Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 87 страниц)

Андрес прислонился к стене, в поле бокового зрения Виктора – поворачиваться к пришедшему ему, разумеется, не хотелось.

– Нет. Я думал так поначалу… О том, что ты должен бы умереть. Потому что закон воздаяния предполагает лишить жизни того, кто желал смерти стольким ничего ему не сделавшим людям. Ну да, знаю, мне ли об этом говорить. Ну, я мог бы сказать, что именно мне – потому что наше дело правое, и если в нём были невинные жертвы – увы, без этого не обходится никогда – то оно не переставало быть правым. Но не это важно. Потому что нет никакого смысла убивать тебя, Виктор. Ты убьёшь себя прекрасно и сам. И дело даже не в том, что тюрьма для такого как ты – это как-то правильнее, живи и мучайся… Ты мёртв внутренне, духовно. Ты сам себя убил и продолжаешь убивать. Служа тому, что тебя убивает, полагая себя при этом властелином, а не слугой… Меня ведь не обманешь, ты не одиночка. Да и в последний сеанс связи о тебе прислали кое-что интересненькое, зря ты считал, что быстрее мысли и неуловимее воздуха. На Земле вами давно занимаются… Вы слепы настолько, что даже не видите, что ничего не добились. И не добились бы, даже удайся хоть один из ваших замыслов. Сколько их было, этих попыток? Сколько ваших бомб было обнаружено в шаттлах, летящих с Земли, сколько из них вам удалось приписать экстремистам из проземных группировок, хотя в это на самом деле мало кто поверил? Насколько поредела сейчас ваша шайка, особенно после того, как схватили вашего гипнотизёра? И дело даже не в том, что глупо и бесперспективно желать разрушить чью-то жизнь, чьё-то будущее в отместку за то, что разрушили твоё. Об этом опять же не мне говорить… Дело в том, что ты отказал себе в этом возможном будущем настолько легко, что становится понятно – ты даже не осознал, не представил, что может быть и так. Ты, конечно, притворялся всю жизнь… Ты ведь особенный, специальный агент… Обычные носили значок Пси-Корпуса с гордостью на груди, а ты носил его внутри, а не на одежде. Ты притворялся нормалом… И как ты чувствовал себя при этом? Так же, как когда притворялся желающим тоже отправиться в новый мир? А что есть в тебе настоящего? Не та биография, которой ты жил в зависимости от требований обстоятельств, не те чувства, которые ты изображал, когда надо, перед кем надо? У тебя хотя бы семья была? Ты кого-нибудь любил? Жена, сосватанная лучшей семьёй на свете, дети, рождённые в генетическом браке? Ну, ведь и к ним что-то испытывать можно!

– Ты надеешься, что я тебе сейчас исповедоваться буду?

– Ни в малейшей степени. Мне интересно, что бы ты сказал… но не настолько. Ни убивать тебя, ни вынимать из тебя душу… Ни даже удовлетворённо наблюдать, как ты получаешь по заслугам. Единственно, я хотел бы знать, когда ты поймёшь, осознаешь, что дело твоё – безнадёжное. Ты можешь отвертеться на суде, избежать тюрьмы… Ты можешь снова и снова попытаться навредить тем, кто ещё остался, кто радуется возможности жить по-другому, свободно… Или ты можешь попытаться сбежать, скрыться, притвориться кем-то другим, ты ведь это можешь… От себя ты всё равно не убежишь. Я не хотел бы скатываться в банальности, но… бог тебя простит. Бог найдёт тебя.

– Капитан, у нас на радарах нечто странное… Вообще не понимаю, как…

– Чего именно не понимаешь? – Ли привстал в кресле, поворачиваясь к экрану, где разворачивалась самая неожиданная и потрясающая воображение картина, которую когда-либо за тридцать четыре года своей жизни он видел или просто способен был вообразить.

