Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 108 страниц)

Девятнадцати лет получил Николай чин штабс-капитана, двадцати трех – капитана и наконец 6 августа 1892 года стал полковником и в этом звании оставался до конца своих дней, даже после того, как стал императором.

Войдя в возраст, наследник престола обрел тягу к прекрасному полу. Началось все с конфуза. Как-то на прогулке он с первого взгляда влюбился в красивую девушку-еврейку. Его отец, ярый антисемит, немедленно выслал ее из столицы вместе с родней. Николай попытался протестовать, но под напором августейших родичей легко предал свою первую любовь... Потом он встретил свою будущую жену и искренне полюбил ее. Что не помешало ему сделаться любовником знаменитой впоследствии балерины Матильды Кшесинской, которую подсунул ему сам батюшка-царь, опасаясь, видимо, что его отпрыск, подобно библейскому Давиду, увидит еще одну Вирсавию...

Роман с Кшесинской оказался серьезным – настолько, что перед свадьбой цесаревича с принцессой Алисой танцовщица написала счастливой сопернице письмо. Заранее предупрежденная женихом, который, как истинный джентльмен, покаялся невесте в своих прегрешениях, Аликс его простила. Надо отдать должное им обоим, венценосная пара (они обвенчались и короновались вскоре после смерти Александра III) являла собой пример идеального брака – ни измен, ни каких-либо серьезных конфликтов.

После того как «обломалась» ее мечта стать матушкой-царицей, предприимчивая балерина досталась по наследству, точнее, отдалась по наследству другим половозрелым членам царской семьи. Матильда в прямом смысле слова пошла по рукам и постелям. Начала со старшего, затем, видимо, в результате собственного взросления перескочила на младшее поколение дома Романовых.

Великий князь Сергей Михайлович сделал карьеру артиллериста, стал генерал-инспектором этого рода войск и на протяжении сорока лет был одним из самых близких друзей Николая II. Когда цесаревич оставил Кшесинскую, первым ее унаследовал именно он – по прямой и недвусмысленной просьбе самого Николая. Великий князь безгранично любил ее и столь же беспредельно был верен ей, не зная, кроме «божественной Матильды», ни одной другой женщины. Сердце артистки безраздельно принадлежало этому ухажеру аж целых шесть лет. Немалую роль тут играл тот факт, что ее любовник в 1894 году был избран первым президентом Российского театрального общества, что сделало Кшесинскую некоронованной королевой отечественной сцены. Директор Императорских театров князь С.М. Волконский полностью зависел от капризов и прихотей всесильной фаворитки, и когда однажды дело дошло до конфликта между ними, то вельможе не осталось ничего другого, как подать в отставку.

Результат этой амурной истории весьма печален. Как выразился один современник, «Россия имела очень хороший балет, но, к сожалению, не имела артиллерии».

Сергей Михайлович был смиренным рабом Матильды Феликсовны, послушно выполняя все ее причуды. Он купил для нее на берегу Финского залива в 20 верстах от Петербурга великолепную дачу, а в 1904 году (в разгар войны с Японией!) начал строительство знаменитого особняка, получившего имя его хозяйки. Сей шедевр архитектуры в стиле «модерн» представлял собою настоящий дворец с анфиладой парадных залов и большим зимним садом, только на отопление которого уходило до двух тысяч рублей в зиму.

Ситуация с его постройкой оказалась не лишена известной пикантности, ибо возникла после того, как Матильда родила сына, но не от Сергея Михайловича, а от... его двоюродного племянника Великого князя Андрея Владимировича, который был на семь лет младше балерины.

Актриса продолжала жить с Сергеем Михайловичем, сохраняя в тайне роман с его молодым племянником. Однако, забеременев, она должна была признаться в своей связи старшему любовнику.

