Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 108 страниц)

Прижал к древу,

Ева запищала,

Древо затрещало...»

– НЕ БЫЛО ТАКОГО, ОХУЛЬНИКИ! – закричал сверху первочеловек.

– Молчи, развратник! Ты же за это в аду побывал!

– НЕ В АДУ, А В ЛОНЕ АВРААМОВОМ!

– Это Авраам из твоего лона вышел! И вообще: какое у мужика лоно?! Покажи нам его! Или у вас там наверху это порнухой сочтут?

– ДА ЧТОБ У ВАС ЯЗЫКИ ОТСОХЛИ!

– Сам заткнись! Ты в раю фруктами и бабой наслаждался, а теперь все человечество из-за тебя первородным грехом мается!

Праотец человечества обиженно смолк.

– Кого еще подразнить? А давай Соломона! Эй, Экклезиаст! Как правильно говорить: «Суета сует» или «Суета суёт»? Кстати, куда суёт? И кому? Суета – это он или она?

– «... ГЛУПЦЫ ТОЛЬКО ПРЕЗИРАЮТ МУДРОСТЬ И НАСТАВЛЕНИЕ... МЕРЗОСТЬ ПРЕД ГОСПОДОМ РАЗВРАТНЫЙ...» – ответил притчей иудейский царь.

– Да что у вас тут творится? Бедлам какой-то! – не сдержался ЕБН.

– Все, как в России при тебе, – беспорядок. Только у вас там – обычный бытовой, а здесь – творческий, – профилософствовал философ.

– Да тут все перевернуто!

– «Счастлив, кто падает вниз головой:

Мир для него хоть на миг, а иной», – подал реплику Ходасевич.

... Творческие души все умножались и гудели, будто пчелы в улье. Ельцин едва успевал краем уха улавливать отдельные диалоги.

– «Хрен получишь» и «ни хрена не дам», как ни странно, синонимы!

– Эй, слушай туда!

– Куда «туда»?

– А куда «сюда», ты никогда не спрашивал?

Насмешники тем временем переключились с небесных авторитетов на земных:

– Давайте-ка приколемся над Маяковским!

– Может, лучше над Ельциным?

– Сразу над обоими! Задаю тему! Какой смысл имели бы стихи поэтов 20-30-х годов в годы 90-е? Поехали!

– «Но тут словно лимоном рот

Скривило господину,

Это господин чиновник берет

Мою краснокожую паспортину...»

Твои стишки это, Маяковский?

– Да.

– А чего ж не добавил, что пограничник иностранный при этом шептал: «Боже мой, опять русская мафия!»

– Эй, Ельцин, расскажи Володе, как в твое царствие, заменив всего одну запятую на точку, превратили в свою противоположность содержание его чуть ли не самого известного стиха:

«Ешь ананасы, рябчиков жуй,

День твой последний. Приходит буржуй»!

– Граждане преисподней! «Не делайте под Маяковского – делайте под себя».

– Он еще огрызается! Знаешь, какие стихи ты бы писал при Ельцине? Слушай!

Зимой в Куршавеле

снега не густо,

Но шубы прилипли к потненьким: :

Тусят здесь олигархи – квасят капусту

На буржуйском своем

субботнике.

Дяденьки, что вы делаете тут -

Столько богатых дядей?

Строим капитализм – свободный труд:

Бабло отбирать у людей!

– А также нанимать бл...дей! – продолжил рифму Сатана. – Володя! Достань что-нибудь «из широких штанин дубликатом бесценного груза» и покажи насмешникам!

– Эй вы, инвалиды умственного труда, не завидуйте мне! Бесполезно. «Я сумел научиться не писать обыкновенных стихов… И вообще, кто хочет получить бесплатно в морду, выстраивайтесь в очередь в фойе!»

– «Маяковский, каким местом Вы думаете, что Вы поэт революции?»

– «Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос».

– «Маяковский! Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!»

– «Мои стихи не печка, не море и не чума!»

– «Маяковский, Вы считаете себя пролетарским поэтом, коллективистом, а всюду пишите: я, я, я...»

– «А как Вы думаете, Николай Второй был коллективистом? А он всегда писал: «Мы, Николай Вторый...» И нельзя везде во всем говорить «мы». А если Вы, допустим, начнете объясняться в любви к девушке, что же, вы так и скажете: «Мы вас любим»? Она же спросит: «А сколько вас?»

