Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 82 (всего у книги 108 страниц)

– По крайней мере, я никому из пишущих шестерок лоб зеленкой не мазал, как все, кроме Ленина, названные Сатаной «блестящие журналисты»! Я просто на писак забил! Ну, если сильно гавкали, отгонял их от государственных кормушек – не более того...

Никто возразить не смог: одним из огромных достоинств Бориса Николаевича была его поразительная толерантность к нападкам СМИ.

– Это тебе зачтется на суде Пантократора, – обещал Ницше, приведя кого в недоумение, кого в негодование: как он мог решать за Христа?! Такая мелочь, однако, «первого имморалиста» не смутила, и он продолжил: – Неужели здесь, в твоей зоне, остались только вот такие, с позволения сказать, околотворческие души?!

– Не, – возразил пахан, – реальные писаки, а не босота, тоже имеются. Двоих я хорошо знал...

– А чего ж они здесь, а не в Отстойнике творческих душ?

Его прервали появившиеся две души – женская и мужская.

– Я, поэтесса Юлия Друнина, покончила с собой 20 ноября 1991 года...

– Я, писатель Владимир Кондратьев, выстрелил в себя 21 сентября 1993 года...

Фридрих, как и подобает джентльмену, проявил преданность принципу «Дамы – в первую очередь»:

– Я слышал, мадам, что Вас заслуженно называют фронтовой поэтессой?

– Не знаю, заслуженно или нет. Летом 1941 года я, московская школьница, прямо с парты ушла добровольцем на фронт. Нашу семью тогда эвакуировали из Москвы в Тюменскую область, мы едва успели кое-как там устроиться. Родители – школьные учителя возражали категорически против этого моего шага. Ведь я была единственным ребенком в семье, да еще очень поздним: отцу тогда уже перевалило за шестьдесят. Папа и мама уговаривали меня остаться, плакали, просили. Но я все-таки настояла на своем!

«Я ушла из детства в грязную теплушку,

В эшелон пехоты, в санитарный взвод.

Дальние разрывы слушал и не слушал

Ко всему привыкший сорок первый год.

Я пришла из школы в блиндажи сырые,

От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,

Потому что имя ближе, чем Россия,

Не могла сыскать».

И с тех пор эхо военных взрывов не умолкало в моей голове! Я всю жизнь словом и делом билась за моих фронтовых товарищей!

«... В котлован,

Где бульдозеры спят,

Собираются мертвые однополчане -

Миллионы убитых солдат.

Миллионы на марше,

За ротою рота,

Голоса в шуме ветра слышны:

«Почему, отчего

Так безжалостен кто-то

К ветеранам великой войны?

Дайте, люди,

Погибшим за Родину слово,

Чутко вслушайтесь

В гневную речь.

Почему, отчего

Убивают нас снова -

Беспощаден бездарности меч...»

– А как же Вы, бард социализма, приспособились к капиталистическим переменам? – устроил форменный допрос Ницше.

– Разумом пыталась примириться с этой контрреволюцией, потому что знала, во что превратились компартия и Советская власть. А душой – не могла...

«Живых в душе не осталось мест -

Была, как и все, слепа я.

А все-таки надо на прошлом -

Крест,

Иначе мы все пропали.

Иначе всех изведет тоска,

Как дуло черное у виска.

Но даже злейшему я врагу

Не стану желать такое:

И крест поставить я не могу,

И жить не могу с тоскою...»

Я мучилась. Я хотела, чтобы стало лучше. Не мне только – всем. Ради этого (с искренними надеждами!) я пришла в избранный на новой основе Верховный Совет СССР. Однако вскоре решила выйти оттуда!

– Почему?

– «Я не могу больше, понимаете, не могу! – ответила я на этот вопрос одному из моих друзей. – Ну зачем я там? Что могу сделать? Какой толк от всей нашей говорильни, если ни на что в жизни она по существу не влияет и все идет себе своим чередом?

