Текст книги "Warhammer: Битвы в Мире Фэнтези. Омнибус. Том 2 (ЛП)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Дэн Абнетт,Сэнди Митчелл,Грэм Макнилл,Бен Каунтер,Гэв Торп,Стивен М. Бакстер,Энтони Рейнольдс,Крис Райт,Майк Ли,Уильям Кинг
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 296 страниц)
После сцены явления во дворце Лёвенштейну нечего было особенно делать до пятого, последнего действия. Он должен был несколько раз показать лицо в маске, отдавая приказы силам зла, и лично разорвать на куски Хайнрота Мстящего в третьем действии. Но это был спектакль Детлефа, вплоть до финальной битвы, когда Лёвенштейн вернется на сцену, чтобы покончить со всем этим.
Гримерная была в его полном распоряжении. Все остальные смотрели спектакль из-за кулис. И это было замечательно, учитывая, что ему предстояло сделать.
Материал был разложен перед ним. Кости, кожа, сердце и так далее.
Со сцены донеслись одобрительные возгласы, когда Детлеф-Освальд пронзил мечом орка. Он слышал продолжение диалога и топот башмаков Детлефа, с важным видом расхаживающего по сцене. Лёвенштейн сделал вывод, что вампирша играет недурно.
Это был миг, к которому готовил его покровитель. Он прочел врученную ему записку, не узнавая слов, но понимая их значение.
Лёвенштейн не был больше в гримерной один.
Синее пламя охватило разложенный материал, наполняя его невидимой силой. Скелет Вейдта, обросший жиром Руди и кожей Менеша, сел. Сердце Эржбет начало биться, жаждая крови Женевьевы. Существо имело человеческий облик, но не было человеком.
Глаза лежали в коробке на туалетном столике Лёвенштейна. Их было семь. Один, принадлежавший Руди, раздавили в драке. Покровитель сказал, что это не важно. Он открыл коробку и увидел их, лишенные выражения, испещренные прожилками, желеобразные, словно комки гигантской лягушачьей икры.
Лёвенштейн извлек голубой глаз Вейдта из клейкой массы и проглотил его целиком.
С части его лба начала слезать кожа.
Он набрал пригоршню глаз и, борясь с отвращением, запихал в рот. И проглотил.
Составленное из частей существо смотрело пустыми глазницами.
Тело Лёвенштейна раздирала боль, это происходили окончательные изменения. Оставалось всего три глаза. Он кинул один в рот и быстро сглотнул. Глаз застрял на полпути, и пришлось глотать второй, чтобы протолкнуть его. Остался один глаз. Карий. Эржбет.
Когда он съел и его, существо заключило его в объятия, прижало к отверстой груди, обхватило своими ребрами.
Он увидел то, что видели умирающие и мертвые Эржбет, Руди, Менеш и Вейдт.
…он сам, в маске, склоняется над трупом в Храме Морра.
…он сам, в маске, у стола в окружении духов.
…он сам, в маске, орудующий окровавленным ножом в круге горящих свечей.
…он сам, в маске, скорчившийся в коридоре, высвобождающий кости из человеческих останков.
Тело его охватил огонь, и он, пронзительно визжа, завершил ритуал. Это просто чудо, что никто его не услышал. Но чудес хватало и без того.
Кости Вейдта утонули в нем, будто бревна в болоте. Жир Руди облепил его гигантский остов. Кожа Менеша пятнами легла поверх его кожи. А сердце Эржбет билось рядом с его собственным, точно полип, удобно устроившийся в материнском организме.
Он больше не был Ласло Лёвенштейном.
Потянувшись за своей маской, он стал Вечным Дракенфелсом.
И он страстно ждал пятого действия.
На сцене ее охватило чувство, будто ее несет течением. Без чьей-либо помощи она пыталась играть свою роль в пьесе, не ставя себя в глупое положение. В какие-то моменты она вспоминала реплики, написанные для нее Детлефом. Временами вспоминала, что говорила на самом деле. Большинство остальных актеров были настолько добры, что подыгрывали ей. Сцены с Детлефом играть было чудесно, потому что в ней текла его кровь. Она могла читать реплики из его мозга и видела, где отклонилась от текста.
В своей первой сцене она стояла за стойкой бара в «Полумесяце», среди толпы народа, ожидая, когда в ее жизнь войдет Освальд. Толпу изображали статисты, негромко бормочущие без слов, и со своего места она могла видеть Детлефа, ожидающего своего выхода, со шлемом Освальда под мышкой, и лица зрителей в темноте.
