Текст книги "Warhammer: Битвы в Мире Фэнтези. Омнибус. Том 2 (ЛП)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Дэн Абнетт,Сэнди Митчелл,Грэм Макнилл,Бен Каунтер,Гэв Торп,Стивен М. Бакстер,Энтони Рейнольдс,Крис Райт,Майк Ли,Уильям Кинг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 296 страниц)

5

Молва о дуэли дошла до Шедони, тестя Равальоли и сына Старого Мельмота, и его неодобрение нависало над обеденным столом, подобно болотному газу. Старик, слывший в минувшей около века назад юности признанным распутником, сидел во главе стола. Он ждал, когда унаследует от своего прикованного к постели отца право возглавлять семью.

Рядом с ним были пустое кресло и прибор, которые всегда ставили для его больной жены Матильды, которой Женевьева ни разу не видела, а рядом расположились двое чужаков, от которых в наибольшей степени зависело все семейство – адвокат Ватек и доктор Вальдемар. Оба жили в Удольфо вечно, и оба приобрели фамильные черты – вытянутые лица и глубоко посаженные глаза. Вальдемар был почти лысый, если не считать три изысканнейшие пряди волос, заботливо приклеенные к голой, сверкающей коже черепа. У Ватека же волосы были настолько густые, что казалось, будто его глаза выглядывают из клубка черной шерсти.

Временами поговаривали, что Ватек или Вальдемар – это либо давно исчезнувший брат Шедони, Монтони, предполагаемый дед Пинтальди, либо результат адюльтера или кровосмесительной связи Шедони в пору его бурной молодости. Ни один из этих слухов никогда не был ни подтвержден, ни опровергнут.

Ватек и Вальдемар ненавидели друг друга со страстью, превосходившей любое чувство, на которое была бы способна Женевьева, и каждый ничуть не сомневался, что другой постоянно плетет против него интриги, желая его смерти. В данный момент излюбленным орудием убийства считался яд, и на протяжении недель ни один из них не притрагивался к пище, в происхождении которой был хотя бы чуть-чуть неуверен. Адвокат и врач взирали друг на друга поверх тарелок, наполненных мясом с картошкой, и каждый безмолвно подначивал другого набить рот пищей, возможно, отравленной. Ватек обладал статусом опекуна над завещанием, но в задачу доктора Вальдемара входило продлить жизнь Старого Мельмота до тех пор, пока оно не будет окончено и подписано.

Старому Мельмоту, который из своей спальни все еще правил этим королевством, было хорошо за сто двадцать, и дни его намного продлились против предполагаемого благодаря доктору Вальдемару, много лет путешествовавшему по Катаю, Лустрии и Темным Землям в поисках магических компонентов, необходимых для продления жизни. Ее тетка говорила, что он богохульник и колдун. Но Старый Мельмот был все еще жив, хихикая над каждой новой интригой в развертывающейся перед ним саге о его семье.

На другом конце стола Равальоли, сидящий напротив Пинтальди, щедро наливал себе вина в бокал, а его жена Фламинея с неодобрением наблюдала за ним. Она была последней из приверженцев давно дискредитировавшего себя «Крестового Похода За Нравственность» Клея Глинки и по большей части осуждала земные наслаждения. В семье должен был найтись кто-то, чтобы критиковать ее нравственность, и Фламинея назначила на эту роль себя, используя любую возможность выказать свое негодование. Несколько месяцев назад она с молотком в руках ополчилась на неприличные скульптуры в висячем саду и уничтожила, во имя благопристойности, немало бесценных и невосстановимых произведений древнего искусства. После этого, естественно, завещание было самым суровым образом пересмотрено в том, что касалось ее интересов, и ее священный пыл на время поугас. Равальоли, еще задолго до этого переставший делить с женой ее комнаты, демонстративно отхлебнул преувеличенно большой глоток, подержал вино во рту и удовлетворенно вздохнул, когда оно просочилось в горло. Тетушка Фламинея неодобрительно хмыкнула и принялась ловко и безжалостно кромсать мясо на крохотные кусочки зазубренным столовым ножом.

