Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 108 страниц)

«Товарищи, я был бандитом,

убийцей, судимым дважды.

На труд воспитателя худших

я прошлое променял.

Я перекую их досрочно

в полноценных советских граждан,

Как этот чекистский лагерь

перековал меня...»

Вода гремит на плотинах

и грохот ее неистов.

С зеркальной лестницы шлюзов

в сумерки сходит день...

Я знаю: мне нужно учиться, -

писателю у чекистов, -

Искусству быть инженером,

строителем новых людей».

– А чего он написал? – вопросил по привычке ЕБН своего гида.

Ему ответил кто-то из присутствовавших в зале:

– Роман «Человек меняет кожу»...

– С моей жопы на твою рожу! – быстро добавил его сосед, явно не выказывая христианской любви к ближнему, конкретно – к Ясенскому.

– Вот я вас! – пригрозил болтунам Вождь – и все прикусили языки...

– Новых советских людей мы действительно построили! – похвастался Ягода. – В шеренги, колонны, каре. Вообще мы их в любые позы ставили! И писатели учились у чекистов. А мы их учили!

– Это точно! – подтвердил фельетонист газеты «Правда» Рыклин. – «В начале 30-х годов состоялась встреча журналистов с руководителями партии и правительства. В конце ее мы коллективно сфотографировались, и я был запечатлен рядом с Вождем.

Шли годы, и шли аресты. Хранить фотографии врагов народа было опасно. И я начал резать: брал в руки ножницы и отхватывал то одного, то другого. Вожди и журналисты постепенно исчезали с фото. В конце концов остались только Сталин и я. После XX съезда я отрезал Сталина и остался один».

На всю жизнь партийную науку запомнил – и в посмертии не забыл!

– Хорошая шутка! – одобрил Хозяин. – Я тоже любил учить литераторов, шутя. Помнишь, товарищ Ильичев?

... Однажды, когда в СССР шла навязанная Генсеком дискуссия о проблемах языкознания, Коба позвонил главному редактору «Правды»:

– «Ильичев?»

– «Да, товарищ Сталин».

– «У Вас готова газета с листком по языкознанию?»

– «Уже готова, товарищ Сталин».

– «Давайте приезжайте ко мне на ближнюю дачу».

– «Немедленно выезжаю».

Через две минуты Хозяин звонит опять:

– «Нет, лучше в ЦК».

Центральный Комитет партии располагался на Старой площади. Сталин еще с довоенных времен сидел в Кремле, но, видимо, полагал, что ЦК там, где он находится.

Кремлевский горец стал нахваливать Ильичеву анонимного молодого автора:

– «Он просто гений. Вот он написал статью, она мне понравилась, приезжайте, я Вам покажу. Сколько у нас молодых и талантливых авторов в провинции живет. А мы их не знаем. Кто должен изучать кадры, кто должен привлечь хороших талантливых людей с периферии?»

Когда Ильичев приехал, Вождь в одиночестве прогуливался по кабинету. Дал рукопись. Редактор главного партийного органа быстро ее прочитал, дошел до последней страницы. Внизу стояла подпись: И. Сталин.

Ильичев с готовностью произнес:

– «Товарищ Сталин, мы немедленно останавливаем газету, будем печатать эту статью».

Хозяин по-детски радовался тому, как разыграл журналюгу.

– «Смешно? – спросил он. – Ну что, удивил?»

– «Удивили, товарищ Сталин».

– «Талантливый молодой человек?»

– «Талантливый», – согласился Ильичев.

– «Ну что же, печатайте, коли так считаете», – сказал довольный Вождь.

На следующий день «Правда» вышла со статьей «Марксизм и языкознание». Потом ее пришлось изучать всей стране...

– А я тоже помню шутки товарищи Сталина! – поделился своими воспоминаниями личный доктор Хозяина Володинский. – Как-то Иосиф Виссарионович приболел. «К концу лечения приехал к Сталину Алексей Максимович Горький, как раз в тот момент, когда мы пили кахетинское вино на террасе. Сталин предложил ему выпить вина. Горький шутливо ответил:

– Ну что же, и курицы пьют.