В отличие от живых актеров, она обладала способностью отчетливо видеть то, что находилось за рампой. Она видела внимательно слушавшего Императора и настоящего Освальда чуть позади него, смотревшего с одобрением. И еще она видела настоящую таверну, обоняла ее характерный запах людей, и выпивки, и крови. Отдельные статисты (которые исчезали, чтобы в следующих сценах предстать в облике придворных, разбойников, крестьян, чудовищ, орков, горгулий или лесных обитателей) были похожи на некоторых клиентов, которых она знала тогда. Этой пьесой Детлеф напомнил ей обо всем этом.
Одним из преимуществ долгожительства – Женевьева не любила думать об этом как о бессмертии, слишком много знакомых ей вампиров были мертвы – являлось то, что можно было все попробовать. За свои почти семьсот лет она побывала ребенком придворных, шлюхой, королевой, солдатом, музыкантом, лекарем, жрицей, агитатором, мошенницей, землевладелицей, отверженной без гроша в кармане, травницей, преступницей, телохранителем, кулачным бойцом, студенткой, контрабандистом, охотником, алхимиком и рабыней. Она любила, ненавидела, убивала, но никогда не имела детей – темный поцелуй пришел слишком рано, – спасала жизни, путешествовала, училась, защищала закон, нарушала закон, преуспевала, разорялась, грешила, была добродетельной, мучила, бывала милосердной, правила, подчинялась, знала настоящее счастье и страдала. Но никогда еще она не играла на сцене. Тем более, роль самой себя в реконструкции своих собственных приключений.
Действие развивалось, Детлеф-Освальд собрал свой отряд искателей приключений и двинулся к замку Дракенфелс. Снова, как во время недавнего путешествия по этой самой дороге, Женевьева поняла, что вспоминает слишком многое. Лица ее мертвых спутников накладывались на лица играющих их актеров. И она никогда не сможет забыть, как выглядела их смерть. Когда Рейнхард Жесснер похвалялся и хлопал себя по обложенным подушками бедрам, она видела, как кожа Руди Вегенера свисает с костей. Когда юнец, чью кровь она пила, совещался с Детлефом, она вспоминала разгрызенные кости Конрадина в логове огра. А когда актер, играющий Вейдта, презрительно усмехался в облаках сигарного дыма, она видела лицо охотника за наградами на полу гримерки Лилли Ниссен.
Лилли теперь, наверно, уже на полпути к подножию горы, спешит вернуться в Альтдорф, к цивилизации. А то существо, которое напугало ее, которое убило Вейдта и других, должно быть, где-то рядом, возможно, ищет теперь ее. Или Освальда.
Пьеса продвигалась вперед акт за актом, и герои храбро встречали одну опасность за другой. Детлеф навыдумывал всяких лихих подробностей, которых Женевьева не могла припомнить. Тут были и героические речи, и страстная любовная сцена. Все, чем запомнилась Женевьеве первая поездка, это долгие дни – мучительные для нее при солнце – верхом и безнадежные, ужасные ночи у костра. Когда нашли Хайнрота, вывернутого наизнанку, по сценарию она поклялась над его трупом продолжать путь. На самом деле она раздумывала, не отказаться ли от этой затеи и не отправиться ли домой. Она доиграла до середины, ее старые страхи внезапно возродились, и Детлеф сымпровизировал ответ, лучший, чем все, что он написал для этой сцены. Набитое свиными потрохами одеяло, изображавшее Хайнрота, выглядело более реальным, более ужасным для нее, чем некогда его настоящий труп.
Иллоне Хорвати было трудновато справляться с изменениями в сценарии, и в сценах с Женевьевой она нервничала. Но Эржбет всегда боялась ее, и неуверенность актрисы работала на образ. Глядя на атлетические танцы Иллоны – та была искуснее Эржбет, – Женевьева опасалась, что может получить несколько ощутимых ударов в сцене их драки в последнем действии и что тогда драму ждет преждевременный и неожиданный финал.
