Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 108 страниц)

... Другие забывают себя: их внимание отвлечено работой и беседой, игрой и утомлением; другие одурманиваются апатией и вином. Но такой человек, как Ницше, гениальный диагност, постоянно подвергается искушению в своем страдании найти пищу для своей психологической любознательности, сделать себя самого «объектом эксперимента, лабораторным кроликом». Непрерывно, острым пинцетом – врач и больной в одном лице – он обнажает свои нервы и, как всякий нервный человек и фантазер, повышает их и без того чрезмерную чувствительность. Не доверяя врачам, он сам становится собственным врачом и непрерывно «уврачевывает» себя всю свою жизнь. Он испытывает все средства и курсы лечения, какие только можно придумать, – электрические массажи, самые разнообразные диеты, воды, ванны: то он заглушает возбуждение бромом, то вызывает его всякими микстурами. Его метеорологическая чувствительность постоянно гонит его на поиски подходящих атмосферных условий, особенно благоприятной местности, «климата его души».

... Одному богу известно, сколько тысяч километров изъездил вечный странник в поисках этого сказочного места, где прекратилось бы горение и дерганье его нервов, вечное бодрствование всех его органов...»

– А я-то наивно считал, что безмерно мучился от моих болячек... – душа Бориса Николаевича была охвачена состраданием. – Бедняга...

– Нельзя его так называть, месье экс-президент, – обратился к нему великий фразцузский романист. – «... Ницше – гений мощных поворотов... Ницше отважно встречает опасность лицом к лицу и не боится схватить быка за рога. Психология, духовное начало... приводит его беззащитную чувствительность в глубины страдания и бездну отчаянья, но та же психология, тот же дух восстанавливает его здоровье... И болезни, и выздоровления Ницше проистекают из гениального самопознания. Психология, над которой ему дана магическая власть, становится терапией – образец беспримерной «алхимии, создающей ценности, из неблагородного металла». После десяти лет непрерывных мучений он достиг «низшей точки жизнеспособности»; казалось, что он уже вконец растерзан, разъеден своими нервами, жертва отчаяния и депрессии, пессимистического самоотречения. И тогда в духовном развитии Ницше внезапно наступает столь характерное для него молниеносное, поистине вдохновенное «преодоление», одно из тех мгновений самопознания и самоспасения, которые сообщают истории его духа такую величественную, потрясающую драматичность».

– Месье Флобер прав! – прервал монолог француза объект его анализа. – «Совершанная ясность, прозрачность, даже чрезмерность духа... уживалась во мне не только с самой глубокой физиологической слабостью, но и с избытком чувства страдания. Среди пытки трехдневных непрерывных головных болей, сопровождавшихся обильной рвотой, – я обладал ясностью диалектика par excellence, очень хладнокровно размышлял о вещах, для которых, в более здоровых условиях, не нашел бы в себе достаточно утонченности и спокойствия, не нашел бы дерзости поднимающегося на высоту.

... Все болезненные нарушения интеллекта, даже полуобморок, следующий за лихорадкой, оставались до сего времени совершенно чуждыми для меня вещами, о природе которых я впервые узнал лишь научным путем. Моя кровь бежит медленно. Никому никогда не удавалось обнаружить у меня жар. Один врач, долго лечивший меня, как нервно-больного, сказал наконец: «Нет! Больны не ваши нервы, а я сам болен нервами». Конечно, хотя этого и нельзя доказать, во мне есть частичное вырождение; мой организм не поражен никакой гастрической болезнью, но вследствие общего истощения я страдаю крайней слабостью желудочной системы. Болезнь глаз, доводившая меня подчас почти до слепоты, была не причиной, а только следствием: всякий раз, как возрастали мои жизненные силы, возвращалось ко мне в известной степени и зрение». Словом, «ум мой не болен, все здорово, кроме моей бедной души...»

