Текст книги "Плохие девочки не плачут. Книга 3 (СИ)"
Автор книги: Валерия Ангелос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 82 страниц)
Сквозь непроницаемую броню фон Вейганда пробиваются признаки жизни. Признаки гнева и ярости. Мои любимые.
Те, чого жадала. (То, чего желала)
– Сердишься, ведь со мной приходится считаться, ведь я не пустое место? Тоскуешь по былой свободе? – рискую и не задумываюсь о последствиях. – Давай, отрицай, унижай, придумывай новые ругательства.
Спину прямо, подбородок выше. Сохраню осанку, если достоинство сохранить не вышло.
– Ударь, – заявляю с вызовом. – Давай, бей сильнее, чтобы не поднялась.
Руки фон Вейганда сжимаются в кулаки. Резко и жутко. От этого короткого движения по моему телу проходит разряд электрического тока.
– Это поможет смыть грязь? – не сдаюсь, не перестаю нарываться. – Или втоптать в грязь наши чувства?
Пламя пожирает ледяной панцирь защиты. Под внешним спокойствием таится бешенство. Зверь рвётся на волю, срывает маску человека, издаёт приглушённый, едва различимый звук. Не то выдох, не то рычание.
– Ломай меня. Делай сукой, – будто наотмашь. – Только я давно твоя сука. Твоя шлюха. Твоя игрушка. Твоя любимая кукла.
Полные губы кривятся в недоброй ухмылке.
– Меня нет, – выделяю каждое слово. – Я то, что ты захочешь. То, чем ты прикажешь мне быть.
Хищный оскал обнажает ровные белые зубы. Сумерки сгущаются в чёрных глазах.
– Трахни. Вы*би душу, – отрывисто и отчётливо. – Только ты и так регулярно вы*бываешь мою душу.
Странно. В кромешной темноте тяжёлого взгляда вспыхивает нечто непривычное. Тень появляется и тут же исчезает. Не успеваю ухватиться.
И всё же…
Невозможно, нереально, ни единого шанса на подобный расклад.
Хотя однажды…
Неужели снова?
– Боишься, – невольно срываюсь на шёпот, не смею произнести громче, поражённо повторяю: – Ты боишься.
– Да, – отвечает ровно.
Звук этого голоса оглушает. Это проклятое слово оглушает и вынуждает вздрогнуть всем телом.
– Боишься течную сучку? – интересуюсь иронично, не удерживаюсь от выпада, теряю остатки благоразумия. – Боишься, что подохнешь без неё? Жутко от чувств? Или страшно, что лорд Мортон отнимет право её насиловать и…
Не успеваю завершить фразу.
В мгновение ока сильные пальцы сжимаются на моей шее. Больно и крепко, не позволяя вырваться из цепкой хватки. Будто смертный приговор.
Глава 14.2
Задыхаюсь. Рефлекторно дёргаюсь, надеясь освободиться, но тщетно. Ловушка захлопнулась, не получится спастись.
Фон Вейганд толкает меня вперёд, не отпускает ни на миг, одним резким движением впечатывает в стеклянную дверь.
Холодно и горячо одновременно. Сознание мутнеет не только от ужаса. Далеко не от ужаса.
Дико, странно, даже противоестественно.
Damn. (Проклятье.)
Какого чёрта?
Плоть пронзает стрела ядовитой похоти. Прошивает насквозь, от судорожно сжавшегося низа живота до горла, пленённого горячей ладонью.
Царапаюсь, извиваюсь, сражаюсь за глоток воздуха. Впиваюсь ногтями в руку, которая душит. В руку, которую люблю.
Хочу на волю… и не хочу.
Не желаю, чтобы он меня отпускал. С ним куда угодно – хоть в испепеляющий огонь, хоть в студёную воду, хоть по битому стеклу. Хоть по самому краю, хоть в зияющую пропасть, хоть до седьмого круга и глубже, до фатального конца, до расщепления на молекулы.
С ним дозволено всё и везде.
…
Говорят, когда умираешь, реальность теряет цвет, превращается в серое невыразительное пятно.
Но я не согласна. Наоборот, только в эту секунду, в последний момент контуры обретают резкость, проступают ярче и чётче, впиваются в память так, что не вытравить.
Говорят, когда умираешь, вся жизнь проносится пред мысленным взором, кадр за кадром, словно автоматически перематывается назад.