– Да того, что ещё пять минут назад по этому курсу ничего такого не ожидалось…

Ли хотел что-то ответить, но слов у него не было. То, что он видел сейчас… Было похоже, как будто, на цепь астероидов необычной формы, но описание это было бы бледным, не отражающим картины ни в малейшей степени. Огромная странная конструкция мягко светилась, и лучи этого свечения не слишком походили на отражённый свет звёзд. Казалось, она светилась сама по себе, внутренним светом, божественным… Наполовину её скрывали облака, не газопылевые облака, которые обычно окружают планету или цепь астероидов, а мягкие, пушистые облака, что в космосе само по себе было, мягко говоря, странно.

– Я слышал об этом… – молвил здесь же присутствующий генерал Аламаэрта, – мы зовём это место Домом Наисветлейшего, точнее, не домом, правильным здесь будет слово – Пристанище… Место, где он имеет обыкновение отдыхать в своём пути по Вселенной… У вас, я знаю, тоже есть легенды об этом месте.

– Колодец Вечности, – молвил подошедший сзади Гарриетт, – после экспедиции Гидеона… Многие, я знаю, хотели бы его найти. Я думаю, это он. Во всяком случае, по описаниям.

– И вовремя ж мы его нашли, – проворчала Далва, – в общем-то, не искали… Что, полюбуемся на него для приличия и обогнём?

– Колодец Вечности является не тогда, когда его ищут, а тогда, когда его пришло время найти. И от него невозможно уйти, пока не обретёшь то, ради чего ты сюда пришёл.

– Ну дела… И… Что же мы должны сделать? Высадиться, что-то найти там, совершить, быть может, какой-то молебен?

– Я думаю, мы должны поклониться святому месту, – важно сказал подошедший к экрану Савалтали, – и мы, и вы, раз уж вами это место тоже почитаемо.

– Думаю, это знак, – подтвердил ещё кто-то из лорканцев, – того, что свет милости Наисветлейшего достигает всех миров, и благословение его есть на нашем деле, раз уж общий наш путь привёл нас к святому пристанищу.

– Рейнджерам известно о Колодце не больше, чем большинству живущих в любом из миров, мы знаем легенду… И не много знаем людей, утверждавших, что эту легенду видели. Но мы не можем отнестись к святому месту пренебрежительно. Как бы мы ни спешили, как бы многое ни было поставлено сейчас на карту – это приглашение, которого мы отклонить не можем.

– Итак, первое, что мне хотелось бы сказать… Вот эти два устройства, – техномаг раскрыл ладонь, на которой лежали два маленьких прозрачных шарика, – помогут вам понимать язык этих существ. Правда, понимать, но не говорить на нём. К тому же, срок их действия недолог… Поэтому хорошо, если этого времени вам хватит, чтобы самим выучить язык. Второе – это запрошенный небольшой ликбез по зенерам. Зенеры, как упоминалось, бывшие слуги Теней. Бывшие в том смысле, что Теней больше нет, а не в том, чтоб они перестали проводить в жизни их политику партии – как некоторые, кстати, сделали. Те же ноты, например – живут себе спокойно и не строят завоевательских планов. Но у нотов всего лишь тысячелетняя история службы Теням, а у зенеров уже нет памяти о той истории, что была до Теней. У них нет родины и нет других занятий, кроме тех, к которым приучили их Тени. У них практически нет социума, они единая аморфная масса. Не делятся на женщин и мужчин, не размножаются естественным путём, не имеют языка – их общение происходит почти телепатически, точнее – передачей импульсов при тактильном контакте, не имеют сколько-нибудь развитой своей культуры… Словом, даже ныне почившие дракхи были как-то… человечнее. Ну, если дракхи были армией, военной силой Теней, то эти – учёные Теней. Медики, если можно так выразиться. Эксперименты над живой материей являются для них второй радостью после экспериментов по созданию биологического оружия. Или первой, а оружие второй… не знаю. Именно они авторы многих разработок Теней, в том числе дракхианского оружия, в том числе их экспериментами были выведены Стражи, в том числе они создали ту самую технологию вживления в мозг человека контроллеров, с которой земляне познакомились в истории с мороженными телепатами… Сейчас зенеры живут на дрейфующей в космосе крепости – раньше крепости было две, сейчас осталась одна, зенерам нигде не были рады, когда они появлялись, и численность их, соответственно, тоже сильно поредела… Поэтому сейчас их цель – создание плацдарма, на котором они могли бы укрепиться и подготовиться к завоевательному маршу по галактике. Быть может, они планируют сделать из Арнассии новый За’Ха’Дум.