Сталин сразу же представил, как пьют курицы, то есть поднимал голову после каждого глотка.

Встреча этих двух титанов мысли произвела на меня неизгладимое впечатление...»

Бесхитростные слова эскулапа тоже произвели на присутствующих неизгладимое впечатление. Ницше заулыбался, Ельцин засмеялся, литературные души и черти-вертухаи загоготали.

– Издеваешься?! – прошипел разъяренный тиран.

– Да как бы я осмелился... – прижух несчастный доктор.

– Герр Джугашвили, – пришел ему на помощь Фридрих, отвлекая на себя внимание деспота, – а как Вы относитесь к такому современному философскому понятию, как плюрализм?

– В отношении плюрализма двух мнений быть не может! Плюрализм в одной голове – это шизофрения. А вообще плюрализм – это два мнения: мое и неправильное.

– То есть его не должно быть даже в искусстве?

– Я рассматриваю произведения искусства с социально-прагматической, сиюминутно-политической точки зрения: а нужно ли сегодня такое произведение?

– То есть Вы являетесь прямолинейным последователем Сократа, для которого прекрасное есть полезное? – удивился Ницше.

– Корзина с навозом прекрасна в том отношении, в каком она полезна. Именно поэтому товарищу Сталину нравились пьесы Суркова и Софронова, – дерзко осмеяла тирана какая-то отчаянная душа.

– О! – обрадовался Сталин. – Гражданин Мандельштам подал голос! Товарищ Ягода, освежите тюремно-ссылочные воспоминания нашего собеседника!

– «Дело № 4108 по обвинению гр. Мандельштам О.Э. начато 17.5.34 года, – стал зачитывать по памяти бывший фармацевт. – Протокол обыска в квартире: «изъяты письма, записки с телефонами, адресами и рукописи на отдельных листках в количестве 48».

Цитирую протокол первого допроса 18 мая в тюрьме на Лубянке.

– Признаете ли Вы себя виновным в сочинении произведений контрреволюционного характера?

... В конце 1933 года Мандельштам сочинил свое, ставшее позднее знаменитым стихотворение о Сталине, которое не было записано на бумаге самим поэтом, но которое он читал отдельным своим друзьям. Об этом, по свидетельству жены Мандельштама Надежды, знало не более десяти человек.

– «Да, я являюсь автором следующего стихотворения:

Мы живем, под собою не чуя страны.

Наши речи на десять шагов не слышны.

А коль хватит на полразговорца,

Так припомнят кавказского горца.

Его толстые пальцы, как черви жирны,

А слова, как пудовые гири верны.

Тараканьи смеются усищи,

И сияют его голенищи.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей.

Он играет услугами полулюдей.

Кто смеется, кто плачет, кто хнычит,

Он один лишь бабачит и тычит.

Как подковы, кует за указом указ

Кому в бровь, кому в пах, кому в лоб, кому в глаз.

Что ни казнь для него, то малина.

И широкая грудь осетина».

– Кому Вы его читали или давали в списках?

– «В списках я не давал, но читал следующим лицам: своей жене, своему брату, Хазину – литератору, Анне Ахматовой – писательнице, ее сыну, Льву Гумилеву...»

– Как они реагировали? – спрашивает следователь.

Мандельштам подробно рассказал все... Никаких пыток не понадобилось: поэт заговорил сам, ибо был уничтожен морально. Во время свидания с женой несчастный, находившийся от своих признаний на грани помешательства, передал ей имена всех упомянутых, умолял, чтобы она их предупредила.

Его сослали. В ссылке он психически заболел, будил среди ночи жену, шептал, будто видел: Ахматова арестована из-за него. И искал труп Ахматовой в оврагах...

Еще не наступила эпоха Большого Террора, и поэтому еще были возможны если не протестные действия, то попытки актов спасения. Их осуществили два знаменитых поэта: Анна Ахматова добилась приема у главы ЦИКа Енукидзе, а Борис Пастернак попросил защиты у Бухарина. Тот очень ценил Мандельштама и много раз в прошлом защищал и от властей, и от придирчиво-грубой «пролетарской» критики.

