Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 108 страниц)

Пока тогдашние правозащитники молчали, Сталин, чтобы довести до отчаяния своего врага, физически уничтожил всех родственников Троцкого, включая самых отдаленных. Даже няню его внука!

При загадочных обстоятельствах в Париже скончался младший сын Троцкого Лев Седов (он, как и Сергей, взял фамилию матери). Лев принял неосторожное решение лечь на операцию для удаления аппендицита в клинику на парижской улице Мирабо, которую содержали русские белоэмигранты. Там он и погиб 16 февраля 1938 года. Его оперировал известный хирург, и операция прошла успешно. Тем не менее на следующий день медики застали его в коридоре клиники полураздетым и с высокой температурой: в районе раны у него был небольшой кровоподтек. Немедленно проводится вторая операция. Но она не помогла, и пациент умер.

В кровавом водовороте погибли все дети Троцкого. Из многочисленных родных и близких у него остались только жена да еще восьмилетний внук Сева, сын Зины. О смерти матери Лев Давидович знал и время от времени справлялся об отце, который стал для него мифом. Жена пережила Троцкого на двадцать два года и умерла во Франции в 1962 году.

На него совершали несколько покушений. В Осло группа неизвестных напала на дом, пыталась похитить архивы, а может, его самого. В Париже вскрыли сейф и уничтожили семьдесят килограммов документов. Приехав в Мексику, он поселился в доме художника Диего Риверы, а затем перебрался на виллу в Койоакане, в пригороде Мехико. Вилла, расположенная на улице Вена, была обнесена высокой стеной. Последнее убежище Троцкого охранялось днем и ночью.

20 мая 1940 года на рассвете около двадцати человек в военной и полицейской форме под командой пехотного майора проникли в жилой дом, уверенно, как будто они знали здесь расположение всех комнат, проследовали к спальне, увидели на широкой кровати под одеялами разбуженных выстрелами двух человек и открыли по ним огонь из автоматического оружия. Было выпущено около трехсот пуль. Троцкий и его жена спаслись чудом. Супруги ни за что не уцелели бы, останься они в постели. Оба вовремя забились в угол и упали на пол без движения. Пострадал только внук – пулей задело ногу.

Троцкий понял, что круг замкнулся. Он начал всерьез задумываться о самоубийстве. Каждый день начинался им с фразы: «Они нас не убили этой ночью. Они подарили нам еще один день».

– На самом деле в 1940 году это я сделал подарок товарищу Сталину: организовал убийство Троцкого, – Берия воплотил в жизнь народную мудрость «Себя не похвалишь – стоишь как оплеванный».

Бывший лейтенант испанской республиканской армии Рамон Меркадер раскроил «иудушке» череп...

– Я категорически против принятия этого «врага народа № 1» в состав СНК! – попытался стукнуть призрачным кулаком по фантомному столу Сталин.

– Что скажете, Лев Давидович? – обратился к объекту споров Ленин. Троцкий процитировал строчки из своего завещания:

– «Если бы мне пришлось начинать все сначала, я, конечно, постарался бы избежать той или этой ошибки, но главное направление моей жизни осталось бы без изменений. Я умру пролетарским революционером, марксистом, диалектическим материалистом, последовательным и непримиримым атеистом. Моя вера в коммунистическое будущее человечества не стала менее горячей, фактически сегодня она тверже, чем в дни моей юности... Мы идем навстречу столь трудным временам, что каждый единомышленник должен быть нам дорог. Было бы непростительной ошибкой оттолкнуть единомышленника, тем более группу единомышленников, неосторожной оценкой, пристрастной критикой или преувеличением разногласий».

Хочу также напомнить, что Вы, товарищ Ленин, чтобы подчеркнуть свое доверие ко мне, передали мне чистый бланк Председателя Совнаркома, написав в его нижнем углу: «Товарищи. Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убежден, в абсолютной степени убежден, в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело. В. Ульянов – Ленин». Я хранил этот бланк чистым всю свою жезнь».

