Текст книги "Warhammer: Битвы в Мире Фэнтези. Омнибус. Том 2 (ЛП)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Дэн Абнетт,Сэнди Митчелл,Грэм Макнилл,Бен Каунтер,Гэв Торп,Стивен М. Бакстер,Энтони Рейнольдс,Крис Райт,Майк Ли,Уильям Кинг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 296 страниц)

21

Когда люди, вопя «Смерть монстру!», пинали его тяжелыми башмаками, Малвоизин вспомнил, почему провел все эти годы в катакомбах. Добравшись до противоположного края сцены, Демон Потайных Ходов рывком ускользнул от своих гонителей, ежась от света и вскрикивая.

Он знал, где здесь ближайшая потайная дверь, и проскользнул в нее, испытав невероятное облегчение, когда позади стукнуло дерево, отрезая его от хаоса верхнего мира.

Он заскользил вниз, к воде.

Ему необходимо было смочить шкуру и поспать. Здесь, в темноте – в его темноте – его ожидал покой.

Но он услышал шаги. И крики. И огонь.

Они последовали за ним даже сюда. Покоя больше не будет, ни сейчас и никогда.

Женевьева продолжала бежать. Детлеф несся за ней по пятам. Здесь, внизу, целые мили туннелей. Может быть, Рейнхард не сумеет последовать за ними туда. Они были в одном из главных коридоров, направляясь к владениям Демона Потайных Ходов. Когда они отыщут убежище, то смогут отдохнуть и подумать, что делать дальше.

Она должна была умереть тридцать лет назад, во время первого похода в крепость Дракенфелса. Это избавило бы мир от множества хлопот, от множества смертей.

Детлеф бубнил что-то, но ей некогда было слушать. Она ощущала тепло. Здесь, внизу, был огонь. Огонь, который приближался.

Перед ними возникла завеса, и она отшвырнула ее в сторону. Это была покрытая пылью паутина, она расползлась, оставляя на ее лице и одежде мерзкие обрывки клейких нитей. Какие-то мелкие животные и крупные насекомые разбегались у нее из-под ног.

Огонь был позади, где-то возле потайной двери, через которую они попали сюда.

Она готова была опять превратиться в животное, воплощение инстинкта и кровожадности, убегающее от более крупной кошки, убивающее мелюзгу у себя под ногами. Это был ее мистер Хайда, всегда готовый взять верх, это его жестокое сердце билось в ее теле.

Они уперлись в стену. Оглядевшись, она поняла, что они оказались на складе оружия. Стойка у одной из стен ощетинилась мечами и кинжалами, уложенными клинками вперед. Им повезло, что они не налетели прямиком на острия.

Ей не следовало забывать, что по всему лабиринту, скорее всего, разбросаны ловушки.

– В полу, – выдохнул Детлеф, заметив крышку люка.

Она уже стояла на коленях, дергая кольцо. Они услышали шаги, и она потянула сильнее. Кольцо оторвалось, протестующе заскрежетав.

– Она заперта изнутри.

– Может, тут есть какой-то секрет?

Могучие шаги ударяли в землю, словно гигантские кулаки. Туннели сотрясались. Она уже чувствовала запах дыма, ее глаза заволокло слезами. В темноте сверкнуло далекое пламя.

– Это железо, – сказала она. – Люк ведет в сточную трубу.

– Ну и что? Мы и так уже в дерьме.

Она пожала плечами, и ее когти превратились в шила, мучительно медленно протыкающие металл. Она сжала пальцы в кулаки и принялась тянуть. По плечам и локтям снова разлилась боль.

Ходячий костер протиснулся в их убежище. Ходячий костер с лицом Рейнхарда Жесснера.

Женевьева рванула и услышала, как лопаются болты. Крышка люка разом отлетела, и она задохнулась, глотнув воистину омерзительного воздуха. Потом они все оказались в самом центре взрыва.

Детлеф понимал, что, открыв люк, они выпустили наружу облако канализационного газа. Он ощутил на лице влажный жар, опаливший бороду и брови, и его отшвырнуло к стене. Хоть он и зажмурился, вспышка казалась ярче солнечного света.

Он знал, что у него что-то сломано.