Жена поэта тоже обратилась к Бухарину за поддержкой. Главный редактор «Известий» крайне обеспокоился, вскочил из-за стола и начал быстро ходить по кабинету.

– «Не написал ли он чего-либо сгоряча?»

– «Нет, так, отщепенские стихи, не страшнее того, что Вы знаете», – солгала Надежда Мандельштам.

Успокоенный, Николай Иванович начал хлопотать об освобождении поэта. Но дело не двигалось с места. Никто даже ничего не мог объяснить по поводу причин ареста. Наконец Бухарин отправил письмо Сталину:

– «Я решил написать тебе о нескольких вопросах. О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены Мандельштама, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т.д. Моя оценка Мандельштама: он первоклассный поэт, но абсолютно не современен, он безусловно не совсем нормален. Так как все аппелируют ко мне, а я не знаю, что и в чем он наблудил, то решил тебе написать и об этом... Постскриптум: Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама, и никто ничего не знает».

Сталин не ответил, но Бухарин был приглашен к Генриху Ягоде. Народный комиссар внутренних дел встретил Николая Ивановича, своего старого знакомца, довольно приветливо, но вышел из-за стола и прочел наизусть стихотворение Мандельштама о Вожде. Главред «Известий» впал в ужас.

«Он, испугавшись, отступился, – писала позднее Надежда Мандельштам в своих мемуарах. – Больше я его не видела».

– Я не только испугался, но и понял, что всякие хлопоты в сложившихся условиях бесполезны. К тому же я был явно оскорблен тем, что меня вполне сознательно обманули! – объяснил издалека Бухарин.

– «Я действовала с холодным расчетом, – призналась Надежда Мандельштам. – Нельзя отпугивать единственного защитника».

Сталин все же явил тогда милость к поэту. Тот отделался сравнительно легкой ссылкой в Воронеж и продолжал писать стихи, не подозревая о том, какие новые испытания готовит ему судьба.

– Я сказал в 1934 году, решая его судьбу: «Изолировать, но сохранить», – снизошел до объяснения Коба. – Я тогда оставил резолюцию на письме Бухарина: «Кто дал им право арестовывать Мандельштама? Безобразие». Я же сам – бывший поэт и признаю чужой талант, несмотря на оскорбление.

Приговор Мандельштаму был тотчас пересмотрен. А потом Хозяин сам позвонил Пастернаку. Поэт растерялся: разговаривать со Сталиным – совсем не то, что просить Бухарина.

– «Дело Мандельштама пересматривается, все будет хорошо, – сообщил Сталин. – Почему Вы не обратились в писательскую организацию или ко мне? Если бы я был поэтом и мой друг попал в беду, я бы на стену лез, чтобы помочь.

– «Писательские организации не занимаются этим с двадцать седьмого года, а если бы я не хлопотал, Вы бы, вероятно, ничего не узнали», – ответил Пастернак и далее начал уточнять смысл слова «друг», указав, что его отношения с Мандельштамом, как он считает, не вполне подходят под дружеские.

– «Но ведь он же мастер? Мастер?» – спросил Сталин.

– «Да дело не в этом», – уклонился Пастернак, стараясь понять, куда ведет беседу кремлевский горец..

– «А в чем же?»

– «Хотелось бы с Вами встретиться, поговорить».

– «О чем?»

– «О жизни и смерти».

Хозяин бросил трубку...

Молотов сделал реплику:

– «О Пастернаке. Сталин позвонил мне и сказал: «Не сумел защитить своего друга».

– Почему Вы достаточно часто щадили литераторов и прощали им всяческие выходки? Ведь на них жаловался даже Генеральный секретарь Союза советских писателей Фадеев? – не удержался от вопроса Ницше.

– «... Это единственные писатели, которые у меня есть. Других у меня нет. Пусть научатся обходиться этими... Так Фадееву и передай». И еще. «... Только по тому, как эти писатели нашу эпоху отразят, и мнение потомков по ней сложится. Другого-то источника у них не будет... Историю нельзя ни улучшить, ни ухудшить». Но записать ее и передать потомкам можно по-разному!