Меня обвиняют в жестокости – и я не опровергаю эти обвинения. «Расстрел был жестоким орудием предостережения другим... Революционная война – неоспоримое условие нашей политики». Но сравнивать мои действия с теми невиданными репрессиями, которые обрушили на наш народ Сталин и его подручные, нельзя. Это несоизмеримо ни по масштабам, ни по коварству, ни по идеологическмоу прикрытию.

Оппозиция, которую я возглавлял, боролась против сталинской фракции за индустриализацию, за плановое начало, за более высокие хозяйственные темпы, против ставки на кулака, за коллективизацию. Да-да, представьте, все эти знакомые советским людям понятия, неразрывно связанные со сталинскими пятилетками, родились именно в рядах оппозиции. До февраля 1928 года сталинская фракция считала необходимым опираться на крепкого крестьянина и отказывалась жертвовать им в интересах индустриализации. Плановое хозяйство подвергалось осмеянию: мол, мы зависим от дождя, а не от плана. В 1927 году Сталин в борьбе против меня при поддержке Молотова, Ворошилова и других посредственностей заявлял, что «Днепрострой» нам так же нужен, как мужику граммофон вместо коровы». Подумать только: с 1923 года оппозиция требовала подготовки пятилетнего плана и сама намечала его основные элементы. Вот вам и первая «сталинская пятилетка»!

Выдворив меня за границу, Сталин полностью взял на вооружение мои планы. Провел насильственную коллективизацию, «трудовые армии» заключенных стоили города и заводы, страна превратилась в армейскую казарму с жестокой военной дисциплиной. Спрашивается, о чем же мы спорили в середине двадцатых годов, если развитие последующих событий показало, что сам Сталин на деле был троцкистом?!

Против таких аргументов было трудно возразить. Хотя голоса разделились, Троцкого допустили к организации переворота в аду.

– А я второй в революции еврей! – заявил Зиновьев.

– Нет, я! – опроверг его Каменев.

– И эти двое к нам лезут? – опять взбеленился Иосиф Виссарионович. – Враг народа Зиновьев, кто признался на суде: «Мой неполноценный большевизм трансформировался в антибольшевизм, и через троцкизм я пришел к фашизму»? Враг народа Каменев, кто предупредил Троцкого в 1926 году: «Вы думаете, что Сталин размышляет сейчас над тем, как возразить Вам по поводу Вашей критики? Ошибаетесь. Он думает о том, как Вас уничтожить, сперва морально, а потом, если можно, – физически. Оклеветать, организовать провокацию, подкинуть военный заговор, подстроить террористический акт... Сталин ведет борьбу совсем в другой плоскости,чем Вы. Вы не знаете этого азиата...»

– Но ведь я же был прав! – горячился Каменев.

– «Когда на XI съезде в марте 1921 года Зиновьев и его ближайшие друзья проводили кандидатуру Сталина в Генеральные секретари, с задней мыслью использовать его враждебное отношение ко мне, Ленин в тесном кругу... произнес свою знаменитую фразу: «Не советую, сей повар будет готовить только острые блюда». Какие пророческие слова!» – саркастически заметил Троцкий. – И вообще непонятно, чего ты прицепился к Зиновьеву?! Это же твой человек! 18 сентября 1918 года именно он на Петроградской партконференции впервые заявил во всеуслышание: «Мы должны повести за собой девяносто из ста миллионов человек, составляющих население Советской Республики. Остальным нам нечего сказать. Их нужно ликвидировать». Кто придумал сочетание: «Маркс – Энгельс – Ленин– Сталин»? Нет, не Молотов, не Каганович. Открыл эту формулу Зиновьев. А ты его за все благодеяния – к стенке...

– После смерти Ленина именно я и Каменев помогли тебе сохранить пост Генсека. А ты вышиб нас двоих из Политбюро! Я тогда на пленуме ЦК спросил тебя прилюдно: «Знает ли товарищ Сталин, что такое благодарность?» – с горечью вспомнил Зиновьев.

– А я тебе ответил: «Конечно, отлично знаю, это такая собачья болезнь!» – захохотал Вождь.

Но тут же его хорошее настроение от удачной, как ему казалось, шутки, сменилось яростью, когда все обсуждавшиеся кандидатуры были удостоены чести войти в РВК.