Но я видела лишь горящие чёрные глаза. Ужас. Злобу. Отчаяние. Безумие. Тысячу оттенков в темноте, в бездне взгляда, в мятежной душе.
Я видела страсть.
Чистую и неподдельную, ничем не искажённую, опаляющую дьявольским пламенем, низвергающую в преисподнюю.
Страсть настолько реальную, что можно потрогать, ощутить физически, воспалённой кожей.
Я видела фон Вейганда.
Наверное, он и был моей жизнью. Всегда. Никаких «до» и «после», единственный кадр.
…
– Боюсь, – пальцы разжимаются, но не отпускают шею, держат под контролем, едва касаются. – Боюсь того, что способен сотворить.
Жадно вдыхаю кислород. Жадно пью его дыхание.
– Из-за тебя, – бросает хрипло. – С тобой.
Не могу насытиться.
Дышу и дышу.
Вот настоящее счастье.
Дышать рядом с ним.
Дышать им.
Слёзы струятся по щекам. Меня колотит в лихорадке. Трепещу, покрываюсь мурашками, крепче сжимаю руку фон Вейганда.
Замираю на грани второй раз за вечер. Интересно, будет ли третий?
– Х-хотел б-бы, сот-творил уже д-давно, – не в силах совладать с дрожью в голосе, начинаю надрывно кашлять.
– А я и творю, – смеётся невесело, утвердительно кивает. – Неужели не замечаешь?
Да ладно.
Подумаешь, придушил чуток. Нет поводов для переживаний. Вот если бы убил, тогда, конечно, стоило бы расстроиться. Горько поплакать, устроить мне пышные похороны, накупить роскошных венков.
– Я забрал у тебя всё, – произносит прямо в распахнутые губы, усмехается и медленно перечисляет: – Семью. Друзей. Привычную жизнь. Биографию. Имя.
Ну, фамилия «Подольская» не самая крутая фамилия в мире, так что никаких обид.
– Ich will deine Seele, (Я хочу твою душу,) – напоминает.
Кабинет в киевском офисе. Удар – кровь и осколки стекла. Толчок – агония обращается в оргазм. Теряю невинность вновь, лишаюсь радужных иллюзий, избавляюсь от напрасных надежд. Погружаюсь в жестокую реальность. Без цензуры, без предупреждающих знаков.
– Я получил твою душу, – мягко и осторожно прикусывает нижнюю губу, пробуждая голод и немую мольбу о большем. – Я получил тебя всю.
Промозглая сырость подвала. Цепи и крест, допрос под ударами кнута. Дикие вопли и сорванный голос. Ощущение, будто схожу с ума, лишаюсь рассудка, ухожу на дно. Гибну и возрождаюсь вновь под чутким контролем. Точно заведённая, движусь по кругу.
– Кто ты? – спрашивает вкрадчиво.
Кап. Кап. Кап.
Рваный ритм сердца, озноб и голодная дрожь. Воск плачет на коже, клеймит изнутри, оставляет метку принадлежности навечно. Кандалы, плети, ошейники уже не нужны.
Ломают иные вещи.
Ломают и ставят на колени, вынуждают застыть в самой неприличной позе. Вынуждают подчиняться и преклоняться, ползти по раскалённым углям, повиноваться безотчётно, капитулировать целиком и полностью, безоговорочно.
– Du bist meine, – дыхание обжигает, горячие ладони смыкаются на горле, не сжимают, но сдавливают, слегка, просто демонстрируют сдерживаемую силу. – Моя.
Твоя.
Не спорю.
Только так. Каждой клеточкой грешного тела, каждым ударом обезумевшего пульса. И в горе, и в радости. И в боли, и в наслаждении. И в жизни, и в смерти.
– Твоя, – шепчу едва различимо, льну к фон Вейганду, покрываю его лицо невесомыми поцелуями, твержу словно молитву: – Твоя, твоя, твоя.
Когда же он поймёт? Когда он доверится окончательно?
– Глупая, – отстраняется, отворачивается, но не отпускает.
– Почему? – невольно всхлипываю. – Потому что люблю тебя?
– Ты не знаешь меня, – пальцы соскальзывают ниже, грубо стискивают плечи. – Как ты можешь любить?
Лидер. Зверь. Вожак стаи. Привык подавлять, покорять и властвовать. Не потерпит возражений, заставит горько пожалеть о неповиновении.
Для начала сойдёт?