… Главное, что побудило меня сделать это, – желание защитить нашу армию, интересы и права участников Отечественной войны, «афганцев». А когда поняла, что ничего реального сделать невозможно, терзалась, переживала всей душой. Сперва от депутатских денег отказалась: за что они? А потом и вовсе заявление подала о выходе...

В августе 91-го к Белому дому рванулась не как некоторые «предприниматели» – защищать свое нажитое или попросту наворованное. Я, как и тогда в 41-м, шла защищать идею справедливости и добра, которая казалась мне воплощенной в Ельцине, в новой российской власти. Однако вскоре поняла, что «как-то не так» оборачивается все вокруг. «Скверно. А я думала, что будет просвет».

«Мне стыдно и горько. Я, фронтовик, должна быть более выносливой к любым испытаниям, которые посылает судьба. Однако меня измучила бессонница – уже много лет не могла жить без снотворных и успокаивающих таблеток». Это у меня от войны.

И вот 20 ноября 1991 года я написала свои последние строчки:

«Ухожу, нету сил.

Лишь издали

(Все ж крещеная!)

Помолюсь

За таких вот, как вы, -

За избранных

Удержать над обрывом Русь.

Но боюсь, что и вы бессильны.

Потому выбираю смерть.

Как летит под откос

Россия,

Не могу, не хочу смотреть!»

Только здесь, в аду, я обнаружила, что самоубийством загубила свою бессмертную душу!

– Как я Вас понимаю, госпожа Друнина! Я за 73 года до Вашей смерти тоже написала схожие стихи! – утешила подругу по перу Зинаида Гиппиус:

– «Если гаснет свет – я ничего не вижу.

Если человек зверь – я его ненавижу.

Если человек хуже зверя – я его убиваю.

Если кончена моя Россия – я умираю».

Я знала, кого ненавижу, но уничтожить их не имела возможности. А Вы не смогли определить тех, кто достоин ненависти или смерти. А потому предпочли нырнуть в вечное забвение сами...

– Я тоже последовал твоему примеру, Юлечка! – признался Кондратьев. – Как и ты, я с ужасом обнаружил, что в стране «все, на мой обывательский взгляд, делается не так и не то!» Я довольно долго прозревал... Вспоминаю мысли, которые возникали у меня в начале ельцинской эпохи...

«Не хочется что-то мне умиляться и выражать восторги по поводу нашего демократического правительства. Не могу восхищаться и современными нуворишами и петь хвалу «рыночным» в кавычках реформам, ударившим по самому незащищенному слою нашего народа – по пенсионерам. Представляют ли наши молодые правители из команды Е. Гайдара, кто является ныне пенсионером?.. И вот на этих спасших Россию на фронтах Отечественной, восстановивших разрушенное войной хозяйство, честно трудившихся всю жизнь за нищенскую зарплату обрушились новые цены, сразу превратившие их в нищих, обесценившие их накопления, которые правительство не может, как выяснилось, компенсировать. Мало того, у ветеранов отнимается единственная значимая привилегия – освобождение от подоходного налога... Мне часто пишет один голландец. Так вот он, живущий в благополучной стране, чуть ли не в каждом письме говорит, как они обязаны русским, которые спасли их от фашистской чумы. А родное русское правительство не помнит этого. Позор!

… Грабить вообще плохо, а грабить нищих стариков – этому и слов не найти. Негоже и президенту, если он дорожит уважением народа, бросать слова на ветер... Непримиримая оппозиция оказывается права. Вопит она, что Ельцин не выполняет обещаний, что ограбил народ, а он действительно обещаний не выполняет.

… Реформу начали делать люди, которые очень хорошо питались в детстве, а потому и смогли без особых колебаний и сомнений изъять у населения то, что они годами копили, как говорится, на черный день. Этот день, увы, наступил, а то, что собиралось для него, превратилось в пыль.

… В первую очередь надо индексировать сбережения пенсионеров... Ветеранов-то войны, кстати, на всю Россию менее трех миллионов, наверное, осталось. Невелика цифра, к тому же с каждым годом уменьшающаяся на сотни тысяч. Если несколько лет промариновать, так и некому компенсировать будет, но как жить, господа, будете после этого, если, конечно, совесть какая-то есть в душе?»