– Как же ты все эти пытки переносил, – продолжал сострадать Борис Николаевич.

– Как испытание, как духовное упражнение. «Я сравниваю свою судьбу с судьбами других людей, которые были велики в своем несчастии; например, Леопарди; но он не был мужественен; страдая, он проклинал жизнь. Я же открыл суровую истину: больной не имеет права быть пессимистом. Христос, вися на кресте, пережил минуту слабости. «Отец мой, зачем ты меня оставил!» – воскликнул он. У меня нет Бога, нет отца, нет веры, нет друзей; я намеренно лишил себя всякой поддержки, но все-таки не согнулся под тяжестью жизни. Самая мимолетная жалоба все равно свидетельствовала бы о поражении. Страдания не могут сломить моей воли, напротив, они воспитывают ее и оплодотворяют мои мысли.

Напрягая свой ум для борьбы со страданием, мы видим вещи в совершенно ином свете, и несказанного очарования, сопровождающего каждое новое освещение смысла жизни, достаточно иногда для того, чтобы победить в своей душе соблазн самоубийства и найти в себе желание жить. Тот, кто страдает, с неизбежным презрением смотрит на тусклое жалкое благополучие здорового человека; с тем же презрением относится он к своим бывшим увлечениям, к своим самым близким и дорогим иллюзиям; в этом презрении все его наслаждение; оно поддерживает его в борьбе с физическими страданиями; и как оно ему в этой борьбе необходимо! Гордость его возмущается как никогда; радостно защищает она жизнь против такого тирана, как страдание, против всех уловок физической боли, восстанавливающих нас против жизни. Защищать жизнь перед лицом этого тирана – это ни с чем не сравнимый соблазн.

... Ужасные непрекращающиеся муки моей жизни заставляют меня призывать смерть, и некоторые признаки указывают мне на то, что я близок к последнему, спасительному припадку. Я уже так страдал, от стольких вещей уже отказался, что, я думаю, во всем мире вы не найдете такого аскета, который мог бы со мной сравняться, и чья жизнь была бы похожа на мою жизнь в течение этого последнего года. Но тем не менее я многого достиг. Моя душа приобрела много мягкости и нежности, и для этого мне не понадобилось ни религии, ни искусства. (Вы замечаете, я немного горжусь этим, мне нужно было дойти до полного изнеможения, чтобы найти в самом себе тайный источник утешения). Я думаю, что настолько хорошо сделал дело своей жизни, насколько мне это позволило время. Но я знаю, что для многих людей я внес каплю хорошего меда, что, благодаря мне, многие люди обратились к более высокой, чистой и светлой жизни...

Только великая боль приводит дух к последней свободе, только она позволяет нам достигнуть последних глубин нашего существа, – и тот, для кого она была почти смертельна, с гордостью может сказать о себе: «Я знаю о жизни больше потому, что так часто бывал на границе смерти».

– Противоречишь сам себе – вместе с Богом ты отрицал и вечную жизнь! – затеял дискуссию Дьявол.

– «Не в вечной жизни суть, а в вечной жизненности»! И ее я проявляю даже здесь, в адских – во всех смыслах слова – условиях, несмотря на все препятствия, которые Вы передо мною ставите, Ваше инфернальное величество! «Трудно разрывать каждую цепь, но вместо каждой цепи у меня вырастают крылья»!

– Что же помогает тебе оставаться самим собой и там, и здесь, не сдаваться обстоятельствам ни при жизни, ни в посмертии? – Ельцину вдруг захотелось перенять чужой полезный опыт.

– Ты уверен, что действительно хочешь это знать?

– Кто же откажется узнать правду?

– «Выше правды нет ничего», – подтвердил Достоевский.

– «Какую меру истины может вынести человек?» Не хуже ли тебе станет от подобных знаний? Может, лучше у других спросишь? «Людям постоянно нужна акушерка, и почти все идут разрешаться от бремени в кабак, в коллегии, где мелкие мысли и мелкие проекты прыгают, как котята».