Виргиния подошла к пульту, развернула во всю ширину комнаты трёхмерную голографическую карту сектора. Их корабли яркими точками светились на орбите Арнассии, как два искусственных спутника. Тёмно-багровым светились места сражений, красным – подконтрольные теперь зенерам колонии арнассиан.

– Жаль, выживших очевидцев осталось очень мало. Непросто будет сейчас восстановить их тактику… У меня родилось предположение, что они… первым налётом с внезапным отступлением они заманивают в нужное место дополнительные силы противника, после чего открывают зоны перехода в непосредственной близости от них или даже между ними, отрезая их друг от друга, глушат их связь… У арнассиан есть существенный минус перед ними в невладении технологией гиперпереходов, но мы можем несколько сравнять это неравенство… Пока, судя по имеющимся сведеньям, меньше всего их сил возле этой колонии, Ранаса. Но мне не кажется правильным делать нашей целью именно её. Думаю, стоит бросить силы на эту, более дальнюю и более укреплённую. Её потеря деморализует их, кроме того, тоже заставит разделиться… Правда, и нам придётся вести сражение на два фронта…

Высадку было решено производить, раз уж всё так серьёзно, полным составом – и лорканского, и рейнджерского экипажей. По настоянию Андреса, выведен был, разумеется, связанным и под строгим конвоем, и Виктор. Риска в этом не усматривалось – во-первых, сложновато было б куда-то сбежать с висящего неведомо где в космосе астероидного образования, во-вторых – как раз оставаясь единственным на корабле, учинить диверсию легче.

Интересно было смотреть на то, как различалось поведение лорканцев. Жреческая их часть встала торжественным полукругом, громкими славословиями на родном языке воспевая своего бога. Никто не обратил на сей раз внимания на их шумность, никто даже не усмехнулся. Каждый восхваляет своего бога так, как умеет, как испытывает потребность.

Генерал Аламаэрта был, напротив, серьёзен и молчалив. Ли подумалось, что выглядит он так, словно стоит сейчас перед самым высоким начальством, таким, которое действительно уважает. Его подчинённые, робкой нестройной кучкой столпившиеся чуть позади него, были похожи на детей, внезапно увидевших чудо, о котором много слышали и которое, наверное, разве что мечтали увидеть – с той отчаянностью, с которой мечтают, чувствуя, что детство скоро кончится, а с ним придёт конец и мечтам.

Ромм опустился наземь рядом с фигурной каменной грядой, увенчанной небольшим ажурным сооружением совершенно непостижимого назначения – то ли архитектурная модель, то ли некий религиозный символ, бережно пробежался пальцами по острым граням. Харроу подумал невольно, что такого детски восторженного лица у Ромма он даже представить себе не смог бы. Обычно эта физиономия светилась самоуверенностью и ехидством.

– Невероятно… Это ведь гробница ушедших цивилизаций? Сколько же их… Последних следов тех, кого нет уже тысячи, миллионы лет…

– Думаешь о том, не прихватить ли какой-нибудь раритетик? Навариться солидно можно…

– Иди ты к чёрту, а… – Ромм даже не оглянулся, зачарованно пересыпая между пальцами золотистый песок, – вы вообще способны осмыслить? Вот это – прах истории… самый натуральный. Лет всего через 40-50 большинство из нас начнёт процесс превращения в горстку праха, это естественно и понятно. Ещё через 100, 200 или тысячу лет рассыпятся наши любимые вещи, наши дома и машины – ну, это у чего какой срок… Но попробуй представить, что однажды прекратят существование, станут пылью, затихающим эхом цивилизации, планеты, светила… Кажется, уж что-то должно быть вечным.