В любовной сцене Женевьева, все еще пребывающая в изумлении от всего этого, отворяла кровь из шеи у Детлефа. Она слышала, как ахнула публика, когда струйка крови потекла по его воротнику. Насчет этого баллады лгали. Этого никогда не было, по крайней мере, не было тогда. Хотя – двадцать пять лет спустя – она поняла, как сильно желала этого. Освальд никогда по-настоящему не отвечал ей взаимностью, он берег свою кровь для себя, несмотря на его формальные предложения. Он протянул ей однажды запястье, как человек, который кормит собаку, а она слишком нуждалась в крови, чтобы отказаться. Это все еще мучило ее. Она гадала, как реагирует Освальд на то, что будет навсегда увековечена эта старая история, эта старая ложь. Что он чувствует сейчас, сидя рядом с Императором, глядя, как вампир пьет кровь заменившего его актера?
Пролетали часы. И в пьесе, и вне ее сгущались силы Тьмы.
Этим вечером Детлеф чувствовал себя триумфатором. Женевьева была само вдохновение. Во время относительно редких сцен, в которых его Освальд не был занят, он наблюдал за своей новой исполнительницей главной роли. Если бы она захотела заниматься этим, то могла бы стать звездой поярче Лилли Ниссен. Какая еще актриса могла бы реально жить в веках?
Конечно, она использовала в роли глубоко личные чувства, и такое событие явно взволновало ее, но она быстро училась. После нескольких мгновений нерешительности в ранних сценах она играла все увереннее и теперь уже без труда доминировала в своих сценах. Ее окружали признанные профессиональные актеры, и им приходилось стараться, чтобы не отстать от нее. И публика реагировала соответственно. Может быть, театр был готов к появлению звезды-вампира? И он мог чувствовать ее внутри себя, она шептала в его мозгу, вытягивала из него мысли. Их любовная сцена была самым потрясающим из всего, что он сыграл на сцене.
Во всем остальном представление шло как по маслу, каждая часть его вставала на свое место точно по плану. Детлефу остро недоставало комментариев Варгра Бреугеля из-за кулис, но он чувствовал, что теперь способен произносить их сам. «Меньше», – слышал он слова друга во время одной речи, «больше», – во время другой.
Актеры делали то, что он хотел от них, и даже сверх того. Трюки срабатывали по первому сигналу и вызывали нужную реакцию у зрителей.
Даже Козински, которого за его размеры призвали играть бессловесную роль хромого комичного огра, смеялся и наслаждался как дитя и упрашивал Детлефа позволить выйти снова в любой сцене, где нашлось бы для него место.
– Разве вы не видите, – повторял он, – на постоялом дворе в горах я мог бы быть вышибалой, в лесу – охотником на волков…
Детлеф поставил возле туалетов своего человека, и после каждого антракта тот должен был докладывать, что услышал. Публика – наверно, самая сложная в целой Империи, и наиболее влиятельная тоже – восторгалась пьесой. Старики просто влюбились в Женевьеву – и в персонаж, и в актрису. Его шпион нехотя повторил восторженные излияния Клотильды Аверхеймской в адрес Детлефа-Освальда насчет тембра его голоса, фасона его усов и формы его икр. Детлеф импульсивно расцеловал мужчину.
Детлеф переменил десять мокрых от пота рубашек и выхлебал три галлона лимонной воды. Иллона Хорвати блистала на сцене и продолжала оставаться совершенно больной за кулисами, вцепившись в свое ведро и время от времени тихо срыгивая в него. Одного из статистов, изображавшего разбойника, Жесснер во время поединка полоснул по руке, и ему пришлось оказывать помощь в гримерке. Феликс Хуберманн трудился как одержимый, выжимая из своих музыкантов такие мелодии, каких человеческое ухо еще не слыхивало. Во время магических сцен музыка становилась неземной, едва ли не ужасной. Детлеф Зирк знал, что это ночь, после которой его будут помнить.
Итак, последнее действие началось.
Женевьева и Детлеф были одни на сцене, предполагалось, что они стоят перед дверью того самого зала, в котором шло представление, большого зала замка Дракенфелс. К ним присоединился Гесуальдо-Менеш, с горняцкой киркой в фальшивой правой руке. Его настоящая рука была привязана к туловищу, но, сжимая в ее ладони шарик, он мог управлять искусственной рукой, придавая ей подвижность.
Музыканты замолкли, за исключением одинокой флейты, изображавшей жуткие ветры, продувающие населенный призраками замок.