– Я, к сожалению, конечно, не еврей, хотя и женат на еврейке... – встрял в дискуссию появившийся в кабинете Бухарин, которого тут же перебил остроумец Радек:

– Коля, ты хочешь быть еще и жидом?! Тебе таки мало, что ты – враг народа?!

– «Бухкашка» прилетела! – сардонически изрек Сталин.

– Странная кличка! – выразил свое мнение вслух Ельцин. – Фамилия его так и подсказывает другое прозвище: Бухарик.

– Оно тебе куда больше подходит, ренегат-пьяница! – обратил на него внимание «дядя Джо».

– Чья бы корова мычала... – затеял перепалку ЕБН, никому не уступавший в разговорах с тех пор, как стал президентом, но обоих перебил новоприбывший Бухарин, который устал ждать своей очереди поговорить:

– Коба, как грубо! Не зря я окрестил тебя «Чингизхан с пулеметом»! Хотя, скорее, ты – Чингизхам! А когда-то ты обращался ко мне по-другому: «Мы с тобой – Гималаи, Бухарчик, остальные – ничтожества. Договоримся!»

– С тех пор много воды утекло... И – крови! – зарычал Вождь. Николай Иванович заметно струхнул и увял, но продолжал теоретизировать:

– Я вообще считаю постановку вопроса о национальности в данных условиях неверной. Может ли быть пятая графа анкеты при коммунизме?!

– Так она есть: «Был ли евреем при социализме?» – радостно встрепенулся Радек.

Хозяин резко прервал обмен остротами:

– Чего приперся?

– Я тоже хочу вершить Адскую Революцию! – объяснил цель своего прихода Николай Иванович.

– Опять ко мне под начало пойдешь? – изумился тиран.

– А что делать?! Я же некогда сказал о тебе: «Мы все стремимся в его пасть, отлично зная, что он нас сожрет!»

– Так-так... И это все, что ты обо мне говорил?

– Нет, конечно. Когда ты в последний раз выпустил меня в Европу, перед самым моим арестом, я в кругу близких знакомых нарисовал твой психологический портрет: «Сталин несчастлив оттого, что ему не удавалось убедить всех, и себя в том числе, что он – самый великий, и это его разочарование и есть его самая человечная черта, фактически его единственная человеческая черта; но вовсе не человеческой, а дьявольской является та черта его характера, что возникла как следствие его несчастливой жизни: он не может не мстить людям, всем людям, и особенно тем, кто выше его или в чем-то его превосходит. Если кто-то говорит лучше, чем он, то этот человек обречен! Сталин не даст ему жить, поскольку такой человек служит постоянным напоминанием о том, что Сталин не самый великий. Если кто-то пишет лучше, чем он, он – конченый человек, потому что только Сталин, только он имеет право быть первым русским писателем».

– И когда ж ты это понял?

– 14 апреля 1925 года в «Правде» была напечатана моя статья с лозунгом, обращенным к крестьянству: «Обогащайтесь, развивайте свое хозяйство и не беспокойтесь, что вас прижмут». Страна вздохнула с облегчением: с падением Троцкого явно наступали добрые перемены! Но после того, как ты при поддержке моей, Зиновьева и Каменева выгнал Льва Давидовича, ты взялся за разорение крестьянства, то есть фактически вернулся к военному коммунизму... А затем пошел дальше: заговорил о коллективизации!

...Это вызвало ярость Бухарина, которой Сталин не ожидал. «Самый значительный и самый ценный теоретик партии», но «мягкий, как воск», по определению Ленина, как считал Коба, должен был подчиниться. Ничего подобного! К изумлению Генсека, весной 1928 года Николай Иванович и его единомышленники – Рыков и Томский – написали записки в Политбюро об угрозе союзу пролетариата с крестьянством, естественно, ссылаясь на Ленина...