– «У меня был тяжелый разговор с Великим князем Сергеем Михайловичем, – призналась появившаяся Кшесинская. – Он отлично знал, что не он отец моего ребенка, но он настолько меня любил и так был привязан ко мне, что простил меня и решился, несмотря на все, остаться при мне и ограждать меня, как добрый друг. Он боялся за мое будущее, за то, что может меня ожидать... Ятак обожала Андрея, что не отдавала себе отчета, как я виновата была перед Сергеем Михайловичем».

Любовь Сергея Михайловича ко мне воистину не знала предела. Он не только простил мне этот роман, но и искренне полюбил моего сына, посвящая ему все свои досуги.

«Переходящая подстилка поздних Романовых», – огорошил ее дьявол, – что ж ты умалчиваешь, что была еще и любовницей Великого князя Владимира Александровича – отца твоего младшего хахаля Андрея, от которого родила ребенка?! Собственно, в честь деда мальчика и назвали Владимиром.

Послышались возмущенные вопли августейших участников этой неприглядной истории. Николай II досадливо поморщился. Кшесинская изменила женской привычке оставлять последнее слово за собой и исчезла.

Как хорошо, Ники, что ты избавился от этой ветреной особы! – сказала присоединившаяся к честной компании императрица. – Твои отношения с ней доставили мне немало горя!

Но это было до нашей женитьбы!

Однако уже после того, как ты поклялся мне в вечной любви! А не приведи Господь, она бы родила от тебя!

Слаб человек... – опустил повинную голову самодержец.

На мое счастье! – довольно осклабился Сатана.

Давай не будем тешить беса своими грустными мыслями, – продолжил царь. – Вспомним о хорошем. Например, о нашей свадьбе и восшествии на престол... – и вдруг осекся.

Да уж, коронация у вас вышла на загляденье! Почаще бы так! – торжествующе загоготал хозяин инферно.

Не дай Бог! – прошептала еще одна императрица – Мария Федоровна, мать Николая. – Впрочем, 17 мая, первый день коронации, прошел хорошо. «Час с четвертью шли поздравления дам. Началось с великих княгинь, потом фрейлины, городские дамы... Ноги немного побаливали...

Поехали в Большой театр на торжественный спектакль. Давали по обыкновению первый и последнй акт «Жизнь за царя» и новый красивый балет «Жемчужина»... И тут началось! К изумлению публики, на сцену вышла... Кшесинская!

В тот вечер я окончательно убедилась, как мягок Ники. Ведь он поразил жену в самое сердце!

Следующее утро, 18 мая, стало одним из страшных дней царствования моего сына.

... По ритуалу после коронации на Руси всегда проходит народное гулянье с раздачей бесплатной еды, сладостей, пряников...

Оказывается, наш народ обожал халяву и при тебе, Николай Александрович, и при мне! – сделал логичный вывод ЕБН.

И при мне, Рюрике! – отозвался из адских глубин основатель первой русской правящей династии.

... Место для гулянья выбрали за чертой города, на Ходынском поле. Там поставили палатки, цветастые, со сладостями. И кружки должны были давать – коронационные, с гербами. И все – бесплатно. Но между палатками и собравшейся в ночь с 17-го (!) толпой находились рвы – их забыли засыпать, благодаря разгильдяйству московских властей. Пришли на даровое угощение не менее полумиллиона. Спрессовались – как обычно в российских очередях. Все ждали, когда начнется раздача подарков. Вместо них начали раздаваться крики – задыхались люди в толпе. Кто-то решил – лакомства дают! И поднаперли. Сдвинулась груда тел, и попадали халявщики в ямы, а по головам, по раздавленным грудным клеткам побежали ноги числом чуть не в миллион...

На рассвете вывозили на телегах трупы раздавленных.