– Ну, так в том и суть, – говорю вслух. – Не отталкивай, не закрывайся, объясни нормально. Всякий раз пытаюсь достучаться, но упираюсь в глухую стену. А между тем твои друзья осведомлены гораздо…
– У меня нет друзей, – обрывает резко.
Любопытно, Диане известно?
Эх, сейчас не лучший момент для распыления на другие темы, разумнее придерживаться основной линии.
– Ладно, – медлю, стараюсь подобрать правильные и умные фразы, но не удаётся, в итоге нарушаю тишину, лишь бы не молчать: – Чтобы любить человека, не обязательно понимать его до конца. Не обязательно копаться в прошлых ошибках и грехах, изучать грязное бельё под микроскопом.
Вот блин.
Этим и занимаемся, причём регулярно.
Он расставил по квартирам камеры и собрал подробное досье, провёл допрос в подвале, дабы восполнить пробелы в ранее полученном материале, контролирует каждый мой шаг и выстраивает схемы полнейшего порабощения. А я банально желаю отыграться, любой ценой уравнять шансы.
Доверие требует обратной связи, иначе система не работает.
Даже если доверия нет, необходимость в нём не отпадает. Напротив усиливается, растёт точно снежный ком, щедро питает семена раздора, упавшие на благодатную почву.
Доверие – спасательный круг в океане сомнений. Когда назревает буря, ураган готов снести всё к чёрту и кругом творится тотальная ж*па, если не сказать хуй…же, хм, хуже, ты имеешь право воспользоваться последней соломинкой. Доверием. И заткнуть глотки врагам, без шума и пыли порушить коварные планы. Быстро и бескомпромиссно.
Но как быть, если нечем затыкать глотки и рушить коварные планы? Если отдаёшь сердце, открываешь помыслы, не таишься и не лукавишь, а в ответ – молчание? Удушающая тишина, которая не окрыляет и не дарует надежду.
Ещё пару часов назад я утверждала бы, что нужно бороться, отстаивать свою точку зрения до упора, идти на таран и непременно добиваться цели. Добиваться доверия, ибо это и есть основа любых нормальных отношений.
Но теперь, глядя в пугающую черноту омута, в зияющую пропасть, разверзшуюся у моих ног, застыв в плену льда и пламени, я стремительно постигала очевидные факты.
Нельзя добиться доверия. Оно либо есть, либо нет. Третьего не дано. Порой приходится заткнуться и довольствоваться молчанием. Прекратить бесполезную войну, где не суждено стать победителем.
Впрочем, это не подразумевает смирение и капитуляцию. Скорее компромисс, обтекаемое решение вооружённого конфликта с наименьшими потерями для обеих сторон.
Пусть не сегодня и не завтра, но когда-нибудь в обозримом будущем доберусь до правды.
– Люблю тебя, – выдыхаю судорожно, прохладными ладонями касаюсь его лица, нежно и осторожно, опасаясь спугнуть магию момента. – Не романтичного шефа-монтажника фон Вейганда, который вскружил голову переводчице-идиотке. Не беспринципного барона Валленберга, который заключает сделки на миллионы и хлещет кнутом непокорных.
Пальцы крепче сжимают мои дрожащие плечи.
– Тебя, понимаешь? – больше не пытаюсь смахнуть слёзы с ресниц. – Именно тебя. Без всего или со всем. Не важно.
Не дожидаюсь ответа.
– Хочу узнать, хочу понять, очень хочу, – осекаюсь на очередном всхлипе, кусаю губы, чтобы немного успокоиться, и продолжаю: – Пусть в одной клетке со зверем, где угодно, как угодно. Пусть будет больно, жестоко, невыносимо. Мне плевать. Я готова на всё. В любое время, в любом месте хочу настоящего тебя.
– Никогда, – почти рычание, пауза и скупое уточнение: – Никогда такого не допущу.
– Почему? – подмывает закричать, а получается совсем тихо.
Фон Вейганд не торопится внести ясность. В его глазах горит куда больше, нежели срывается с уст. Видимо, намеревался дать один ответ, но вовремя спохватившись, озвучивает иной.
– Я не лучший вариант для тебя, – голос пронизан сарказмом, ничего общего с прежними эмоциями. – Такого жениха нельзя представлять родителям.
Украл мой юмор и нагло пользует против меня же.
Ну, не хамство?
– Не волнуйся, – отмахиваюсь. – Про деда-нациста мы поведаем после свадьбы, а с тем, что ты лысый они смирятся, оценив банковский счёт.
Истерически хихикаю.