Сталин не собирался пока ликвидировать Бухарина. Грядущий диктатор только набирал силу, делал решительный исторический поворот, и ему нужен был теоретик, который все это объяснил бы с точки зрения марксизма. Джугашвили собрал пленум ЦК, и впервые в его докладе прозвучала формула: «Продвижение к социализму... не может не вести к сопротивлению эксплуататорских классов... не может не вести к обострению классовой борьбы». Население огромной страны, которое мало интересовалось политикой, докладов своих лидеров не читало (как и сейчас), не поняло, что это означает. Лишь одиночки сделали для себя жуткий вывод: «Если идет классовая борьба, значит, нужен террор. Если она должна усиливаться, должен усиливаться и террор».

Именно в тот период Сталин и уподобил себя с Бухариным высочайшим горам мира. Тот процитировал фразу Генсека про «ничтожества» остальным членам Политбюро, надеясь вызвать их гнев. Наивный... Они действительно были стаей товарищей, ничтожествами, испытывавшими только страх перед своим вожаком, и ненавидели Бухарина за эту унизившую их откровенность. Сталин в ярости заорал: «Врешь, ты это все выдумал!» – и поверили ему, а не разоблачителю. Так было удобнее всем.

Николай Иванович решил сменить тактику – привлечь на свою сторону двух членов Политбюро – Калинина и Ворошилова, пообещав им «смести Сталина». Калинин заколебался: он, бывший крестьянин, не приветствовал коллективизацию... Кобе пришлось образумить старичка.

Демьян Бедный, официальный поэт партии, проживал в Кремле, и его огромная квартира, мебедь красного дерева, гувернантка, повар и экономка были легендой в голодной писательской среде. Разбогатевший Бедный умел лизать кормящую его руку: в «Известиях» появился фельетон о неких «старичках», власть имущих, путающихся с юными артисточками из оперетки. Калинин, у которого был роман с молоденькой певицей Татьяной Бах (ставшей вдруг ни с того, ни с сего примадонной московской оперетты) все понял: в распоряжении Кобы новое оружие – досье ГПУ. И капитулировал. Ворошилов, весельчак и жуир, у которого морда тоже была в пуху по самые уши, последовал примеру «всесоюзного старосты».

Однако активность Бухарин не снизил. Он провел переговоры с руководителями ГПУ Ягодой и Трилиссером... А в июле 1928 года отправился к поверженному, на тот момент главному сталинскому врагу – Каменеву. «Бухарин, – написал тот Зиновьеву, – потрясен до чрезвычайности, губы прыгают от волнения». Теоретик партии признал прежние раздоры пустяком и призвал бывших супостатов заключить союз против Сталина. «Это Чингисхан... беспринципный интриган, который все подчиняет сохранению своей власти, меняет теории ради того, кого в данный момент следует убрать... Мы с ним разругались до «лжешь», «врешь» и прочее... Разногласия между нами, правыми, и Сталиным серьезней во много раз всех бывших разногласий с вами... Было бы гораздо лучше, если бы мы имели в Политбюро вместо Сталина Зиновьева и Каменева».

– Вот как ты якшался с врагами народа! – завопил величайший в истории деспот. – А вспомни XIV съезд! В своем выступлении Зиновьев объявил: «В партии существует опаснейший правый уклон. Это недооценка опасности кулака, деревенского капиталиста. Кулак, соединившись с городскими капиталистами-нэпманами и буржуазной интеллигенцией, сожрет партию и революцию». Метил он в первую очередь в тебя!

– Все эти мысли Зиновьева ты сам почти дословно высказал через несколько лет, когда уничтожал меня и правых...

– Верно, – согласился Сталин. – Тогда наступила очередь Зиновьева и Каменева. Но ты в то время поддерживал меня, и я тебя страстно защищал: «Крови Бухарина требуете? Не дадим вам его крови!»

– Ну да, ты оставил его кровь для себя, чтоб потом самому высосать, – блеснул остроумием Троцкий. Ницше заулыбался.

– Зачем ты затеял разорение крестьянства? Если бы не это, я шел бы с тобой до конца, – с мукой в голосе проговорила душенька партийного теоретика.