– Отлично жили и живут! – загоготал Сатана. – Ты глянь на эти душонки: где они и где совесть?!

Кондратьев с жалостью посмотрел на падшего херувима, не прекращая своего монолога:

– «К сожалению, марксистский тезис о том, что бытие определяет сознание, оказался в определенной мере справедливым – когда тебе живется неплохо, ты не хочешь видеть недостатки и несчастья вокруг. А именно в таком состоянии явно пребывают новые власти, начавшие среди прочего и с установления себе приличных окладов, и обеспечения других условий комфортного существования. Когда основная масса народа нуждается, это выглядит безнравственно.

…. Повторяю: мы готовы терпеть, но, когда мы видим, что власть предержащие этого делать не собираются, мы их внутренне отторгаем. Не знаю, на кого будет дальше опираться Ельцин».

Да, мечталось о большей справедливости, а обернулось вопиющей несправедливостью. «Вот и вышло: для кого – «шок», для кого – коммерческий шоп».

– А что вы скажете о делах герра Ельцина?

– О развале СССР: «Мне и самому сговор в Беловежской Пуще показался не только малоэтичным, но и ведущим к непредсказуемым последствиям... Я сразу же написал об этом, но «Московские новости» не опубликовали, сказав, что поздно уже. Но происходящие события показали, что высказанные мной тогда сомнения в СНГ большей частью оправдались – ломать, как говорится, не строить».

О ваучерной приватизации: «Эта затея как раз и есть нагляднейший пример не слишком здравых, а еще и нравствено неразборчивых действий правительства. Здесь все удивляет и раздражает, начиная с келейности принятия решения...»

О штурме Белого дома. Хотя я покончил с собой за две недели до этого события, в моих невидящих и не видевших ужасной трагедии глазах снова и снова горит огонь, а в неслышащих ушах не смолкает грохот пушечных залпов, методично бьющих по белоснежному зданию, которое быстро становится черным. А за его стенами я чувствую смерть людей, чья вина лишь в том, что они сохранили верность Основному Закону страны...

Кто убивал их? Кто сидел в танках и вел прицельную стрельбу по законному парламенту, по зданию, где находились около 10 тысяч человек? Что чувствовали тогда эти вояки и что чувствуют они сейчас?

Ни одна газета, даже военная «Красная звезда», не поместила портретов тех, кто собственноручно стрелял в печально знаменитый дом на Краснопресненской набережной. А ведь, казалось бы, герои! Как формулировалось в официальных сообщениях, подавили вооруженный мятеж. Наверное, и награды получили! Какие? Указы тоже не опубликованы. Не появилось в прессе и очерков об этих людях или интервью с ними. Полное молчание. Тайна вокруг.

Был, впрочем, один момент гласности. Газета «Согласие» (скрывшаяся под измененным названием «День») напечатала фамилии офицеров Кантемировской дивизии, составивших добровольческие (якобы или на самом деле?) экипажи танков, стрелявших по Дому Советов. Утверждаю: у них одна фамилия на всех – палач!

Как все каты, они работали за деньги! Выплаты 12 офицерам, из которых были сформированы танковые экипажи, стрелявшие по зданию Дома Советов, – по 5 миллионов рублей каждому.

Когда они придут сюда, особенно если действительно были добровольцами, я их спрошу: деньги или идейные убеждения подвигли их сесть в тот день за танковые рычаги? Знали они, что в здании, наряду с депутатами и их защитниками, находятся безоружные старики, женщины и дети, оказавшиеся в положении заложников? Известно ли им, к чему приводит применение кумулятивных снарядов? У людей в обстрелянных помещениях вылетали мозги, стены были забрызганы серым веществом...

– Автоматные рожи (военные), – зарычал пахан, – 4 октября предотвратили гражданскую войну и не дали меня раскороновать!

– Это лишь попытка оправдать трагедию, – возразил Кондратьев. – Штурм Белого дома с предварительным массированным артобстрелом вовсе не был необходимостью, единственно возможным вариантом выхода из кризиса, как это представила тогда официальная пропаганда!