– У Вашего спутника, герр Ницше, есть уникальное достоинство – независимый дух, – к парочке присоединился на миг гениальный философ Гегель. – «Свободный человек совсем не завистлив. Он с радостью принимает великое».

– Вы правы, герр Гегель. «В наше время никто не умирает от горьких истин: слишком велик выбор противоядий». Что ж, Борис, попробую дать тебе несколько советов, которые способны помочь тебе сохранить свою целостность даже в инферно. Но учти. Такие тайны, как, впрочем, «...должности и почести, не достаются даром... Видеть глубину вещей – очень неудобное свойство. Это заставляет держать глаза в постоянном напряжении, и в конце концов ты видишь больше, чем хотел бы».

Урок первый – откажись от стремлений. «Я не помню, чтобы я когда-нибудь старался, – ни одной черты борьбы нельзя указать в моей жизни. Я составляю противоположность героической натуры. Чего-нибудь «хотеть», к чему-нибудь «стремиться», иметь в виду «цель», «желание» – ничего этого я не знаю из опыта. И в данное мгновение я смотрю на свое будущее – далекое будущее! – как на покойное море: ни одно желание не пенится на нем, я ничуть не хочу, чтобы что-нибудь стало иным, чем оно есть; я сам не хочу стать иным... Но так жил я всегда. У меня не было ни одного желания. Едва ли кто другой на сорок пятом году жизни может сказать, что он никогда не заботился о почестях, о женщинах, о деньгах!...»

Впрочем, я отвлекся. Урок второй: учись, набирайся знаний, как делал я, но при этом умей выбирать то, чему стоит учиться; и сразу отбрось представления об этике и морали; подобно мне, стань «по ту сторону добра и зла». Не жалей о содеянном! «Что есть само освобождение? – Отсутствие стыда перед самим собой!» Избавься от тщеславия, хотя это так же трудно, как снять с себя кожу. «Как кости, плоть, внутренности и кровеносные сосуды покрыты кожей, которая позволяет человеку выглядеть благопристойно, так и тревоги и страсти, терзающие душу, облечены тщеславием; это кожа души...

Почему я о некоторых вещах знаю больше? Почему я вообще так умен? Я никогда не думал над вопросами, которые не вопросы, – я себя не расточал. Истинных религиозных затруднений, например, я не знаю по опыту. От меня совершенно ускользнуло, как я мог бы быть «склонным ко греху». Точно так же у меня нет положительного критерия для того, что такое угрызение совести: судя по тому, что об этом слышно, угрызение совести не представляется мне ничем достойным уважения... Я не хотел бы отказываться от поступка после его совершения, я предпочел бы дурной исход последствия совершенно исключить из вопроса о ценности. При дурном исходе слишком легко теряют правильный глаз на то, что сделано; угрызение совести представляется мне родом «дурного глаза». То, что не удалось, чтить тем выше, ибо оно не удалось – это уже скорее принадлежит к моей морали. «Бог», «бессмертие души», «избавление», «потусторонний мир» – все это понятия, которым я никогда не дарил ни внимания, ни времени, даже ребенком, – быть может, я никогда не был достаточно ребенком для этого?».

– Что-то ты в философию ударился...

– Ага, ты начал вгрызаться в мясо проблемы! Урок третий, самый главный: спасение – в философии!