– А что там Вы накарябали про поэтессу Веру Инбер?

– «Ах, у Инбер,

Ах, у Инбер

Что за глазки, что за лоб!

Все смотрел бы, все смотрел бы

На нее б!»

– А по поводу нецензурных надписей на Доме-музее Герцена?

«Хер цена

Дому Герцена».

Заборные надписи плоски.

С этой – согласен.

В. Маяковский».

Дьявол, как всегда, решил подгадить великому поэту:

– Володя, расскажи лучше про своих любимых женщин!

Маяковскому стало плохо. Любовниц у него было немало, но настоящую страсть он питал к двум. Обе оказались его недостойны...

Лиля Брик расценивала нормальную семью как мещанство. «Вы представляете, – говорила она, – Володя такой скучный, он даже устраивает сцены ревности!», имея в виду их брак на троих: Лиля и Осип Брики и Маяковский.

Любила ли она поэта? Наверное, да, но очень непродолжительное время. «Какая разница между Володей и извозчиком? – спрашивала она своих подруг. – Один управляет лошадью, другой – рифмой». Переживания гения мало трогали ее, но она видела их «пользу»: «Страдать Володе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи».

Самоубийствоо поэта восприняла эта дамочка с искренним удивлением, огорчением, но без трагизма. После похорон у Бриков пили чай, шутили, говорили о разных разностях...

Лиля забыла его, как и всех своих поклонников. Восьмидесятилетней старухой она завершила свою жизнь в одном из европейских отелей – покончила с собой из-за несчастной любви... Какая гримаса истории!

Ничуть не лучше была Вероника Полонская – последняя любовь поэта. В то роковое утро 14-го апреля 1930 года Маяковский просил ее стать его женой, остаться с ним, начать новую и счастливую жизнь... Но она, ссылаясь на то, что опаздывает на репетицию, ушла, в очередной раз пообещав, что все решится вечером... Не пройдя и нескольких шагов от его двери, услышала звук выстрела. Вернулась – уже к умирающему – и через несколько минут... побежала на репетицию. «Простите, – оправдывалась она перед режиссером. – Только что застрелился Маяковский. Я прямо оттуда». И... осталась репетировать.

Через месяц Вероника вышла замуж – за театрального рабочего...

Друзья проявили себя столь же изменчивыми и жестокосердными, как любовницы...

За два месяца до его кончины поэт Кирсанов, бывший друг, написал о Маяковском: «Пемзой грызть, бензином кисть облить, чтобы все его рукопожатья со своей ладони соскоблить!» 17-го апреля, в день похорон, он со слезами на глазах на траурном митинге читал с балкона «Во весь голос». Председательствовал в похоронной комиссии Артемий Халатов, за десять дней до смерти приказавший вырвать портрет Маяковского из всего тиража журнала «Печать и революция»...

В 1925 году гениальный поэт завершил одно из стихотворений такими строками:

«Я хочу быть понят моей страной,

а не буду понят – что ж?!

По родной стране

пройду стороной,

Как проходит косой дождь».

– Пророческие вирши, – пожевал козлиными губами хозяин инферно. – Они относятся не только к тебе, но и ко всем советским деятелям литературы и искусства. Целый пласт российской культуры, созданный за 70 лет, канул в небытие... Чем не новая Атлантида!

Замечание Люцифера было настольоко серьезным, что хулители Маяковского притихли...

– Ладно, фиг с тобой. Давайте под Блоком поиздеваемся:

«Стоит буржуй, как пес голодный,

Стоит безмолвный, как вопрос.

И старый мир, как пес безродный,

Стоит за ним, поджавши хвост».

Ельцин, в твое время так предприниматель себя вел при вызове в налоговую инспекцию или при встрече с твоим чиновником.

– «Я задыхаюсь... Мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу», – прошептал Блок свои предсмертные слова...

– А этой жабой стал Ельцин! – захохотал кто-то. И тут же переключился на еще одного великого советского поэта…

Есенин предавался любимому занятию: сочинял экспромтом частушки.

Екатерина Есенина, сестра поэта:

– «Сочинять Сережа начал еще до поступления в школу. Так, к примеру, придут к нам в дом девушки – Сережа на печке; попросят его – «Придумай нам частушку». Он почти сразу сочинял и говорил: «Слушайте и запоминайте». Потом эти частушки распевали на селе по вечерам». За свою жизнь Есенин соберет почти 5000 народных частушек.