– Ты объявляешь себя марксистом-ленинцем, но ничего в этом учении не понимаешь. Свободное крестьянство и власть партии несовместимы. И рядовые партийные массы это чувствовали. Я уже тогда, на XIV съезде, заявил об этом во всеуслышание; «Если спросить коммунистов, к чему готова партия... я думаю, из 100 коммунистов 99 скажут, что партия более всего подготовлена к лозунгу «бей кулака». А ты хотел кулака спасти!

– А чего ты от него ожидал? – скривился «иудушка». – Его характеристика в моей интерпретации сводится к трем «п»: «полуистерический, полуинфантильный и плаксивый».

– Отзыв Троцкого правомерен? – обратился Ницше к Молотову.

– Не совсем. Бухарин – крупная фигура в п-партии. Был кандидатом, п-потом членом Политбюро, «редактором «Правды», потом был фактическим р-редактором «Коммуниста»... Определенные к-круги ему сочувствовали. Бухарин наиболее п-подготовленный... Был с нами до XVI съезда. Втроем – Бухарин, Сталин и я – все время вместе п-писали документы. Он был главный п-писатель». Я называл его «Шуйский».

Сталин Бухарина называл «Бухарчик», когда б-были хорошие отношения. Бухарин в период Брестского мира б-был левым, а после стал правым. В 1929 году он говорил о в-военно-феодальной эксплуатации крестьян...»

– А как человек какой он был?

– «Очень хороший, очень мягкий. Порядочный, б-безусловно. Идейный».

– Погиб за свою идею?

– «Да, потому что п-пошел против линии партии».

– Достоин уважения?

– «Достоин. Как человек – да. Но был опасный в п-политике. В жизни шел на очень к-крайние меры. Не могу сказать, что это доказано п-полностью, по крайней мере для меня, но он вступил в заговор с эсерами для убийства Ленина. Был за то, чтоб арестовать Ленина. А тогда, когда шла стенка на стенку, б-была такая острота, что Ленина бы казнили».

– Эти обвинения могли сфабриковать?

– «Не думаю... Учтите, в п-политической борьбе все возможно, если стоишь за другую власть. Бухарин выступал п-против Ленина и не раз. Называл его утопистом. И не только – предателем!» Повтори, Николай Иванович, свои п-признания на суде!

– «Сталин был целиком прав, когда разгромил, блестяще применяя марксистско-ленинскую диалектику, целый ряд теоретических предпосылок правого уклона, сформулированных прежде всего мною. После признания бывшими лидерами правых своих ошибок... сопротивление со стороны врагов партии нашло свое выражение в разных группировках, которые все быстрее и все последовательнее скатывались к контрреволюции... каковыми были и охвостья антипартийных течений – в том числе и ряд бывших моих учеников, получивших заслуженное наказание.

...Признаю себя виновным в злодейском плане расчленения СССР, ибо Троцкий договаривался насчет территориальных уступок, а я с троцкистами был в блоке...

Я уже указывал при даче основных показаний на судебном следствии, что не голая логика борьбы позвала нас, контрреволюционных заговорщиков, в то зловонное подполье, которое в своей наготе раскрылось за время судебного процесса. Эта голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением психологии, перерождением нас самих... которое привело нас в лагерь, очень близкий по своим установкам, по своеобразию, к кулацкому преторианскому фашизму.

Я около трех месяцев запирался. Потом стал давать показания. Почему? Причина этому заключалась в том, что в тюрьме я переоценил все свое прошлое. Ибо, когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь? И тогда представляется вдруг с поразительной яркостью абсолютная черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись. И наоборот, все то положительное, что в Советском Союзе сверкает, все это приобретает другие размеры в сознании человека. Это меня в конце концов разоружило окончательно, побудило склонить свои колени перед партией и страной. Я обязан здесь указать, что в параллелограмме сил, из которых складывалась контрреволюционная тактика, Троцкий был главным мотором движения. И наиболее резкие установки – террор, разведка, расчленение СССР, вредительство – шли, в первую очередь, из этого источника».

– Чушь, – прокомментировал Лев Давидович.

– «Чудовищность моих преступлений безмерна, особенно на новом этапе борьбы СССР. С этим сознанием я жду приговора...