– Ну в моём понимании тысяча – уже вечность. Я-то явно столько не проживу. И для меня слышать, что кто-то там вымер триллион лет назад – это просто слова. Верю, конечно, но в своей голове уложить это не способен. И вообще, к чему такая торжественность? Наверняка были такие же придурки, как и ныне живущие. Что за мания, что смерть непременно даёт чему угодно ореол святости? Само то, что они разместили здесь некую памятку о себе – та же гордыня. Вот, дескать, мы жили. Да кому сейчас какая разница? Единицы из людей способны оставить по себе действительно добрый и ценный след. И единицы из рас стоят того, чтоб их помнили последующие.

– А ты чего молчишь, Блескотт? О чём думаешь?

– О чём я могу думать? О том, что курить очень хочется… И о Наталье.

– Слушай, а может, плюнешь на всё и вернёшься? Ну подумаешь, так-разэтак… Ну случилось так, что теперь? Вы оба взрослые люди, способны не нарожать генетических уродцев, а больше-то о чём волноваться?

– Ты в своём уме вообще?

– Слушай, ну ты посмотри вокруг! Всё это – свидетельства тысяч миров, от которых сейчас только тень памяти осталась. Какое тут имеет значение, что кто-то спит со своей сестрой? Паршивые сто лет – и никто не вспомнит вообще, что это было! Половина жизни прошла, осталось-то не так много…

Виктор покачнулся, лицо его посерело.

– Ему плохо? – инстинкт медика тут же вывел Далву из восторженного созерцания мерцающих переливов воздуха, облаков вверху, песка под ногами. Андрес приготовился подхватить его, но арестованный устоял, только связанными руками схватился за воротник рубашки.

– Я не чувствую… не чувствую… Быть может, мне следовало бы… умереть в этом месте…

– Ишь чего захотел, – пробормотал стоящий рядом Гарриетт, – и оставить нам удовольствие как-то объяснять твою в пути внезапную кончину? Нет уж, приятель, тебе придётся отвечать. Святое место – не лаз, через который ты можешь сбежать от правосудия.

– Вот тут ты прав, – проговорил Виктор совсем тихо, – именно об этом говорит это место… О необходимости отвечать, о необходимости жить и нести этот груз до того места, где сможешь его снять. Я подумал, что это место, являясь гробницей цивилизации, обелиском навсегда ушедшему… могло б принять и меня, потому что я тоже памятник навсегда ушедшему. Но оно не примет меня. И бог знает почему. Я должен жить, чтобы постичь это. Почему сейчас смерть коснулась меня, заглянула мне в лицо – и ушла прочь, оставив меня. Быть может, ей стала противна моя гордыня, мой… Мой бездуховный взгляд… на всё, и тяжесть, что есть у меня на сердце. Правда, я не знал до недавнего времени, что на нём есть тяжесть…

Алан ступал по серебристому песку медленно, рассеянно – он не вполне осознавал, что не спит сейчас, так похоже было это место, наполненное сиянием и неразличимыми шёпотами, на его сны.

Андо, еле передвигая подкашивающиеся ноги, ступил на мерцающую опору, что представлял из себя Колодец Вечности. Его мысли были, как ни странно, абсолютно упорядочены, всё существо телепата охватило некое спокойствие, обречённое умиротворение. Парень смотрел вверх, на переливающееся небо, если это можно было назвать небом, на мерцающие огоньки маленьких звёздочек.

Андо охватила тоска. Такая, какой не может быть у человека, такая, какой не должно быть у живого существа в принципе. Грудь сдавило железными прутьями рёбер, невыразимое желание кричать и плакать, желание приблизиться – хоть на мгновение, хоть на сотую долю секунды – к Нему, стать частью Его, обрести покой, которого Андо не знал до сих пор.

Он запнулся, не устояв на ногах, и рухнул на колени. Кажется, кроме атмосферы Колодец имел и лёгкий ветерок, который заколыхал волосы парня, словно пропуская меж своих невидимых пальцев. Андо так и продолжал смотреть вверх, когда почувствовал, что его сила медленно, но верно даёт о себе знать. Сложив руки в молитвенном жесте, парень закрыл глаза.