– Будь ты хоть плюгавым колченогим старикашкой… пофиг!.. лишь бы купюры на безлимитной кредитке не перевились, – смеюсь, но быстро умолкаю.
Еле удерживаюсь от рыданий.
– Мне не нужен лучший, – прижимаюсь всем телом к источнику злоключений, обнимаю до боли. – Нужен ты.
Когда фон Вейганд рядом, важен только он.
Всё остальное сразу отступает на второй план, теряет смысл и значимость. Достаточно его молчаливого присутствия поблизости. Детали не принципиальны.
Вероятно, не следует растворяться в токсичной зависимости. Безоговорочно подчиняться воле абсолютно чужого человека и позволять низменным страстям взять верх над разумом. Идти на поводу у безумия и одержимости, утопая в безрассудной жажде обладать тем, что не дозволено даже самому Богу.
Но разве мы всегда поступаем так, как следует? И разве можно вознестись, не познав жуткой прелести падения?
– Я совершал разные поступки, – пальцы отпускают плечи, перемещаются на обнажённую спину, медленно ласкают, не скрывая собственнических замашек, гладят, будто любимое домашнее животное. – Большинство из них приведут тебя в ужас, а я ни в одном не раскаиваюсь.
Страшные вещи легко облекаются в простые слова. Слова не обдерут губы, не оставят заметных следов на коже. Они вольются в плоть и в кровь, изранят душу. Чуть позже увечья зарубцуются, станут практически незаметны, однако память о боли сохранится навсегда.
– Например? – не хочу, но должна спросить.
– Точно желаешь услышать пример? – интересуется насмешливо.
Не вижу его глаз, однако уверена, в их темноте царит бесовская пляска.
– Ты с кем-то… ну, в общем, ты кого-то, – затрудняюсь с формулировкой, поэтому выдаю напрямик: – Ты превращал в собаку?
– Хуже, – бросает коротко и сухо.
– Что может быть хуже? – вырывается автоматически, звучит неожиданно жёстко и резко.
Фон Вейганд отстраняет меня, пристально изучает, будто рассчитывает следующий ход, и, наконец, иронично произносит:
– Я собираюсь игнорировать этот вопрос.
Отлично.
Надеется, начну настаивать на чётком ответе, умолять о правде, изворачиваться и юлить, применяя различные стратегии и тактики. Забуду про стыд и совесть, в зависимости от расклада прибегну либо к грязному шантажу, либо к честному наступлению.
Правильно надеется.
– Намекни, – пробный выстрел.
– Зачем? – не сводит с меня насмешливого взгляда.
– Я называю, а ты дай знак, – не реагирую, симулирую избирательную глухоту, набираю побольше кислорода в лёгкие и оглашаю внушительный список: – Педофилия, зоофилия, некрофилия. Хм, фистинг. Можешь сказать, что фистинг – не особо серьёзное извращение, но у меня на сей счёт иное мнение. Копрофилия, уринотерапия, ну, точнее «золотой дождь»…
– Педофилия, – роняет нарочито спокойно и, поразмыслив, прибавляет: – Я же трахаю ребёнка. Точнее тебя.
– А в целом?
– Я не трахаю детей, если ты об этом, – пожимает плечами, хмурится, пытаясь вспомнить нечто важное. – Пожалуй, моей первой сексуальной партнёрше было около пятнадцати лет. Потянет на преступление? Прошу учесть смягчающее обстоятельство: на тот момент мне едва исполнилось двенадцать. Неизвестно, кого стоит отправить за решётку.
– Ты шутишь? – брови удивлённо ползут вверх, а челюсть почти падает на пол. – Нет, не верю… двенадцать?!
В двенадцать мои одноклассники резались в кэпсы и обменивались наклейками от жвачек, собирая уникальную серию авто. Конечно, девочки уже наводили боевую раскраску а-ля «бывалая соблазнительница» и примеряли первые лифчики.
Но…
Двенадцать лет, бл*ть?!
Кто ему позволил? Куда родители смотрели? А что там за пятнадцатилетняя шм*ра его совращала?
Впрочем, судя по фото из семейного альбома, ещё неясно, кто кого совращал. И, вообще, сложно понять. Может, это вполне нормальный возраст для первого опыта. Не все ведь дожидаются пенсии как я.
– Относительно последующих пунктов, ты сейчас всё самое страшное и неприемлемое перечислила? – усмехается с видом Люцифера. – Страдания тела ничтожны по сравнению со страданиями души. Мне казалось, данный пункт ты прекрасно уяснила. Или нет?