А больше всего он обожал играть на гармони в кругу друзей и петь частушки... про каждого из присутствующих. В своих воспоминаниях поэт как раз переживал один из таких вечеров.

Новый год встречали в Доме печати. Есенина упросили спеть его литературные частушки. Василий Каменский взялся подыгрывать на тальянке. Каменский уселся в кресле на эстраде, Есенин – у него на коленях. Начали:

– «Я сидела на песке

У моста высокого,

Нету лучше из стихов

Александра Блокова!..

Ходит Брюсов по Тверской

Не мышой, а крысиной.

Дядя, дядя я большой,

Скоро буду с лысиной!..

Ах, сыпь! Ах, жарь!

Маяковский бездарь.

Рожа краской питана,

Обокрал Уитмана!..

Ох, батюшки, ох-ох-ох,

Есть поэт Мариенгоф.

Много кушал, много пил,

Без подштанников ходил!..»

И, хитро глянув на Каменского, прижавшись коварнейшим образом к его груди, запел во весь голос припасенную под конец частушку:

– «Квас сухарный, квас янтарный,

Бочка старо-новая,

У Васятки, у Каменского,

Голова дубовая!..»

Зал затрясся от хохота. В руках растерявшегося Каменского поперхнулась гармошка.

– Пошло и неостроумно, – скривился Ницше. Завистники тут же накинулись на частушечника:

– Слышь, Есенин! «Да, мне нравилась девушка в белом...» – твои строки?

– Мои.

– А продолжение какое?

– «А теперь я люблю в голубом...»

– Неверно. В нынешней России оно звучит по-другому: «А теперь я люблю голубого!» Ха-ха!

– «Снова вспомнил я боль былую...» – прошептал гений.

– Чего пристала к нему?! – кинулся на защиту ЕБН. – Человек ведь был хороший!

– Чушь! Он был «очень тяжелый человек», – не согласился Дьявол. – Как-то, сидя в кабаке, твой кумир схватил со стола тяжелую пивную кружку и опустил ее на голову

Ивана Приблудного – своего приятеля. Обливающегося кровью, с рассеченной головой Приблудного увезли в больницу. У кого-то вырвалось:

– «А вдруг умрет?»

Не поморщив носа, Есенин сказал:

– «Меньше будет одной собакой!»

А когда «певец русской деревни» слышал критические замечания по поводу своего творчества, то приходил либо в бешенство, либо в глубочайшее уныние: несколько раз после чьих-то резких слов даже был близок к самоубийству. Тем не менее и сам не щадил ничьего самолюбия. Однажды раскритиковал в пух и прах новое произведение своего знакомого – молодого поэта Шварца. Той же ночью Шварц отравился...

– Во какая загогулина! А я слышал, что он очень щедрым считался...

– У него весьма своеобразная щедрость! Сорил деньгами налево и направо, в ресторанах и кафе всегда сам платил за всех, раздавал милостыню не монетами, а пачками купюр. Однажды, выйдя из редакции, в которой только что получил гонорар, увидел худющую бездомную дворнягу. Не раздумывая, купил в ближайшей мясной лавке несколько колец колбасы и стал угощать ею собаку. Вскоре прибежала еще одна собака, за ней другая, третья... Пришлось несколько раз бегать в лавку. Покончив с угощением, Есенин, без гроша в кармане, но довольный, отправился к приятелю. Занять денег...

А вот совсем иной случай опишет тебе сейчас поэт Анатолий Мариенгоф, близкий друг Есенина;

– «К отцу, к матери, к сестрам ( обретавшимся тогда в селе Константинове Рязанской губернии) относился Есенин с отдышкой от самого живота, как от тяжелой клади. Денег в деревню посылал мало, скупо, и всегда при этом злясь и ворча. Никогда по своему почину, а только – после настойчивых писем, жалоб и уговоров». Когда из деревни приезжал отец и робко заговаривал про нужду, про недороды, про плохую картошку, Есенин взрывался криком:

– «Я вам что – мошна?! Сдохну – поплачете о мошне, а не по мне!»

«Вытаскивал из-под подушки книгу и в сердцах вслух читал о барышнике, которому локомотивом отрезало ногу. Несут того в приемный покой, кровь льет – страшное дело, а он все просит, чтобы ногу его отыскали, и все беспокоится, как бы в сапоге, на отрезанной ноге, не пропали спрятанные двадцать рублей.