– Я знаю, что тебя нет больше. Я знаю, мне не искупить того недостойного прошлого, в котором я так страдал от того, что ты ушёл, и это страдание затмевало всё… Ты выбрал быть далеко, и мне ли желать, чтобы ты изменил это решение. Но сейчас, как никогда, я стою на краю беды, и всё ближе этот край, всё меньше времени…

Андо не заметил сам, как его тело замерцало голубоватым свечением, сначала тусклым, еле различимым, затем всё сильнее, укрывая его, хоть и не смазывая очертания его фигуры, такой хрупкой на фоне этого чудесного места. В какой-то момент Андо почувствовал жар во всем теле. Что-то менялось, он сам менялся здесь, в этом месте. Тонкие, как нити, лучи, сперва прорезавшиеся из сгорбленной спины как-то несмело, разворачивались, соткавшись в ослепительно белые крылья.

– Мне никогда не узнать, не постичь того, что именно я должен был сделать, и чего сделать не сумел. Я думал, что смогу, мне казалось, что я способен на это, казалось, что еще немного, и я найду ответ… Тебя больше нет, и это больно, так больно, словно тебя не стало только вчера. Я никогда ни о чём не просил Бога, я никогда не осмеливался говорить с ним, но с кем мне ещё говорить, если ты покинул наш мир? Сейчас я прошу, я умоляю, пожалуйста.. Бог, Лориен, какое бы имя вы не носили, Великий Свет… Спасите его, спасите от неизбежного, спасите от гибели. Он не должен уходить так. Это очень эгоистично, но я не хочу, чтобы он уходил. Спасите его, или дайте мне ещё хоть немного времени. Дайте мне хоть какой-то знак…

Он не видел – и мог ли видеть – как потрясённо смотрит на него множество пар глаз. Он не слышал опустившейся на равнину тишины – смолкли песнопения лорканских жрецов, стихли переговоры вполголоса среди рейнджеров. Разве что, генерал Аламаэрта по-прежнему казался глубоко погружённым в себя.

– Чего я стою, если я могу останавливать армии, выжигать самую чёрную тьму из этого мира, но не могу отменить величайшую несправедливость, не могу спасти то, что мне дороже всего… Эта сила – не более, чем насмешка… Век человеческий – конечен, я знаю, но почему это должно быть так? Почему я могу быть лишь неумелым, растерявшимся орудием, которое в самом важном – бессильно…

Последние слова Андо произнес сдавленным хрипом из-за подкатывающих к горлу рыданий.

Андрес забыл напрочь о бдительно наблюдаемом им Викторе, о стоящих рядом Далве и Гарриетте, невозможно видеть что-то ещё, когда перед твоими глазами расступившееся небо проливает тот самый чистый свет, который всю жизнь мы можем видеть лишь в маленькие дырочки звёзд. Словно дверь, в замочную скважину которого лился свет, волшебная музыка – вдруг распахнулась настежь.

Алан, не чувствуя тела, шагнул навстречу этому свету – шагнул к Андо. Сквозь этот свет он чувствовал всё – и боль, наполняющую душу Андо, и эту устремлённость, и надежду, и стыд, и любовь.

Он подошёл к коленопреклонённому Андо, робко коснулся его плеча, потом положил на плечи обе ладони – скользя, обнимая.

– Андо… Андо, слышишь меня? Не плачь, Андо, не казни себя. Если ты чего-то не можешь, если где-то лежит предел твоей силы – это не должно быть твоей виной. Андо, нужно просто верить. Твоя вера живёт в тебе – разве эта вера не говорит тебе, что бог слышит молящегося, что его милость с каждым, кто вверил ему своё сердце? Бог, в которого ты веришь, сделает так, как лучше всего, он устроит для тебя лучший путь… Бог, которого ты всегда нёс в своём сердце… Как ему не услышать – тебя?

Андо посмотрел снизу вверх на Алана. Его глаза светились, как и все его тело, словно выпуская тот самый Свет изнутри, окутывая облик Андо коконом святости в глазах мальчика. Протянув дрожащую руку к Алану, Андо оперся о нее и медленно, неуверенно встал с колен.