Попытавшись подняться, он понял, что левая нога бездействует. Он открыл глаза и увидел, что взрыв затушил пламя. Остатки паутины и детрита еще догорали, но основной огонь погас.

Рейнхарда отбросило на стойку с древним оружием. Тело его почернело от копоти и ожогов, но проткнувпши его насквозь клинки ярко сияли. Сверкающие острия трех мечей торчали из его груди. Он изжарился заживо, а теперь его еще и насадили на вертел. От вони горелой человеческой плоти во рту и носу Детлефа сделалось горько.

Не говоря уж об остальном, голова Рейнхарда неестественно повисла на сломанной шее.

Женевьева уже стояла на ногах. Лицо ее было в копоти, от одежды остались одни лохмотья. Но с ней все было в порядке. Она была в лучшей форме, чем он.

– Ему конец, – сказала она.

Она склонилась над Детлефом и осмотрела его раны. Когда она дотронулась до его колена, Детлефа пронзила острая боль.

– Насколько… плохо?

Она покачала головой.

– Не знаю. Но думаю, перелом.

– Священный молот Зигмара.

– Можешь повторить еще раз.

Он прикоснулся к ее лицу, стирая черную жирную копоть с девичьей кожи. Зубы ее становились меньше, красные искры в глазах затухали.

– Все нормально, – сказала она.

Позади нее Рейнхард Жесснер широко раскрыл глаза на черном лице и дернулся вперед, увлекая за собой стойку с пронзившими его мечами, отдирая ее от стены.

Он взревел, и Женевьева в отчаянии стиснула Детлефа в объятиях.

Если Рейнхард упадет на них, их проткнет множество клинков. Все трое так и умрут здесь.

22

Малвоизин во второй раз кинулся на Рейнхарда, отбросив его от Детлефа и Женевьевы, с силой ударив о закопченную стену. Рейнхард сломался в нескольких местах, клинки проткнули его плоть, и на дочерна обгоревшем теле появились красные разрезы.

Он обвил одержимого своими щупальцами и сжимал все крепче. Это тело было уже трупом, но цеплялось за жизнь. Малвоизин страшно сдавил его, используя всю мощь своего изменившегося тела, как никогда прежде.

Он понял, что стал сильным, скрываясь в своем логове. Это он сам ослаблял себя, сидя без дела в глубинах родной тьмы.

В море у него, пожалуй, был бы шанс.

Лицо Рейнхарда отделилось и прилипло к его собственному.

Анимус оставил уничтоженного хозяина и перескочил на Бруно Малвоизина, зарывшись в его измененное тело, копаясь во все еще человеческом мозгу. Должно что-то отыскаться у него в душе, на чем можно сыграть, чтобы обратить его против жертв Анимуса. Некая глубоко спрятанная червоточина горечи, ненависти к себе, страдания.

Это будет его последний хозяин и самый могучий.

Тот отцепился от тела Рейнхарда и потянулся щупальцами к Женевьеве.

Девчонка-вампирша широко распахнула глаза:

– Малвоизин?

Анимус собирался ответить ей «нет». Но Демон Потайных Ходов сказал:

– Да, это по-прежнему я.

Рассерженный Анимус приготовился нанести последний, смертельный удар.

Монстр двинулся к ним, и Детлеф вознес свою последнюю молитву. Он подумал обо всех ролях, которые никогда не сыграет, пьесах, которые никогда не напишет, актрисах, которых никогда не поцелует…

Щупальца скользнули по его сломанной ноге, по обгоревшей одежде, поднимаясь все выше по его телу. Женевьеву они оплели тоже. Демон Потайных Ходов был повсюду.

В центре его головы виднелось невыразительное белое лицо.

Потом чудовище застыло, будто ледяная статуя.

Женевьева задыхалась, по ее щекам бежали непрошеные красные слезы.

Она потянулась к маске, но та, казалось, ускользала от ее пальцев, погружаясь в шкуру Малвоизина, словно исчезая под гладью тихого пруда.

Маска была проглочена.

Малвоизин мысленно сражался с Анимусом, проглотив творение Дракенфелса одним глотком.

Внутри стало горячо, и он понял, что ему конец.