Когда днем министр Сергей Юльевич Витте садился в карету – ехать на продолжение празднеств, ему уже сообщили о двух тысячах погибших на Ходынском поле. Но когда блестящие экипажи прибыли к месту происшествия, следы катастрофы уже были тщательно убраны. Сверкало солнце, в павильоне – вся знать Европы, и гигантский оркестр исполнял кантату в честь коронации. На поле толпилась разодетая публика, присутствовал и государь. Около него вертелся генерал-губернатор Москвы Великий князь Сергей Александрович, устроитель торжеств.

Николай, смущенный и подавленный, процитировал свой дневник:

–«18 мая 1896 года. До сих пор все шло как по маслу, а сегодня случился великий грех: толпа, ночевавшая на Ходынском поле в ожидании начала раздачи обеда и кружек, наперла на постройки, и тут произошла страшная давка, причем ужасно прибавить – потоптано около 1300 человек. Я об этом узнал в десять с половиной... Отвратительное впечатление осталось от этого известия. В 12 с половиной завтракали, а затем отправились на Ходынку, на присутствование на этом «печальном народном празднике»...

Смотрели на павильоны, на толпу, окружавшую эстраду, музыка все время играла гимн и «Славься».

Переехали к Петровскому замку, где у ворот принял несколько депутаций... Пришлось сказать речь. Обедали у мама. Поехали на бал к Монтебелло, французскому послу...»

Императрица-мать Мария Федоровна решила дать пояснение:

Я, чувствуя настроение общества, посчитала нужным, как всегда делали на Руси святой, прежде всего найти виноватого. Виноват великий князь Сергей Александрович, родной брат моего мужа? Пусть.

Я предложила немедленно создать следственную комиссию и наказать виновных. Николай согласился. И еще я потребовала отмены всех увеселений и вечернего бала у французского посла Монтебелло.

И тогда впервые против меня выступила невестка! Она не позволила ни отдать на растерзание мужа своей любимой сестры, ни отменить увеселения.

– Я считала, – объяснила свой поступок царица, – что прав Сергей Александрович: все должно происходить, будто ничего не случилось. Коронация бывает раз в жизни, бал должен состояться... У меня хватало дурных воспоминаний еще со свадьбы, игравшейся сразу после похорон Никиного отца... Я надеялась, что бал и музыка, и эти торжества прогонят воспоминания...

Николай и с ней согласился! – возмутилась вдовствующая царица. – К ужасу друзей нового императора Ники и Аликс танцевали на балу французского посла. А рядом выплясывал Сергей Александрович: его уже прозвали «князь Ходынский»!

В следующие дни я попытался искупить вину! – слабо запротестовал Николай. – «19 мая в 2 часа поехали с Аликс в Старо-екатерининскую больницу, где обошли все бараки и палатки, где лежали несчастные, пострадавшие вчера... 20 мая... в 3 часа поехал с Аликс в Мариинскую больницу, где осмотрели вторую по многочисленности группу раненых...» Я щедро жертвовал на пострадавших.

Но страна отметила только одно: «Поехали на бал к Монтебелло». Я оказалась права! – возразила Мария Федоровна.

Непоследовательно ты себя вел, Николашка! – продолжал изгаляться над святым великомучеником дьявол. – А причина такой двуличности непонятна. Одни о тебе говорили: «рыхлая жалость», другие – «паралич воли», третьи – «коварен». А что на самом деле? Фрейд, ты любишь ставить диагнозы, исследуй-ка этого субъекта...

С пациентом все предельно ясно... – начал было Зигмунд, однако его прервал истошный вопль самодержца:

Я не больной!

Это Вам только так кажется, Ваше императорское величество, – поставил его на место основатель психоанализа. – Если говорить о психике, то здоровых людей вообще нет, есть плохо обследованные. Царственных особ это касается в большей степени, чем рядовых обывателей! Большинство, причем подавляющее, правителей всяких рангов и званий – хорошо если просто психопаты и сумасшедшие! Куда хуже, если они маньяки, и полбеды – если просто сексуальные!