… Отняв свободу, Хозяин с кавказской щедростью наградил членов новых Союзов. Великолепные бесплатные мастерские и продовольственные подачки в то голодное время получили художники. Но особенно щедро он одарил писателей – отдельные квартиры, загородные дома и сытые пайки подчеркивали особую важность в идеологии «инженеров человеческих душ». В обмен на это деятели культуры стали одной из самых престижных, самых высокооплачиваемых групп в СССР.

На встрече с Вождем в особняке Горького писатели, еще не зная о грядущих льготах, клянчили блага. Унылый намек Леонида Леонова о том, что у него нет подходящей дачи, вызвал двусмысленную реплику Генсека: «Дачи Каменева и Зиновьева освободились, можете занять».

Дачи в это время действительно освободились... И потом освобождались еще не один раз...

Константин Симонов, член Комитета по Сталинским премиям:

– Вспоминаю, как Сталин присутствовал на заседании во время обсуждения литературных произведений, выдвинутых на премию его собственного имени. «Неслышно ходит... за спинами членов Комитета. Это его обычная манера – чтобы не видели лица бога, чтобы в напряжении старались угадать, угодить... Ходит, посасывая трубку...

Секретарь объявляет: «Писатель Злобин представлен на Сталинскую премию 1-й степени за роман «Степан Разин». Но тут Маленков выдает неожиданную реплику: «Товарищ Сталин, Злобин был в немецком плену и вел себя нехорошо». Воцаряется изумленная тишина, все знают: кандидатов старательно проверяли. Значит, это испытание для них, членов Комитета?

И тогда в тишине раздается тихий голос Сталина: «Простить или не простить?» Все молчат – боятся. А он медленно проходит круг за кругом. И опять: «Простить или не простить?» В ответ та же мертвая тишина: ведь предъявлено страшное обвинение! Какая там премия – голову бы спасти Злобину! Хозяин проходит еще круг. И опять: «Простить или не простить?» И сам себе отвечает: «Простить...» И Злобин вместо лагерей становится лауреатом – вмиг вознесен на вершину славы и богатства!»

– Герр Джугашвили – настоящий маятник судьбы! – съязвил Ницше.

Тут же отозвалась Мариэтта Шагинян:

– «Сталин – гений, и при нем был порядок».

Ей возразили:

– Но ведь он сажал безвинных!

– «Да, сажал. Так ведь и от чумы, и от войны – погибали!»

– Сталин уделял много внимания искусству и культуре, потому что сам был высокообразованным человеком! – высказал свое мнение Молотов. – Он «античный мир и мифологию знал очень хорошо. Эта сторона у него очень сильная. Он над собой много работал...»

– Вот почему, оказывается, он стал самым популярным автором! – издевательски заметил кто-то из толпы. – Весь советский народ читал его, с позволения сказать, произведения...

Молотов предпочел не заметить сарказма:

– Ошибаетесь, товарищ! Сталин, конечно, много печатался. Тем не менее... «Самые читаемые книги во всем мире – теперь книги Ленина. И враги, и друзья – все изучают... Все, даже те, кто не сочувствует Ленину, вынуждены ссылаться на Ленина».

– Я не согласен, что Ленин понятен рабочим и крестьянам. Ленин, конечно, для подготовленного читателя, – тут же возразил Ницше Молотову.

– «А я думаю, что он понятен, – ответил Молотов. – Вот «Государство и революция», там сказано очень ясно. Не надо только лениться.

Чтобы понять Ленина, нужно много других книжек прочитать. Думаю, что у Сталина можно учиться читать Ленина. Он обращает читателя к Ленину. А почему? Очень точен.

Надо, чтобы были опубликованы и получили распространение все произведения Сталина. Ленин трудноват, но он и поглубже. Очень справедливо».

– Слухи о начитанности герра Джугашвили справедливы? – уточнил философ.