Женевьева могла бы поклясться, что все зрители затаили дыхание минут этак на пять. Актеры переглянулись и толкнули дверь. Декорации вокруг них начали распадаться, и сцена словно исчезла. Женевьева по-настоящему очутилась снова…
…в тронном зале короля Тьмы. Остальная крепость, едва освещенная, казалась пришедшей в упадок, но здесь было безукоризненно чисто и светло от изукрашенных драгоценными камнями канделябров. Обстановка казалась нарочито роскошной. Золото сверкало изо всех углов. И серебро. Женевьева содрогнулась, оказавшись рядом с таким количеством серебра. На стенах висели прекрасные картины. Руди рыдал бы, увидев столько добычи в одном месте. Пробили часы, отсчитывая непонятное время, их единственная стрелка двигалась по странному циферблату. В клетке чистила перья гарпия, удаляя остатки трапезы с покрытой оперением груди…
Освальд и Женевьева, осторожно ступая по пышным коврам, обошли зал.
– Он здесь, – сказал Детлеф-Освальд.
– Да, я тоже это чувствую.
Гесуальдо-Менеш держался возле стен, тыча ножом в гобелены.
Одна стена представляла собой окно от пола до потолка, забранное цветным стеклом. Отсюда Великий Чародей мог смотреть со своей горы вниз, на Рейксвальд. Он мог видеть даже Альтдорф и следить за сверкающей лентой реки Рейк, бегущей через леса. Цветным стеклом было выложено гигантское изображение Кхорна, Кровавого бога, восседающего на груде человеческих костей.
Похолодев, Женевьева поняла, что Дракенфелс не столько поклонялся Кхорну, сколько считал его дилетантом в злых делах. Хаос такой недисциплинированный… Дракенфелс никогда ничего не делал без цели. Там были и другие боги, другие святыни. Кхаин, бог Убийства, удостоился скромного склепа. А Нургл, повелитель чумы и разложения, получил отвратительную груду изуродованных останков. Из нее торчала голова Сиура Йехана с выклеванными глазами.
Детлеф-Освальд содрогнулся, увидев обесчещенные останки своего наставника, и смех раскатился по тронному залу, смех, подхваченный и усиленный оркестром Хуберманна.
Шесть столетий назад Женевьева уже слышала этот смех. Стоя среди толпы обитателей Парравона, когда ассасина Правящего Дома демоны подняли в воздух и его потроха полетели на горожан. В этом смехе Женевьева слышала вопли проклятых и умирающих, журчание потоков крови, хруст миллионов ломаемых хребтов, падение дюжин городов, мольбы терзаемых детей, блеяние убиваемых животных.
И двадцать пять лет назад Женевьева слышала этот смех. Здесь, в этом самом зале.
Он появился, огромный, сидящий в своем кресле. Он был там все время, но Детлеф умело разместил его так, чтобы его появление стало незабываемым потрясением. Кое-кто из зрителей вскрикнул.
– Я Дракенфелс, – произнес Лёвенштейн тихо, и в голосе его еще звучали отголоски смертоносного смеха. – Добро пожаловать в мой дом. Входите на здоровье, чувствуйте себя в безопасности и забудьте о радости, что принесли сюда…
Гесуальдо-Менеш налетел на Великого Чародея, занеся гномью кирку. С жуткой неспешностью, двигаясь словно существо из расплавленной бронзы, Дракенфелс дотянулся и отбросил его прочь. Менеш отлетел к занавесям и рухнул, вопя. Хлынула кровь. Почуяв ее запах, гарпия заволновалась и захлопала крыльями по прутьям клетки.
Дракенфелс держал в кулаке руку гнома. Она оторвалась так легко, будто это было вареное цыплячье крылышко. Маг склонил голову, рассматривая добычу, хихикнул и отбросил прочь. Рука корчилась на полу, будто живая, оставляя за собой кровавый след, потом замерла.
Женевьева взглянула на Детлефа-Освальда и увидела на лице актера неуверенность. Гесуальдо вопил куда дольше, чем должен был по сценарию, и кровь текла слишком уж эффектно. Гном катался по ковру, пытаясь прижать культю к полу.
Лёвенштейн оторвал ему левую руку. Настоящая правая рука Гесуальдо высунулась из-за спины, сдвинув перевязь, пытаясь остановить поток крови. Потом он задергался в смертной агонии и затих.