Очевидцы уже здесь рассказали мне хронику событий. Белый дом несколько раз был обстрелян танками и бронетранспортерами. Разгорелся огонь на 15 – 17-м этажах. Из окон валили клубы черного дыма. У левого торца здания произошел сильный взрыв, после чего там начал бушевать огонь. К парламенту продолжали подтягиваться крытые грузовики с солдатами.

Министр обороны Павел Грачев, окрещенный с чьей-то легкой руки Черным Грачом, отдал приказ стрелять на поражение. День близился к вечеру, и ему хотелось побыстрее добить непокорный парламент.

Говорят, стреляющим по Белому дому было дано негласное указание «Хасбулатова и Руцкого живыми не брать». Именно поэтому на крышах домов сидели снайперы. Сатана, сколько тогда погибло?

– Около двух тысяч человек!

– Но действующая – «законная» – власть, то есть ты, Ельцин, тщательно скрыли эти цифры!

Прежней страны больше не существовало. Был насильственно уничтожен ее последний символ – Государственный герб. Уничтожен не немецкими фашистами, не французскими завоевателями и другими иноземными захватчиками, а своими же, русскими людьми! Собственным президентом!

– Они сами бузу устроили, на меня и моих кентов поперли, замочить могли! – отбрехнулся пахан.

– Не лги! По материалам следствия, проведенного Генпрокуратурой РФ, было установлено, что из оружия, имевшегося в распоряжении сторонников ВС, не было убито ни одного человека. Совести у тебя нет!

– Ты к кому взываешь?! – опять запрыгал от восторга владыка инферно. – Знаешь, каких автоматных рож воспитал за короткое время наш, вернее, ваш главшпан? Гитлер, смотри, не умри от зависти! Один журналист задал примерно такие же вопросы, что и ты, Кондратьев, тем самым офицерам-танкистам. Какова же реакция? Может, у кого дрогнул голос или руки заерзали? Хрен тебе! Спокойно, уверенно, как о сданной на «отлично» стрельбе по мишеням, отчитались о количестве произведенных залпов. «Но ведь там были женщины, дети, обслуживающий персонал». – «А нечего им там было делать! – с бодрой улыбкой ответил вояка. – Моя вот жена дома сидела».

– Солдат и офицер не имеют выбора: обязаны выполнить приказ! – заявил Гитлер.

Тут же донесся ехидный голос из Зоны творческих душ:

– Правильно, Гитлерюга!

«А если что не так – не наше дело,

Как говорится, Родина велела.

Как славно быть ни в чем не виноватым,

Совсем простым солдатом...»

Кондратьев лишь презрительно пожал фантомными плечами:

– В 1905 году инженер-поручик русской армии Дмитрий Карбышев наотрез отказался выполнять преступный, по его мнению, приказ о расправе над взволновавшимися воинскими частями и не повел свою роту усмирять их. А на суде, обвиненный в том, что опозорил офицерскую честь, бросил судьям в лицо: «Не я, а те, кто заставляет войска стрелять в безоружных людей, пороть крестьян в селах, убивать рабочих в городах, позорят честь офицера». Уволенный со службы и вынужденный пробавляться случайными заработками, он не склонил головы. Как не склонил ее и сорок лет спустя – уже будучи генералом Красной Армии – перед фашистами в концлагере Маутхаузен, подвергнутый страшным пыткам и заживо замороженный...

К дискуссии неожиданно подключились сидельцы других зон:

– «Боже! Войска стреляют в толпы безоружного народа! И какие войска – русская гвардия, полки, созданные еще Петром Великим! Какое дьявольское наваждение поразило правителей России!» Так воскликнул я, генерал Брусилов, узнав о расстреле рабочих 9 января 1905 года у Зимнего дворца. Я всегда твердо отстаивал свою линию: «Армия должна воевать против внешнего врага, а не против рабочих и крестьян. Гвардейские части под моим командованием не участвовали в подавлении забастовок и крестьянских волнений...»