Женевьева сидела рядом с пустым креслом, принадлежавшим Фламинео. До своей неожиданной гибели он был ее отцом и братом Фламинеи. По ее другую руку стояло похожее на трон сооружение, украшенное затейт ливой резьбой, которой Фламинея явно не одобряла, а на нем восседал упитанный дядя ее отца, Амброзио, монах Ранальда, которого выгнали из ордена Бога Мошенников за то, что у него было слишком много пороков. Она придвинула кресло вплотную к месту покойного отца специально, чтобы ее незащищенное колено и бедро оказались подальше от вороватых пальцев Амброзио.

На расстоянии десяти футов, через стол, сидели красавчики-близнецы Юный Мельмот и Флора, десятилетние отпрыски Пинтальди от женщины, едва ли имевшей человеческое происхождение, поскольку уши у них были слегка заостренные. Их кудрявые волосы рассыпались по тонким изящным плечикам. Близнецы редко разговаривали, приберегая слова друг для друга. Они уже закончили есть и сидели тихо, робко и совершенно одинаково хлопая глазами.

Довершала собравшуюся за обедом компанию Кристабель, дочь Равальоли и Фламинеи, настолько же смуглая, насколько Женевьева была светловолосой и светло-кожей. Она сидела с другой стороны от Амброзио, сжав вилку, готовая пресечь любые исследовательские поползновения толстого монаха. Она получила образование в Империи, в Академии Нулна, и недавно вернулась в Удольфо, шокируя мать манерами, которым, похоже, научилась за время пребывания вне стен родимого поместья. Однажды во время спора о том, кому принадлежит шляпка, Кристабель зловеще сообщила Женевьеве, что взяла курс уроков у Валанкорта, мастера фехтования, и будет счастлива продемонстрировать свое умение. Женевьева знала также, что ее кузина была страстной поклонницей неких корешков и часто предпочитала унестись из холодных, голых стен Удольфо в наркотические мечты. Сейчас она ела вяло, движения рук были не совсем скоординированы, и Женевьева подозревала, что она уже успела пожевать свой корешок.

Женевьева обвела взглядом весь стол. Трудно было проследить связи внутри ее семьи, запомнить, в каком они родстве с нею и друг с другом. Порой они менялись, и родственник, которого она считала дядей, оказывался ее кузеном, а кузина могла стать племянницей. Все зависело от дополнений к завещанию, которые меняли все.

За высокими окнами вспыхнул зигзаг молнии.

Одо Жокке, дворецкий, выступавший в роли главного лакея, командовал тремя служанками – Лили, Миррой и Таньей, – подававшими на стол блюдо за блюдом. Жокке был семи футов ростом, с широкими плечами, которые годам лишь теперь удалось согнуть. Он служил капитаном гвардии Удольфо во время последней крупной семейной войны, когда брат Старого Мельмота, ныне покойный некромант Отранто повел в атаку на поместье демонов и мертвецов.

Жокке был ранен когтями демона Слаанеши. Лицо его наискось пересекали три глубоких шрама, нос свернут набок, губы порваны, глаза, казалось, пристально смотрят из-под складок мертвой кожи похожего на маску лица. Голос из него вырвали тоже, но он все же был человеком весьма способным, и Старый Мельмот доверял ему больше, чем даже Ватеку и Вальдемару. Никто не сомневался, что Жокке по завещанию будет назначена пенсия.

Женевьеве не хотелось есть. Пережаренное мясо было насквозь серым, а овощи ее не интересовали, особенно серовато-белый картофель с черными глазками, растущий на здешнем огороде. Она отпила немного красного вина, не обращая внимания на убийственные взоры Фламинеи, но оно лишь обожгло ей нёбо. Она жаждала, но не вина, хотела есть, но не пережаренную говядину…

За едой обычно не разговаривали. Звяканье ножей и вилок по тарелкам сопровождалось неистовым стуком дождя да однообразным крещендо грома.