Но вернемся к объекту исследования. Все его вышеназванные качества наличествуют. Я бы добавил еще одну, пожалуй, самую главную характеристику: он упрям, как осел. Вкупе со слабостью натуры это создает трагедию: он не умеет сказать четкое «нет» в лицо просителю. Вместо отказа пациент предпочитал молчать. И, как правило, проситель принимал безмолвие за согласие. Николай же лишь выжидал того, кто разделил бы его точку зрения, и тогда тотчас принимал решение. В результате первый проситель клял коварство государя.

Подтвердим фактами. Именно так случилось с Кшесинской. Когда вдовствующая императрица и министр вычеркнули имя балерины из коронационных торжеств, государь промолчал – не мог обидеть мать. Но ждал. И когда его дядя Владимир пришел просить за бывшую царскую метрессу, а ныне – любовницу его самого и его брата Сергея, племянник тотчас же согласился.

Такая же история с Ходынкой. Он сам, понимая состояние жены, решил продолжить праздник, но не посмел возразить своей матери. А потом как бы уступил требованиям Сергея Александровича.

Дальше – то же самое. Государь назначил следственную комиссию и во главе ее поставил графа Палена, протеже вдовствующей императрицы. Тут же последовал контрудар: Владимир и Павел, дяди царя, сообщили, что немедленно покидают двор, если Сергей Александрович пострадает в результате следствия. Безопасный ультиматум: они знали – им не придется подавать в отставку. За спиной их стояла царица.

В это время Николай пытался всех примирить: доклад Палена исчез в недрах архивов. Взамен обер-полицмейстер Москвы, человек Великого князя Сергея Александровича, был уволен. Зато сразу после Ходынки, к ужасу матери, царь отправился в имение «князя Ходынского».

Он не хотел огорчать матушку. Не хотел, чтобы были убитые, не хотел, чтобы супруга горевала... И все сделал, чтобы именно так и произошло...

Ну, своего-то дядю, виновного в трагедии, он «отмазал», – сообразил Ельцин.

«Князь Ходынский» не ушел от возмездия! – выпятил шерстистую грудь падший херувим. – В дни революции 1905 года у Большого театра встал с бомбой эсер Каляев в ожидании экипажа Великого князя. Но мой ставленник оказался хлюпиком: увидел в карете вместе с Сергеем Александровичем посторонних женщин и детей – и не посмел бросить бомбу. Идиллический террорист XIX века, не дорос он еще до чеченцев и «Аль-Каиды»! Но в другой раз, когда виновник Ходынки поехал один, Каляев не промахнулся...

Вы страдаете патологическим недержанием речи! – на сей раз великий психолог продиагностировал самого владыку ада. – Поручили мне сделать медицинский доклад, а сами прерываете. Ямогу и помолчать...

Ладно, я сам пока помолчу, – пошел на попятную лукавый.

Вторая определяющая черта царского характера – зависимость от жены. Ей не требовалось даже лично присутствовать, чтобы управлять своим любезным Ники – а через него всей страной. Отдам ей должное: делала Александра Федоровна это не столько из жажды власти, сколько из любви к супругу. Вот пример.

22 февраля 1917 года Его императорское величество в последний раз уезжал из Царского, будучи еще носителем сего титула. И в последний раз в поезде он нашел традиционное письмо супруги. Зачитайте, государыня!

«Мой драгоценный! С тоской и глубокой тревогой я отпустила тебя одного без нашего милого Бэби. Какое ужасное время мы теперь переживаем! Еще тяжелее переносить его в разлуке – нельзя приласкать тебя, когда ты выглядишь таким усталым, измученным; Бог послал тебе воистину страшный тяжелый крест...

Только, дорогой, будь тверд, вот что надо русским. Ты никогда не упускал случая показать любовь и доброту. Дай им теперь почувствовать кулак. Они сами просят об этом – сколь многие мне недавно говорили: «нам нужен кнут!» Это странно, но такова славянская натура... Они должны научиться бояться тебя. Любви одной мало. Ребенок, обожающий отца, все же должен бояться разгневать его... Крепко обнимаю и прижимаю твою усталую голову. Ах одиночество грядущих ночей... Чувствуй мои руки, обвивающие тебя, мои губы, нежно прижатые к твоим. Вечно вместе, всегда неразлучны».