– Салли, – выговорил он, вспоминая…

Прикосновение варп-камня изуродовало его, но он никогда на самом деле не был Демоном Потайных Ходов. Это было просто театральное суеверие. В конечном итоге, он всегда оставался Бруно Малвоизином.

Он уже изменился настолько, насколько мог за отпущенное ему время жизни.

И Анимус не смог изменить его еще сильнее.

Умирая, Анимус даже не сожалел о своем поражении. Он был просто инструментом, который сломался. Вот и все.

Малвоизин рухнул на пол, внутри него бушевало пламя.

Белый туннель открылся во тьме, и в нем появилась фигура. Это была Салли Спаак, не старая и сгорбленная, какой была, когда умирала, но снова молодая, прекрасная и влекущая.

– Бруно, – промурлыкала она, – я всегда любила тебя, только тебя…

Белый туннель становился все больше и больше, пока не заслонил весь свет.

Женевьева оставила Детлефа и с трудом подползла к Малвоизину. Он еще вздрагивал, но был уже мертв. Ушел навсегда.

Что-то изменилось в нем. Туша по-прежнему принадлежала морскому существу, в которое он превратился, но голова как бы усохла и стала светлее. Там, где ее коснулась маска, появилось лицо. Наверно, его настоящее лицо. И на нем был покой.

Эта маска была словно зелье доктора Зикхилла. Она проявляла то, что скрывалось в душе человека, хоронилось в самых ее глубинах. У Евы и Рейнхарда это оказались жестокость, порочность, зло. В Бруно Малвои-ине ничего этого не было, и наружу вышли лишь его доброта и красота.

– Оно мертво? – спросил Детлеф.

– Да, – сказала она. – Он мертв.

– Слава Зигмару, – выдохнул он, не понимая.

Теперь она знала, что должна сделать. Спасти их обоих могло только одно. Она подползла к нему убедиться, что ему удобно и что прямо сейчас ему ничто не угрожает.

– Что это было?

– Человек. Малвоизин.

– Я так и подумал.

Она легонько погладила его по опаленным волосам.

– Думаю, нам придется снять спектакль… на некоторое время.

Она пыталась отыскать в себе силы.

– Детлеф, – выговорила она. – Я ухожу…

Он сразу понял, что это значит, но все же должен был заставить ее продолжать.

– Уходишь? Уходишь от меня?

Она кивнула:

– И из этого города.

Он молчал, на почерневшем лице жили лишь глаза.

– Мы не годимся друг для друга. Когда мы вместе, происходит вот что…

– Жени, я люблю тебя.

– И я тебя люблю, – отозвалась она, и тягучая слеза тронула красным уголок ее рта. – Но я не могу быть с тобой.

Она слизнула слезу, с удовольствием ощутив соленый привкус собственной крови.

– Мы, как это творение Дракенфелса или как зелье доктора Зикхилла, проявляем все худшее друг в друге. Без меня тебя не будут мучить все эти отвратительные кошмары. Наверно, ты даже станешь писать еще лучше, если я не буду тянуть тебя во тьму.

Она готова была разрыдаться. Обычно нечто подобное она испытывала, лишь когда ее возлюбленный умирал, старый и немощный, а она оставалась ничуть не постаревшей, понимая, что их юность промчалась, как жизнь бабочки-однодневки, а она осталась позади.

– Мы ведь знали, что это не навсегда.

– Жени…

– Прости, если я делаю тебе больно, Детлеф.

Она поцеловала его и выскользнула из комнаты. Должен же быть путь на волю из этого сточного колодца.

23

Оставшись в темноте наедине со своими ранами и мертвым существом, которое было человеком, Детлеф подавил желание заплакать.

Он гений, а не трус. Его любовь не умрет. Что бы он ни делал, этого не изменишь. Он мог бы перестать расходовать на нее миллионы слов и все равно не сумел бы задушить ее. Его цикл сонетов «К моей неизменной госпоже» не завершен, и результатом их расставания станет третья группа стихотворений. Оно вдохновит его на создание, пожалуй, величайшего из его произведений.

Запах был ужасный. Запах смерти. Знакомый запах смерти. Детлеф остро ощутил свое родство с мертвым драматургом.