Крупные ладони ложатся на мою тяжело вздымающуюся грудь, легонько сжимают, опускаются ниже, исследуют линию талии, соскальзывают к бёдрам, стискивают зад, вынуждая вскрикнуть.
– Ломая тело, ломаешь душу, верно? – склоняется надо мной, покрывает шею нежными поцелуями. – Однако куда более забавно – ломать душу, не ломая тело. Медленно рушить установки сознания, шаг за шагом вытеснять старые идеи новыми, замещать привычные нормы чем-нибудь по-настоящему оригинальным.
Нервно сглатываю, чувствуя, как спазм сводит горло.
– Меня не прельщает мысль насаживать тебя на кулак. Хоть спереди, хоть сзади, – вдыхает аромат моих волос. – Я не испытываю потребности помочиться на тебя или вымазать дерьмом. Я не заставлю тебя совокупляться с животными, не прикажу доставить в нашу спальню труп.
Ну, спасибо. Вот оно – облегчение. Прямо камень с души свалился.
– Это не эстетично и не слишком интересно, не вызывает должного эмоционального отклика, – резко отстраняется, дабы поймать мой взгляд. – Но это не означает, что я никогда прежде не совершал подобного.
Мило.
– Подобного? – открываю рот и не могу закрыть, без проблем играю роль рыбы, выброшенной на берег. – Чего именно подобного? Всего подобного или отдельных пунктов?
– Не важно, – ухмыляется и небрежно роняет: – Если бы я пожелал, я бы принудил тебя к вышеперечисленному.
– Но ты не желаешь? – уточняю с нескрываемой надеждой.
– Желаю другого, – пламя в его глазах замерзает. – Гораздо большего.
– Та фантазия, на которую мы поспорили…
– Не совсем, – неожиданно хлёстко.
– А какая? – невольно отшатываюсь.
Впрочем, отступление не представляется возможным. Стеклянная дверь мешает.
– Хочу проникнуть в твой разум.
Ни единой насмешливой искры в черноте взора, ни тени веселья в кривой ухмылке, исказившей лицо.
– Давно проник, – облизываю пересохшие губы.
– Иначе, – бросает вкрадчиво.
Отпускает меня, позволяя малодушно вжаться в гладкую поверхность позади.
– Впервые не могу определить границу, – произносит неспешно, словно мысленно решая сложнейшую задачу. – Не уверен, как далеко способен зайти.
– Зато я уверена, дальше дозволенного не ступишь, – безбожно лгу.
В этот конкретный миг фон Вейганд пугает намного сильнее, чем раньше. В его руках нет ни ножа, ни плети. Никакого оружия. А я свободна и от кляпа, и от наручников. Никаких ограничений.
Но всё равно впервые испытаю такой всепоглощающий ужас.
Киевский офис, закрытое пространство частного самолёта, ледяные подземелья, чьи стены пропитали чужие мучения – всего лишь разминка. Вступительный акт, лёгкий разогрев накануне основного спектакля.
Страх накатывает волнами, обдаёт то жаром, то холодом. Дурманит, отбирая остатки воли, окутывает липкой паутиной.
Жуткое первобытное ощущение. То самое, которое до краёв наполняет сущность жертвы, когда на пути встречается кровожадный хищник.
Бежать. Бежать. Бежать.
Немой вопль отражается в каждом ударе пульса. Трепещет под взмокшей кожей, бьётся в гулко стрекочущем сердце.
Только никуда отсюда не деться. И дело не в дверях, не в замках, даже не в охране.
Без фон Вейганда жизни нет.
Просто, лаконично, понятно.
Если бежать, то к нему. На огонь, на верную смерть, на маячащий вдали эшафот. Сцена и декорации не принципиальны. Главное – он.
– Хочу, чтобы ты отдалась мне так, как никто и никогда в этом мире никому не отдавался.
Ровно, спокойно, практически безразлично, не повышая голоса, не совершая резких движений.
Маска не сорвана, однако теряет былую плотность, сквозь размытые контуры проступает истинный облик. Жестокий, эгоистичный, властный и…
Bloody hell. (Кровавый ад)
Глава 14.3
Даже высшее филологическое образование не позволяет подобрать нужное слово.
Нечто неуловимо меняется, и я не в силах это постичь. Не в силах проанализировать, ухватить и до конца размотать тончайшую нить.
Бедная маленькая девочка заперта тет-а-тет с монстром. С безжалостным чудовищем, с живым воплощением тьмы.