«Тот, кто умеет дышать воздухом моих сочинений, знает, что это воздух высот, здоровый воздух. Надо быть созданным для него, иначе рискуешь простудиться. Лед вблизи, чудовищное одиночество – но как безмятежно покоятся все вещи в этом свете! Как легко дышится! Сколь многое чувствуешь ниже себя! – Философия, как я ее до сих пор понимал и переживал, есть добровольное пребывание среди льдов и горных высот, искание всего странного и загадочного в существовании всего, что до сих пор было гонимого моралью. Долгий опыт, приобретенный мною в этом странствовании по запретному, научил меня смотреть иначе, чем могло быть желательно, на причины, заставлявшие до сих пор морализировать и создавать идеалы. Мне открылась скрытая история философии, психология ее великих имен. Та степень истины, какую только дух переносит, та степень истины, до которой только дерзает дух – вот что все больше и больше становилось для меня настоящим мерилом ценности. Заблуждение (вера в идеал) не есть слепота, заблуждение есть трусость. Всякое завоевание, всякий шаг вперед в познании вытекает из мужества, из строгости к себе, из чистоплотности в отношении себя...»

– Марксисты учат, что любая философия имеет конкретную цель...

– «Цель моя заключается в том, чтобы дать критику необъятному множеству нравственных суждений, предрассудков, косной рутины, которые сковывают мир; оценить их жизненную ценность, т.е. выражаемое ими количество энергии, и определить, таким образом, порядок добродетелей. Я намерен реализовать переоценку всех ценностей, на меньшее моя гордость не соглашается...

Положения, в отношении которых был в сущности согласен весь мир, – не говоря уже о всемирных философах, моралистах и о прочих пустых головах, – у меня являются, как наивности человеческого заблуждения: такова, например, вера, что «эгоистическое» и «неэгоистическое» суть противоположности, тогда как само ego есть только «высший обман», «идеал»... На самом же деле нет ни эгоистических, ни неэгоистических поступков: оба понятия суть психологическая бессмыслица».

– Это и есть суть твоей теории?

– Нет, сие – только преамбула! «То, что человечество до сих пор серьезно оценивало, были даже не реальности, а простые химеры, говоря строже, ложь, рожденная из дурных инстинктов больных, в самом глубоком смысле вредных натур – все эти понятия «душа», «добродетель», «грех», «потусторонний мир», «истина», «вечная жизнь»... Но в них искали величие человеческой натуры, ее «божественности»... Все вопросы политики, общественного строя, воспитания извращены до основания тем, что самых вредных людей принимали за великих людей, – что учили презирать «маленькие» вещи, это значит, самые основные условия жизни... Когда я сравниваю себя с людьми, которых до сих пор почитали, как первых людей, разница становится осязательной. Я даже не отношу этих, так называемых, «первых» людей к людям вообще, – для меня они отбросы человечества, порождение болезней и мстительных инстинктов: все они нездоровые, в основе неизлечимые чудовища, мстящие жизни... Я хочу быть их противоположностью: мое преимущество состоит в самом тонком понимании всех признаков здоровых инстинктов. Во мне нет ни одной болезненной черты: даже во времена тяжелой болезни я не сделался болезненным; напрасно ищут в моем существе черту фанатизма».

– Ужасные вещи ты говоришь... Теперь понимаю, почему застольными книгами Адольфа Гитлера были твои опусы!

– «Возможно, что такое познание ужаснет нас, но чувство ужаса – это необходимое последствие каждого более или менее глубокого познания. Природа всегда таит в себе ужас, даже когда из ее рук выходят самые прекрасные творения. Закон природы состоит в том, что культура в своем триумфальном шествии одаряет только ничтожнейшее, привилегированное меньшинство, а для того, чтобы искусство достигло своего полного расцвета, необходимо, чтобы массы оставались рабами».

– Но мы же не в древней Греции, где общество делилось на свободных и рабов! – возразил великий демагог Ельцин.

– «Наше поколение имеет обыкновение противополагать грекам два принципа, кстати сказать, оба измышленные, для того, чтобы успокоить общество, рабское по своему духу, но не могущее без страха и тревоги слышать самое слово «раб». Мы говорим о «достоинстве человека» и «достоинстве труда».