Ему ответил – к общему удивлению – Ельцин:

– Да. Я читал справку на сей счет. Сталин имел в своей библиотеке все изданные в 20-40-е годы произведения Маркса, Энгельса и Ленина. По книгам Ленина видно, что Сталин читал их очень внимательно. У него была почти полная коллекция книг Карла Каутского, РозыЛюксембург и других немецких теоретиков социализма. В библиотеке сохранялись и книги его непосредственных политических противников: Троцкого, Бухарина, Каменева и других. В 20-е годы Сталин выписывал для чтения или просмотра до 500 томов в год. Он обладал редкой способностью так называемого быстрочтения и феноменальной памятью. В 30-е годы скорость пополнения его библиотеки несколько снизилась. В период войны он продолжал много читать, но в его заявках библиотекарю преобладали произведения военного характера.

Эти книги, общим числом около 11 тысяч, были переданы в Государственную библиотеку им. В.И. Ленина и растворились в ее фондах. Около 500 томов были переданы в ближайшую школу и на агитпункт.

– А я все их читал! – гордо заявил Коба. – И еще все новые художественные произведения всех более-менее известных авторов, особенно тех, которые претендовали на какую-либо премию! А вот ты, Ельцин! Ты же читать начал только после отставки! Звонил ли хоть раз какому-либо писателю или поэту по телефону? Приглашал к себе на обед? Устраивал посиделки с литераторами? Помог хоть кому-то из них? В Россию Солженицин из Америки вернулся – как ты его встретил?

– Я ему орден предложил!

– Который он не принял! А ты его из памяти выбросил – своей! И попытался лишить народной памяти! Не давал ему возможности выступать на телевидении, обрек на одиночество! Вообще-то правильно сделал! – неожиданно выпалил тиран. – Рот ему заткнул – это умно. Хотя лучше было бы расстрелять...

– Гнилая политика оставлять в живых творческих людей – врагов народа особенно процветала при Брежневе, – наябедничал Молотов.

– Да, ведь именно при нем диссидент Синявский впервые был отправлен за границу – во Францию, – проявил неожиданные познания в новейшей российской истории Коба.

– «Вот это уж зря отпустили. Евреев еще можно выпустить, черт с ними, не хотят, а русского выпускать – это, по-моему, слабость. У тех есть своя родина – пожалуйста», – начал сокрушаться Вячеслав Михайлович.

– Какая родина? Израиль – буржуазное государство!

– «Пускай, наплевать на них. Они сами буржуазные, если они с нами не мирятся. Но назад не принимать – что у нас страна, гостиница что ли?.. Вот пришлось Троцкого отпустить, а он антисоветчину там разводил. Я считаю, что все-таки правильно, что отпустили. Он бы больше будировал...»

– В 1928-29-м можно было убить его? – влез в беседу тирана с его подручным Ницше.

– «Нельзя. Еще было бы пятно. И так с противниками... Все надежды на какие-то технические средства, а политика на втором плане. А политика – она решает. Да и сейчас убить Солженицына было бы нетрудно. Я считаю, что посадить было бы лучше».

– Так он фактически в ссылке был! – стал оправдываться Ельцин – и осекся: понял, что сболтнул...

– Не понимаю, чего литераторы, пережившие мое правление, меня не любят? – закокетничал Сталин. – Я о них заботился куда больше, чем все остальные правители СССР вместе взятые!

– Потому и не любят, что еле выжили! – пояснил Ницше.

– Однако большинство советских граждан меня боготворили! – торжествующе объявил Коба. Да и сейчас моих поклонников не так мало!

– Странности русского менталитета, – объяснил философ.

– Вы правы, господин Ницше! – вперед вышла душа гениального барда Булата Окуджавы. – Позвольте, я охарактеризую эти особенности...

«Давайте придумаем деспота,

Чтоб в душах царил он один

От возраста самого детского

И до благородных седин.

Усы ему вырастим пышные,

Тигриные вставим глаза,

Оденем в сапожки неслышные

И проголосуем все – за!

Давайте придумаем деспота,

Придумаем, как захотим.

Потом будет спрашивать не с кого,

Коль вместе его сотворим.

И пусть он над нами куражится

И пальцем грозится из тьмы,

Пока наконец не окажется,

Что сами им созданы мы!»

Великое стихотворение потрясло всех...

– «Эта штука будет посильнее «Фауста» Гете» – процитировал своего приемника Ленин.

