Текст книги "Warhammer: Битвы в Мире Фэнтези. Омнибус. Том 2 (ЛП)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Дэн Абнетт,Сэнди Митчелл,Грэм Макнилл,Бен Каунтер,Гэв Торп,Стивен М. Бакстер,Энтони Рейнольдс,Крис Райт,Майк Ли,Уильям Кинг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 296 страниц)

7

Пока Кристабель играла, Женевьева разглядывала чужаков. Что-то в них тревожило ее. Она видела, как Амброзио сжал губы, когда Антония показывала свои ноги. Чувствовала странную враждебность между служителем Морра и торговцем из Мираглиано. Эти люди не выбирали друг друга в попутчики. И обоим было что скрывать.

Она представила себе путешествие, экипажи, пересекающие весь Старый Свет, от Эсталии до Бретонии, от Империи до Кислева. Там великие города – Парравон, Альтдорф, Мариенбург, Эренград, Жубар, там неведомые дальние страны – Катай, Лустрия, Ниппон, Темные Земли. Она уже верила, что всю жизнь провела в Удольфо, никогда не покидая его стен, такая же его пленница, как больная Матильда или сын-мутант Равальоли и Фламинеи, который, по слухам, был заточен в подвале и ел исключительно человеческое мясо.

Все, что она могла вспомнить, – это Удольфо, да и то не слишком подробно. В ее памяти зияли крупные прорехи. И все же порой к ней приходили образы вещей, которых она никогда не знала.

Кристабель играла странно, позволяя наркотическим мечтам сочиться наружу, пока она украшала завитушками мелодию знакомой пьесы. Узел ее черных волос распустился, когда она встряхивала головой в такт своей варварской музыке.

Эта музыка растревожила Женевьеву еще больше. В душе она была хищницей, разрывающей горло своим жертвам, вонзающей зубы в их плоть, захлебывающейся их восхитительной кровью, капающей по ее подбородку, стекающей на грудь.

Ее ногти заострились, зубы шевельнулись во рту, меняя форму…

В памяти ее толпились и другие видения. Лица, имена, места, события. Она чувствовала то, чего не могла знать. Она помнила толпу, атакованную невидимой силой, и поцелуй смуглого красивого мужчины, изменившего ее жизнь. Помнила царственную женщину, чье лицо и руки покраснели от крови, в платье давней эпохи. Помнила железные наручники и цепь, которыми она была прикована к мужчине с грубым лицом, и ночь на постоялом дворе. Помнила, как дважды ездила в замок, чтобы встретиться лицом к лицу с Великим Чародеем. Помнила театр и замечательного актера, и свое бегство от него, из его города. Помнила существо с туловищем осьминога и человеческими глазами. Все это было больше чем сны, и все же Женевьева знала, что они никак не связаны с той жизнью, которой она жила, тихой, уединенной, забытой жизнью в этом замке.

Плечи Кристабель вздымались, пот скатывался с ее лица.

Фламинея время от времени что-то бормотала. Музыка представлялась ей чем-то страшно греховным, и она отвергала талант дочери. Время от времени Кристабель убивала свою мать, выдавливая из нее жизнь шелковым шарфом или разбивая голову камнем, вытащенным из стены дома.

Порой, когда Фламинея впадала в праведный гнев, бывало наоборот, и она объявляла свою дочь ведьмой и спокойно наблюдала, как деревенские жители волокут ее на костер, а Пинтальди любовно раздувает пламя.

Жрец Морра смотрел на нее. Он был чужаком, и ей не верилось, что он на самом деле служитель культа. Даже в Амброзйо было нечто, наводящее на мысль о святом ордене, и не важно, сколько раз его руки забирались под юбки или за корсаж. Александр не принадлежал к тем, кто готов склониться перед каким бы то ни было богом и человеком тоже.

А может, он слишком хорош собой, чтобы дать Морру обет безбрачия?

Гость скинул капюшон, обнажив горло. Она видела нежную голубую жилку, теряющуюся во взъерошенной, все еще мокрой бороде, и ей казалось, что она видит, как бьется его пульс.

Женевьева облизнула губы пересохшим языком.