Буря взволновала Женевьеву, пробудила в ней охотничий инстинкт. Ей хотелось оказаться на воле, утолить свою жажду.

Служанки убрали нетронутое ею главное блюдо, и наступила пауза. Жокке дал сигнал, и на одобрение Шедони были представлены очередные бутылки с вином. Тот сдул пыль с этикетки, закашлялся и кивнул.

– Я не уверена, что невинным детям следует видеть это пьянство и распущенность, папа, – отрывисто бросила Фламинея, с поджатыми губами жадно пережевывая кусочки мяса. – Мы же не хотим вырастить еще одно поколение сибаритов и распутников.

Флора и Юный Мельмот переглянулись и заулыбались. У них были крошечные острые зубки и почти миндалевидные глаза. Женевьева видела, как они забавляются с местными кошками, и никак не могла думать о них как о невинных младенцах.

Она пригубила вино.

– Ты видишь, – не унималась Фламинея, – моя племянница уже катится на дно, хлещет вино, и это в столь нежном возрасте, носит шелка и атлас, чтобы возбуждать похоть в этих ужасных мужчинах, без конца расчесывает свои длинные золотистые волосы. Разложение уже затронуло ее. Возможно, пока вы этого не видите, но пройдет немного времени, и это проявится на ее лице. Еще шестнадцать лет, и ее лицо станет порочным и ужасным, как…

Раздался особенно сильный громовой раскат, и Фламинея воздержалась произнести имя. Шедони уставился на нее, и она съежилась в своем кресле. Взгляд отца заставил ее закрыть рот.

Женевьева слышала, что ее бабушку ужасно обезобразила болезнь, и что она всегда носит вуаль, влача жалкое существование в своих комнатах и дожидаясь последнего поцелуя Морра.

Женевьева подняла кубок за здоровье тетушки и осушила его. Вино было безвкусным и пресным, как дождевая вода.

Амброзио выказал некоторый интерес, когда разговор зашел о предмете его пламенного вожделения, его заплывшее, в багровых прожилках лицо задрожало, он облизнул губы, рука его под столом легла на верхнюю часть бедра Лили, служанки, наливавшей ему вино. Расплывшись в улыбке, он полез еще выше, и Лили никак не отреагировала на знаки внимания, которые он ей оказывал. Изо рта клирика потекла тоненькой струйкой слюна. Он смахнул ее пальцем.

Шедони пил и разглядывал членов семьи и слуг. Его лицо казалось лекалом, по которому были изготовлены все остальные за этим столом, даже красотка Кристабель. Но еще до Шедони этот длинный нос и глубоко посаженные глаза принадлежали Старому Мельмоту. А до Старого Мельмота были поколения рода Удольфо, вплоть до отца Смарры, Черного Лебедя. В доме есть портрет пирата, стоящего на палубе своего корабля и наблюдающего за казнью капитана из Аравии, и у него тоже фамильные черты Удольфо. Наверно, он и есть основатель линии, подумалось Женевьеве. До пирата семьи не было. Именно его краденое счастье создало династию.

Равальоли и Пинтальди тихо спорили, их старая ссора разгоралась вновь, и угрожающе размахивали столовыми ножами. Однажды Пинтальди закончил спор тем, что воткнул в горло Равальоли вертел в перерыве между мясным блюдом и дичью, а потом, для пущего бахвальства, столовой ложкой выковырял противнику глаза. Равальоли не забыл и не простил этого.

– После обеда я буду играть на клавесине, – объявила Кристабель.

Никто не возражал.

Кузина Женевьевы выучилась музыке в Нулне, у нее был приятный, хотя и не выдающийся голос. В Академии она также начала было познавать силу собственных чар и, естественно, чувствовала себя ужасно разочарованной, оказавшись после имперского общества вновь в Удольфо, где возможности разбивать сердца были жесточайшим образом ограничены. После того как она довела до самоубийства Праза – лесника, никто больше не страдал по ее иссиня-черным волосам, влажным глазам и шелковистой коже. Большую часть времени она проводила, слоняясь по полуразрушенным крепостным стенам Удольфо в хлопающих на ветру, похожих на саван одеяниях, раздражаясь и интригуя, пытаясь приручить ворон.