– Я, майор американских ВВС Клод Изерли, участник атомной бомбардировки Хиросимы в августе 1945-го, не вынес угрызений совести и попал в психиатрическую лечебницу. А потом стал активнейшим борцом против опасности новой войны!

Кондратьев потупил призрачную голову:

– Никто из обстреливавших российский Верховный Совет в октябре 1993-го и организовавших этот варварский обстрел, с ума не сошел, в монастырь замаливать тяжкий грех не удалился. К несчастью, порядочных офицеров и генералов в ельцинскую эпоху оказалось куда меньше, чем лизоблюдов в погонах!

Сразу после октябрьских событий в Генштабе начали составлять списки на поощрение его работников – «для поднятия духа»: досрочное присвоение званий, повышение в должностях, ценные подарки. За то, что 4 октября эти существа (людьми их назвать язык не поворачивается!) находились на своих служебных местах и героически смотрели, как армия расстреливала свой народ. Лишь несколько офицеров потребовали вычеркнуть себя из поощрительных реестров. Устыдились. А вот милицейский, генерал армии Ерин, когда его спросили, не стыдно ли ему носить звезду Героя России, вызывающе ответил: «Надеюсь, я не доживу до времени, когда будут интересоваться, какое у меня белье».

Ни в одной из газет никто из непосредственных расстрельщиков и главных виновников, организаторов массового убийства не сказал покаянного слова. Суд над ними еще впереди. Как и над тобой, Ельцин!

– В глубине своих душ, ныне обитающих в моих застенках, эти люди себя уже осудили еще на земле. Почему, ты думаешь, и Борис, и его автоматные рожи спились? Это – один из признаков пробудившегося раскаянья, в котором никто не сумел открыто признаться, – сделал вывод падший херувим. – А вообще-то, Николаич, тебе пора встретиться с тутошними отрицалами – они ведь тоже тебя заказали...

… На одной из тогда еще ленинградских площадей митинг был в самом разгаре. С трибуны витийствовал высокий человек с длинными ногами, смахивающий на цаплю, – с виду вполне респектабельный, если бы не вороватый взгляд странно посаженных глаз. С мегафоном в руках оратор, подхихикивая и шмыгая красным на ветру носом, убеждал всех активно включиться и помочь ему одолеть его конкурентов в предвыборной схватке. Подобная форма агитации за самого себя была в то время сногсшибательной новацией, однако особого энтузиазма у собравшихся явно не вызывала. Речь перемешалась фразой – рефреном: «Скажу всем как профессор права...»

Вдолбив в головы уже осоловевшей публики, что является именно профессором, а не рабочим, демосфен сообщил, что добился в жизни чего хотел: заведует кафедрой в университете, вполне счастлив и благополучен. И вот теперь поставил пред собой задачу сделать всех такими же счастливыми, как и сам. Вот единственная причина, заставившая его выставить свою кандидатуру в Верховный Совет.

– Это мы в предвыборные воспоминания Собчака, моего смотрящего по Питеру, попали, – известил Трехпалый философа. – Как складно брешет, сука! Обиженке под шкурку лезет (входит в доверие к избирателям с корыстными целями). Сам же позднее признался в своей книге «Хождение во власть», что основным мотивом, толкнувшим профессора в депутаты, стала недорогая бутылка коньяка, на которую он поспорил со случайно встреченным в университетском коридоре партфункционером!

… Что-то щелкнуло – и Собчак, уже со значком депутата Верховного Совета СССР, обзывал вождей, портреты которых некогда носил на демонстрациях, «якутами» и «адыгейцами». Как понял Ницше, умевший извлекать (и создавать) из минимума слов максимум информации, слуга народа успел к тому времени собрать немало компромата на всех лиц из высшего эшелона власти и научился шантажировать их. Он умело ошеломлял слушателей лихими эскападами, порой заимствуя термины из блатного жаргона: спикера Совета Союза Лукьянова, к примеру, обозвал «наперсточником».