8

«Странная семейка», – решила про себя Антония Марсиллах, и не ошиблась. В тысячный раз она спрашивала себя, не умнее ли было остаться в Мираглиано и отдаться на милость отцов города. Она не имела никакого отношения к этой проклятой зараженной воде Исидро и подозревала, что он взял ее с собой в шикарное убежище в Бретонии лишь потому, что она много чего знала о той бездумной небрежности, с которой он извлекал личный доход ценой общественной безопасности. Ей следовало отречься от этой свиньи и еще потребовать вознаграждение, вместо того чтобы бежать с ним. От него никакого проку, да никогда и не было. Даже когда дела шли хорошо, его больше интересовала контора, а не спальня. Ей следовало вернуться на сцену и попробовать пробиться из статисток на главные роли. Она может играть получше некоторых, танцевать – лучше многих, и клиентам всегда нравились ее ноги. Она еще молода. Ей хочется веселья.

А здесь она оказалась в компании персонажей, будто бы сбежавших из какого-нибудь спектакля – из тех, что шли в театре Мираглиано и были запрещены отцами города как «слишком мерзкие и способные вызвать общественные беспорядки». До того, как их запретили, она участвовала в каждом из них, отплясывая в прологе и погибая во время первого же действия. Это и «Иштарет» Британа Крэгга, и «Демон чумы и небылицы Орфео», и «Судьба Сарагосы», и «Предательство Освальда», и «Странная история доктора Зикхилла и мистера Хайды» Детлефа Зирка, и потрясающий «Храбрый Конрад и череп-убийца» Ферринга-стихотворца, и непристойное «Совращение Слаанеши, или Пагубные страсти Диого Бризака» Бруно Малвоизина. Во всех этих пьесах присутствовали темные штормовые ночи, усталые путники, которым требовался ночлег, старые карги-ханжи, семейные проклятия, потайные ходы, многократно изменяемые завещания, вурдалаки, гоблины и призраки.

И теперь она оказалась во всех них сразу, продвинувшись с массовки до главной роли. До конца первого действия ей следует поостеречься.

Ведьма, колотившая по клавесину, старалась перекрыть раскаты грома, тетка-шлюхоненавистница пускала слюни в приступе благочестивой истерии, а жрец Ранальда украдкой заглядывал ей в вырез платья, когда думал, что этого никто не видит.

Шедони выглядел достаточно любезным, но Антония не была уверена, что он еще жив. Она подозревала, что он мог оказаться просто привязанным к креслу трупом, который дворецкий со шрамами использует в качестве куклы чревовещателя. Она обвела взглядом огромный зал, гадая, где тут начинаются потайные ходы.

Равальоли, муж старой карги, все еще продолжал есть, в то время как вниманием остальных завладела его угрюмая дочь. Он ел шумно, грязно, на столе вокруг него во множестве валялись кусочки еды.

Антония устала, она предвкушала, что впереди ее ждет большая, теплая, чистая постель, в которой не будет Исидро д'Амато.

Подали эсталианский херес, и он согрел ее изнутри. Одежда высохла прямо на теле, и Антония отказалась от мысли раздеться и вытереться ею. Может, удастся отыскать опытные руки, которые смогут ей помочь. Александр казался довольно подходящим для этого, и отец Амброзио, без сомнения, был бы счастлив предложить свои услуги.

Она не столь уж замечательная танцовщица. Но у нее имеются другие таланты. Она всегда могла отыскать где бы то ни было удобное местечко. Всегда. Жокке налил ей еще хереса. Она чувствовала, что опьянела.

Равальоли отправил в рот полную ложку какой-то ароматной каши, острой или сладкой, Антония не поняла. Он с причмокиванием проглотил ее и потянулся за следующей.

Потом он замер, и его щеки надулись, как будто он разжевал жгучий перец. Лицо его покраснело, вены на висках вздулись и побагровели. Из глаз потекли слезы, пропадая в морщинах на щеках.

Обеими руками он хлопнул по столу, обрызгав кашей все вокруг. Кристабель продолжала играть, но все остальные уставились на страдальца.

Равальоли схватился за горло и, казалось, отчаянно пытался что-то проглотить.

– Что такое? – спросил Шедони.

Равальоли затряс головой и встал. Его кадык ходил ходуном, он с трудом дышал. Глаза, налившиеся кровью, перепуганные, широко раскрылись.

– Справедливость, – проворчала Фламинея, – вот что это такое.

Жокке пытался помочь мужчине, поддерживая его и предложив бокал воды.

