни было понимают такие вещи. Но вселенная, даже при том, что в этом городе и сейчас живёт около полутора тысяч центавриан, какое жалкое зрелище представляет собой этот госпиталь! Персонал-то разбежался первым, сейчас из профессионалов тут осталось разве что несколько медсестёр. Младшие биоинженеры, химики и сельхозтехники пытаются, конечно, делать что возможно для покинутого города, но их знания определённо недостаточны. И уж точно не включают знание физиологии аббаев.

– Мне кажется… эта среда вредна вам.

– Ну разумеется, вредна! Дитя моё, вы ведь знаете – во всех мирах жизнь вышла из воды, но в мире аббаев не уходила от воды далеко. Мы любим плавать и нам это необходимо для жизни, в нашем мире много воды и высокая влажность воздуха. Любая иная среда не очень полезна для нас, но это ведь не повод отказываться от путешествий? А путешествовала я в жизни много, в том числе после этого ранения.

– Но последние несколько лет вы редко покидали Аббу…

– Да. И полагаю, запасла достаточно здоровья, чтоб посетить этот мир. Девочка моя, дай бог, чтоб к моим годам ты была такая же здоровенькая, как сейчас. Но если нет – ты поймёшь, что с очень многими вещами можно жить. Не беспокойся обо мне.

– Я хотела бы, чтоб она зашла сюда перед вашим отлётом, а не ты отправился к ней. Хотела бы её увидеть. А отлучаться я, ты знаешь, не могу. Я и так отпрашивалась, когда навещала Гилу вчера…

– Так удивительно, – Тжи’Тен поднял несколько брайлевских листов, уроненных Аминой на пол, – мы отпрашиваемся… У нас обоих так, не сговариваясь, получилось.

Амина крепко сжала его руку, принимая листы.

– Ты ведь слышал, мы – «слившие две песни в одну». Мы только так и можем действовать. Этот мир сам направляет наши действия наилучшим образом, что мы можем делать, кроме как подчиняться? Я знаю, что твоя тревога за меня так же велика, как моя за тебя, и что ты так же, как я, велишь ей молчать. Я знаю, как похолодела кровь в твоих жилах, когда ты услышал, что произошло с Шин Афал, и представил, что на её месте могла б быть я. Так же, как моя, когда я услышала, что на тебя напали… И всё же я говорю – как можно скорей вернись к твоей работе там, и дай мне заниматься моей. Что может быть прекраснее?

Тжи’Тен упаковал в папку готовую стопку листов и протянул Амине, чтоб она налепила сверху рельефный знак с названием. Наутро эти папки заберут в печать… Это инструкции к водоочистным системам, которые Амина переводит на брайлевский тучанкский – персонала из центавриан станции давно не хватает.

– Ну, уж из-за моей пустяковой царапины так беспокоиться не стоило. Мы, нарны, знаешь ли, крепкий народ, требуется несколько большее, чтобы свалить одного из нас с ног.

– Значит, это преувеличение, что царапины совсем не две? Может быть, мне всё же сделать недолгую паузу в своей работе, чтобы осмотреть твоё тело?

– При всём уважении, Амина, если ты на это решишься – гарантирую тебе, что пауза не будет короткой. Туда меня не ранили. Так что лучше нам не сходить с делового настроя.

– Ты прав. Для молодой и темпераментной центаврианки я была слишком долго вдали от тебя. Ну и, в свою очередь, могу сказать, что в округе давно нет сумасшедших тучанков, так что тебе нечего за меня бояться.

– Зато вокруг полно нормальных центавриан, которым почему-то важнее, с кем ты предаёшься нечастым плотским удовольствиям, чем что благодаря тебе им есть куда вернуться.

– Ага, значит, ты уже знаешь…

– Да. И я рад, что тучанки и более-менее вменяемые центавриане спрятали тебя здесь. Но всё же будь осторожна.

– Если б они просто спрятали меня, я б сидеть здесь не стала. Когда я закончу свою работу здесь, я пойду искать следующую, и не важно, сколько центавриан встанет на моём пути. И к слову, мало не половина из них хотели убить меня за вероотступничество, всё же не настолько мой народ утратил религиозный пыл. Да, всё естественно и даже превыше всяких ожиданий – тебя хотят убить ненавидящие нарнов тучанки, меня – ненавидящие нарнов центавриане… Но переживём и это. Мы умрём не здесь, не сейчас, в этом мне, как центаврианке, можешь поверить.

– Не, умирать в мои планы совсем не входит, тем более здесь – меня мало что эти завалы ждут, тут Дэвид просил Зака отвезти его к Лоталиару…