– В Нулне мою игру часто хвалила графиня Эммануэль фон Ли…

Похвальбу Кристабель прервали вспышка молнии и удар грома. И еще какой-то грохот. Сразу стало холодно и сыро. Все в огромном зале повернулись к окнам от пола до потолка, распахнувшимся под порывом ветра. Дождинки ворвались в зал, словно заряд дроби, и обожгли Женевьеве лицо. Ветер взвыл, и свечи, расставленные по центру стола, замигали и погасли. С шумом отодвигались кресла, Фламинея вежливо и негромко пискнула от страха, и ладони легли на рукояти мечей.

Было темно, но Женевьева видела всех. Ее глаза в темноте были зоркими. Она видела Жокке, медленно, как во сне, идущего через зал, тянущегося за фонарем. Одна из служанок боролась с открытым окном, пытаясь захлопнуть его. Ветер и дождь прекратились, и снова появился свет, когда Жокке подкрутил фитиль. Возле огромного кресла Шедони стояли незнакомцы, с которых капала вода. Пока окна были открыты, кто-то вошел в зал.

6

Компания выглядела унылой, в траурных одеждах, с вытянутыми лицами, а зал – едва освещенный и пыльный, стены его поверху заросли грязью и паутиной.

Некоторые из обедающих и на живых-то были не похожи, и все без исключения отличались нездоровой бледностью, словно прожили всю жизнь в этом сумраке, никогда не выходя на солнечный свет. Однако среди них были две хорошенькие девушки, бледная гибкая блондинка и роскошная темноволосая красотка. Они немедленно возбудили революционный интерес Клозовски. Оказавшиеся, подобно Олимпии и Джульетте, в западне традиций и обычаев своего класса, они могли бы с восторгом ступить на путь истины.

– Мы заблудились, – объяснил он. – И вышли на ваш огонек.

Никто ничего не ответил. Все уставились на вновь прибывших голодными взглядами.

– Там, снаружи, буря, – непонятно зачем добавила Антония. – Дорогу размыло.

– Они не могут остаться, – слабо прокаркала тощая пожилая женщина. – Чужаки не могут оставаться здесь.

Клрзовски это не понравилось.

– Нам некуда больше деться. Не осталось ни одной сносной дороги.

– Это будет против его воли, – сказала женщина, глядя на прячущийся в тени потолок. – Старый Мельмот не потерпит посторонних.

Они все думали об этом, глядя друг на друга. Во главе стола сидел древний старик в ореоле вьющихся, будто пух хлопчатника, белых волос. Клозовски решил, что он тут главный, хотя не похоже было, что это тот самый Старый Мельмот. Подле него стоял высокий слуга с лицом в шрамах, типичный представитель тех, кто предает свой собственный класс и помогает аристократии держать своих же братьев и сестер в цепях.

Опасная скотина, судя по его росту, ширине плеч и по размеру поросших волосами рук. И все же лицо его свидетельствует, что, по крайней мере, один раз в жизни он свою схватку проиграл.

– Умолкни, Фламинея, – бросил старик женщине. – У нас нет выбора…

Некоторые мужчины в компании обнажили мечи, словно ожидали нападения разбойников или чудовищ.

Клозовски заметил выраженное фамильное сходство. Длинные носы, ввалившиеся глаза, отчетливо выступающие скулы. Он вспомнил о призрачном лице среди голубого света и подумал, что, возможно, для них было бы лучше попытать счастья в бурю.

– Послушайте, – заговорил д'Амато, который, казалось, по мере высыхания увеличивался в размерах. – Вы должны приютить нас. Я важный человек в Мираглиано. Исидро д'Амато. Спросите любого, вам подтвердят. Вы будете вознаграждены.