– Не печалься обо мне, – тихо произнес крылатый подросток, – Я не стою…

Андо грустно улыбнулся, но глаза так и остались полными невыплаканных слез, и положил мерцающую руку на голову Алана.

Алан почувствовал, как что-то – быть может, этот самый свет, быть может – что-то ещё более тонкое, неуловимое, сильное – толчками, пульсом входит в его голову, разливается по его телу, по его существу, по всему, что есть он, равномерно разливаясь, густо, полно, величаво, с неукротимой мощью, с тихой лаской. Словно океан, заполнивший предназначенную для него огромную каменную чашу, разливал теперь свои волны, вылизывая им каждый камень, заполняя каждую его трещину. И где-то в нём вставали смутные тени кошмаров, что шли с ним всю его жизнь и стали роднее отца и матери – и таяли, опадая, угасая под его напором, растворялись в океане точно так же, как растворилась бы в нём чайная ложка соли – не найти, никогда не найти. Безбрежный, первозданный океан был чист, лишён скверны, и полон совершенным воплощением того ощущения покоя и счастья, которое он впервые ощутил в первом своём настоящем сне.

Андо убрал руку с головы мальчика. Потом медленно, все так же осторожно передвигаясь, по-видимому, боясь упасть, пошел обратно на корабль. И лишь спустя минуту, всё в том же потрясённом молчании, процессия двинулась вслед за ним.

– Я не знаю, правильно ли будет, если я… начну этот разговор… Но кажется, неизбежно следует озвучить эту некую… общую для всех мысль… Что это было там, внизу?

Гарриетт покачал бокалом, на дне которого ещё плескался чай.

– Ну… Если уж подыскивать слова и определения… На Земле есть такой праздник – Преображение, или Богоявление. Думаю, вот что-то подобное.

– Это несерьёзно… – нервно отозвалась Далва, – Андо, и…

– А как я могу назвать то, что я видел, иначе, чем тем, что я видел?

– Не всё то золото, что блестит, – подошёл к столу Сонара, – и не всё то господь, что светится. В наше-то время мудрено об этом не знать. Фальшивых чудес и того, что впечатлило нас только потому, что мы этого не поняли, в мире больше, чем настоящих чудес.

Коренастый пожилой дрази глянул на него хмуро, с осуждением.

– Сонара, тебе всегда не хватало веры, с первых дней, как тебя помню. Чудеса совершаются в этом мире каждый день, и одно из свойств этих чудес – именно то, что мы их не замечаем. Господь творит для нас чудеса так же, как воздух для нашего дыхания, тихо и каждодневно, не травмируя нас при этом невыносимыми для нас откровениями.

– Это, по-твоему, было тихим?

– А тебя это травмировало?

– Если благодать высших сил, живущая в этом месте, решила проявиться через Андо, то ей, конечно, виднее… Мы понять эту логику не в состоянии. Но если в этом был какой-то знак для нас, то мы должны будем его понять.

– Как-то это грустно, – молвила Раула, – когда бог что-то хочет дать нам понять, а мы не понимаем этого. Почему б ему не выражаться тогда попроще?

– Воля Наисветлейшего, – произнёс младший из жреческой части лорканцев, воздев руки в традиционном молитвенном жесте, – бывает непостижима, нашему слабому смертному уму приходится всю жизнь идти к её постижению. Иногда наше греховное, извращённое восприятие уводит нас далеко от божественного понимания. Поэтому Наисветлейший посылает к нам божественных учителей, чтобы они, говоря на нашем языке, доносили для нас слово его. Но может быть, сейчас, в нашей греховности и гордыне, мы все так отдалились от пути Наисветлейшего, что уже мало явить нам учителя из нашей среды, дабы не позволять нам… и дальше замыкаться в нашем невежестве. Мы забыли об истинном смирении, мы должны снова стать смиренными, осознав, что если Наисветлейший предпочёл иномирца, чтобы явить перед нами свою силу – значит, все мы крепко виновны перед ним. Та земная девушка говорила, что мы смыслим в праведности не больше птицы, несущей яйца, и теперь я вижу, что она была права. И хотя душа моя жаждет сейчас откровений и наставлений, я счёл бы недопустимой дерзостью подходить к Просветлённому самому.