Лёвенштейн…
…Дракенфелс сотворил окно в воздухе, и тронный зал заполнило зловоние горелого мяса. Женевьева уставилась в окно и увидела мужчину, корчащеюся в вечной муке, демоны рвали его плоть, черви прогрызали дыры в его лице, крысы глодали руки и ноги. Он выкрикнул ее имя и потянулся к ней, потянулся через окно. Кровь дождем брызнула на ковер.
Это был ее отец! Ее мертвый уже шесть столетий отец!
– Они все при мне, знаете ли, – сообщил Дракенфелс. – Все мои старые души, все тут. Это не дает мне почувствовать себя одиноким в моем скромном дворце.
Он захлопнул окно перед проклятым существом, которое Женевьева любила. Она вскинула меч.
Он перевел взгляд с Женевьевы на принца и снова рассмеялся. Духи собирались вокруг него, духи зла, духи, служащие ему. Они носились вокруг него, как смерч.
– Так вы пришли убить чудовище? Принц без королевства, потомок рода слишком трусливого, чтобы завладеть Империей для самих себя? И жалкое мертвое существо, которому не хватило ума лежать спокойно в своей могиле и гнить? Чьим именем вы осмеливаетесь бросать мне вызов?
Изумленный, Детлеф продолжал вести свою роль:
– Именем Зигмара Молотодержца!
Слова прозвучали слабо, эхо едва откликнулось на них, но Дракенфелс помедлил. Что-то происходило под этой маской, ярость поднималась в нем. Его духи роились вокруг, словно мошкара.
Он выбросил руку в направлении Женевьевы, и волна демонов захлестнула ее, отшвырнула спиной к стене, не давая дышать, пригибая к полу, облепляя лицо.
Освальд прыгнул вперед, и его меч рубанул защищенную кольчугой руку чародея. Дракенфелс обернулся к нему.
Женевьева чувствовала, что слабеет, призрачные существа вились над ней. Она не могла дышать и едва шевелила руками и ногами. Ее охватил холод, зубы стучали. И она устала, устала так, как не должна была бы до самого рассвета. Она словно оказалась под лучами палящего солнца, связанная серебряными узами, задыхающаяся в море чеснока. А где-то уже готовили кол из боярышника для ее сердца. Рассудок ее затуманился, она ощутила вкус пыли в горле…
Как и остальные зрители, Император был изумлен и потрясен. Смерть гнома разрушила иллюзию игры. Что-то пошло не так. Актер, играющий Дракенфелса, был безумен, если не хуже. Рука Императора легла на рукоять церемониального меча. Он повернулся к своему другу…
И ощутил острие ножа у своего горла.
– Досмотри пьесу до конца, Карл-Франц, – проговорил Освальд совершенно обыденным тоном. – Конец уже близок.
Люйтпольд прыгнул на великого принца со своего места.
Освальд грациозно выкинул руку вперед. Сверкнул нож, сердце Карла-Франца подпрыгнуло, но великий принц просто ударил Люйтпольда рукоятью в подбородок. Оглушенный, мальчик повалился обратно в кресло, глаза его закатились.
Карл-Франц сделал глубокий вдох, но нож снова оказался возле его кадыка прежде, чем он успел выбить его.
Освальд улыбнулся.
Публика разрывалась между тем, что происходило на сцене, и драмой в императорской ложе. Большинство зрителей повскакивали на ноги. Графиня Эммануэль упала в глубокий обморок. Хуберманн, дирижер, рухнул на колени и пламенно молился. Барон Иоганн и еще несколько человек выхватили мечи, а Матиас целился из однозарядного ручного пистолета.
– Досмотри пьесу до конца, – снова произнес Освальд, прокалывая острием ножа кожу Карла-Франца.
Император ощутил, как его собственная кровь стекает ему за жесткий гофрированный воротник. Никто в зале не шелохнулся.
– Смотрите пьесу, – приказал Освальд.
Зрители неловко расселись. Они побросали оружие. Император почувствовал, как его меч вытащили из ножен, и услышал, как тот звякнул о стену, отброшенный прочь.
Империя не знала подобного вероломства.
Освальд повернул голову Карла-Франца. Император смотрел на фигуру Великого Чародея, который начал увеличиваться на сцене, становясь гигантом, каким, должно быть, и был настоящий Вечный Дракенфелс.
Хохот злого бога заполнил огромный зал.
Его собственный хохот эхом отражался от стен.