– Бруно, – сказал он, – я возобновлю постановки всех твоих пьес. Уж хоть это-то ты заслужил. Твое имя будет жить. Клянусь тебе.

Мертвец не ответил, но Детлеф и не ждал этого.

– Конечно, мне, возможно, придется кое-что переработать, осовременить немножко…

Женевьева ушла и никогда не вернется обратно. Эта потеря была хуже любой раны.

Он пытался думать о чем-нибудь другом – о чем угодно, – чтобы отогнать боль, смягчить ее. Наконец он заговорил снова:

– Бруно, я вспомнил, что рассказал мне как-то Поппа Фриц. Это история про молодого актера, заявившегося однажды к самому Таррадашу, когда тот ставил собственные пьесы в Альтдорфе, в старом Театре Возлюбленных Ульрика, что через дорогу. Хотя я слышал то же самое про молодого певца, пришедшего к великому Орфео…

Его дыхание стало теперь глубже, боль в ноге затихала. Скоро за ним придут. Жени пошлет сюда людей. Гуглиэльмо не оставит его долго валяться здесь со сломанной ногой.

– Как бы там ни было, Бруно, вот эта история. Молодой провинциальный актер приезжает в большой город в поисках славы и удачи на сцене. Он может петь, он может танцевать, он может показывать фокусы, и он был звездой в своем университетском театре. Молодчик добивается встречи с Таррадашем и производит на великого мастера хорошее впечатление. Но не настолько хорошее, чтобы предложить ему место в своем театре.

«Ты молодец, – говорит Таррадаш, – ты талантлив, у тебя внешность, подходящая для главных ролей, сила акробата и грация танцора. Ты отлично исполняешь разученные для прослушивания отрывки. Но кое-чего у тебя нет. У тебя нет опыта. Тебе нет еще и восемнадцати, и ты ничего не знаешь о жизни. Ты не любил, ты не жил. Чтобы стать великим актером, а не просто талантливым манекеном, ты должен уйти и жить полнокровной жизнью. Возвращайся через шесть месяцев, расскажешь, как твои дела».

Лицо Детлефа было мокрым от слез, но его тренированный голос не дрогнул.

– И вот, Бруно, парень покидает театр, совет Таррадаша вновь и вновь звучит в его мозгу. Шесть месяцев спустя он возвращается и рассказывает такую историю. «Вы были так правы, господин, – говорит он великому человеку. – Я остался здесь, в этом городе, жил сам по себе, испробовал все. Я встретил девушку и благодаря ей узнал о себе такое, чего даже не подозревал. Такого со мной еще никогда не бывало. Мы любим друг друга, и душа моя так и трепещет, словно яблоневый цвет на весеннем ветерке».

Детлеф посмотрел на оплывшую тушу человека, который был Демоном Потайных Ходов.

«Все верно, – говорит Таррадаш. – Теперь, если она покинет тебя…»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ХОЛОДНЫЙ ПУСТОЙ ДОМ1

Лежа в постели, он слышал доносящуюся издалека музыку. Ему казалось, будто музыка наполняет бесчисленные комнаты и коридоры Удольфо, точно газ, сладко пахнущий, но ядовитый, невидимо, но неумолимо растекающийся по большим и малым башням, по анфиладам комнат и конюшням, по чердакам и фронтонам громадного, несуразного, большей частью заброшенного дома. Внизу, в огромном холле, играли на клавесине, не то, чтобы хорошо, но с удивительным энтузиазмом. Это упражнялась Кристабель, угрюмая дочь Равальоли и Фламинеи, девушка с мягкими руками и зловещей улыбкой. Это было драматическое музыкальное произведение, исполненное неистового чувства.

Мельмоту Удольфо неистовые чувства были понятны. Благодаря снадобьям и настоям доктора Вальдемара он был пленником собственного усохшего тела, и его разум оставался единственной искоркой в этом уже гниющем трупе. И все же его обуревали неистовые чувства.