ЕБН было заинтересовался намеком на преступное прошлое своего политического врага, но его постигло разочарование: все переместились опять в Питер – на заседание Ленсовета, где Собчак убеждал депутатов избрать его своим главой. В свойственной ему манере «профессор права» сыпал обещаниями о том, что под его гениальным предводительством «демократический» свод крыши над внимавшими ему нардепами станет совершенно непромокаемым. Что же касается неизбежных протечек «демократии», то он поведет с ними решительную и беспощадную борьбу вместе с сидящими в зале. Затем оратор предложил проект моментального вывода города в зону процветания, сославшись почему-то на опыт слаборазвитых стран. Собчак был горд, напорист и страстен. Правда, старая закваска иногда прорывалась через прорехи нового мышления, а потому он изредка ошарашивал зал фразами о «бесспорных ценностях социлизма», видимо, почерпнутых из его же диссертаций. От пророчеств Собчак уклонялся, зная, что пророков бьют камнями, но упорно намекал о своем обладании истиной вкупе с желанием теперь причастить к ней всех, если уважаемые коллеги изберут его председателем Ленсовета.

Под конец он перешел к злобе дня, сообщив, что «наше общество состоит только из хапуг и воров, что наши недра поистрепались, а кадры подразболтались. Однако если у Ленсовета будет власть, то сразу появятся деньги и всевозможные блага мне внимающим». Свою речь он закончил призывом к несокрушимому единству вокруг кресла избираемого председателя.

– А не слишком ли тебе хорошо, Прохфессор?! – злобно зарычал Дьявол. – Ну-ка, посети судебное заседание о разводе с первой женой!

… На абсолютно формальный вопрос судьи о причине такого шага Собчак сослался на свою брезгливость, вызванную внешним физическим недостатком жены, образовавшимся после операции молочной железы.

– Крайне безнравственно! – восхитился Ницше. – Ведь речь шла даже не об инвалиде. Могу себе представить, что испытала Ваша тогда еще супруга, услышав подобное от недавно еще близкого человека, отца ее дочери, истинное лицо которого она смогла разглядеть только в суде! Вы, оказывается, мой последователь – имморалист!

– Первый брак оказался моей серьезной ошибкой! – огрызнулся Собчак. – Зато со второй женой мы жили душа в душу!

– Скажи лучше, ты во всем Нарусовой потакал! – вперед выступил Юрий Шутов, помощник и близкий друг питерского мэра, ставший его злейшим врагом, этакая миникопия Коржакова. – И она поддалась самому главному из семи смертных грехов – гордыне! «Уже на третий день после твоего избрания главой Ленсовета она категорически отказалась занять очередь в перенасыщенном хвосте бедолаг, стремившихся попасть в универсам «Суздальский». Нарусова громко всем объявила, что является женой самого Собчака и по этой причине очень торопится, после чего даже вслух удивилась, почему народ не пал ниц и не расступился. Кстати, ты, принародно будучи ярым сторонником мужского шовинизма и презирая эмансипацию, дома был под ее каблуком. Может, за это и платил ей невниманием на людях?

А она гордыню усугубила тщеславием и жадностью: безумно увлекалась обогащением и скупкой всякой недвижимости, а «изысканный» вкус «прославил» ее на всю страну. Внезапное богатство, неверие в будущее и зыбкость настоящего породили у нее непреодолимое желание разодеться в пух и прах на пару с супругом. Как она шокировала всех сочетанием тюрбана-чалмы с газовыми шальварами! Прямо одалиска из сексуальной сцены в «Тысяча и одной ночи»! А не стоило бы забывать: подобные «претенциозные» наряды – признак мелких, тщеславных, провинциальных обывателей. Причем такая вычурность – и твоя, и супруги – очень невыгодно контрастировала с окружавшей почти всех бедностью.