Еще раз повторяю, я признаю себя виновным в измене социалистической родине, самом тяжком преступлении, которое только может быть, в организации кулацких восстаний, в подготовке террористических актов...

Я признаю себя далее виновным в подготовке заговора «Дворцового переворота»... Я был руководителем, а не стрелочником контрреволюционного дела».

– «Хороший оратор, – одобрил Молотов бывшего друга. – Умеет г-говорить. Речь чистая. Сейчас эти п-процессы сумели затоптать ногами, не переиздают. А ведь все открыто п-печаталось. В зале были иностранные к-корреспонденты, буржуазная пресса левая и гитлеровская, дипломаты, послы присутствовали... Еще и потому были ошибки и большие жертвы, что мы оказались чересчур д-доверчивы к тем людям, которым уже нельзя было доверять. Они уже п-переродились, и мы поздно от них избавились».

– Личные отношения Бухарина и Сталина тоже здесь примешиваются? – поинтересовался Ницше.

– «Личное – я с этим не м-могу согласиться. Это сводит дело, по существу, к м-мелочам. Потому что личное – у к-каждого есть личное, у хороших и у плохих, а почему именно эти люди, которые шли по одному пути, потом повернули в совершенно противоположном направлении? Личный к-карьеризм – это было бы очень мелко, узко. А вот то, что они уже не верят, п-потеряли веру – им нужен другой выход. А другой выход могут указать т-только непримиримые враги Советской власти. Либо я защищаю Октябрьскую р-революцию, либо против нее и ищу сторонников в тех, кто против...

Никуда не удерешь, т-ты уже на виду, ты уже Троцкий, ты уже Бухарин, ты уже должен говорить то, что и раньше говорил, и они повторяли, а в душе уже не верили. Вот это и п-превратило их потом в такие тряпки...»

– Но у обвинения не было никаких фактов, кроме признания обвиняемых, что еще не является доказательством вины, – стоял на своем «первый имморалист».

– «Какое нужно было еще д-доказательство вины, когда мы и так знали, что они виноваты, что они враги! Почитайте Бухарина – это же оппортунист!».

– То, что они не были виноваты, об этом речи не может быть?!

– «Безусловно».

– Я после процесса над ними назвал Зиновьева и Каменева «слизняками». И Бухарин такой же! – безапелляционно вынес приговор Троцкий.

– Хотели б мы на тебя посмотреть, если б ты оказался на нашем месте! – хором заорали все трое.

– А уж как я бы хотел... – облизнулся тигр в человеческом облике по кличке Коба. – И вообще, «бухкашка», чем ты недоволен? Я ведь в реальности применил на тебе твои же теоретические разработки...

– Какие еще разработки?

– Ну, к примеру, вот такую... «Пролетарское принуждение во всех его формах, начиная с расстрела... является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала коммунистической эпохи». Вот я из тебя путем расстрела и выработал «коммунистического человека». Ты на суде вполне по-коммунистически заговорил, отбросив свои правые, эсеровские и прочие мелкобуржуазные замашки...

– Чем я тебя породил, тем и убью, сказал Тарас Бульба своему изменнику-сыну, – отпустил очередную шуточку Радек. Ницше глянул на него одобряюще: распознал родственную душу. Любил он остроумных личностей!

– ...А насчет того, что ты – слизняк, с Троцким (в кои-то веки!) я согласен, – продолжал добивать Николая Ивановича его прежний друг. – Вспомни, что произошло на пленуме ЦК, когда тебя решили исключить из партии.

... Микоян предложил Бухарину и Рыкову сразу признаться в антигосударственной деятельности, на что Николай Иванович прокричал: «Я не Зиновьев и не Каменев и лгать на себя не буду!» Недавний их обличитель знал, что «бандиты», которых он так клеймил, – невинны...

По указанию Сталина для подготовки решения насчет новых «отщепенцев» была создана комиссия из 30 человек. Туда вошли и те, кого Хозяин оставил жить (Хрущев, Микоян, Молотов, Каганович, Ворошилов), и будущие смертники (Ежов, Постышев, Косиор, Гамарник, Петерс, Эйхе, Чубарь, Косарев). Все пришли к выводу: Рыков и Бухарин достойны расстрела.