Он снова задумался о своем завещании. Бедняжке Женевьеве придется признаться, или она лишится наследства навсегда. Сейчас она вполне свежа, но – подобно ему – будет жить долго, слишком долго. Пинтальди нужно официально признать внуком Мельмота, чтобы иметь возможность передать состояние его теперешним любимцам, близнецам. Юный Мельмот – самый чистокровный Удольфо из них всех, и он стал бы великолепной партией для Флоры, когда подрастет и займет достойное место в этом мире. Лишь давно исчезнувший Монтони, чьим внебрачным сыном объявляет себя Пинтальди, мог бы, возможно, соперничать с ним в этом.

Несколько ночей назад юный Мельмот и Флора застали врасплох Мирру, одну из служанок, и связали ее. Они посадили ей на живот мышь и накрыли чашкой, закрепив ее шарфом. Через час мышь проголодалась и начала грызть мягкий пол своей тюрьмы. Юный Мельмот счел это замечательным опытом и поцеловал Флору в губы, празднуя успех. В них, несомненно, течет кровь Монтони; хотя одному Ульрику известно, кто была их мать.

Завещание должно отражать чистоту крови Удольфо. Несколько раз за последние столетия братья женились на сестрах, кузены на кузинах, и все для сохранения чистоты крови.

Старый Мельмот был почти слеп, но он не покидал постели лет уже, наверно, тридцать и не нуждался в зрении. Он знал, где вокруг него висят занавеси и куда каждый день ставят поднос.

Он не ощущал больше вкуса пищи, и обоняние тоже давно исчезло. Он не мог приподнять руку или ногу больше чем на один-два дюйма, да и то с огромным усилием, не мог даже оторвать головы от слежавшейся подушки. Но он все еще слышал. Пожалуй, слух у него теперь острее, чем был в молодости.

Он слышал все, что происходило в стенах Удольфо.

В разрушенное западное крыло, где отсутствовала крыша и великолепные мозаичные полы, созданные по эскизам его безумного двоюродного прадеда Гесуальдо, были открыты всем стихиям, порой забредали в поисках добычи волки. В конюшнях все еще жужжали мухи вокруг заброшенных, умирающих лошадей. В подвалах скреблись в старинные дубовые двери крысы, шмыгающие среди костей позабытых узников. А бедная Матильда, с раздувшейся до невероятного головой, время от времени бушевала, протестуя против своей судьбы, у себя в комнате, круша мебель и бросаясь на слуг с энергией, которой старый Мельмот мог только позавидовать. Надо включить в завещание содержание для Матильды. Покуда она остается человеком, она должна получать пособие.

Во мраке, который вечно был теперь перед его лицом, появился свет. Сначала маленький, он становился все ярче. Свет был голубой, какой-то нездоровый, и в нем было лицо. Знакомое лицо. Длинный нос, провалы пустых глазниц вместо глаз.

Старый Мельмот узнал черты своего старшего сына.

– Монтони, – выдохнул он, его истончившееся, как бумага, горло изрыгнуло это имя, будто волосяной клубок.

Законный наследник Дома Удольфо, который исчез ночью в бурю шестьдесят лет назад, смотрел на развалину, оставшуюся от отца, и его пустые глазницы наполнялись жалостью.

Старый Мельмот улыбнулся, и лицо его пошло трещинами. Десны ныли. Не сейчас. Он еще не готов. Он вцепился в простыню, как цеплялся за жизнь. Столько еще нужно сделать, столько изменить. Он не готов к смерти.

2

Принц Клозовски молил богов, в которых, по его утверждениям, больше не верил, чтобы никто из его попутчиков не умер от желтой лихорадки. Он предполагал, что большинство из них стали жертвами обычного голода или чрезмерного усердия пыточных дел мастера, но один из частых гостей Марино Зелучо вполне мог занести сюда болезнь, которая давала возможность быстро покинуть подземную тюрьму дуче. Пока повозка грохотала по ухабистой дороге к болоту, он чувствовал, как из нескольких тел на него сочится жидкость, и покрепче зажимал рукой рот и ноздри. Лежа среди трупов, он ощущал исходящую от них вонь. Дышать становилось все труднее. Естественно, Клозовски находился в самом низу, и тяжесть громоздившихся над ним тел становилась невыносимой. Он уже не чувствовал ни рук, ни ног, и при каждой попытке пошевелиться локти обжигала боль. Душная тьма становилась все жарче с каждой милей ужасного пути.