– Все вы там такие...»

– А я думал, он бедняков воспевал... – бормотал ЕБН.

Галина Бениславская, гражданская жена Есенина:

– Это не так! «Надо сказать, что С.А. любил деньги, не раз говорил: «Я хочу быть богатым!» или «Буду богатым, ни от кого не буду зависеть – тогда пусть поклоняются!» «Богатый» для него был синоним силы и независимости, свободы.

… Тут общее внимние отвлек другой литератор.

– Глянь, Гайдар нарисовался! Аркаша, выслушай свежие новости из ельцинской России. Чука и Гека сменили Чип энд Дейл. Тимура, кстати, тоже: эти мультяшные герои теперь вместо него спешат на помощь. А какой кошмар приснился Геку, тьфу... твоему внуку Тимуру, знаешь?

Гайдару снится страшный сон:

Навстречу пьяный Ельцин – он

Грозит Дудаю кулаком

И обзывает дураком.

Кругом пожар, блестят штыки,

Идут буржуйские полки...

Тимур опешил: вот те на -

Грядет чеченская война!

– А вон Платонов прибыл! Классик, ты – член КПСС или Союза писателей?

– «Я ничего не член». Не надо обзываться!

– Не огорчайтесь! «Меня Жданов публично блудницей назвал – и то ничего», – утешила его Анна Ахматова.

Под ручку с директором издательства пролетела душенька Ходасевича, ласково напевая тому в ушко:

– «Издатель! Друг! С лицом веселым

Мне чек скорее подмахни

И пресс-папье своим тяжелым

Автограф милый промокни».

... Опять зашелестели, словно опадающие осенние листья в лесу, короткие диалоги:

– Пишу роман, листов на тридцать...

– Смотри, на ногу не урони!

– Внимание, опасное место! – снова предупредил философ-экскурсовод. Входим в сектор социалистического реализма!

– А что это такое? – спросил ЕБН, знавший термин, но не его суть.

– Это формалистически – натуралистически – абстракционистическое искажение реальности...

– Переведи на русский, – мотнул седой прядью Борис Николаевич.

– Ну, чтоб даже тебе было понятно: восхваление советских властей на доступном языке и в доступной для них форме, – объяснил Ницше. – Именно то, что, начиная с господина Джугашвили про таких, как ты, а затем для тебя и про тебя карякали в российских газетах, брошюрах, книгах.

– Про меня другое писали, чем про Сталина! – обиделся Ельцин.

– По сути – то же самое. Хотя разница есть. При его культе личности вся литература соцреализма печаталась на бумаге, изготовленной из древесины лагерного лесоповала. При твоем культе безличности – на бумаге, изготовленной из древесины, срубленной дома, переработанной за границей и закупленной там втридорога.

– «Философия хромая

Ухмыляется, не зная,

Как ей с мерой муравьиной

Сочетать полет орлиный», – вдруг подал голос Блейк.

– На марксизм-ленинизм намекаешь, что ли? – вопросил экс-президент.

– Мы прибыли на заседание съезда советских писателей! – объявил автор «Заратустры».

– «Москву метель заметала

порошею.

Как катафалк,

пылал

Колонный зал.

О литературе говорили

только хорошее,

И зал, привыкший

к знатным покойникам,

скорбно молчал», – дал свое описание этому важному событию один из присутствующих.

– Союз писателей СССР на три четверти состоит из неписателей. Но производить чистку нельзя, ибо эти три четверти легко вычистят писателей! – крикнули членам президиума с галерки. Там не обращали внимания ни на реплики, ни на скучную речь докладчика. Аудитория тоже, как принято в таких торжественных случаях, болтала и сплетничала.

– Слышали, в СССР наконец-то выпустили Бабеля!

– Сейчас многих реабилитируют.

– Ты уже получил корочки САПа?

– Так это же лошадиная болезнь! Неужели от нее остаются оспины?

– Сам ты недуг общероссийский! Я имел ввиду удостоверения Союза Адских Писателей! Собственно, Союзов два – Тихий и Буйный, совсем как в ельцинской России.

– Там, наверху, говорят, Регистан и Михалков получили звания Заслуженных гимнюков Советского Союза – за свои многочисленные гимны!