Старик презрительно взглянул на д'Амато.

– Сомневаюсь, чтобы вы могли вознаградить нас, сударь.

– Ха, – бросил д'Амато. – Я человек не без средств.

– Я Шедони Удольфо, – сказал старик, – сын Мельмота Удольфо. Это богатое поместье, отягощенное таким состоянием, которое вы не в силах даже вообразить. У вас не может быть ничего, что мы могли бы пожелать.

Д'Амато отступил назад, к очагу размером с конюшню, в котором горели деревья целиком, и огляделся. На фоне очага он казался меньше и продолжал цепляться за свой саквояж, будто в нем было заключено его собственное бьющееся сердце. На него, с его типично буржуазным лицемерием, произвела сильное впечатление болтовня о «невообразимых богатствах».

Клозовски вспомнил, где он слышал про д'Амато. Мираглиано, морской порт, построенный на множестве островов в соленом болоте, был богатым торговым городом, но страдал от нехватки питьевой воды. На караванах, доставлявших пресную воду, и на сооружении каналов сколачивались целые состояния, и д'Амато был главным торговцем водой в городе, создавая собственную империю, выдавливая из бизнеса конкурентов. С год назад или около того он установил почти полный контроль над городскими запасами пресной воды и мог теперь утроить цены. Отцы города протестовали, но вынуждены были сдаться и платить ему.

Он в самом деле был влиятельным человеком. Но потом пришла желтая лихорадка, и прорицатели обвинили во всем зараженную воду. Это объясняло, почему д'Амато покинул свой дом…

Шедони подал знак громадине со шрамами.

– Жокке, – сказал он, – принеси еще кресла и горячего вина с пряностями. Наши гости рискуют замерзнуть до смерти.

Клозовски подошел как можно ближе к огню и почувствовал, как подсыхает на нем одежда.

Антония скинула насквозь промокшую шаль и приподняла тонкие юбки, чтобы обсушить ноги. Клозовски заметил, что, по меньшей мере, один из клана Удольфо весьма интересуется этим спектаклем, дряблый старикан в маленькой шапочке жреца и с похотливым блеском в глазах.

Антония весело рассмеялась и сделала несколько танцевальных па.

– Я порой бываю танцовщицей, – сказала она – Правда, не очень хорошей.

Ноги у нее были красивые, с крепкими мускулами.

– Доводилось бывать и актрисой. Которую убивают в конце первого действия…

Она высунула язык и свесила голову набок, словно у нее сломана шея. Ее блузка прилипла к коже, не оставив у Клозовски никаких сомнений относительно ее профессионализма.

Д'Амато засуетился вокруг Антонии, заставляя ее опустить влажные юбки и прикрыть ноги.

– Прошу прощения, – заявила она. – Куплено и оплачено, это про меня. Повелитель Воды имеет эксклюзивные права на все спектакли.

Она сказала это очень весело, но д'Амато явно был смущен дерзостью своей игрушки.

– Распутство – это путь к Хаосу и адовым мукам, – провозгласила ссохшаяся старая брюзга. – Этот дом всегда был наводнен проститутками и падшими женщинами с размалеванными щеками и ужасным смехом. Но теперь все они мертвы, а я, благочестивая и смешная Фламинея, я все еще тут. Они имели обыкновение смеяться надо мной, когда я была еще девчонкой, и спрашивать, уж не сберегаю ли я свое тело для червей. Но я жива, а они все уже сгнили.

Клозовски сразу определил для себя Фламинею как унылую маньячку. Она, казалось, получала изрядное наслаждение, рассуждая о смерти других, так что она-таки не лишала себя уж вовсе всех земных удовольствий.

Громила отыскал ему местечко за столом, рядом с усатым щеголем, который не мог нормально держать голову.

– Я Пинтальди, – представился молодой человек.

– Александр, – сообщил в ответ Клозовски. Пинтальди потянулся за свечой и поднес ее поближе. Клозовски ощутил на лице тепло пламени.