Равальоли выглядел хуже, чем отравленный посланник в пьесе Сендака Миттеля «Лустрианская измена, или Я съем их потроха!», когда тому сказали, что восхитительную требуху со специями, которую он только что съел, вынули из его обожаемой бабушки, причем еще при ее жизни.

Равальоли оттолкнул слугу, но решительно набрал полный рот воды. Он глотнул, и затычка, застрявшая в его горле, провалилась в желудок. Он залпом допил остатки воды и, смеясь, потянулся за хересом.

– Что это было? – спросил Шедони.

Равальоли пожал плечами и улыбнулся, смахнув с подбородка слюну:

– Как будто маленький металлический шарик. Понятия не имею, ни откуда он взялся в каше, ни что это такое. Он был обмазан чем-то липким.

Потом он схватился за живот, по телу его пробежала судорога.

– Больно…

Равальоли задрожал, словно у него начинался приступ. Он схватился за край стола и стиснул зубы.

– Жжет внутри… все больше… горячо…

Вдруг он откинулся назад, и слышно было, как его спина ударилась о спинку стула. Его вздувшийся живот вылез из-под крючков камзола и оголился.

Кристабель перестала играть и повернулась на табурете взглянуть на устроенную ее папашей суматоху.

Жокке попятился от бьющегося в конвульсиях человека, и остальные отодвинули свои кресла, чтобы освободить ему место. Глаза его закатились. Живот выпятился, как у беременной, готовой вот-вот разрешиться тройней. На коже появились красные растяжки. Равальоли стонал, и внутри него так шумело, как будто там что-то ломалось и рвалось.

Антония не могла отвести от него взгляда.

С дьявольским хлопком живот Равальоли лопнул. Вокруг него дождем посыпались ошметки плоти, кресло под ним развалилось.

Струйка голубого дыма, закручиваясь, выплывала из зияющей посредине живота дыры.

Кто-то визжал, визжал, визжал…

…и Антония поняла, что это визжит она.

9

Это было омерзительно!

Клозовски вытер рукав салфеткой и любовался всеобщей паникой. Д'Амато утихомирил Антонию с помощью чуть более энергичной, чем требовалось, пощечины, и танцовщица в ужасе откинулась на спинку кресла.

Плешивый тип с кривыми ногами, сидевший рядом с Шедони, поспешно обошел стол, волоча фалды пыльного фрака по полу, и осмотрел труп синьора Равальоли, тыча в края развороченной раны костлявым пальцем.

– Хм, – изрек он. – Этот человек мертв.

Воистину этот врач обладал невероятной проницательностью.

– Какое-то взрывное устройство, полагаю, – добавил доктор. – Специально созданное, чтобы сработать внутри человеческого желудка…

Он взял вилку и покопался в месиве.

– О да, – заметил он, извлекая какой-то маленький сверкающий предмет. – Вот и осколок.

– Благодарю вас, доктор Вальдемар, – сказал Шедони. – Жокке, убери эту грязь и потом принеси нам кофе.

Клозовски поднялся и стукнул кулаком по столу. Звякнули ножи. Амброзио подхватил свой едва не опрокинувшийся кубок с вином, все еще полный.

– Вы, кажется, не понимаете, – начал революционер, – этот человек мертв. Убит.

– Да? – Шедони казался озадаченным его вспышкой.

– Кто-то же убил его.

– Несомненно.

– И вы не собираетесь искать убийцу? Позаботиться о том, чтобы он, или она, был наказан?

Жокке и еще двое слуг притащили старую штору, чтобы вынести на ней Равальоли, за ними явилась девушка с ведром и шваброй – привести в порядок ту часть зала, которая оказалась испачканной.

Шедони пожал плечами:

– Конечно, убийц всегда находят, всегда наказывают. Но сначала нам нужно закончить обед. Такому вульгарному событию, как всего лишь убийство, никогда не нарушить традиций Удольфо.

Все за столом, похоже, были согласны со стариком, и Клозовски опустился в кресло, чувствуя себя ужасно глупо. Это семейство не только уменьшенная копия паразитирующего класса, они тут все просто сумасшедшие.

Кристабель, негодуя, что смерть отца прервала ее сольный концерт, вернулась к столу и уселась на свое место. Амброзио схватил было ее за задницу, но она отбросила его руку.

Кресло Равальоли перевернули, его самого взгромоздили на полотнище и быстро завернули в него. Служанка затерла следы.