Дуче сказал ему, что единственный путь на волю из подземной тюрьмы Зелучо – в повозке с мертвецами, и вот он тут, доказывая, что паразит был прав. Если это суровое испытание не окончится в ближайшее время, Клозовски, как ни печально, не доживет до того, чтобы воспользоваться его плодами. Его матушка, вдовствующая принцесса, не одобрила бы его теперь. Но она не одобряла сына с малолетства, так что это едва ли можно считать чем-то новым. Ему хотелось откашляться, но на спину давил слишком большой груз. Он смог лишь слабо кашлянуть, вжимаясь тощим телом в грубый деревянный настил повозки.

Из всех его дерзких побегов этот был наименее приятным. Сквозь щели между досками он втягивал холодный чистый воздух да видел иногда случайные отблески света в придорожных лужах. Послушник Морра, удобно устроившийся на мягкой подушечке облучка, мурлыкал себе под нос какую-то заунывную мелодию, транспортируя человеческие отходы к болоту, служившему тюрьме негласным кладбищем. В болоте водились существа, которых хозяева Зелучо предпочитали сытно кормить в надежде, что тогда тем не вздумается покинуть свои водяные жилища в поисках живого мяса. Тилейцы всегда поступали таким образом, предпочитая приспосабливаться к созданиям Хаоса, а не сражаться с отвратительными монстрами.

Зелучо слишком хорошо жил на то, что вытягивал с крестьян, чтобы утруждаться созданием заводов и фабрик. Он был типичным паразитом, плодом десяти поколений кровосмешения, притеснения людей и благоуханных привилегий. Случись революция, клялся себе Клозовски, и все будет иначе…

Погода в этих унылых краях, где леса сменяются болотами, славилась своей непредсказуемостью, и Клозовски несколько раз слышал, как начинал барабанить дождь по брезентовому верху повозки. Он был уверен, что порой к неизменному грохоту колес примешивался случайный раскат грома. Тут часто случались наводнения. Большинство здешних дорог едва ли были чем-то иным, как не болотными гатями, за которыми к тому же скверно следили.

Клозовски продолжал корить себя. Как обычно, в теперешнем затруднительном положении он был виноват сам. На революционном пути всегда встречались разные соблазны, и слишком часто он позволял себе поддаться искушению. Сначала он проповедовал свою веру донне Изабелле Зелучо, убеждая ее в перерывах между более традиционными ухаживаниями в справедливости провозглашенной им борьбы. Она, казалось, согласилась с тем, что аристократия – это мерзость, которая должна быть стерта с лица земли в результате неистовой революции. Однако было неразумным переходить от философского и амурного завоевания супруги дуче сразу же к покорению его дочерей, Олимпии и Джульетты. Девушки страстно желали узнать побольше о революции и сбрасывании оков, особенно когда Клозовски доказал им, что старомодное и ханжеское целомудрие, которое проповедовали их родители, будет отброшено наряду с любыми понятиями о званиях и титулах. Но, по мере того, как энтузиазм сестер рос и приносил весьма успешные плоды, у их матери он все угасал.

Повозка наскочила на лежащий посреди дороги камень, и чья-то выпирающая кость воткнулась ему в бок. Он явственно услышал гром. Суеверные люди говорили, что удары грома – это знак гнева Ульрика, бога сражении, волков и зимы. Клозовски, знавший, что боги – это выдумка, изобретенная паразитами-церковниками, чтобы оправдать угнетение трудящихся масс, вознес молитву Ульрику, чтобы тот помог ему выбраться из-под этой горы трупов. Сквозь щель перед его глазами полыхнула молния, и он увидел дорожную грязь и пучки травы, белой в свете мгновенной вспышки. Где-то совсем рядом снова раскатился гром. Наверно, приближается гроза.

