Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 80 (всего у книги 108 страниц)

– Слушайте, вы, теоретики хреновы! – завопил Дьявол. – Вы сюда приглашены не Борьку обсуждать, а вести мастер-класс для пиарастов, пропагандонов, агитананистов, рекламастурбаторов и культуристов! Вот и приступайте к делу! Первым – Адольф!

– Политическая пропаганда сначала должна базироваться на практических делах, давших реальные результаты, потом, после завоевания доверия масс, – на старых делах и пустых словах, и в конце концов – на чистом вранье. Конкретный пример – мои выдающиеся достижения!

Германский народ сначала боготворил меня не за слова, а за дела: ликвидацию безработицы, преодоление экономического кризиса, отмену всех унизительных ограничений Версальского мирного договора, аннексию Австрии и Судет... Спустя некоторое время благодаря массовому промыванию мозгов уже мало кто задумывался над тем, что, хотя чудовищная безработица и ликвидирована, зарплата и уровень жизни практически не растут, поскольку все больше средств поглощает подготовка к войне. Большинство немцев о неизбежности войны и непредсказуемости ее исхода предпочитали не думать. Когда же неудачи на полях сражений создали потенциальную возможность для падения моей популярности, такого поворота дела не допустила хорошо отлаженная пропагандистская машина. Кроме того, война стимулировала патриотическое чувство, отождествляющее Германию и фюрера и побуждающее немцев сражаться даже в условиях безнадежности.

Какие отсюда можно сделать практические выводы? Они изложены в моих бессмертных афоризмах!

«То, что мы постоянно обозначаем словами «общественное мнение», только в очень небольшой части покоится на результатах собственного опыта или знания. По большей же части так называемое «общественное мнение» является результатом так называемой просветительской работы....

Пропаганда должна ограничиваться лишь немногими пунктами и излагать эти пункты кратко, ясно, понятно, в форме легко запоминающихся лозунгов, повторяя все это до тех пор, пока уже не останется никакого сомнения, что и самый опытный слушатель наверняка усвоил то, что нам нужно».

При этом необходимо использовать животное начало в человеке, точнее, в людских массах. «В толпе инстинкт выше всего, а из него выходит вера... Толпа – женщина, она любит, когда ее насилуют».

Глаза Ницше загорелись безумным огнем:

– Я рад и горд, герр рейхсканцлер, что Ваше мировоззрение сформировано моей философией! Значит, не зря я учил человечество! «Наши высочайшие идеи должны звучать как безумие, а при известных обстоятельствах как преступления, если они невзначай достигают слуха людей, которые не созданы, не предназначены для того». И Вы мастерски использовали мой постулат о большинстве населения Земли. «Эта порода людей нуждается в вере в безразличный, одаренный свободным выбором «субъект», вследствие инстинкта самосохранения, самоутверждения, ради чего освящается всякая ложь. Субъект (или говоря популярнее, душа) может быть был до сих пор на земле лучшим пунктом веры оттого, что давал большинству смертных, слабым и угнетенным всех видов возможность возвышающего самообмана, давал возможность самую слабость объяснять свободой, свое поведение заслугой».

– Да, герр Ницше, я не отрицаю, что Вы – мой духовный наставник! Иначе зачем бы я держал Ваш бюст на своем письменном столе!

Мой опыт пропагандиста берет свое начало с первых дней пребывания в нацистской партии. Определенного пика в своем развитии он достиг в тюрьме, где я написал величайшую книгу всех времен и народов...

– Но такой шедевр создал я – «Так говорит Заратустра»!.

– Не пыжьтесь, герр философ! Ваш опус хорош, но до моего творения ему далеко!

– Но это Ваше произведене с литературной точки зрения очень слабо! Взять хотя бы первоначальный заголовок «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости». Скажите спасибо, что издатель сделал из этого названия краткое и запоминающееся – «Майн Кампф» («Моя борьба»)!

– Ваше тщеславие непомерно, герр Ницше!

– Не зря же я – Ваш учитель!

– Туше! Но сейчас я хотел бы вернуться к теме моего доклада и назвать других своих учителей. Я не стыжусь и никогда не скрывал, что перенял опыт социал-демократов и коммунистов по работе с народом.

«Психика широких масс совершенно невосприимчива к слабому... Да и масса больше любит властелина, чем того, кто у нее чего-либо просит. Масса чувствует себя более удовлетворенной таким учением, которое не терпит рядом с собой никакого другого, нежели допущением различных либеральных вольностей. Большею частью масса не знает, что ей делать с либеральными свободами, и даже чувствует себя при этом покинутой. На бесстыдство ее духовного терроризирования со стороны социал-демократии масса реагирует так же мало, как и на возмутительное злоупотребление ее человеческим правом и свободой. Она не имеет ни малейшего представления о внутреннем безумии всего учения, она видит только беспощадную силу и скотски грубое выражение этой силы, перед которой она в конце концов пасует.