– Положите его в холодный погреб, – наказал доктор Вальдемар дворецкому. – Я потом продолжу обследование. Возможно, мы сможем выяснить еще что-нибудь.

– Может быть, наш гость благословит усопшего? – предложил адвокат Ватек.

Все посмотрели на Клозовски, и он подавил желание оглянуться.

Он все время забывал, что теперь служитель Морра.

Клозовски мямлил что-то и делал в воздухе пассы, смутно пытаясь имитировать жесты жрецов, которых видел на похоронах. Никто не задавал ему вопросов об этой пародии. Подали кофе в дымящихся посудинах.

– Я должен сообщить Старому Мельмоту, – заявил Ватек, обращаясь к Шедони. – Это повлияет на завещание. Равальоли был прямым наследником.

– Нет, не был, – бросила Фламинея между жадными маленькими глотками обжигающего черного кофе. – Это я прямая наследница.

Ватек поскреб заросшую щетиной щеку.

– Мой покойный муж женился на Удольфо. Я прямая наследница, разве не так, папа?

Шедони помотал головой, будто не в силах вспомнить.

– Я думала, что папа – дедушкин сын, – вмешалась Кристабель, – и что это вы, мама, вошли в семью благодаря браку.

– И у меня было такое впечатление, – подтвердил адвокат.

– Значит, у вас было неверное впечатление, – огрызнулась Фламинея. – Я всегда была наследницей. Отец Амброзио подтвердит, правда, дядя?

Амброзио, чье внимание было поделено между бедрами Антонии и грудями Кристабель, отнесся к вопросу со всей серьезностью.

– Я не дядя тебе, – заявил святой отец. – Я твой отец. Прежде чем посвятить себя Ранальду, я был женат на моей кузене Кларимунде. Ее похитили разбойники, и мы никогда больше о ней не слышали, но после нее у меня осталась дочь.

Рука Амброзио нырнула под стол, в направлении Кристабель. Он вздрогнул и снова извлек ее оттуда. Кристабель уже вооружилась своей вилкой.

– Дядя, ты ошибся, – сказала Фламинея. – Ты отец, но не мой отец. Ты же не можешь не признать, что Кристабель – твоя внучатая племянница, а не внучка.

Амброзио отхлебнул кофе, демонстрируя красные отметины от зубцов вилки на белой коже руки, и рассудительно произнес:

– Мне кажется, что Кристабель – сестра Пинтальди, разве не так?

– Кристабель? – переспросила Фламинея, и в глазах ее полыхнуло синее пламя.

Угрюмая девушка покачала головой и заявила:

– Для меня это не имеет значения.

Гром снаружи стих до негромкого рокотания через каждые несколько минут, и главным источником шума был теперь равномерный стук дождя по стенам и дребезжащим стеклам. Здесь, в Доме, у Клозовски начала болеть голова.

– Еще кофе? – любезно поинтересовался Шедони.

10

Она потеряла счет времени и не могла сказать, сколько лет находится в заточении. Ее жизнь до приезда в Удольфо осталась лишь далеким смутным воспоминанием. Она была замужем, казалось ей, и у нее были дети. Она жила в городе у моря, и ее муж служил моряком, а со временем стал владельцем корабля, собственной пароходной линии. Потом она отправилась в путешествие и попала во время одной из этих проклятых бурь в Удольфо.

Тюремщики называли ее Матильдой, но это было не ее имя. На самом деле ее звали…

Матильда.

Нет. Ее имя было…

Она не могла вспомнить.

Жокке, высокий человек с перекошенным лицом, который приносил ей еду, не мог говорить. Но с ним вместе часто приходил лживый сумасшедший старик по имени Шедони, и он всегда звал ее Матильдой. Он говорил, будто с ней произошли ужасные изменения, но у нее все было в порядке.

Она не жертва варп-камня. Она нормальная женщина.

Она попыталась поднять голову, но грузы, которые Жокке прикрепил к ее черепу, пока она спала, оказались слишком тяжелыми.

Она никогда не могла сказать, день на дворе или ночь, но всегда знала, когда на улице буря. Она слышала гром, и камни ее подвала становились сырыми, и на нее время от времени капала вода.