Однажды ночью, когда он возвращался в растрепанном виде после встречи с одной из девушек, его схватили стражники и притащили к дуче на длинную лекцию о правах и обязанностях богатых наследников. Донна Изабелла, забыв о своих новых взглядах, покорно стояла рядом со своим толстым богатым супругом, кивая вслед каждому его слову, словно его речь не была эгоистичной болтовней идиота с обезьяньими мозгами. Закончив тираду, Зелучо, не дав Клозовски никакой возможности опровергнуть его жалкие аргументы в обстоятельной дискуссии, приказал бросить революционера в глубины подземной тюрьмы до конца его дней. Дуче представил узника Танкреди своему укрытому под капюшоном приспешнику, имевшему репутацию самого искусного мастера пыток во всей Тилее, и заверил его, Клозовски, что их знакомство перерастет, к обоюдному удовольствию, в куда более глубокие отношения, которые доставят ему, Зелучо, немало незабываемых часов. Дуче предвкушал вопли боли, отказ от самых глубоких политических убеждений и душераздирающие, хотя и тщетные извинения, предложения о возмещении убытков и мольбы о милосердии.

Кость проткнула ему кожу и вонзилась глубже. Чувство боли порадовало Клозовски. Оно давало ему понять, что он еще в состоянии что-то чувствовать. Кровь стекала струйкой и скапливалась под ним. Туман, который начал было затягивать его мозг, рассеялся. Повозка ехала быстрее, послушник пытался управиться со своим неприятным делом до начала грозы.

Если бы не сердечность, великодушие и сострадание Фиби, миловидной и впечатлительной дочки тюремщика, Клозовски все еще сидел бы в тюрьме, прикованный к стене, дожидаясь, когда Танкреди раскалит свои щипцы и клейма, смахнет пыль с тисков для раздавливания пальцев и начнет для вдохновения листать справочник по анатомии.

Его побег может еще окончиться неудачей, если наваленные сверху трупы вышибут из него дух. Он старался набирать в грудь побольше воздуха и задерживать его там как можно дольше, делая медленный, мучительный выдох. После этого он боролся за следующий вдох. По спине, обжигая, разливалась сверху донизу боль. Теперь он чувствовал ноги, их словно кололи тысячи крохотных ножей. Он пытался пошевелиться, спихнуть тяжелых мертвецов со своего хребта.

Клозовски поклялся, если останется жив, написать «Эпопею Фиби», которая прославит дочь тюремщика как героиню революции, достойную сравнения с мученицей Ульрикой Блюменшейн. Но вспомнил, что часто клялся написать эпические поэмы и неизменно утрачивал пыл после, самое большее, пары десятков страниц. Как поэт он был более силен в коротких произведениях, вроде шести строф его достопамятного «Пепла стыда». Он попытался наметить первую песнь «Баллады о Фиби», решив ограничиться дюжиной стихов. Из этого ничего особенно не вышло, и он начал думать, не будет ли достаточно сонета «Фиби», чтобы оплатить его долг благодарности.

Повозка поехала медленнее. Клозовски гадал, что могло встревожить послушника.

Для революции настали плохие дни. В подземелье он вдруг понял, что не написал ни единой поэтической строчки с самого бегства из Альтдорфа, вскоре после Великих Туманных Бунтов. Когда-то стихи лились из него, словно вино из проколотого бурдюка, донося его страсть до тех, кто слышал его выступления или читал его памфлеты, пробуждая подавленное недовольство всюду, где бы они ни звучали. Теперь они стали редкостью. Вожди революции разбежались, заточены в тюрьмы или убиты, но дело их живет. Пламя, может, и угасло, оставив после себя лишь маленькую искорку, но он, покуда дышит, не перестанет раздувать эту искру, веря, что, в конце концов, пламя вновь разгорится и уничтожит ненавистный всемирный заговор титулованных воров и убийц.

Повозка остановилась, и принц Клозовски услышал голоса.

Он мог говорить на изысканном тилейском паразитирующих классов, вдовствующая мать позаботилась о его образовании, но ему трудно было понимать грубый жаргон угнетенных масс. Это составило определенные трудности в Мираглиано, где он надеялся посеять семена бунта, но выяснилось, что потенциальные революционеры большей частью не обращают на него внимания, поскольку не в состоянии понять его аристократические речи. В конце концов, он покинул город, когда там стала распространяться желтая лихорадка и из людей прямо на улицах вдруг начинала сочиться желтая жидкость. В Тилее всякой заразы было больше, чем на портовой собаке блох.