– Товарищ Ливанов, Вы же известный актер, почему Вы никогда не заходили в худчасть театра?

– Художественное целое не может входить в художественную часть!

– Товарищ Булгаков, что Вы напеваете?

– Свое любимое: «Он рецензент – убей его!»

– Эй, докладчик! Почему Вы говорите одними цитатами? У Вас что, своего мнения нет?

– У меня есть свое мнение, но я с ним не согласен.

– Вы писатель или читатель?

– Я цитатель.

– Что такое телеграфный столб?

– Хорошо отредактированная сосна.

– Товарищ Шкловский, как у Вас дела?

– Как обычно. «Один редактор издательства «Советский писатель» отверг мою рукопись потому, что, как он сказал, в ней «много сведений и фактов, которые даже я не знаю».

– Удивляюсь, как при такой нервотрепке Вы достигли преклонных лет?

– «Я прожил долгую жизнь только потому, что никогда не читал рецензий на свои книги».

– Светлов, о чем размечтались?

– «Хочу, чтобы на моем доме повесили мемориальную доску: «Здесь жил и никогда не работал поэт Михаил Светлов».

... Новоприбывших окружили несколько литдушенек.

– А, господин Ницше! Позвольте Вам представить коллегу: академик-философ Мрак Мутин!

– Перестаньте издеваться! Меня зовут Марк Митин!

– Интересные разговорчики! – душе экс-гаранта было непривычно.

– Давай подойдем к великому поэту – вон сидит Пастернак, твой тезка, – предложил его спутник. Но еще до них к Пастернаку подскочил какой-то хлыщ:

– «Что Вам больше всего понравилось в моей книге?»

Поэт вспыхнул:

– «Неужели Вы думаете, что я могу заниматься микрометрией?!»

Простите, отвлекусь: приближается критик Тарасенков, мой друг, знаток и любитель моих стихов. При этом по намеку партбонз опубликовал в «Культуре и жизни» разгромную статью обо мне!

Подойдя к Пастернаку, Тарасенков не решился протянуть ему руку. Поэт с доброй улыбкой заметил:

– «Толя, не стесняйтесь, Вы же не человек, а бобовое». А я на растения не обижаюсь...

Подлетела еще одна душенька.

– О таких, как ты, Тарасенков, я, Александр Раскин, написал эпиграмму:

«Принципиален до конца,

Голосовал за подлеца

И говорил: «В конце концов,

Я видел худших подлецов».

– Когда два критика спорят о литературном произведении, возникает не менее трех мнений, – начал оправдываться Тарасенков. Его почти никто не услышал, так как на трибуну взобралось молодое дарование и поделилось тревогой о наболевшем:

– В Англии запретили публичные дома! Капитализм утратил свое единственное и последнее преимущество перед социализмом!

– «Современные молодые поэты напоминают мне немецких девушек, которые зарабатывают себе на приданое проституцией», – пробормотал Илья Эренбург.

– «Многие молодые писатели хотят не писать, а печататься», – согласился с ним Михаил Светлов. – А в твое правление поэты хорошие вообще исчезли? – грустно вопросил он Ельцина.

– Неправда! Таланты на Руси не переводились и в самые тяжелые времена. Даже при таких правителях, как Ельцин, загнавшим культуру в скотский загон! – возразил какой-то свежеупокоенный. – Вот я вам прочитаю стихи моего друга Николая Игнатенко. Он умудрился описать мои нынешние переживания, хотя сам живой, дай Бог ему здоровья!

«Настанет время, и меня не станет.

Смешную верность больше не храня,

Любимая, поплакавши, обманет

Еще недавно жившего меня.

Я одного мучительно не знаю,

И потому узнать не суждено:

Боль от измены там я испытаю

Или, увы, мне будет все равно?»

Оказывается, мне не все равно! Мне нужно, чтобы меня помнили и любили – даже мертвого! И еще одного поистине великого русского поэта ельцинских времен я встретил здесь – Владимира Корнилова. Вот, кстати, и он! Володя, прочти мое любимое...

– «Считали, что дело в строе,

И поменяли строй.

И стали беднее втрое

И злее, само собой.

Считали, что дело в цели,

И поменяли цель.

А цель, как была доселе, -

За тридевятью земель.

Считали, что дело в средствах.