– Чертовски правдивое стихотворение! – затряс козлиной бородой Люцифер. – Ты, Сталин, ухитрился наплодить в СССР себе подобных, а непохожих истреблял. Вот твои духовные детки тебя до сих пор и чтят! Желают возвращения расстрелов, лагерей, ночных «черных воронов», доносов, допросов – только чтоб «в стране был порядок!»

– Самый идеальный порядок царит на кладбищах, – сделал философский вывод Ницше.

– Только не на российских! – опроверг своего гида ЕБН.

– За что ты так меня ненавидишь, Окуджава? – прямо спросил Хозяин.

– Загляни в воспоминания твоего бывшего друга, видного кавказского революционера Мдивани.

... Когда его судили, он, один из немногих в те времена, не побоялся говорить правду. Палачи за судейским столом пытались остановить смельчака, однако он не подчинился.

– Вы собираетесь приговорить меня к расстрелу. «Меня мало расстрелять, меня четвертовать надо! Ведь это я, я привел сюда XI армию, я предал свой народ и помог Сталину и Берии, этим выродкам, поработить Грузию и поставить на колени партию Ленина!»

Председатель сделал знак конвоирам, «преступника» скрутили. Вместе с ним повезли на казнь еще пятерых смертников со связанными руками. На окраине Тбилиси водитель остановил машину, приговоренных высадили, подвели к свежевырытой яме. Возле стояли два грузовика с негашеной известью и цистерна с водой. Старший конвоир подошел к Мдивани с пистолетом в руке.

– «Послушай, расстреляй меня потом, последним», – попросил тот.

– Зачем тебе это? – удивился палач.

– «Я хочу подбодрить товарищей...»

– Ах так!

Конвоир выстрелил ему прямо в грудь, в сердце, и подошел к следующему. Когда кончал шестого, услышал за спиной легкий стон, обернулся. Мдивани был еще жив: пальцы рук шевелились. Убийца подошел к распростертому на земле телу, достал патроны, зарядил пистолет и добил жертву несколькими выстрелами. Трупы сбросили в яму, засыпали известью, залили водой.

– Ну, а ты, Окуджава, тут причем? – удивился великий тиран.

– Среди казненных в тот ранний час был Михаил Окуджава, брат моего отца Шалвы, которому это испоганило всю жизнь...

– Ну, я в том деле замешан лишь косвенно. История погрома в Грузии, в том числе в местной литературе, связана с именем Лаврентия. Истребление честных писателей и поэтов, преследование тех, кто хотя бы пытался сохранить свое творческое лицо, – ко всему этому приложил руку свою он. Товарищ Берия, зачем ты ликвидировал коренную грузинскую интеллигенцию?

– Чтобы избавиться от старья и создать взамен нечто другое. И я своего добился! «У нас появилась совершенно новая советская интеллигенция. Она состоит на 80-90 процентов из выходцев из рабочего класса, крестьянства и других слоев трудящихся».

– Ну, крови народу пустить никогда не мешает, – кивнул головой Коба. – Но ты же доходил до абсурда! Твое бдительное око постоянно выискивало врагов в среде преподавателей и научной интеллигенции. Так, директор Батумского ботанического сада оказался «обнаглевшим буржуазным националистом». Чем тебе ботаник-то помешал?

– А не хотел сотрудничать! Как можно без стукачей работать? Литераторы в этом плане вели себя правильнее! Например, еврейского писателя Бабеля арестовали по доносу коллег Якова Эльсберга и Льва Никулина. Но Вы же, товарищ Сталин, тоже избавлялись от старой интеллигенции и поощряли шизофрению в поисках «врагов народа»!

... По приказу Генсека было ликвидировано знаменитое «Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев», вокруг которого группировались старые большевики, и журнал «Каторга и ссылка». Членам «Общества» и сотрудникам журнала предоставилась возможность познать ссылку и каторгу в основанном ими государстве. И сравнить с царскими...

– Какую шизофрению ты имеешь ввиду? – нахмурился Вождь.

Берия объяснил на примерах:

– «Нам известны факты, когда вражья рука в обыкновенный снимок тонко врисовывала портреты врагов народа, которые отчетливо видны, если газету или снимок попытаться внимательно просматривать со всех сторон», – писал журнал «Большевик» в августе 1937 года.