Что ей остаётся, кроме как…
– Бери, – говорю тихо, но отчётливо.
– Нельзя, – отвечает глухо. – Это сотрёт тебя.
Пальцы фон Вейганда вновь пленяют мои плечи, притягивают ближе, не встречая ни малейшего сопротивления, чертят неведомые рисунки на покрытой испариной спине.
– Я сотру тебя, – шепчет на ухо. – Этого не хочу.
– Вот и граница, – предательская дрожь сотрясает тело. – Ты её чувствуешь.
– Сейчас чувствую, – шумно выдыхает.
– Я в тебе не сомневаюсь, – закрываю глаза, чтобы не разрыдаться. – Уж поверь, просто так не сдамся, терпеть всякую хрень и молча обтекать тоже не стану.
– Иногда мне кажется, ты послана спасти меня, а иногда… – смеётся, искренне, беззаботно и всё же с долей грусти.
– Что? – осведомляюсь возмущённо. – Давай, признавайся!
– Я убивал. Этими руками, – крепче сжимает в объятьях. – Я пытал и уничтожал, отнимал жизни. Я ни о чём не жалею, не испытываю чувства вины. Помнишь? Я собой целиком и полностью доволен.
Ох, такое вряд ли забудешь.
– Говоришь так, будто это что-то плохое, – замечаю иронично.
– Твой юмор поражает, – хмыкает.
– Надеюсь, в самое сердце? – нервно улыбаюсь.
Если бы не юмор, на крышку моего гроба давно бы сыпались комья земли. А я покоилась бы с миром. Уютно, сухо, комфортно.
И нафига мне юмор?! В отставку злостного гада!
Требую отдохновения.
Хотя бы чуть-чуть мира и добра.
– Я не остановлюсь, – разрывает контакт. – Продолжу делать всё то же самое, добиваться новых целей.
– Ну, хорошо, – киваю.
– Хорошо? – его тон пропитан сарказмом.
– Чего ты ожидал? – всплеснув руками, опираюсь о стеклянную дверь. – «Встань на путь исправления, позволь свету наполнить душу, исцелись и возродись» или «имей совесть, откажись от жестокой борьбы за власть, забудь о мирских удовольствиях, отринь пагубные привычки»? А может – «раз ты такой плохой, никогда не прощу, проваливай нах»?
Фон Вейганд не перебивает, слушает внимательно.
– Не дождешься, – демонстрирую ему выразительную дулю. – Я не отстану.
Переминаюсь с ноги на ногу, проклиная чёртовы туфли. Мало того, что ходить нереально, ещё и натирают. Опираюсь о ручку двери, дабы сохранить равновесие.
– Кто-то должен быть сверху. Закон природы, – нервно веду плечами, стараясь прогнать озноб. – Одни управляют, другие подчиняются. Никаких существенных изменений на протяжении долгих столетий. Поэтому не грузись, расслабься, продолжай в том же духе. Убивай, пытай, уничтожай. Впрочем, ты и так не грузишься. Какие проблемы?
– Тебе опасно быть рядом, – его ладонь накрывает мою, сильно сжимает. – Но я не смогу тебя отпустить.
– Не отпускай, – прижимаюсь губами к его губам.
– Никогда не отпущу, – не отстраняется, но и не целует в ответ. – Даже если будешь молить на коленях.
– Боишься быть счастливым, отпустить контроль и наслаждаться моментом, – озвучиваю смелую догадку.
– Боюсь иного, – пытается повернуть ручку, чтобы открыть дверь, но механизм не поддаётся. – Возможно, мне придётся причинить тебе боль.
– Ай! – вскрикиваю и отдёргиваю ладонь, ибо в стремлении отворить балкон со мной особо не церемонятся, зажимают, будто в тисках. – Уже больно.
– Другую боль, – безрезультатно мучает ручку, вероятно, замок заедает. – Не сейчас, позже. Такую боль, которая будет сильнее, чем ты сумеешь вынести.
– Объясни, – жажду конкретики. – Пожалуйста, скажи нормально.
Обидно до жути, строптивая дверь привлекает фон Вейганда больше, нежели податливая я.
– Алекс, приём, – тщетно пробую привлечь внимание. – Эй, мы обсуждаем кое-что важное.
Мужчины неисправимы.
Далась ему эта дурацкая дверь?
Упёртый прямо как мой папа. Ну, или как я сама.