Но только дошло до средств,

Прибавилось повсеместно

Мошенничества и зверств.

Меняли шило на мыло

И собственность на права.

А необходимо было

Себя поменять сперва».

Ельцина зашатало...

– Эти стихи – каиново клеймо на лоб твоей эпохе, – объяснил философ.

– Не станем мучить Бориса Николаевича в прощеный день, – пожалел экс-президента свежеупокоенный. – Володя, давай что-нибуль душеспасительное...

– «Евангелья от Матфея,

От Марка и от Луки

Читаю, благоговея,

Неверию вопреки.

И все-таки снова, снова

Четвертым из всех задет,

Поскольку мне тоже слово

Начало всего и свет».

– Не сметь в моем царстве поповщину разводить! – заорал Дьявол.

– А пошел ты! – отозвались Корнилов и его поклонник. – Жаль, что мы раньше не верили ни в тебя, ни в Бога, а то бы тут не оказались! Но ни слушать тебя, ни слушаться тебя не будем!

– Да я вам такое устрою! – взъярился Люцифер.

– Ты против нас бессилен!

– Это еще почему?

Владимир Корнилов ответил в поэтической форме:

– «Тому, кто любит стихи,

Они не дадут пропасть

И даже скостят грехи -

Не все, так хотя бы часть.

Стихи не могут пасти,

Рубить и головы сечь,

Но душу могут спасти

И совесть могут сберечь».

К тому же мы раскаялись и верим: Господь на Страшном суде нас помилует! Сгинь, исчадие ада!

– Молодцы, ребята! – одобрил ЕБН смельчаков. Тут он вдруг опомнился, что опять теряет время зря. – Слушай, Фридрих, неужто меня заказали в твою зону соцреалистические козлы?

– Ты зря их так обзываешь. Все они были по-настоящему талантливыми людьми, но служили пером всяким сволочам или – в лучшем случае – верили в ложные идеалы. Вот почему они в Отстойнике – и с ужасом ждут, когда их забудут потомки. Ведь тогда они станут обычными грешниками, и их переведут в другие зоны. Но ты здесь не по их запросу. Тебе предстоит встреча с мемуаристами и биографами.

– А где их искать?

– Шляются где-нибудь вокруг истинно великих – кормятся на их радостях и муках, как и там, на земле.

– Тогда пойдем, поищем гениев. Хочу на них посмотреть...

Первым они встретили баснописца Крылова. На набережной Фонтанки в Cанкт-Петербурге, по которой он шел, его нагнали три студента. Один, почти поравнявшись с очень тучным незнакомцем, громко сказал товарищам:

– Смотри, туча идет.

– «И лягушки заквакали», – спокойно ответил Иван Андреевич в тот же тон.

Затем он попал на Невский проспект, что была редкость, и столкнулся с императором Николаем I, который, увидя его издали, ему закричал:

– «Ба, ба, ба, Иван Андреевич, что за чудеса? – встречаю тебя на Невском. Что же это, Крылов, мы так давно с тобою не видались!

– «Я и сам, государь, так же думаю, кажется, живем довольно близко, а не видимся».

Царь без охраны по Питеру ходил! Во житуха спокойная была! – удивился ЕБН.

– Иван Андреевич, напомни, как ты пошутил насчет Семеновой после окончания твоей комедии? – не унимался император.

... В одном из бенефисов знаменитой трагической актрисы Катерины Семеновны Семеновой вздумалось ей сыграть вместе с оперною певицей Софьей Васильевной Самойловой в комедии «Урок дочкам» И.А. Крылова. В ту пору они были уже матери семейства, в почтенных летах и довольно объемистой полноты. Крылов не поленился прийти в театр взглянуть на своих раздобревших «дочурок».

– «Что ж, государь, и Семенова, и Самойлова обе, как опытные актрисы, сыграли очень хорошо; только название комедии следовало бы переменить: это был урок не «дочкам», а «бочкам».

– Ну, пойдем со мной на обед к императрице Марии Федоровне в Павловск.

Гостей за столом оказалось немного. Великий поэт, воспитатель наследника трона Жуковский сидел возле своего друга. Крылов не пропускал ни одного блюда.

– «Да откажись хоть раз, Иван Андреевич, – шепнул ему Жуковский. – Дай императрице возможность попотчевать тебя».

– «Ну а как не попотчует!» – отвечал баснописец и продолжал накладывать себе на тарелку.