Если социал-демократии будет противопоставлено учение более правдивое, но проводимое с такой же силой и скотской грубостью, это учение победит, хотя и после тяжелой борьбы...

Мне стало совершенно ясно самое учение социал-демократии, а также технические средства, при помощи которого она его проводит.

Я хорошо понял тот бесстыдный идейный террор, который эта партия применяет против буржуазии, неспособной противостоять ему ни физически, ни морально. По данному знаку начинается настоящая канонада лжи и клеветы против того противника, который в данный момент кажется социал-демократии более опасным, и это продолжается до тех пор, пока у стороны, подвергшейся нападению, не выдерживают нервы, и, чтобы получить передышку, она приносит в жертву то или другое лицо, наиболее ненавистное социал-демократии».

Уроки герра Ницше, а также моих врагов: социал-демократов и коммунистов – позволили мне стать непобедимым в политической борьбе. Уже в начале деятельности я заявил, что «главное не в том, чтобы привлечь на свою сторону жаждущее лишь порядка и спокойствия бюргерство, чья политическая позиция продиктована прежде всего трусостью, но в том, чтобы воодушевить своими идеями рабочих. И все первые годы борьбы ушли на то, чтобы привлечь рабочих на сторону НСДАП.

При этом использовались следующие средства:

1.Подобно марксистским партиям, я также распространял политические плакаты огненно-красного цвета.

2.Я использовал для пропаганды грузовики, причем они были сплошь оклеены ярко-красными плакатами, увешаны знаменами, а мои люди с них хором выкрикивали лозунги.

3.Я позаботился о том, чтобы все сторонники Движения приходили на митинги без галстуков и воротничков и не особенно принаряжались, дабы тем самым вызвать доверие к себе простых рабочих.

4.Буржуазные элементы, которые – не будучи истинными фанатиками моих идей – хотели примкнуть к НСДАП, я стремился отпугнуть громкими выкриками пропагандистских лозунгов, неопрятной одеждой участников митингов и тому подобными вещами, чтобы с самого начала не допустить в ряды Движения трусов.

5.Я всегда приказывал применять самые грубые методы при удалении из зала политических противников, так что вражеская пресса, которая обычно ничего не сообщала о наших собраниях, информировала читателей о причиненном там членовредительстве и тем самым привлекала внимание к митингам НСДАП.

6.Я послал несколько своих ораторов на курсы ораторского искусства других партий, чтобы таким образом узнать темы выступлений их представителей на дискуссиях и затем, когда те выступят на наших собраниях, дать им достойный отпор. Я всегда разделывал под орех выступающих в дискуссиях женщин из марксистского лагеря тем, что выставлял их на посмешище, указав на дыру в чулке, утверждая, что их дети завшивели и т.д. Поскольку разумные аргументы на женщин не действуют, а, с другой стороны, удалить их из зала нельзя, не вызвав протестов собравшихся, то это самый лучший метод обращения с ними.

7.Я, выступая в дискуссиях, всегда говорил свободно, без подготовки и приказывал членам партии подавать определенные реплики, которые – создавая впечатление – придавали силу моим высказываниям.

8.Когда же прибывали оперативные группы полиции, то я давал знак своим женщинам, и те указывали им на оказавшихся в зале противников или даже просто незнакомых людей, на которых полицейские бросались, ни в чем не разобравшись, как спущенные с цепи волкодавы. Это был наилучший способ отвлечь их внимание или даже просто избавиться от них.

9.Митинги других партий я разгонял, провоцируя там с помощью членов своей партии драки, потасовки и тому подобные вещи».

После захвата власти в Германии я передал большинство пропагандистских функций Геббельсу, но тем не менее самые важные направления курировал и контролировал лично.

В частности, я как-то заметил, что многие учреждения выполняют одну и ту же работу. «Я подчеркнул, что это никуда не годится, когда, к примеру, в каждом министерстве или в каком-нибудь еще руководящем органе есть свой собственный пропагандистский аппарат, ведающий прессой. Этим занимаются министерство пропаганды и отдел печати имперского правительства. Моя имперская канцелярия подает хороший пример, ибо я не стал организовывать при ней какой-либо специальный аппарат по вопросам печати и пропаганды. И тем не менее любые мои указания, касающиеся этой сферы, немедленно выполнялись. Даже во время поездок я мог с любой железнодорожной станции передать свои указания, и уже на следующее утро пресса, радио и т.д. подготавливали общественность к новым политическим установкам, например к тому, что Германия и Россия достигли взаимопонимания.