Он едва помнил свою жизнь в бытность Ласло Лёвенштейном. После того как он съел глаза, столько разных воспоминаний теснилось в его мозгу. Тысячи лет опыта, познания, ощущений пульсировали в его черепе, словно раны. Во времена рек изо льда, до того, как жабочеловек пришел со звезд, он бьет острым камнем какое-то мелкое существо, рвет еще теплое мясо. С каждым ударом заледеневшего кремня, который он вспоминал, его мозг корчился в конвульсиях, тонул в крови. Наконец, нечто маленькое и ничтожное было расплющено в грязь. Его толстые негнущиеся пальцы выковыряли глаза из мертвого создания, и он наелся на всю зиму. Он снова чувствовал себя живым и наполнял легкие воздухом, благоухающим восхитительным запахом страха, захлестнувшего большой зал.
Ласло Лёвенштейн был мертв.
Но Вечный Дракенфелс жив. Или будет жив, как только его тело согреет кровь девчонки-вампирши. Дракенфелс перевел взгляд с Освальда на сцене, трясшегося от страха, как уже было однажды, на Освальда в зрительном зале, улыбавшегося с решительным видом и прижимавшего нож к горлу Императора.
И Дракенфелс вспомнил…
Гарпия пронзительно вопила в клетке. Вампирша валялась без чувств. Из гнома неспешно вытекала кровь, он сжимал обрубок руки пальцами. А мальчишка с мечом смотрел на него, слезы текли по его обезумевшему от страха лицу.
Дракенфелс занес руку, чтобы сокрушить принца, размозжить ему голову одним ударом и покончить с этим. С вампиршей он позабавится после. Может, она протянет в его руках целую ночь, прежде чем будет сломлена, использована и прикончена. Так погибали все, кто бросал вызов Тьме.
Принц упал на колени, всхлипывая, забыв про брошенный меч. И Великий Чародей опустил руку. У него возникла идея. Ему в любом случае скоро придется подвергнуться обновлению. Этим можно было бы воспользоваться. Мальчишка может оказаться очень полезным. И он сумеет победить Империю.
Дракенфелс поднял Освальда и встряхнул, будто котенка. Он предложил ему сделку.
– Принц, я властен над жизнью и смертью. Твоими жизнью и смертью и моими жизнью и смертью.
Освальд утер лицо и попытался справиться с рыданиями. Он был похож на пятилетнего малыша, на которого накричала мать.
– Тебе не обязательно умирать здесь, в этой крепости, в такой дали от дома. Если только пожелаешь, тебе не нужно будет умирать вовсе…
– Как… – прорыдал принц, глотая всхлипы, – …как это?
– Ты можешь дать мне то, что я хочу.
– А чего ты хочешь?
– Империю.
Освальд непроизвольно вскрикнул, почти взвизгнул. Но он боролся с собой, заставлял себя смотреть на Великого Чародея. Дракенфелс улыбнулся под маской. Теперь мальчишка был его.
– Я прожил много жизней, принц. Я износил много тел. Я уже давным-давно сменил ту плоть, что была моей от рождения…
Дракенфелс помнил свои первые вздохи, свои первые любови, свои первые убийства невообразимо много лет назад. Свое первое тело. Среди голой пустынной ледяной равнины он был брошен жестокими соплеменниками, приземистыми и коротконогими, которые сейчас показались бы родней скорее обезьянам Аравии, чем людям. Он выжил. Он будет жить вечно.
– Я во многом похож на эту девчонку. Я должен брать у других, чтобы продолжать жить. Но она может взять просто немножко свежей крови. Подобные ей недолговечны. Несколько тысячелетий, и они становятся все более хрупкими. Я могу обновлять себя вечно, забирая жизненный материал у тех, кого победил. Я окажу тебе честь, мальчик. Я собираюсь позволить тебе увидеть мое лицо.
Он снял маску. Освальд заставил себя взглянуть. Принц завопил во всю силу легких, распугивая мертвых и умирающих этой крепости, и Великий Чародей рассмеялся.
– Не слишком красиво, да? Просто кусок гнилого мяса. Это я, Дракенфелс, тот, кто вечен. Я тот, кто есть Неизменность. Узнаешь свой нос, принц? Крючковатый благородный нос фон Кёнигсвальдов. Я взял его у твоего предка, до отвращения благородного Шлихтера. Он совсем износился. Всей этой туше скоро придет конец. Тебе следует знать все это, принц, потому что ты должен понять, почему я собираюсь позволить тебе убить меня.