– Мда, избаловали Вас царские повара... – пошутил Ницше.

Крылов, оглядываясь и убедившись, что никого нет вблизи, ответил:

– «Что царские повара! С обедов этих никогда сытым не возвращался. А я также прежде так думал – закормят во дворце. Первый раз поехал и соображаю: какой уж тут ужин – и прислугу отпустил. А вышло что? Убранство, сервировка – одна краса. Сели – суп подают: на донышке зелень какая-то, морковки фестонами вырезаны, да все так на мели и стоит, потому что супу-то самого только лужица. Ей-богу, пять ложек всего набрал. Сомнение взяло: быть может, нашего брата писателя лакеи обносят? Смотрю – нет, у всех такое же мелководье. А пирожки? – не больше грецкого ореха. Захватил я два, а камер-лакей уж удирать норовит. Попридержал я его за пуговицу и еще парочку снял. Тут вырвался он и двух рядом со мною обнес. Верно, отставать лакеям возбраняется. Рыба хорошая – форели; ведь гатчинские, свои, а такую мелюзгу подают, – куда меньше порционного! Да что тут удивительного, когда все, что покрупней, торговцам спускают. Я сам у Каменного моста покупал. За рыбою пошли французские финтифлюшки. Как бы горшочек опрокинутый, студнем облицованный, а внутри и зелень, и дичи кусочки, и трюфелей обрезочки – всякие остаточки. На вкус недурно. Хочу второй горшочек взять, а блюдо-то уж далеко. Что же это, думаю, такое? Здесь только пробовать дают?!

Добрались до индейки. Не плошай, Иван Андреевич, здесь мы отыграемся. Подносят. Хотите верьте или нет – только ножки и крылушки, на маленькие кусочки обкромленные, рядушком лежат, а самая-то та птица под ними припрятана, и нерезаная пребывает. Хороши молодчики! Взял я ножку, обглодал и положил на тарелку. Смотрю кругом. У всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. Припомнился Пушкин покойный: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» И стало мне грустно-грустно, чуть слеза не прошибла... А тут вижу – царица-матушка печаль мою подметила и что-то главному лакею говорит и на меня указывает... И что же? Второй раз мне индейку поднесли. Низкий поклон я царице отвесил – ведь жалованная. Хочу брать, а птица так неразрезанная и лежит. Нет, брат, шалишь – меня не проведешь: вот так нарежь и сюда принеси, говорю камер-лакею. Так вот фунтик питательного и заполучил. А все кругом смотрят – завидуют. А индейка-то совсем захудалая, благородной дородности никакой, жарили спозаранку и к обеду, изверги, подогрели!

А сладкое! Стыдно сказать... Пол-апельсина! Нутро природное вынуто, а взамен желе с вареньем набито. Со злости с кожей я его и съел. Плохо царей наших кормят, – надувательство кругом. А вина льют без конца. Только что выпьешь, – смотришь, опять рюмка стоит полная. А почему? Потому что придворная челядь потом их распивает.

Вернулся я домой голодный-преголодный... Как быть? Прислугу отпустил, ничего не припасено... Пришлось в ресторацию ехать. А теперь, когда там обедать приходится, – ждет меня дома всегда ужин. Приедешь, выпьешь рюмочку водки, как будто вовсе и не обедал...»

– Крылов, ты тут Пушкина помянул, – приготовил какую-то каверзу Сатана. – Знаешь, какой монолог тебе Александр Сергеевич прописал?

– Где?

– В «Песне о вещем Олеге».

– Какой монолог?

– «Так вот где таилась погибель моя...»

– При чем тут я?

– Ты это декламируй и себя по брюху хлопай! Ты ведь из-за обжорства преждевременно умер!

Очень остроумный человек и талантливый стихотворец не замедлил с достойным ответом:

– Согласен, мой грех – чревоугодие, а твой куда горший – гордыня! Я спасусь, а вот ты – вряд ли!

– В отличие от тебя я спасаться не желаю! – отбрехнулся повелитель подземного царства.

Ельцину было страшно слушать такие разговоры: своей-то учести он не знал.

– А давай пойдем к Пушкину! – предложил ЕБН своему гиду. – Редкий случай представился его живьем... то-есть в посмертии увидеть.

... «Солнце русской словесности» хмурилось: душа поэта, если можно так выразиться, была не в духе.