Русским нужны только кулак и кнут. Так что царица права, – сделал многозначительную мину на козлиной морде бес №1. – Царизм есть сама Россия. Россию основали цари. И самые жестокие, самые безжалостные были лучшими. Ты, Борис, этого не понял!

Я не хотел крови. И не желал повторить судьбы Ивана Грозного, Петра Великого и Сталина. Их люто ненавидели миллионы при их жизни...

А тебя не только ненавидели – вдобавок еще и презирали! – фыркнул Дьявол.

Ну, мы сейчас исследуем не Бориса Второго, а Николая Второго! – повернул поток речи в нужное ему русло Фрейд. – Кто еще хочет дополнить психологический портрет моего августейшего пациента? Премьер-министр Великобритании, господин Уинстон Черчилль? Прошу!

«Он не был ни великим полководцем, ни великим монархом. Он был только верным, простым человеком средних способностей, доброжелательного характера, опиравшимся в своей жизни на веру и Бога».

Как Вы правы, мистер Черчилль! – прослезился Николай. – Бог олицетворяет для меня Высшую Правду, знание которой только и делает жизнь истинной, в чем я уверился еще в юности... Вера наполняла жизнь мою глубоким содержанием, помогала переживать многочисленные невзгоды, а все житейское часто приобретало для меня характер малозначительных эпизодов, не задевавших глубоко душу. Вера освобождала от внешнего гнета, от рабства земных обстоятельств.

Высказался еще один свидетель – протопресвитер армии Г.И. Щавельский:

«Государь принадлежал к числу тех счастливых натур, которые веруют, не мудрствуя и не увлекаясь, без экзальтации, как и без сомнения. Религия давала ему то, что он более всего искал – успокоение. И он дорожил этим и пользовался религией, как чудодейственным бальзамом, который подкрепляет душу в трудные минуты и всегда будит в ней светлые надежды».

Еще одним качеством – продолжил психоаналитик, – в какой-то мере врожденным, а в значительной степени благоприобретенным и развитым под влиянием окружающих и его собственными усилиями, была пресловутая «обольстительность», столь свойственная Романовым, особенно мужчинам.

«Император Николай II, – засвидетельствовал русский историк-эмигрант С.С. Ольденбург, – обладал совершенно исключительным личным обаянием... В тесном кругу, в разговоре с глазу на глаз, он умел обворожить своих собеседников, будь то высшие сановники или рабочие посещаемой им мастерской. Его большие серые лучистые глаза дополняли речь, глядели прямо в душу».

«Эти природные данные еще более подчеркивались тщательным воспитанием. Я в своей жизни не встречал человека более воспитанного, нежели... император Николай II", – дополнил граф Витте. – Я утверждал это даже в ту пору, когда, по существу, являлся личным врагом государя.

А еще он был фаталистом и пессимистом, – Фред снабжал августейший портрет все новыми мазками.

Вынужден с Вами согласиться, – не стал спорить царь. – Беда в том, что я появился на свет в день святого праведника великомученика Иова, предание о котором сильно напоминает жизнь мою...

Иову довелось безропотно пройти все испытания – он потерял все, что нажил, и был свидетелем гибели всех своих детей. То же самое было написано на роду и мне, тоже родившемуся 6 мая. И когда в день моего рождения я читал в Библии «Книгу Иова», то не раз бросались в глаза мне такие строки из IV главы ее: «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек! Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева? Нет мне мира, нет покоя, нет отрады, постигло несчастье».

В какой-то мере это обстоятельство сделало меня фаталистом, убежденным, что моя судьба предопределена самим временем моего появления на свет.