По всем областям бдительные коммунисты вооружились лупами – и было много достижений. Скажем, на Ивановском текстильном комбинате секретарь парткома забраковал годами выпускаемую ткань, потому что «через лупу обнаружил в рисунке свастику и японскую каску».

Так что повсюду Вы могли видеть одно похвальное рвение.

– Несмотря на всеобщую, порожденною пропагандой любовь ко мне, не все советские граждане, оставшиеся на свободе, были мною довольны... – начал размышлять вслуг тиран. – Почему?

– Вас, я имею ввиду Вас лично, было слишком много. «Сталин туда, Сталин сюда, Сталин тут и там. Нельзя выйти на кухню, сесть на горшок, пообедать, чтобы Сталин не лез следом: он забирался в кишки, в мозг, забивал все дыры, бежал по пятам за человеком, звонил к нему в душу, лез в кровать под одеяло, преследовал память и сон», – процитировала свою запись в дневнике одна из женских душ.

– В возвеличивании Вождя переусердствовать невозможно! – оборвал ее Коба. – Недаром русская пословица гласит: «Себя не похвалишь – стоишь как оплеванный». И в поисках врагов, кстати, тоже! Каков главный лозунг наших чекистов, Лаврентий?

– «Лучше перебдеть, чем недобдеть!»

– Правильно!

– Да Вы, товарищ Сталин, своих друзей и почитателей почему-то очень часто принимали за врагов народа – и превращали в трупы! – пожаловался с горечью известный журналист и публицист Михаил Кольцов. – Вернувшись из Испании, провел три часа у Вас. Помните наш диалог? Вы «... остановились возле меня, прижали руку к сердцу и поклонились.

– «Как Вас надо величать по-испански, Мигуэль, что ли?»

– «Мигель, товарищ Сталин».

– «Ну так вот, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, сердечно благодарим за Ваш интересный доклад. До свиданья, дон Мигель».

Я начал уходить, но у двери Вы меня окликнули, и произошел какой-то странный разговор.

– «У Вас есть револьвер, товарищ Кольцов?»

– «Есть, товарищ Сталин».

– «Но Вы не собираетесь из него застрелиться?»

– «Конечно, нет», – еще более удивляясь, ответил я.

– «Ну вот и отлично, – ответили Вы, – отлично. Еще раз спасибо, товарищ Кольцов, до свиданья, дон Мигель...»

17 декабря 1938 года я был арестован и затем расстрелян. За что?

– Ха! А кто в числе прочих деятелей советской печати создал вокруг Ежова ореол «талантливого человека», «вернейшего ученика Сталина», «человека, который видит людей насквозь»... Ты, Миша, находясь в плену общественной слепоты, характеризовал в «Правде» этого аморального карлика как «чудесного несгибаемого большевика... который дни и ночи, не вставая из-за стола, стремительно распутывает и режет нити фашистского заговора». Что ж, я Кольку на «станцию Могилевскую» отправил, а тебя, его приспешника, да еще и побывавшего за границей, должен был в живых оставить? Шалишь, брат.

– Но вместе со мной Вашими жертвами сделались гениальный реформатор сцены Всеволод Мейерхольд и выдающийся мастер слова Исаак Бабель. Все мы обвинялись в чудовищных вещах: антисоветской деятельности, терроризме, в связях чуть ли не со всеми иностранными разведками... Но они-то к «ежовщине» никакого отношения не имели!

– Лаврентий, объясни ему!

– Я готовил тогда громкий процесс знаменитостей. И загодя составлял списки очередных «вредителей», «шпионов», «террористов». Ими должны были стать самые известные писатели, режиссеры, артисты – Леонид Леонов и Валентин Катаев, Всеволод Иванов и Юрий Олеша, Сергей Эйзенштейн и Григорий Александров, Леонид Утесов и многие другие. Но отказ Мейерхольда, Кольцова и Бабеля признаться в «злодеяниях» сорвал этот сладостный для меня замысел. Эх, времени не хватило! А с писателями мне еще и Фадеев мешал!