Может, врезать ему? Наступить на ногу? Вот шпильками неплохо бы воспользоваться. Или вазой, которую давно приметила. Вариантов масса.
А что если…
И, не удосужившись оценить масштаб вероятных последствий, выпаливаю памятный вопрос как на духу:
– Кто ты?
Показалось или нет? Неужели фон Вейганд действительно вздрогнул?
Очевидно, не показалось. Замирает, смотрит с удивлением, гадает, не ослышался ли.
Отлично, закрепим результат.
– Кто ты? – повторяю громче и твёрже, не отвожу взор.
Полные губы шевелятся, но до меня не доносится ни звука. В глазах вспыхивает ярость, рот кривится в оскале, обнажая ровные белые зубы, желваки буквально ходуном ходят, а вена на виске готова взорваться.
Чёрт, слегка сыкотно, когда он вот такой… бешеный, что ли?
– Прости, перегнула, – сжимаюсь в комочек, неловко оправдываюсь: – Пошутила… почему нельзя спросить. Ты же не патентовал этот вопрос, не заявлял на него авторские права…
Бл*ть.
Всё происходит слишком быстро. Даже нет возможности испугаться.
Фон Вейганд окидывает комнату безумным взглядом, оценивает обстановку, делает пару шагов в сторону, поворачивается спиной.
Будто в замедленной съёмке.
Наклоняется и поднимается, оборачивается, устремляется обратно, возвращается ко мне. Замечаю вазу в его руке, содрогаюсь от ужаса.
– Прочь, – звериный рык.
Замираю, не способна шевельнуться. Он грубо отталкивает меня, сбивает с ног. Падаю на пол. Но не кричу. Парализованная страхом, враз теряю голос.
Удар. Оглушительный звон. Осколки стекла каскадом сыплются вниз.
Проходит несколько бесконечно долгих мгновений, прежде чем понимаю – это фон Вейганд открыл дверь.
***
Не все йогурты одинаково полезны.
Хм, чуток иначе.
Не все ответы можно озвучить.
Некоторые даются легче, некоторые сложнее. А некоторые не даются вовсе. Сколько не пытайся, как не изворачивайся – ничего не получится.
Иногда разумнее перевести разговор на другую тему, не копать глубоко и не вникать в сомнительные подробности. Иногда лучше вспылить и рассвирепеть, отвлечь пристальное внимание от желанной разгадки и, пользуясь случаем, надёжно спрятать ключ подальше.
Люди хранят молчание по разным причинам.
Порой сказать нечего, и тишина выглядит намного эмоциональнее самых сочных фраз. Порой говорить не хочется, и попросту нет желания растекаться мыслью по древу, строить витиеватые обороты, расшаркиваясь перед собеседником. А иногда говорить нельзя, и никакая сила не распечатает плотно сомкнутые уста, даже страх жестокой расправы не отворит заветные врата откровенности.
Люди редко осознают первобытную мощь слова.
К счастью или к сожалению? Трудно сказать, зависит от ситуации.
Ибо словом можно убивать. Наносить незаживающие раны. Отнимать веру, разрушать мечты, ставить на колени, глумиться и пытать, низвергать в пыль.
Ибо словом можно исцелять. Возносить в рай. Окрылять, вдохновлять на подвиги, приводить к победе, оберегать и даровать новый шанс, возрождать из пепла.
Тот, кто знает цену словам, не бросает их на ветер. Не использует как разменную монету, не твердит одно и то же всем подряд, не латает затёртыми клише брешь скудной фантазии.
Скупится на красочные эпитеты, почти не выражает чувств. Не раздаёт щедрые авансы, тщательно скрывает болевые точки.
Впрочем, сильно не слово, а сокрытое в нём значение.
Без таинства истинной сути любые речи мертвы.
***
Я не знаю, как долго нахожусь в одной позе. Застываю неподвижно, страшусь изменить положение, пошевелиться и невольно привлечь внимание зверя.
Ну, и что это было?
«Фон Вейганд открыл дверь», – меланхолично напоминает внутренний голос.
Совсем не сладко жить на пороховой бочке. Психика расшатана, нервы ни к чёрту. Но столь откровенно нарываться на приключения тоже не стоило.
Пора понять: никому не нравится получать ответные удары. Особенно от наглой выскочки, особенно собственным оружием.
Я цепенею.
Не от страха и не от холода. Поблизости разъярённый хищник, изучает балкон. А снаружи температура стремится к нулю, что благодаря разбитому стеклу весьма ощутимо и внутри. Но это лишь детали.