Мне государь говорил нечто подобное, – вспомнил премьер-министр Столыпин. – Я возразил:

«Славу Богу, царствование Вашего величества завершится со славой, так как Иов, претерпев самые ужасные испытания, был вознагражден благословением Божьим и благополучием». Однако император меня опроверг!

«Нет, поверьте мне, Петр Аркадьевич, у меня более чем предчувствие. У меня в этом глубокая уверенность. Я обречен на страшные испытания, но я не получу моей награды здесь, на земле... Сколько раз я применял к себе слова Иова: «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня. Чего я боялся, то и пришло ко мне». – И ведь я оказался прав, Петр Аркадьевич! – грустно улыбнулась царская душа.

– К сожалению, государь, – поклонился его самый талантливый и верный слуга, которому при жизни господин завидовал.

В подтверждение моей теории психоанализа могу привести тот факт, что многими худшими чертами своего характера Николай II обязан своему отцу! – заявил Фрейд.

Ничего плохого в батюшке моем не было! – запротестовал монарх. – Большевистские историки рисуют его тупым, необразованным мужланом, начисто лишенным как интеллекта, так и чувства юмора. Это – клевета! Был он и образован прекрасно, и умен, и остроумен. Так, например, однажды командующий Киевским военным округом М.И. Драгомиров забыл поздравить его с днем рождения и вспомнил об этом лишь на третий день. Недолго думая, генерал послал телеграмму: «Третий день пьем здоровье вашего Величества», на что сразу получил ответ: «Пора бы и кончить». А когда Великий князь Николай Николаевич подал ему прошение о разрешении женитьбы на петербургской купчихе, батюшка учинил такую резолюцию: «Со многими дворами я в родстве, но с Гостиным двором в родстве не был и не буду».

Он был совершенно безукоризнен в вопросах семейной морали, жил в честном единобрачии с Марией Федоровной, моей матушкой, не заводя себе ни второй морганатической жены, ни гарема любовниц. Разумеется, он не был ангелом, но сидел ли ангел когда-нибудь на русском престоле?

Уволь: папочка твой меня, беса, тешил немало! – облизнулся Сатана. – Более всего меня в нем устраивал воинствующий национализм, вскоре переросший в шовинизм, что в условиях многонациональной Российской империи было совершенно недопустимо. Насильственная русификация, запрет обучения многих «инородцев» на их родных языках, откровенный антисемитизм Александра III, – как тут не порадоваться!

Вы архиправы, товарищ Дьявол! – влез с комментарием Ленин. – 3 мая 1882 года были изданы «Временные правила об евреях», запрещавшие им приобретать недвижимость в черте оседлости – территории, где только и разрешалось им проживать. Пять лет спустя появилась процентная норма приема еврейских детей в средние и высшие учебные заведения, городские уездные училища. В черте оседлости она составляла 10 % от общего числа учащихся, вне черты – 5 %, в столицах – 3 %. В 1889 году ограничили доступ евреев в адвокатуру; в 1890 – запрещены выборы их в земства и городское самоуправление. В 1891-1892 годах из Москвы было выселено 20 тысяч евреев – отставных солдат и ремесленников вместе с их домочадцами, а во многих городах страны прошли кровавые еврейские погромы, когда на глазах у бездействовавший полиции пьяные бандиты убивали детей, женщин и стариков, порою истребляя целые семьи.

Тупая антисемитская политика была не только гнусной, она оказалась роковой, потому что приблизила революцию. Только короткий период – при Александре II – русские евреи чувствовали себя людьми. Отец Николая и он сам вернули государственный антисемитизм. Сынов Авраама загнали за черту оседлости. Толкали на эмиграцию. Десятки тысяч самых предприимчивых граждан уехали из России. «Некормящие груди родной матери» – так они воспринимали Отечество. Этот огромный невостребованный запас ума, энергии и одержимости взяла себе на службу наша революционная партия...