Совсем иной язык у греков. Они простодушно заявляют, что труд унизителен, ибо невозможно, чтобы человек, занятый добыванием хлеба, стал когда-нибудь артистом. Признаем же следующую истину, как бы жестоко она ни звучала в наших ушах: рабство необходимо для развития культуры; это – истина, не оставляющая никакого сомнения...»

– Но рабы жили, как животные! – экс-гарант никак не мог избавиться от популистских лозунгов.

– Сильно ты волновался насчет того, как скверно жили ограбленные тобой и твоей сворой «дорогие россияне»?! Напротив – совсем не волновался, тебе было наплевать! И правильно! Твои-то близкие не тужили! «Страдания людей, живущих в нищете, должны быть еще сильнее, чтобы самое ограниченное число жителей Олимпа могло создать мир искусства. Ценой труда низших классов, путем так называемого неоплаченного труда, привилегированный класс должен быть освобожден от борьбы за существование и, тем самым, получить возможность творить, удовлетворять все новым потребностям. И если можно сказать, что Греция пала оттого, что носила в себе рабство, то гораздо справедливее будет другое мнение: мы погибаем потому, что у нас нет рабов». А в СССР почти все жители были рабами! И при тебе этот класс остался!

– Неправда!

– Нет, это – непреложная истина! Суть ведь не в терминологии, а, как правильно открыл Маркс, в отношении к средствам производства и владении продуктами этого производства. Что при Сталине, что при Брежневе, что при тебе все созданные рабским народом ценности захапала кучка преступников, как ты их ни называй – большевиками, коммунистами или демократами. Я лично определил их как высший класс! И вообще, задайся глобальным вопросом: «каково происхождение рабства? Как создалось подчинение раба, слепого крота культуры? От греков мы узнаем: побежденный принадлежит победителю, с женою и детьми, с имуществом, плотью и кровью. Власть дает первое право, и нет такого права, которое, по существу своему, не было бы присвоением, захватом, насилием...

Перед нами постыдное по своему происхождению Государство; для большинства людей оно служит источником неистощимых бедствий и в своих постоянно повторяющихся кризисах оно пожирает людей, как пламя.

Но при звуках голоса душа наша забывает себя; на его кровавый призыв откликаются тысячи, поднявшихся до героизма, людей. Да, для слепых масс предметом самого высшего поклонения является, может быть, государство, которое в часы своего подъема кладет на все лица отпечаток особенного величия!..

Какая-то таинственная связь существует между государством и искусством, между политической деятельностью и художественным творчеством, между полем битвы и произведениями искусства. Какую роль играет государство? Это – сталь, скрепляющая общество».

Мой вывод равно справедлив и для Спарты, и для Рима, и для Османской державы, и для СССР, и для ельцинской России! Хотя в твою эпоху искусство было заброшено, а художественное творчество либо превратилось в фарс, либо было вытеснено зарубеж!

Спорить с великим философом было неимоверно трудно, особенно потому, что насчет России времен правления царя Бориса Второго тот был совершенно прав. По старой привычке ЕБН постарался перевести разговор на другую тему:

– Когда упоминают твою фамилию, почему-то сразу всплывает в памяти понятие «белокурая бестия»...

– Это – один из самых гениальных придуманных мною терминов! Но он имеет реальное историческое обоснование. Доарийцы в Италии отличались... «цветом от получившей господство белокурой, именно арийской расы завоевателей. Галльский язык дал мне по крайней мере точно соответствующий случай – слово fin (например, в имени Fin Gal),отличительное слово, обозначающее дворянство, затем доброе, благородное, чистое, означает первоначально белокурого, в противоположность к темным черноволосым первобытным жителям».

– У меня слово «фингал» вызывает совсем другие ассоциации, – признался Борис Николаевич.

– На то ты и варвар!

– Ты чего обзываешься?! – обиделся ЕБН.

– Наоборот, я тебя хвалю! – объяснил философ. – Но дослушай последний мой урок. Некогда я так сформулировал правила своей будущей жизни:

«Ты не должен ни любить, ни ненавидеть народа.