– Обворожительная это штука – огонь, – сказал Пинтальди. – Я изучал его. Знаете, они все неправы. Он не горячий, он холодный. И языки пламени действуют безупречно, как острые ножи. Они уничтожают зло и оставляют добро. Языки пламени – это пальцы богов.

– Очень интересно, – отозвался Клозовски, отхлебнув вина, налитого ему Жокке.

Вино обожгло ему горло и согрело изнутри. Фламинея сверкнула на него глазами, словно он в ее присутствии стал грязно приставать к ребенку.

– Вы служитель Морра, – сказало волосатое существо, сидящее рядом со старым Шедони. – Что вы делаете здесь в бурю?

Клозовски на миг был сбит с толку, потом вспомнил про взятое взаймы облачение.

– Ну, смерть есть везде, – ответил он, выставляя напоказ свой тоже позаимствованный амулет.

– Смерть везде, – подхватил волосатый. – Особенно здесь. Конечно, ведь именно в этом зале так часто возникают лишенные туловища призрачные руки Дворецкого-Душителя и сжимают глотки излишне доверчивых гостей.

Д'Амато закашлялся и выплюнул вино.

– Лишь тем, кто повинен в каком-нибудь тяжком преступлении, следует опасаться Дворецкого-Душителя, – сообщил любитель фольклора. – Он навещает только преступников.

– Приношу свои извинения, – сказал Шедони. – Мы старинный род, и наша кровь становится все жиже. Изоляция сделала нас эксцентричными. Вы, должно быть, считаете нас странными?

Все посмотрели на Клозовски, казалось, их запавшие глаза светятся голубым в полумраке.

– О нет, – ответил он, – вы так радушны. Отличаясь этим в лучшую сторону от того последнего из знатных домов, в котором мне случилось гостить.

Это во многом было правдой, хотя Клозовски и подозревал, что Жокке мог бы поделиться кое-какими умениями даже с самим Танкреди. Во всех этих аристократических гнездах имеется собственный карманный убийца.

– Вы должны остаться на ночь, – сказал Шедони. – Дом большой, и комнаты для вас найдутся.

Клозовски прикидывал, как долго он сможет поддерживать этот обман. Со времени Великих Туманных Бунтов его имя стало символом восстания. Если семейке Удольфо станет известно, что он принц Клозовски, поэт-революционер, его, наверно, просто вышвырнут в окно. А дальние окна зала как раз выходят на узкое глубокое ущелье. Лететь придется футов семьсот-восемьсот прямиком на острые скалы.

Пинтальди теперь ухватил канделябр и поднес ладонь к самому огню.

– Смотрите, – сказал он. – Просто обжигает холодом.

Кожа его почернела, отвратительно запахло горелым мясом.

– Блудницы будут гнить, – повторила Фламинея. Клозовски взглянул через стол на красивую юную девушку. Она сидела тихо и ничего не говорила, скромно опустив глаза. Она не походила на Удольфо, и все же явно была частицей этой нелепой коллекции. Губы ее не были накрашены, и все же ярко-алые, а под ними белые острые зубы. Она подняла глаза и встретилась с ним взглядом. На вид ей было около шестнадцати, но ясные глаза казались древними.

– А без них какое же веселье на этом свете? – спросила Антония.

Фламинея погрозила танцовщице костлявым кулаком и выплюнула на тарелку кусок хряща. На подбородке женщины пробивалась борода, волосы ее были жидкими и седыми. Антония, обсохнув, так и светилась здоровьем, будто наливное яблочко, и являла собой разительный контраст с этой чахлой компанией.

– Я буду играть на клавесине, – сообщила смуглая девушка, сидящая рядом с жирным жрецом.

Шедони кивнул, и девушка поднялась и грациозно прошла через зал к инструменту. На ней было что-то длинное и облегающее, вроде савана, только черное. Клозовски вновь ощутил тепло, но почему-то холод все равно не отпускал его.