К сожалению, хотя мы и политические враги, вынужден признать Вашу правоту, господин Ульянов, – прервал Ленина граф Витте. – Я лично неоднократно докладывал Александру III об опасности положения евреев для будущего страны... И чуть за это не поплатился!

– Правда ли, что Вы стоите за евреев? – спросил меня государь. Я ответил вопросом на вопрос:

– «Можно ли потопить всех русских евреев в Черном море? Если можно, то я принимаю такое решение еврейского вопроса. Если же нельзя – решение еврейского вопроса заключается в том, чтобы дать им возможность жить. То есть предоставить им равноправие и равные законы...» И какой страшный результат дал антисемитизм! «Из феноменально трусливых людей, которыми были почти все евреи лет тридцать тому назад, явились люди, жертвующие своей жизнью для революции, сделавшиеся бомбистами, убийцами и разбойниками... ни одна нация не дала России такого процента революционеров».

Тенденция сия усугубилась при следующем монархе. Николай II с детства воспитывался в духе «государственного антисемитизма». «Эти мерзкие евреи», «враги Христовы» – вот какова была лексика дворца!

Тем не менее, когда мне полиция дала книгу «Протоколы сионских мудрецов», состряпанную в охранке, для одобрения к повсеместному распространению, я написал на полях: «Нечистыми методами пользоваться не желаю». И опус сей объявил фальшивкой!

– И при этом добавил, что авторы лже-протоколов «загрязняют светлую идею антисемитизма»! – уел его Ленин.

Все же юдофобство не помешало тебе желать трахнуть еврейку! – обличил царя в непоследовательности Дьявол. – Ельцин, вон, на еврейке женился, а ты не посмел! А какой ты был легковерный! Погромы, организованные полицией, представлялись тебе как святой взрыв народного негодования против революционеров. Сборище извозчиков, темного отребья – «Союз русского народа» – объявили народной стихией: движением простых людей в защиту своего царя. И ты, полудурок, верил!

Позвольте, я все-таки продолжу! – гнул свое Фрейд. – Вернемся опять к недостаткам отца, унаследованных сыном. Другой такой негативной чертой был сословный обскурантизм.

Я считал, – заявил Александр III, недовольный тем, что его особу обсуждают заочно, – что «образование не может быть общим достоянием и должно оставаться привилегией дворянства и зажиточных сословий, а простому народу, так называемым «кухаркиным детям» – подобает уметь читать, писать и считать». В этом вопросе я полностью резделял взгляды моего наставника Победоносцева, утверждавшего, что истинное просвещение не зависит от количества школ, а зависит от тех, кто в этих школах учит. Если в школах засели длинноволосые нигилисты и курящие папиросы дамочки, то не просвещение, а лишь растление могут дать они детям. Истинное просвещение начинается с морали, а в этом случае гораздо лучшим учителем будет не «ушедший в народ» революцинер, а скромный, нравственный и верный царю священник или даже дьячок.

Тут я с батюшкой полностью согласен! – склонил голову последний самодержец.

Вполне самостоятельной чертой, роднящий нашего пациента не с его родным отцом, а с господином Ельциным, является крайняя непоследовательность в поступках и частая смена своего окружения, – Фрейд не дал сбить себя с избранного пути. – Свидетели, выскажитесь!

Министр внутренних дел князь Святополк-Мирский:

«Царю нельзя верить, ибо то, что он сегодня одобряет, завтра от этого отказывается».

«Он увольнял лиц, долго при нем служивших, с необычайной легкостью, – подтвердил начальник канцелярии министерства двора генерал Мосолов. – Достаточно было, чтобы начали клеветать, даже не приводя никаких фактических данных, чтобы он согласился на увольнение такого лица. Царь никогда не стремился сам установить, кто прав, кто виноват, где истина, а где навет... Менее всего склонен был царь защищать кого-нибудь из своих приближенных или устанавливать, вследствие каких мотивов клевета была доведена до его, царя, сведения».