Ты не должен заниматься политикой.

Ты не должен быть ни богатым, ни нищим.

Ты должен избегать пути знаменитых и сильных.

Ты должен взять себе жену из другого народа.

Своим друзьям ты должен поручить воспитание твоих детей.

Ты не должен исполнять церковных обрядов».

Ты исполнил только одну мою заповедь: женился на еврейке...

– Я свой народ любил! – возразил экс-гарант.

– Ты «дорогих россиян» в физиологическом смысле любил! – заржал Отец лжи. – Имел их! Трахал во все дыры! А все остальное время хрен на них положил, чтоб им тяжелее жилось!

– Заткнулся бы ты! – грубо оборвал лукавого предмет его насмешек. Ельцина корежило: значит, Дьявол говорил правду...

– Глупо как-то получается, Фридрих: единственная причина, по которой я мог бы стать философом, – это мой брак?!

– Ты неверно понимаешь этот феномен...

– А у тебя, что, другое понятие?!

– «О том, как понимаю я философа, как страшное взрывчатое вещество, перед которым все находится в опасности, как отделяю я свое понятие философа на целые мили от такого понятия о нем, которое даже Канта включает в него, не говоря уже об академических «жвачных животных» и других профессорах философии: обо всем этом дает мое сочинение бесценное указание...»

– А можно конкретно, без словоблудия?!

– Философа, настоящего, разумеется, можно только услышать! «Прислушайтесь только к звуку, каким говорит ум, когда он говорит, каждый ум имеет свой звук, любит свой звук. Вот тот там, наверное, агитатор, подразумеваю пустую голову, пустой котел: что бы в него ни вошло, всякая вещь выходит из него глухой и грубой, отягощенной эхом великой пустоты.

Но ум, который уверен в себе, говорит тихо: он ищет скрытого места, он заставляет себя ждать. Философа узнают потому, что он избегает трех блестящих и шумных вещей: славы, государей и женщин, но этим еще не сказано, что они не приходят к нему. Он избегает слишком яркого света: поэтому он избегает современности и ее «дня». В этом отношении он подобен тени: чем более садится его солнце, тем более растет его величие...

Его «материнский» инстинкт, тайная любовь к тому, что растет в нем, указывает ему положения, которые его избавляют от необходимости думать о себе, подобно тому, как инстинкт матери в женщине поддерживал до сих пор ее зависимое положение. В конце концов они не требовательны, эти философы; их любимая поговорка «обладающий имуществом – сам находится в его власти».

... Такого рода люди не любят, когда их тревожат враждой, а также и дружбой: они легко забывают и презирают. Им кажется дурным вкусом разыгрывать мучеников, «страдать за правду» – это они предоставляют честолюбцам. ... Они бережно употребляют великие слова, говорят, что им претит даже слово «истина»: оно звучит хвастливо...

Что касается «целомудрия» философов, то этого рода дух имеет очевидно иную плодовитость, чем в детях: может быть, иначе как-нибудь продолжает жить и их имя, их маленькое бессмертие (еще более нескромно выражались философы в древней Индии: «для чего потомство тому, чья душа мир?»). Здесь нет и следа целомудрия, обусловленного аскетическим сомнением и ненавистью к чувственному, точно так же, как мало общего иметь с целомудрием, когда атлет или наездник воздерживается от сношений с женщинами... Всякий артист знает, как вредно отзывается сожительство во время сильного умственного напряжения и подготовки».

– Ну, если философия обязывает отказаться от баб, на фиг она нужна! – сделал безапелляционный вывод Ельцин.– Но, насколько я помню, ты всех философов ни в грош не ставил...

– Неправда! Не всех!

– Ну, назови, кого ты признаешь!