По частоте зарубежных вояжей жена старалась Собчаку не уступать и ползала на серебристых лайнерах от материка к материку, как навозная муха по глобусу. Кроме того, купленный за океаном дом требовал постоянного хозяйского пригляда. Правда, летала она, как правило, рейсовыми «бортами», зато не реже раза в месяц, пока не произошла известная встреча со съемочной группой «600 секунд», запечатлевшей ее очередной загранотлет. Невзоров тогда показал, как она в новой дубленке – счастливом воплощении ее многолетних местечковых грез, с брезгливо-заносчивым выражением лица... стоя на трапе специально выделенного для вояжа самолета, продемонстрировала зрителям кукиш, озвучив его текстом искренне сорвавшегося «ку-ку». Причем это «ку-ку» в паре с кукишем было показано во время всеобщего аэропортовского столпотворения, когда задержали все прочие рейсы по причине отсутствия керосина и самолетов. Собчак принял решение, дабы исключить репортерские наскоки, поручить начальнику отдела КГБ в аэропорту Воронину лично провожать мер... то есть мэрскую супругу до трапа, в обход таможенных и пограничных заслонов. Кроме такой предосторожности, собчачьей жене загранконсультантами было рекомендовано, в случае обнародования ее межконтинентальной «вертежки», прикрыться своей якобы кипучей деятельностью на благо умирающих в организованном одним, ныне англичанином, городском «хосписе», где наша «кандидатка исторических наук» наряду со званием «жены Собчака» совмещала не столь для куражу, но, главное, на потребу, пост председателя правления «дома обреченных». Не правда ли, странное совпадение названия дома с перспективой жителей всего нашего города? Жена патрона, находясь, в общем-то, на самой невысокой ступени биоразвития, была одержима идейкой стать во всем себе с мужем полезной».

А как ты испортил свою меньшую дочку! Ее даже в школу возили на машине и с личной охраной! По Московскому проспекту с ней носились, изумляя скоростью испекторов ГАИ! Когда вы с ней опаздывали на самолет, то рейс задержали...

– Ах, Ксюша-Ксюша, горе мое... – прослезился Собчак.

– Эт ты зря, – выразил недоумение пахан. – Она же – блондинка в шоколаде! Клевая бикса, неглупенькая, из «голубого ящика» не вылазит, матом ругается почище иного грузчика... Ништяк маруха!

– Ах, она, защищая меня, заклеймила себя позором навеки! Когда я откинулся с той зоны в эту, ей еще не было двадцати. Ее квартиру обчистили, взяли слама – рыжья (золото) и камешков – на 650 тысяч баксов. Фуфлометы из СМИ завизжали, что все было куплено мною за взятки! А бедное дитя встало за папочку грудью, заявив, что она – взрослая женщина и ей это подарили любимые мужчины.

– Да, чтобы передком в столь юном возрасте заработать такую сумму, надо быть отъявленной профурой, – сообразил ЕБН. – Впрочем, тебе-то чего сидеть на гуммозе? Во-первых, народ все равно верил больше в твои взятки, чем в Ксюшины постельно-денежные подвиги. Во-вторых, сейчас такая репутация для шлюх... не, гетер... куртизанок... точнее светских львиц очень даже выгодна.

– Ну, разве что так, – попытался задышать полной фантомной грудью успокоенный отец. – Значит, я все-таки правильно ее воспитал! Ладно, соглашусь, не все у меня было в порядке с семейной жизнью. Зато я прославился как общественный деятель и патриот…

– Чего? – фыркнул Ельцин. – Да ты ж свою державу (слово это ты всегда произносил с презрительным смешком) навеки опозорил, обозвав ее «отощавшей лахудрой – дворнягой».

– Помолчал бы уже! Ты ведь у нас – автор афоризма, что работа – это время, начисто потерянное для бухалова!

– А ты исповедывал принцип, что тот, кто не обворовывает государство, наносит непоправимый ущерб своей семье!

– Это – единственный принцип, которого и ты придерживался! Остальные ты предал, особенно коммунистические!