Цепенею от неизвестности. От уничижительного бессилия, полнейшей неспособности сопротивляться. Кому? Чему? Не важно. Просто не могу бороться. Устала. До одури, до жути. Путаются мысли, опускаются руки.
Перед глазами…
Не ковёр и не диван, даже не столик.
Перед глазами пустота.
Манит и зовёт, шепчет бредовые приказы на ухо, велит немедленно подчиняться, спешно капитулировать. Сводит с ума. По-настоящему.
Оборачиваюсь назад, инстинктивно ищу спасения.
Впиваюсь взглядом в его фигуру. Абсолютно идеальную, совершенную во всех смыслах. Любимую, единственную во Вселенной.
Не дышу.
Фон Вейганд стоит ко мне спиной, замер вплотную к витой кованой решётке, опирается на железный поручень.
Хочется подняться и подойти, провести ладонями по широким плечам, обнять за талию. Прижаться крепко-крепко, не отпускать ни на миг. И целовать. Покрывать безумными клеймящими поцелуями, пусть сквозь рубашку, как угодно, без разницы.
Хочется молчать, ни в коем случае не анализировать и не думать. Просто чувствовать его, вдыхать его запах.
Запах силы и власти. Дурманящий, порочный и терпкий. Сотканный из противоречий. Чёрно-белый. Немного алкоголя, немного сигар. Капля щемящей нежности в кипящем океане пагубных страстей.
Запах моего мужчины.
Моего?.
Дыши глубже.
Господи, как больно. Прямо по рёбрам. Без предупреждения.
Зачем? За что?
Стоп, хватит.
Беру тайм-аут.
Осторожно поднимаюсь, с трудом балансирую на высоких каблуках. Больше не смотрю назад, неровной походкой отправляюсь на поиски уборной.
Нужно умыться, разуться и порыдать. Рухнуть на прохладный кафельный пол перед унитазом, забиться в продолжительной истерике, и, проклиная суровую несправедливость жизни, пускать сопли да слюни.
Короче, морально восстанавливаться.
Покидаю просторную комнату, неторопливо продвигаюсь вперёд по узкому коридору, толкаю первую попавшуюся дверь и попадаю в ванную.
Отлично.
Решительно сбрасываю пыточную обувь.
Вот дерьмо. Теперь ещё хуже.
Спазм? Судорога? Может, приближение медленной и мучительной смерти?
Всё вместе. Беда не приходит одна, да.
Несколько секунд неловко переминаюсь с ноги на ногу, потом подползаю к раковине и открываю кран. Подставляю руки под ледяную струю, с удивлением замечаю, как вода явственно розовеет.
Что за хрень?
Фон Вейганд не успел меня покалечить. Или успел? Нет, такое я бы не пропустила. Провалами в памяти вроде не страдаю.
Неужели порезалась об осколки? Никаких ран на теле не чувствую. Или чувствую?
Прислушиваюсь к своим ощущениям, стараюсь обнаружить ранения. Однако симптомы не балуют разнообразием. Челюсть привычно ноет, но вряд ли будет кровоточить.
Еб*ный стыд.
Минет не практиковали, а изнеженная зараза уже успела разныться. Позорище. Прямо как её обиженная природой хозяйка. За державу, тьфу, за организм обидно, что дал слабину. Пара часов с кляпом во рту – финиш. Где боевая сноровка? Где стальная выдержка?
Ладно, не будем о грустном. Включим позитив.
Откуда кровь?
«Ногти», – лаконично заявляет неизменный пассажир в моей черепной коробке.
Точно.
Это ж я поцарапала фон Вейганда, когда он меня душил. Под ногтями сохранились ценные образцы ДНК. Если бы убийца доделал работу до конца, его всенепременно отловили бы доблестные сотрудники правоохранительных органов.
Шучу.
Никто бы его не отловил.
Он бы мог оставить автограф на моём бездыханном теле, разбросать по периметру визитки с контактными данными, сфотографироваться на фоне места преступления и запилить компрометирующие кадры в Интернет, снять видео, выложить на ютуб и собрать миллион просмотров…
Пофиг.
Всё равно никто бы его не отловил.
Эх, Алекс. Надеюсь, ты не обижаешься, что я вцепилась в твою руку до крови? Рефлекс, ничего не поделать. Естественная реакция, ничего личного, как говорится. В следующий раз постараюсь не дёргаться.