Гарпия застрекотала. Освальд почти пришел в себя, настоящий юный принц. Дракенфелс верно разгадал его, увидел эгоизм, стоящий за этим путешествием, отчаянное стремление превзойти своих предшественников, пустоту в его сердце. Этот непременно сделает.
– Да, ты должен победить меня, повергнуть в прах. И ты станешь героем. Ты обретешь великую власть. Однажды, спустя годы, в твоих руках окажется Империя. И ты отдашь ее мне…
Теперь Освальд улыбался, воображая свой триумф. Вылезла на поверхность его тайная ненависть к Карлу-Францу, этому жалкому сыну Люйтпольда. Он никогда не станет, как его прародители, лизать башмаки никому из Дома Вильгельма Второго.
– Потому что я восстану из праха. Ты отыщешь меня, когда я буду возвращаться. Отыщешь в человеке с мелкой душонкой, человеке, по уши погрязшем в крови. Ты будешь его покровителем, и я войду в него. Потом ты отдашь мне своих друзей. Я заберу у них то, что мне будет нужно для существования. Все, кто сегодня с тобой здесь, умрут, чтобы я возродился.
На губах Освальда затрепетал протест, но так и умер невысказанным. Он взглянул на Женевьеву, распростертую на полу, и в сердце его не было сожаления.
– Потом мы подчиним выборщиков нашей цели. Большинство будут преследовать собственные интересы. Остальных мы убьем. Император умрет, и его наследники умрут тоже. И ты сделаешь меня Императором вместо него. Мы будем править Империей вечно. Никто не устоит перед нами. Бретония, Эсталия, Тилея, Кислев, Новые Земли, весь мир. Все склонятся перед нами, или мы опустошим их так, как ни одну страну со времен Зигмара. Люди станут нашими рабами, а все прочие расы будут забиты, как скот. Мы превратим храмы в бордели, города в мавзолеи, континенты в кладбища, леса в пустыни…
Теперь внутри Освальда разгорелся огонек, огонек честолюбия, жажды крови, алчности. Дракенфелс знал, что он стал бы таким и без заклинания. Это был тот Освальд фон Кёнигсвальд, каким он всегда намеревался стать.
– Встань передо мной на колени, Освальд. Поклянись в верности нашему плану. Верности на крови.
Освальд преклонил колени и вытащил кинжал. Он колебался.
– Ты не смог бы убить Великого Чародея, не получив пару-другую царапин, верно?
Освальд кивнул и полоснул себя по левой ладони, по щеке и по груди. Под взрезанной рубашкой на его коже появилась красная черта. Дракенфелс прикоснулся пальцами в перчатках к ранам Освальда и поднес кровь к свисающим лохмотьями губам. Он отведал крови, и Освальд стал его навеки.
Он торжествующе взревел и вихрем закружился по залу, круша вещи, которыми дорожил тысячи лет.
Он схватил клетку с гарпией и сдавливал огромными ладонями, расплющивая до тех пор, пока несчастное создание внутри не умолкло. Изогнутые прутья ее тюрьмы глубоко вонзились в тело гарпии. Он запустил дубовым столом в окно из цветных стекол и услышал, как тот грохнулся на скалы в тысяче футов внизу, а вокруг него дождем застучали разноцветные осколки.
Заклинание распространилось по крепости, губя его слуг. Плоть обращалась в камень, а камень становился золой. Демоны обрели свободу или были отброшены назад в преисподнюю. Целое крыло замка осыпалось и рухнуло. И по всему миру меньшие маги почувствовали, что его время истекло.
Наконец, когда сделано было уже достаточно, Дракенфелс снова повернулся к дрожащему Освальду. Он с треском разломал пальцами меч мальчишки и снял со стены другой, тяжелый, двуручный. На этом мече была священная кровь Зигмара, и весь он был покрыт тонким слоем серебра, теперь уже поистертого.
– Вот подобающее оружие для убийства Вечного Дракенфелса.
Освальд едва ли мог поднять его. Дракенфелс остановил его взглядом и повелел, чтобы руки принца налились силой. Меч поднялся, и каждый мускул Освальда задрожал от напряжения, от страха и от волнения. Дракенфелс разорвал свой доспех. Вонь его гниющей плоти заполнила зал. Великий Чародей вновь рассмеялся.
– Сделай это, мальчик! Теперь сделай это!