– Я думаю, это не вина, – проговорил Гарриетт, – это явление не для устрашения, не для подавления… Это явление скорее божественной любви. На Земле один проповедник, что жил неподалёку от нас, всегда говорил, что люди совсем неверно понимают желания бога. Бог не хотел бы пугать нас или всё время чего-то требовать от нас, бог хотел бы поделиться с нами любовью, поделиться тем, как ему хорошо от того, что мы у него есть, и хотел бы, чтоб осознание его существования делало нас не скованными и боящимися, а счастливыми, как и он сам. «Бог хотел бы сказать вам: чего вы паритесь?» – так он говорил.

– Он был со своими трактовками, должно быть, не слишком популярен? – улыбнулась Далва.

– Пожалуй… Людям как-то приятнее видеть в боге надсмотрщика, чем доброго друга. Это, по мнению того проповедника, и огорчало бога больше всего. Именно в этом и есть суть факта, что люди отвернулись от бога, а не в том, исполняют ли они заповеди или даже часто ли они молятся.

Алан не сразу заметил, войдя в каюту, что он в ней не один. Андо сидел, не зажигая света, на кровати, тихо, неподвижно.

– Андо… Я не знаю, наверное, правильнее вообще сейчас не заводить разговора о том, что там произошло, думаю, тебе и так слишком многие жаждут задать множество вопросов… Я просто поблагодарю тебя… Хотя, слова благодарность тут становится мало. Те удивительные перемены, которые я ощущаю в себе… Порой мне кажется, что я всё ещё сплю. Что это сон, разве что в нём нет этого мерцания и я чувствую своё тело… Это удивительно, чувствовать его… так. Словно я собрался, полностью, воссоединился, без швов. Прежде… вот это, что было во мне, равномерно пронизывало меня всего, разбивая на множество частей, и иногда у меня было ощущение, что это только оно держит меня целым, как некая вязкая смола, что… Это было в моих снах, Виргиния слышала это… Что никому я не нужен больше, что никто не удержит меня больше. Теперь я знаю, что… я чувствую себя. Полностью.

Андо поднял голову. Его взгляд был все таким же, как там, внизу, полным печали и тоски.

– Я рад, что тебе лучше. Однако, это не всё, ещё какое-то время тебе потребуется на то, чтобы привыкнуть к этому новому тебе. Но ты справишься, я верю. А ты скучаешь по Виргинии? Ты часто говоришь о ней.