В оживленной перепалке участвовали три голоса. Один принадлежал послушнику Морра, два других – встретившимся на дороге незнакомцам. Те были пешими, а повозку тащили две вполне приличные лошади из конюшни дуче. Мужчины явно усматривали в этом несправедливость и настаивали на том, чтобы она была немедленно исправлена. В любое другое время Клозовски поддержал бы их законное требование, но если эта поездка затянется, то его отсутствие в тюрьме Зелучо может быть замечено, и стражников снарядят в погоню.

Дуче не из тех, кто готов простить человека, который, как он предполагал, опорочил его жену и дочерей, и позволить подстрекать к бунту крестьян в своем поместье, предлагая арендующим у него землю фермерам оставлять большую часть выращенного себе, а не отдавать девять десятых урожая в амбары замка. И донна Изабелла вряд ли будет благосклонна к любовнику, который, как она объявила, бросил ее ради более зеленых маслин, сколько бы он ни твердил ей, что верность – всего лишь одна из цепей, которыми пользуется общество, чтобы заточить истинного революционера в тюрьму своих догм.

Послушник Морра упорствовал. Он не отдаст лошадей, чтобы самому застрять посреди дороги с полным возом быстро тухнущих трупов.

Внезапно он изменил мнение. Послышались новые голоса. Другие мужчины, не пешие, появились из придорожного леска и принялись настаивать, чтобы послушник отдал лошадей дуче их товарищам, чьи кони были убиты. Кругом раздавались голоса, и Клозовски слышал, как фыркают подъехавшие совсем близко кони. Повозку окружили. Один из всадников говорил на удивление правильно, обращаясь к послушнику на хорошем Старом Всемирном. Он утверждал, что его люди остались безлошадными в результате кровавого сражения с бандой грязных скавенов, крысообразных существ, представлявших такую большую проблему в Гиблых Болотах, и что послушник должен быть горд, что помогает таким героям.

Возница, наконец, сделал вид, что поверил, и лошадей выпрягли. Пешие путники надели седла на своих новых скакунов, и весь отряд умчался прочь по болотистой дороге.

– Бандиты, – сплюнул послушник, когда компания оказалась вне пределов слышимости.

Клозовски опасался, что его спина сломается под тяжестью трупов. Если он попытается встать, не окажется ли, что обломки его костей превратились в ножи, рвущие его изнутри почище добела раскаленных вертелов Танкреди. Конечно же, боль стала еще сильнее.

Повозка больше не двигалась. Снова загрохотал гром.

Он пошевелил руками, проверяя их силу, надеясь, что не слишком ослаб за время, проведенное в подземной тюрьме. Потом уперся в дно повозки, пытаясь выпрямиться. Это было мучительно, но он почувствовал, как сдвигаются тела, из-под груды которых он пробивался наверх. Его голова уперлась в брезент, туго натянутый поверх трупов. Однако ткань была старая и ветхая. Сжав кулак, Клозовски ударил по ней и почувствовал, что материя поддается. Он встал, раздирая брезент, протискиваясь через им же проделанную дыру. С шипением вышел трупный газ и быстро рассеялся, после него остался лишь мерзкий привкус в горле.

Был вечер, ночь еще не наступила. Стояла ранняя весна, болотные насекомые уже проснулись, но еще не проявляли столь убийственной кровожадности, как в разгар лета.

Он вдохнул чистый воздух и победно вскинул руки. Внутри него все осталось целым.

Послушник, совсем молодой человек, в скинутом на плечи капюшоне, взвизгнул и замертво рухнул на дорогу, лишившись чувств.

Клозовски рассмеялся. Он мог вообразить, на что походил, выскочив из-под мертвых тел.

Небо было плотно затянуто грозными тучами, лун не видно. Последние закатные лучи заливали горизонт кровью и рассыпали оранжевые блики по болотам на юге. Начинал моросить дождь, оставляя пятна на рубахе Клозовски. После жары и грязи это доставляло удовольствие, и он смотрел в небо, подставляя дождю лицо, чувствуя, как по бороде сбегают струйки. Дождь припустил уже всерьез, и он огляделся, мотая головой. Дождевая вода была самой чистой из того, что ему довелось пробовать за последние недели, но такой холодной, словно только что растаявший лед, и он за минуту продрог до костей.