Лишь «добрый» Коба предложил полумеру: «Исключить из членов ЦК и ВКП(б), суду не предавать, а направить дело в НКВД на расследование». Это означало не быструю, а долгую гибель. Крупская и Мария Ульянова, тоже члены комиссии, поддержали «соломоново решение»...

Особую муку принесла Бухарину разыгравшаяся на пленуме безумная сцена.

Ежов: «Бухарин пишет в заявлении в ЦК, что Ильич у него на руках умер. Чепуха! Врешь! Ложь сплошная!»

Бухарин: Я тогда простудился, поехал лечиться в санаторий в Горках и случайно оказался свидетелем этой величайшей трагедии. «Вот же они были при смерти Ильича: Мария Ильинична, Надежда Константиновна, доктор и я. Ведь верно, Надежда Константиновна?»

Та молчала, близкая к обмороку: боялась говорить правду...

Бухарин: «Я его поднял на руки, мертвого Ильича, и поцеловал ему ноги!»

Собравшиеся по-лошадиному ржали над «лжецом». Во исполнение решения комиссии Бухарин и Рыков были арестованы. Пленум постановил, что оба «как минимум» знали о террористической деятельности троцкистов-зиновьевцев. Все их письма и объяснения в ЦК были названы «клеветническими». В это время они уже находились на Лубянке – на первом допросе.

– «Бухкашка, ты как-то признал: «ГПУ свершило величайшее чудо всех времен. Оно сумело изменить саму природу русского человека», – напомнил Сталин.

– И он прав, – вмешался Ницше. – Впервые в России доносительство объявлено доблестью, а тайная полиция – героической организацией.

– Господин философ, ты мне мешаешь. Еще раз влезешь в разговор – пеняй на себя!

– И что ты мне сделаешь, предсказанная мной бестия – жаль, что не белокурая? – с издевочкой осведомился великий литератор. Сталин не сумел придумать достойный ответ (никаких мер воздействия по отношению к неподчиненной ему душе он принять, естественно, не мог) и продолжал мучить Николая Ивановича:

– Так вот, ГПУ совершенно изменило твою природу!

– До такой степени, что встала под сомнение гетеросексуальная ориентация господина Бухарина, – сделал психоаналитический вывод Фрейд.

– Чего-чего? – не понял ЕБН. – Бухарин что, «голубым» стал?

– Да как Вы смеете! – возмутился партийный теоретик.

– Ты лучше почитай свои письма ко мне из тюрьмы и дай товарищам сделать собственные выводы! – не уставал изгаляться Сталин. Бухарин, как почти всегда в жизни, ему подчинился.

– «Ночь 15 апреля 37 года. Коба!.. Вот уж несколько ночей я собираюсь тебе написать. Просто потому, что хочу тебе написать, не могу не писать, ибо и теперь ощущаю тебя как какого-то близкого (пусть сколько угодно хихикают в кулак, кому нравится)... Все самое святое превращено для меня, по словам выступавших на пленуме, в игру с моей стороны...

Хочу сказать тебе прямо и открыто о личной жизни: я вообще в своей жизни знал близко только четырех женщин. Ты напрасно считал, что у меня «10 жен», – я никогда одновременно не жил...»

– Врешь, – оборвал его Сталин. – Это в последние годы ты остепенился – с молодой красавицей-женой. А прежде... Да каждый твой шаг, каждая баба были на счету в НКВД. И вообще, на хрена ты мне все это писал? Я ж тебе не любовник-педераст!

– «Все мои мечты последнего времени шли только к тому, чтобы прилепиться к руководству, к тебе в частности... («Прилепиться к руководству» – какая замечательная и откровенная фраза! – прищелкнул фантомным языком Ницше). Чтобы можно было работать в полную силу, целиком подчиняясь твоему совету, указаниям, требованиям. Я видел, как дух Ильича почиет на тебе. (Так может думать только религиозно настроенный «скорбный главою идиот мысли»! – вскипел Ленин). ... Мне было необыкновенно, когда удавалось быть с тобой... Даже тронуть тебя удавалось. (Вот она, педерастическая симптоматика! – предупредил Фрейд). Я стал к тебе питать такое же чувство, как к Ильичу, – чувство родственной близости, громадной любви, доверия безграничного, как к человеку, которому можно сказать все, все написать, на все пожаловаться... И что же удивительного в том, что я за последние годы даже забыл о тех временах, когда вел против тебя борьбу, был озлоблен...»