– В первую очередь приходят на память великие французы, которых я «так любил за их прямодушие, – Паскаль, Ларошфуко, Вовенарт, Монтень... Все мы готовы скорее согласиться на гибель человечества, чем на гибель познания... По их примеру я хочу оставить свои заметки в беспорядочном виде, ничем не прерывать их свободного течения, написать самую простую книгу, призывающую к благоразумию несколько поспешное воодушевление современников. ... Я выбрал следующее заглавие для своей новой книги: «Человеческое, слишком человеческое».

– Ты сам себе противоречишь! То заявляешь, что свободен от стремлений; то пишешь книги, чтобы открыть людям глаза!

– Тут ты меня поймал! Я бываю иногда не очень честен по отношению к себе. «Там, где покидает меня честность, я становлюсь слеп; там, где я хочу познать, я хочу быть честен, то есть строг, жесток, неумолим». Но у меня есть оправдание! «Я, как настоящий корсар, охочусь за людьми, не для того, чтобы взять их в плен, но чтобы увести их с собой на свободу». Однако мне, как истинному философу, не удается осуществить свою великую миссию!

– Только тебе?

– Никому из нас! «Поэтов и пророков люди охотно слушают, философы же не трогают их своими анализами и дедукциями. Проследим целый ряд гениев и философов трагической Греции, удалось ли им осуществить что-нибудь? Для их народа жизни их пропали даром... Ни один из великих философов не увлек за собой народа! Они потерпели неудачу, но кто же, наконец, будет иметь успех? На одной философии нельзя основать народной культуры.

Какое же будущее ждет эти исключительные души? Неужели их, порою необъятная, сила гибнет даром? Неужели философ навсегда останется для человечества парадоксальным и бесполезным существом? ... Если для того, чтобы сражаться, у меня в руках нет другого оружия, кроме моих философских мыслей, то какую же я представляю из себя реальную ценность?»

– И какую же?

– «... Я могу помогать. Сократ не создавал истин, которые по невежеству внедрялись бы в умы его слушателей, он претендовал только на звание акушера. В этом и должна заключаться задача философа; как творец – он бессилен, но как критик – может принести громадную пользу. Он должен проанализировать, как окружающие его силы действуют на науку, на религию и на искусство, он должен указывать направление, определять ценность вещей и ставить границы. В этом будет состоять и моя жизненная задача. Я изучу души моих современников и буду в праве сказать им: ни наука, ни религия не могут спасти вас, обратитесь к искусству, могучей силе будущего... Я должен быть верховным судьею эстетической культуры, цензором всех заблуждений! Я не охотник за мухами... Я – авантюрист духа, я блуждаю за своею мыслью и иду за манящей меня идеей».

– «Все прежние философы пытались объяснить окружающий мир; задача состоит в том, чтобы изменить его», – поделился мыслями Маркс. – Мне и моим последователям, да и Вашим, герр Ницше, если говорить о гитлеровцах, это удалось!

– Лучше бы не удалось! – пылко воскликнули несколько любомудров, внезапно окруживших двух скитальцев по инферно. – Никто не отрицает Ваших дарований, господа Ницше и Маркс; но лучше бы вы употребили их на другие, менее разрушительные дела!

Карл смолчал, Фридрих – нет:

– Послушав вас, я наконец-то постиг значение таинственного русского глагола «трындеть». Оказывается, «иметь талант – еще недостаточно. Надо еще получить ваше разрешение на обладание им, не так ли, друзья мои?»

– Кстати, герр Ницше, сюда обещал вскоре прийти Заратустра – для расправы с Вами. Он бегал по нашей микрозоне и кричал: «Так я не говорил!»

– «Ослиное остроумие!» – зашипел Фридрих. – Стыдились бы, месье Ренан, если Вам еще не стыдно за Ваши писульки типа «Жизнь Иисуса» и прочие опусы того же масштаба!

– Ай, как мы оскорбились! Но и Вам советую лететь отсюда, душа моя!