– «... Закружились бесы разны,

Словно листья в ноябре.

Сколько их? Куда их гонит?

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят?

Ведьму ль замуж выдают?» – шептал смуглокожий черноволосый небольшого роста мужчина, в котором по характерным бакенбардам (а вовсе не по стихам) Борис Николаевич признал Пушкина – уж больно тот смахивал на портрет, который висел в школе на стене. Тем временем бесы изображали описываемую поэтом картину: кружились; отчаянно сопротивляющегося домового живьем запихивали в гроб, а сотни ведьм предлагали себя в невесты всем желающим (последних, впрочем, не находилось)...

– Скучно тут, – прошептала душа гения. – Как писал Грибоедов, «Пойду искать по белу свету, где оскорбленному есть чувству уголок»... Сплошное у меня «Горе от ума». «Карету мне, карету!»

Появился экипаж – и Александр Сергеевич запрыгнул в него. Путешественники по аду последовали за ним – и очутились на ямной станции. Пушкин торопливо выпрыгнул из тарантаса, вбежал на небольшое крыльцо станции и закричал:

– «Лошадей!...»

Заглянув в три комнатки и не найдя в них никого, нетерпеливо произнес:

– «Где же смотритель? Господин смотритель!...»

Выглянула заспанная фигурка лысого старичка в ситцевой рубашке, с пестрыми подтяжками на брюках...

– Чего изволите беспокоиться? Лошадей нет. И Вам придется обождать часов пять...

– «Как нет лошадей? Давайте лошадей! Я не могу ждать. Мне время дорого!»

Старичок хладнокровно прошамкал:

– Я Вам доложил, что лошадей нет! Ну и нет. Пожалуйте Вашу подорожную.

Приезжий серьезно рассердился. Он нервно шарил в своих карманах, вынимал из них бумаги и обратно клал их. Наконец подал что-то старичку и спросил:

– «Вы же кто будете? Где смотритель?»

Старичок, развертывая медленно бумагу, ответствовал:

– Я сам и есть смотритель... По ка-зен-ной на-доб-но-сти, – прочитал протяжно он. Далее внимание его обратилось на фамилию проезжавшего.

– Гм!.. Господин Пушкин!.. А позвольте Вас спросить, Вам не родственник будет именитый наш помещик, живущий за Камой, в Спасском уезде, его превосходительство господин Мусин-Пушкин?

Приезжий, просматривая рассеянно почтовые правила, висевшие на стене, быстро повернулся на каблуке к смотрителю и внушительно продекламировал:

– «Я Пушкин, но не Мусин!

В стихах весьма искусен,

И крайне невоздержан,

Когда в пути задержан!»

Давайте лошадей...

И опять исчез. Лже-Данте и эрзац-Вергилию застигли его в Екатеринославе, где он застрял на пару недель. Пушкин скучал там; к скуке присоединилась жестокая простуда от раннего купания в Днепре. Жил в какой-то избенке, в обстановке самой непривлекательной... Но и в захолустном тогда Екатеринославе уже знали знаменитого пиита, и пребывание его в городе не только огласилось, но и стало событием для людей, восторженно к нему относившихся. Выражаясь современным языком, поклонники его изрядно доставали.

Ельцин и Ницше тоже отправились к нему. Вошли в лачужку, занимаемую поэтом, который, как заметно, пребывал в раздраженном состоянии. Александр Сергеевич встретил непрошенных гостей, держа в зубах булку с икрою, а в руках стакан красного вина.

– «Что вам угодно?» – спросил он вошедших.

И когда последние сказали, что желали иметь честь видеть славного писателя, славный писатель отчеканил следующую фразу:

– «Ну, теперь видели?.. До свиданья!..»

– Мда, характерец! – прошептал смущенный ЕБН: редко кто осмеливался давать ему такую отповедь. – Но все равно давай последим за ним, Фридрих, хочу узнать, как он жил на самом деле.

А на самом деле «российский поэт № 1» очень редко испытывал хандру. Все современники отмечали его чрезвычайно веселый характер. Один из них писал: «Я не встречал людей, которые были бы вообще так любимы, как Пушкин; все приятели его скоро делались его друзьями». В спорах – живой, острый, неопровержимый, он быстро переубеждал своих друзей. Однако умел выслушивать и критику, и упреки, и горькую правду – и смирялся.