– Чья бы корова мычала! – заступился за Ельцина лукавый. – Вспомни, Собчак, свое заявление от 1988 года о приеме в КПСС! В нем ты пылко клялся в преданности идеалам партии, если только тебя туда примут! Оно, кстати, было зачитано на сессии Ленсовета и сильно взбодрило присутствующих, дружно потребовавших объяснить, почему их глава предал эти самые идеалы всего лишь полтора года спустя, если они, разумеется, были. Ты тогда попал в двусмысленное положение. Независимо от отношения к КПСС сидящих в зале, все понимали: предавать так быстро нехорошо и подло. Ведь чуть больше годика для полной политической перелицовки маловато человеку. Тебя выручил твой помощник Юрий Шутов. Ты позднее с ним рассорился – и он написал про тебя две злобные книги «Собчачье сердце» и «Собчачья прохиндиада». Ну-ка, Юрка, расскажи нам, как ты своего патрона спас!

– «... Мне пришла в голову простейшая мысль связать вступление в партию с каким-нибудь значимым событием, которое бы достойно украсило очередное предательство Собчака и вполне удовлетворило общественное мнение. Такая связь была вскоре найдена – начало вывода наших войск из Афганистана. Правда, сама дата вступления «патрона» в партию была намного раньше начала войсковой операции, но кому придет в голову их стыковать, решили мы. Вот тогда из уст Собчака, с пафосом посрамляя глупцов, пытавшихся его обвинить, и пошла гулять по свету легенда о том, что «патрон» предложил себя в услужение КПСС, потому как сильно зауважал партию после принятия ею исторического решения об окончании войны в Афганистане. Кстати, по-моему, он эту ложь увековечил в своей книге «Хождение во власть».

Причину же выхода из партии Собчак придумал сам, распустив слух, что якобы дал честное слово Ельцину поддержать его в аналогичном порыве. На самом же деле все оказалось обыденней и проще: когда надо ехать – сел в поезд, доехал до нужного места – сошел. И не было у «патрона» никаких запутанных, терзаемых сомнениями отношений с партией. Он просто попользовался ее могучими возможностями, пока она ему была крайне нужна и не ослабела окончательно».

– Зуб даю, вместе с Прохфессором мы на выход из коммуняк не подписывались! – подтвердил пахан.

– Не любим мы бывшего патрона, а, Юрец? – с издевательской заботливостью вопросил Люцифер.

– Я его терпеть ненавижу! Сколько добра я ему сотворил, а он меня выгнал, под надзор ментов и КГБ отдал, сделал все, чтобы я в тюрьму сел, довел меня до слишком ранней смерти.

– Ну так поведай нам о делишках своего шефа!

– С удовольствием! Вы уже упоминали Нарусову, так я добавлю одну пикантную деталь. «…Став всего еще только месяц назад «первой леди» города, Собчиха... к ужасу директрисы, «обнесла» музей фарфорового завода им. Ломоносова, забрав за бесценок хранившуюся в нем испокон века уникальную посуду, чем враз перещеголяла всех вместе взятых жен партбаронов прошлых лет». Благодаря моим усилиям «...наш город и страна о фарфоровых проделках Нарусовой не узнали.

Вскоре после «разграбления» музея будущая «дама в тюрбане» совершила еше один набег на небольшой складик городского Исполкома, где предшественники Собчака собирали и хранили разнообразные сувениры, в том числе янтарные ожерелья и другие украшения для одаривания высоких делегаций. Легко преодолев отчаянное сопротивление заведующей этим хранилищем, жена «патрона» и тут прибрала к рукам все, представляющее хоть какой-нибуль интерес».

– Признаю, что супруга немного переборщила... Однако, повторяю, сам я оставался честным человеком, несгибаемым демократом и истинным патриотом!

– О патриотизме помолчал бы! – заткнул рот бывшему патрону Шутов. – Ты Россию даже по телевизору не раз называл «страной дураков»! А народ презирал и в то же время его боялся!Помню, однажды «...Собчак, как-то в бане сильно распарившись и немного выпив, … ни с того, ни с сего угрюмо спросил сам себя: «Кому и зачем мы несем эту демократию и рынок? Очухается вся эта гоптолпа, когда мы, по ее просьбе, этот демократический рынок ей устроим. Но будет уже поздно! … Не дай Бог быть повешенным за то, что натворили с этой страной и ее народом». Зря, кстати, ты про Господа вспомнил!