– Опять брешешь! Ты же столько гадостей наговорил обо мне за границей незадолго до того, как сочинял эту слезливую муру!

– «Книгу я задумал написать. Хотел ее тебе посвятить и просить тебя написать маленькое предисловие, чтобы все знали, что я целиком признаю себя твоим. До чего же ужасно противоречиво мое здесь положение: ведь я любого тюремного надзирателя-чекиста считаю «своим», а он... смотрит как на преступника, хотя корректен. Я тюрьму «своей» считаю... Иногда во мне мелькнет мечта: а почему меня не могут поселить где-нибудь под Москвой, в избушке, дать другой паспорт, дать двух чекистов, позволить жить с семьей, работать на общую пользу над книгами, переводами (под псевдонимом, без имени), позволить копаться в земле, чтоб физически не разрушиться (не выходя за пределы двора). А потом в один прекрасный день X или V сознается, что меня оболгал...»

– Есть у меня любимый анекдот, – захихикал Радек. – В трамвае пьяный навалился на женщину. Та ему заявила: «Может, ты на меня еще и ляжешь?!» «Размечаталась, дура!» – ответил алкоголик. Как будто про тебя сказано, Колюшок!

– «И вот гибну здесь. Режим здесь очень строгий, нельзя даже в камере громко разговаривать, играть даже в шашки или шахматы, нельзя, выходя в коридор, говорить вообще, нельзя кормить голубей в окошке – ничего нельзя. Но зато полная вежливость, выдержка, корректность всех, даже младших надзирателей. Кормят хорошо. Но камеры – темные. И круглые сутки горит свет. Натираю полы, чищу «парашу» – все это знакомо. Но сердце разрывается, что это – в советской тюрьме. И горе и тоска моя безграничны».

На конверте надпись: «Прошу никого до И.В. Сталина данного письма не читать». Но «друг Коба» написал: «Вкруговую» – и с фельдъегерем отослал письмо всем членам Политбюро.

– Так в твою эпоху бандиты на «субботниках» проституток «вкруговую» пускали, – напомнил экс-президенту России его безжалостный гид. Ельцин не ответил: он мучился вместе с Бухариным и со всеми остальными, кто вынужденно разделял страдания жертвы. Сталинских соратников как будто било током, когда зачитывались их реплики на том письме. «Читал. По-моему, писал жулик. Молотов». «Все жульничество: я не я и лошадь не моя. Каганович, Калинин». «Безусловно жульническое письмо. Чубарь».

А Бухарчик все строчил 43 письма – безответных объяснений в любви.

«Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! (Уже поумнел – отбросил фамильярность, – одобрительно сказал Сталин). В галлюцинаторном состоянии (у меня были такие периоды) я говорил с Вами часами... К сожалению, это был только мой бред... Я хотел Вам сказать, что был бы готов выполнить любое Ваше требование без всяких резервных мыслей и без всяких колебаний. Я написал уже (кроме научной книги) большой том стихов. В целом – это апофеоз СССР... Первые вещи кажутся мне теперь детскими (но я их переделываю, за исключением «Поэмы о Сталине»)... Я 7 месяцев не видел ни жены, ни ребенка. Несколько раз просил – безрезультатно. 2 раза на нервной почве лишался зрения и раза 2 -3 подвергался припадкам галлюцинарного бреда... И.В.! Разрешите свидание! Дайте повидать Анюту и мальчика! Ну уж если это никак нельзя, разрешите, чтоб Аннушка хоть свою с ребенком карточку принесла... Пусть Вам покажутся чудовищными мои слова... что я Вас люблю всей душой! Как хотите, так судите!»