... Генеральный секретарь Союза советских писателей пользовался особым расположением Генерального секретаря ЦК ВКП(б). Сталину он нравился даже чисто по-человечески.

Фадеев: – Я был в качестве гостя на съезде партии Грузии в 1937 году и покритиковал потом в письме Сталину культ первого секретаря Берии. Тот это запомнил. Прошло время, Лаврентий стал наркомом внутренних дел. Аресты продолжались. Я был очень лояльным к режиму человеком, но иногда пытался вступиться за кого-то из тех, кого знал и любил.

Сталин тяжело посмотрел на него:

– «Все ваши писатели изображают из себя каких-то недотрог. Идет борьба, тяжелая борьба. Ты же сам прекрасно знаешь, государство и партия с огромными усилиями вылавливают всех тех, кто вредит строительству социализма, кто начинает сопротивляться. А Вы вместо того, чтобы помочь государству, начинаете разыгрывать какие-то фанаберии, писать жалобы и тому подобное».

... Тем не менее, когда однажды арестовали женщину, которую он хорошо знал, Фадеев поручился за нее. Прошло несколько недель, прежде чем ему ответили. Позвонили ему домой:

– Товарищ Фадеев?

– «Да».

– Письмо, которое Вы написали Лаврентию Павловичу, он лично прочитал и дело это проверил. Человек, за которого Вы лично ручались своим партийным билетом, получил по заслугам. Кроме того, Лаврентий Павлович просил меня – с вами говорит его помощник – передать вам, что он удивлен, что Вы как писатель интересуетесь делами, которые совершенно не входят в круг Ваших обязанностей как руководителя Союза писателей и как писателя.

Секретарь Берии повесил трубку, не дожидаясь ответа.

– «Мне дали по носу, – заключил Фадеев, – и крепко».

... Но совсем ссориться с писателем номер один Берия не хотел и однажды позвал Фадеева в гости на дачу. После ужина пошли играть в бильярд. Лаврентий заговорил о том, что в Союзе писателей существует гнездо крупных иностранных шпионов.

Гость поругался с Хозяином, стал возражать, что вообще нельзя так обращаться с мастерами пера, как с ними обращаются в НКВД, что требования доносов нравственно ломают людей.

Оберпалач зло обронил:

– «Я вижу, товарищ Фадеев, что Вы просто хотите помешать нашей работе.

Литгенсек отбрил его не менее жестко:

– «Довольно я видел этих дел. Таким образом всех писателей превратите во врагов народа».

Нарком госбезопасности разозлился. Фадеев улучил минуту и сбежал с дачи, пошел в сторону Минского шоссе. Внезапно он увидел автомобиль, отправленный ему вдогонку:

– «Я понял, что эта машина сейчас собьет меня, а потом Сталину скажут, что я был пьян».

Писательский вождь спрятался в кустах, дождался, когда преследователи исчезнут, потом долго шел пешком и сел в автобус...

– Это – неправильное поведение! – резюмировал Сталин. – «Слушайте, товарищ Фадеев, Вы должны нам помочь. Вы ничего не делаете, чтобы реально помочь государству в борьбе с врагами. Мы Вам присвоили громкое звание «генеральный секретарь Союза писателей СССР», а Вы не знаете, что Вас окружают крупные международные шпионы».

– «А кто же эти шпионы?»

Сталин улыбнулся одной из тех своих улыбок, от которых некоторые люди падали в обморок и которые, как все знали, не предвещали ничего доброго.

– «Почему я должен Вам сообщать имена этих шпионов, когда Вы обязаны были их знать? Но если Вы уж такой слабый человек, товарищ Фадеев, то я Вам подскажу, в каком направлении надо искать и в чем Вы нам должны помочь. Во-первых, крупный шпион Ваш ближайший друг Павленко. Во-вторых, Вы прекрасно знаете, что международным шпионом является Илья Эренбург. И наконец, в-третьих, разве Вам не было известно, что Алексей Толстой английский шпион? Почему, я Вас спрашиваю, Вы об этом молчали? Почему Вы нам не дали ни одного сигнала?..»

Литературного генсека трясло...

– Я же подписывался на чекистских документах – буркнул он.