Она не знала, почему стала узницей. Сначала она просила отпустить ее, потом – объяснить. Теперь это было уже не важно. Они называют ее Матильдой и жалеют ее, но никогда не отпустят на свободу. Она умрет в этой комнате и будет похоронена под могильной плитой, на которой вырежут имя Матильды Удольфо. Такова ее судьба.

Однажды ей удалось утаить куриную косточку из принесенной ей пищи, она обгрызла ее, превратив в острый инструмент. Месяцами она царапала известковый раствор между камней, пытаясь высвободить глыбы побольше. Ковыряя своим костяным долотом, она прижималась головой к холодной стене, и часть ее лица расплющилась.

В конце концов, Жокке поймал ее. Она пыталась порвать ему вену на горле острой костью, но та лишь сломалась об его кожу. Он не стал наказывать ее за это нападение. Но с тех пор она ела и мясо, и птицу лишь в виде филе.

Она пыталась вспомнить своего настоящего мужа, настоящую семью. Но могла лишь представить лицо Шедони Удольфо и перечислить имена ее с ним совместных, как он постоянно повторял, детей: Монтони, Амброзио, Фламинея…

Она попыталась подняться, но не смогла. Голова была тяжелой, как пушечное ядро, а шея давно усохла.

Она могла выпрямить колени, могла согнуть их, но голова оставалась прикованной к полу.

Она ползла, подтягиваясь на руках и отталкиваясь ногами, по полу, сбивая под собой ковер. Однажды Матильда выберется отсюда. И тогда они все пожалеют.

11

Жокке остановился и промычал, похлопав д'Амато по груди. Торговец водой пошатнулся, как от сильного удара.

Огромный дворецкий толкнул дверь. Та, конечно же, заскрипела. Жокке подтолкнул в нее д'Амато. Потом поднял свечу и двинулся по коридору дальше.

Клозовски не представлял, в какой части дома они теперь находятся. Они проделали долгий путь от главного зала по переходам и лестницам. Они могли быть и в подвалах Удольфо, и на самом верху одной из башен.

Они проследовали через заброшенную часть здания, и ему показалось, что Жокке чего-то побаивается, он слишком часто озирался вокруг, держась подальше от дыр в стенах и заколоченных комнат! Клозовски не хотелось даже думать о том, что могло бы напугать это здоровенное животное.

Это были гостевые комнаты.

Антония пыталась улыбаться и болтала с дворецким, задавая ему вопросы о семье и доме. Жокке добавил к мычанию несколько стонов.

– Это очень мне напоминает, – говорила танцовщица, – постоялый двор, погубленный демонами, из пьесы фон Диеля «Судьба прекрасной Флоренс, или Измученная и покинутая».

Они дошли до очередной двери, и Жокке пинком отворил ее. В камине пылал огонь, комната была обставлена в катайском стиле, с шелками и низкими столиками с фарфоровыми безделушками. Дворецкий указал пальцем на Антонию.

– Это моя? – переспросила она. – Спасибо. Выглядит очень мило. Очень уютно.

Комната Клозовски оказалась за следующей по коридору дверью, крохотная клетушка с голой койкой, единственной свечой и тонким одеялом. Очевидно, они сочли, что для клирика это в самый раз. Когда ему опять придется переодеваться в чужую одежду, он выберет что-нибудь, что обеспечит ему побольше удобства. Жокке захлопнул за ним дверь, и он остался один.

Здесь было узкое оконце, и в него равномерно стучал дождь. Клозовски выглянул в него, но за потоками воды ничего не сумел разглядеть.

Он стащил с себя облачение и скинул башмаки послушника. Ноги его по-прежнему покрывала лесная грязь. Остальная одежда после подземных казематов Зелучо превратилась в лохмотья. Он разделся, сорвав то, что осталось от брюк, и сдирая с груди и рук остатки рубашки. Возле его постели стоял таз с водой. Он вспомнил было про желтую лихорадку д'Амато, но рассудил, что здесь, в горах, они не стали бы покупать воду у такого кровопийцы. Им явно хватает дождей, чтобы наполнять собственные бочки. Он тщательно умылся и почувствовал себя лучше, чем когда-либо за последние месяцы.

Как ни странно, в комнате имелось зеркало в полный рост, единственный предмет роскоши среди аскетичной обстановки.

Он встал перед ним, обнаженный, и поднял свечу.