– Я хотел сказать, Андо, – мальчик несмело шагнул ближе, – что меньше всего хотел бы… доставлять тебе какое-то беспокойство сейчас. То, что я видел там, что слышал, что чувствовал… Дало мне понять, что с тобой, в тебе происходит сейчас нечто непростое для тебя, нечто выше моего понимания. И видя твою печаль и ничего так не желая, как унять её как-то, поддержать, помочь… Я понимаю, что я – едва ли могу. Проще говоря, что лучше б было оставить тебя в покое, наверное. Знаешь, иногда исцелённые сразу покидают своего целителя не потому, что не чувствуют благодарности или слишком опоены сотворённым для них чудом, а потому, что не смеют больше отнимать время, не смеют навязываться, понимают, что целителю нужно восстановить силы, побыть в тишине. Но я не знаю, Андо. Как никогда прежде, я совсем не знаю, как поступить. Я телепат, но то, что мне, хотя бы отчасти, доступны твои мысли, не делает для меня проще, остаться или уйти. Я знаю, что больше нет необходимости в том, чтоб ты сторожил меня ночами, это свобода для тебя… Но я не хочу, чтоб ты воспринял этот шаг как неблагодарность. Хотя может быть, ты и не воспримешь так… – он помолчал, подбирая слова. Может быть, в этом и нет особой нужды, Андо, с его силой, может увидеть в нём любую мысль на стадии зарождения… Только вот поймёт ли что-то, в том хаосе, что сейчас внутри творится? – Виргиния… о да, я не могу не думать. Я… не знаю, как следует об этом говорить, и у меня совсем нет опыта… говорения о том, что я чувствую. Если это не из области болезни, о чём говорить меня всё же научили врачи. Виргиния, можно сказать… была первым человеком, которого я увидел. То есть, ты понимаешь, я и до этого видел людей, и видел их вроде бы не как неживых кукол или некие схемы, я слышал их мысли, я понимал, насколько они разные, насколько живые… Но я не мог… сквозь пелену того, что всю жизнь отделяло меня от мира, почувствовать их. То, что тогда происходило во мне, было слишком похоже на то, что происходит у нормальных людей. Когда я чувствовал это в них, словно читал книгу о неведомом мире рядом с собой… Как они дружат, испытывают симпатию, влюбляются… Тогда мне показалось, что, по крайней мере… могу представить, как это бывает. Виргиния пробила эту пелену, не сняла, конечно, как это сделал ты… Она пробила в ней трещину, и я ощутил жизнь, что была от меня скрыта. Я был мрачноват в восприятии людей всю свою жизнь, я теперь понимаю, что, наверное, они воспринимали мои слова, моё поведение очень грубым, резким, словно я отталкивал их, едва они ко мне приближались, что я издевался над ними, потому что они и представить себе не могли, как живу, что чувствую я… С ней я стал меньше думать об этом. С ней я, бывало, смеялся… По-настоящему смеялся. Она прогоняла это, хотя бы ненадолго.

Андо улыбнулся, перемещаясь на край кровати и подтягивая к груди ноги.

– Ты считаешь, что способен доставить мне беспокойство? Да, я… некоторым образом меняюсь, наверное, и так можно сказать. Но то, что ты видел внизу – не есть результат этих изменений. Я был таким всегда. И я искренне надеюсь, что тебя это не напугало. Я никого не хотел напугать. Впрочем, говоря честно и открыто, я даже не задумывался о том, что выгляжу странно. Это ведь всегда я, сложно отследить перемены внешние, когда внутри ты не меняешься. И если ты хочешь – можешь остаться, если хочешь – я могу показать тебе их ещё раз. Виргиния… Ты хочешь найти её, потому что благодарен ей? Потому что считаешь, что многим обязан? Или потому, что ты влюблён в нее, Алан?

Алан опустил голову. Разговор происходил как-то не так, не как хотелось, не как было нужно. Он зашёл всего лишь заверить Андо в том, что он не… Не склонен недооценивать то, что для него сделано, более чем не склонен, что… Пожалуй, правильно бы было сказать, что молекулы водорода в этом океане внутри него – это его благодарность… Но Андо снова будил в нём… всё то, что не было высказано никому, никогда.

– Андо… Есть ещё то, что… некая вина моя перед тобой, но мне не хотелось бы говорить сейчас об этом, точнее, я просто не смогу, и я… не хотел бы, чтоб ты сейчас говорил, что мне не в чем себя винить перед тобой, потому что ты не должен отпускать мне грехи, о которых ты не имеешь понятия. Я… я ничего не знаю, Андо!

Парень наклонил голову вбок, рыжие волосы каскадом ниспали на плечо. Он долго смотрел в глаза Алана, пытаясь понять его, о чем он говорит.

«Пусть я не имею понятия о том, что тебя мучает, пусть я не способен тебе помочь в этом, пусть ты не хочешь моей помощи больше – пусть так. Но не стоит думать, что ты грешник. Я вижу тебя, Алан. Нет, не сканируя, чтобы видеть твою душу мне необязательно сканировать твои мысли. Не волнуйся, я не полезу туда, куда мне не следует. Но я не знаю такого твоего шага, такой мысли, направленной в мою сторону, которые могли бы упасть виной на твои плечи».

Мальчик кивнул. Было непостижимо, как Андо может не понимать этого, после того… после того-то… Но пусть. Пусть будет ещё одной такой милостью к нему. Он неловко присел рядом с Андо, коснулся его руки.