– Пойдем дальше, Борис... Ох, уж эти братья-любомудры! Не столь уж малое их число «... находят, что у меня неуживчивый характер и настроение чесоточной собаки. Это правда, но я ничего не могу с собою поделать. Некоторых людей я предпочитаю видеть издалека, но не вблизи». В том числе Зороастра...

– Это кто?

– Греки, а вслед за ними европейская цивилизация под этим именем знают великого Заратустру, основателя религии магов-огнепоклонников. А я написал гениальную книгу «Так говорил Заратустра».

– Ну и что? Чего тебе бояться?

– Да пророк обещал мне лицо попортить заодно с репутацией за то, что, по его словам, я напридумывал в своем сочинении...

– Так ведь это же в аду невозможно!

– Для пророков – основателей религий все может быть возможным... Но я все равно его уважаю, как и любых деятельных философов! «Во сто раз хуже «созерцательные» историки – я даже не знаю, что могло бы вызвать большее отвращение, чем такое «объективное» седалище, чем такой раздушенный похотливец, посягающий на историю, полу-поп, полу-сатир... Ренан! Один уже высокий фальцет его одобрения выдает, чего у него не хватает, где у него не хватает, где применила в этом случае Парка, – увы! с слишком большим хирургическим искусством, – свои жестокие ножницы!» Парка – это богиня судьбы у древних греков, которая обрезает людям нити жизни, – объяснил Ницше, видя недоумение на лице своего спутника. – «Пусть сохраняет свое терпение, кто ничего не теряет от этого, – меня же в ярость приводит такой вид, такие «созерцатели» ожесточают меня против «зрелища» и даже более, чем зрелища (самой истории, поймите меня!) ... Природа, давшая быку рога, а льву клыки и когти, дала мне ногу. Для чего же дала она мне ее?.. Для того, чтобы... растаптывать гнилые седалища, трусливую созерцательность, похотливое евнушество пред историей, кокетничанье с аскетическими идеалами, облекающееся в тогу справедливости тартюфство импотентности!»

– Ты презираешь аскетов, хотя сам вел такую же жизнь?! – удивился ЕБН.

– «Глубочайшее почтение аскетическому идеалу, поскольку он честен! насколько он верит в себя и не делает штук! Но терпеть не могу я всех этих кокетливых клопов, страдающих ненасытным честолюбием вонять бесконечностью, до такой степени, что в конце концов бесконечность начинает вонять клопами; не люблю я гробов повапленных, притворяющихся живыми; не люблю усталых и изношенных, когда они окутываются в мудрость и глядят «объективно»; не люблю выряженных героями агитаторов, напяливающих волшебную шапочку идеала на свои головы, головы соломенных чучел; не выношу честолюбивых художников, которым бы хотелось слыть аскетами и жрецами, когда они в сущности всего лишь трагические шуты Петрушки; не выношу также и этих новейших спекулянтов идеализма – антисемитов, которые в настоящее время с христианско-арийскою добропорядочностью закатывают

глаза и стараются взбудоражить все носорожьи элементы народа превышающим меру всякого терпения злоупотреблением самым дешевым агитационным средством, моральной позой.

... Европа в настоящее время богата возбудительными средствами, она их изобретает прежде всего, по-видимому они более всего нуждаются в возбудительных средствах и водке: отсюда чудовищное подделывание идеалов, – этой самой крепкой водки для духа, отсюда и противно скверно пахнущий, пролганный, псевдо-алкогольный воздух повсюду. Хотелось бы мне знать, сколько грузов кораблей поддельного идеализма, костюмов для героев и трескучей жести звонких слов, сколько тонн подсахаренного спиртного сострадания (фирмы: религии сострадания), сколько ходулей «благородного негодования» для помощи духовно-плосконогим, и сколько наконец комедиантов христианско-морального идеала пришлось бы вывести из современной Европы, чтобы хоть немножко прочистить ее воздух...