Тюрьма не пошла ему на пользу. Его запястья, щиколотки, спина и грудь были в синяках, на коленях и бедрах – подсохшие раны. Кости слишком явственно выступали под кожей, а лицо было скорее изможденным, чем романтически мрачным.

И все же это тяжелое испытание позади.

Затем его отражение в зеркале задрожало, начало расплываться, как будто гладь тихого пруда подернулась рябью. Рама подалась вперед, и зеркало открылось, будто дверь.

Клозовски попытался прикрыться полотенцем. Сердце его колотилось. Что-то вылезло из мрака позади зеркала и, ухватив за шею, потянуло его голову вниз.

12

Ничего не оставалось, как делать все самой. Ватек был слишком мягкотелым для таких дел. И, в любом случае, она никогда не доверила бы ему довести это до конца.

За месяцы, прошедшие с того времени, как она впервые соблазнила адвоката, Кристабель Удольфо узнала множество вещей. Она теперь знала, что завещание не одно, что существует много разных, взаимоисключающих завещаний. Старый Мельмот Удольфо менял свою волю ежедневно и настаивал на составлении все новых и новых бумаг. Некоторые он подписывал, некоторые отвергал.

Она тщательно оделась в обтягивающие бриджи для верховой езды и свободную блузу, потом натянула мягкие кожаные сапожки и потратила некоторое время на причесывание. Ватек дожидался ее, болтая ни о чем, вновь и вновь возвращаясь к плану. Он путался в деталях, но ее холодный ум помнил все.

Адвокат коснулся ее шеи и запустил тонкие пальцы ей в волосы. Она передернулась от отвращения, но подавила дрожь и мило улыбнулась ему в зеркале.

Ватек был мерзким существом, весь волосатый и вечно потеющий. Она уверена, что у него в роду имелось какое-нибудь животное. Свинья или медведь. Но он не отличался силой, ни физической, ни умственной, и легко поддавался влиянию.

Кристабель погладила поросшую мехом тыльную сторону его руки и потерлась об нее щекой.

Скоро с этим будет покончено. Скоро все богатства Удольфо будут принадлежать ей. Тогда она сможет выбирать любовников по своему вкусу. Александр, жрец Морра, гибкий и хитрый, представляется до некоторой степени интересным. И она слышала, как служанки толковали про гиганта, Одо Жокке, про то, что его мужское достоинство вполне пропорционально всему остальному. От этой слабой вспышки желания волосы ее встали дыбом.

Они затрещали от электрических разрядов и приподнялись, несколько шокируя Ватека. Он отдернул руку и попытался рассмеяться.

– Убедись, что прикончила его, – сказал он. – Ты должна быть уверена в этом.

Кристабель улыбнулась, натягивая перчатки для соколиной охоты. Они были из прочной кожи и пришлись ей по руке. Благодаря часам упражнений за клавесином и с рапирой у нее сильные руки.

После того как они разберутся с завещанием и найдут сокровища Черного Лебедя, ей надо будет заняться адвокатом Ватеком. Наверно, удастся организовать несчастный случай. Падение с южной стены. Встречу с волками.

Она поднялась. Девушка была выше, чем адвокат, и ему приходилось смотреть снизу вверх, чтобы встретиться с ней взглядом. В его улыбке сквозил страх. Он боялся того, что они собирались сделать, боялся ее…

Кристабель похлопала его по плечу.

Она продиктовала окончательное завещание, назвав себя единственной наследницей семейного особняка и состояния. Старый Мельмот, слепой дурак, подписал его, воображая, что это какая-то второстепенная деловая бумага. Все остальные завещания лежали, свернутые в рулоны, в кабинете Ватека, дожидаясь сожжения.

Мельмот не может дольше жить. Не сможет, если не будет настоев доктора Вальдемара, поддерживающих в нем жизнь.

Кристабель открыла комод и достала моток медной проволоки. Предполагалось, что она нужна для клавесина. Она отмотала кусок, держа моток перед самым носом Ватека. Глаза адвоката забегали.

Она согнула проволоку, и получилась петля около четырех футов длиной, а концы намотала на защищенные толстыми перчатками кисти рук.

Девушка туго натянула проволоку, и та распрямилась с мелодичным звоном. Подойдет.

– Я вернусь, – сказала она Ватеку и, шагнув в темный коридор, бесшумно направилась во тьме к комнатам доктора.

Совсем скоро она будет очень богата.

И тогда они все содрогнутся.