Полбеды, что он менял своих придворных, словно капризная баба – перчатки. Присущие ему доверие к клеветникам и доносчикам, а также легковерие привели его к катастрофе – Кровавому воскресенью! – возвысил голос психоаналитик.

... В 1905 году в Петербурге появился священник Гапон и призвал рабочих пойти к государю с петицией, рассказать о бедствиях простых людей, о притеснениях фабрикантов. Шествие назначили на 9 января. Идея этой манифестации была воплощением заветной мечты Николая – «народ и царь». Теперь она должна была осуществиться: простой народ сам шел за защитой к самодержцу.

За три дня до намеченного шествия праздновали Крещение... На Дворцовой набережной была воздвигнута «Иордань» – место для освящения воды. Под нарядной сенью – синей с золотыми звездами, увенчанной крестом, монарх стоял рядом с митрополитом. После освящения по традиции с другой стороны Невы торжественно произвели салют холостым зарядом из пушки Петропавловской крепости, находившейся как раз напротив «Иордани». Последовал выстрел... к ужасу собравшихся, боевым снарядом! Чудом не угодил он в царя. Пострадал полицейский по фамилии... Романов!

Полиция, обычно раздувавшая подобные дела, объявила происшествие досадной случайностью. Но желаемый кем-то эффект был достигнут: Николаю напомнили страшный конец деда, а фамилия полицейского прозвучала предзнаменованием.

Департамент полиции был отлично осведомлен о верноподданических настроениях шествия, потому что его зачинщик – Гапон – состоял на службе охранки. Тем не менее стражи закона обманули царя: донесли, что якобы во время манифестации произойдут кровавые беспорядки, подготовленные революционерами. Возможен захват дворца. Великий князь Владимир, командующий петербургским гарнизоном, напомнил племяннику о событиях начала Французской революции. Николай уехал в Царское Село.

В ночь шествия в казармах раздали патроны. Маршрут, намеченный Гапоном, оказался чрезвычайно удобен для обстрела. Были подготовлены лазареты. В это время поп держал последнюю речь к рабочим – полицейский агент призывал идти к государю-батюшке.

Утром тысячи людей направились к Дворцовой площади с хоругвями, царскими портретами, со множеством детей. Впереди Гапон. На подступах к площади их встретили войска и приказали расходиться. Но люди не желали – вожак в рясе обещал: царь их ждет. И они вступили на площадь... Раздались выстрелы. Убито более тысячи, ранено – две тысячи... Детские трупы на снегу... Днем по городу разъезжали сани – в них мертвецы, связанные веревками, как на Ходынке...

Ночью после расстрела Гапон обратился к рабочим:

– «Родные, кровью спаянные братья! Невинная кровь пролилась! Пули царских солдат... прострелили царские портреты и убили нашу веру в царя. Так отомстим же, братья, проклятому народом царю и всему его змеиному отродью, министрам и всем грабителям несчастной земли русской. Смерть им!»

«Проклятому народом царю» – как славно выразился провокатор царской охранки! – зашелся хохотом Сатана.

Императору доложили, что он избавился от смертельной опасности, что войска должны были стрелять, защищая дворец, в результате оказались жертвы – двести человек. Так были созданы полицейская версия события и официальные цифры для придворных летописцев.

Я тогда, – вспомнил Николай, – записал в дневнике: «9 января 1905 года. Тяжелый день! ...Господи, как больно и тяжело!» Потом в Царское Село привезли два десятка рабочих. Они сказали мне верноподданные слова. Я произнес ответную речь, обещал исполнить их пожелания, очень сокрушался о двухстах жертвах на Дворцовой площади, – оправдывался последний самодержец.

Ты так и не понял, что произошло! – презрительно бросил Ленин. – В то утро был создан твой новый образ – «Николай Кровавый». Отныне так тебя стали именовать революционеры.