Только поставив всю прессу и весь пропагандистский аппарат под контроль одного государственного органа, можно обеспечить централизованное управление прессой. А централизованное управление прессой есть предпосылка того, что «общественность» будет верить прессе, а значит, она обретет силу воспитательного воздействия. Ибо только контролируемая пресса будет избавлена от того обилия противоречий в подаче информации, в освещении мотивов событий политической, культурной и прочей жизни, из-за которых она выглядит смешной в глазах населения, которые подрывают ее репутацию как провозвестника истины и лишают ее доверия, столь необходимого для формирования общественного мнения.

Насколько необычайно важным средством воспитания народа является пресса, этого так называемые националы никогда не понимали. При этом лишь немногие средства воспитания народа могут сравниться с прессой. Я, во всяком случае, приравнивал прессу к системе школьного обучения и отстаивал как в отношении прессы, так и в отношении школьного обучения ту точку зрения, что их управление и идейная ориентация ни в коем случае не должны определяться частнособственническими интересами».

Маленький пример того, к чему привел мой абсолютно верный подход к прессе как одному из главных инструментов пропаганды. В чем, вы думаете, «... секрет превращения «Фелькишер беобахтер» из маленькой газеты с числом подписчиков в несколько тысяч человек в издание с миллионными тиражами?

Заслуга в проведении реконструкции и расширения в первую очередь принадлежит рейхсляйтеру Аману, который, действуя по-армейски сурово, сумел заставить всех сотрудников работать с максимальной отдачей и с самого начала пресек все попытки смешивать административно-хозяйственную деятельность с журналистикой... Как часто Аман, передавая мне сведения о значительном улучшении финансового положения «Фелькишер беобахтер», настоятельно просил меня не сообщать их главному редактору Розенбергу и остальным сотрудникам редакции, ибо тогда они начнут вымогать у него более высокие гонорары.

А какими по-солдатски аккуратными и исполнительными сделал всех сотрудников «Фелькишер беобахтер» Аман с присущей ему суровостью! И хотя он все время делал вид, что рассматривает редакцию и тех, кто в ней трудится, лишь как неизбежное зло, но все же он тем самым проделал огромную воспитательную работу и воспитал такой тип журналиста, который нужен нам в национал-социалистском государстве. Именно здесь надо сделать так, чтобы журналистикой занимались не субъекты, при каждом высказывании собственного мнения думающие лишь о том, принесет ли это материальный успех ему, его газете, ее подлинным хозяевам, стоящим за кулисами, и т.д., но люди, которые, влияя на общественное мнение, сознают, что они являются слугами государства.

Одна из первых задач, к выполнению которой я приступил после взятия власти, – это унификация всей немецкой прессы (подобно тому как это сделал Сталин в СССР).

Я не остановился перед самыми решительными мерами. Ибо я в полной мере сознавал, что государство, которое в централизованном порядке управляет прессой с помощью множества редакторов и таким образом крепко держит ее в руках, обладает такой мощной властью, какую только себе можно представить.

Понятие «свобода печати» таит в себе смертельную опасность для любого государства. Ибо под ним понимается свобода отнюдь не для печати, а для отдельных субъектов, чтобы они могли делать все, что хотят и что соответствует их интересам. И делать даже в том случае, если это нарушает интересы государства». Вы, унтерменш Ельцин, получили немало плюх от «свободной прессы» и прочих СМИ, хотя, признаю, в конце концов почти всех перекупили и выборы-таки выигрывали! Однако, с моей бесспорной точки зрения, гробили на это слишком много сил и денег!

«Объяснить это журналистам и убедить их в том, что они лишь часть, которая служит целому, было вначале далеко не просто.

Мне поэтому постоянно напоминали о том, что пресса в конце концов сама себя опровергает и от этого один ущерб. Ибо если, например, в городе выходят 12 газет и каждая из них опишет одно и то же событие по-разному, то читатель в итоге придет к выводу, что все они лгут. Общественное мнение выйдет из-под контроля прессы, и их оценки в результате не будут совпадать.

… Иногда нам приходилось в течение трех дней менять позицию наших газет в освещении политических событий и поворачиваться на 180 градусов. Такое возможно лишь в том случае, если этот мощный инструмент целиком в твоих руках. Тому пример 22 июня 1941 года.

Более чем за год до этого мы были вынуждены круто изменить свою позицию и из ярых противников России превратиться в сторонников заключения соглашения между Германией и Россией, которое ветераны национал-социализма восприняли как пощечину. К счастью, все члены партии оказались настолько единодушно дисциплинированными, что безоговорочно смирились с такой переменой курса, произведенной политическим руководством.

22 июня 1941 года вновь совершенно неожиданно произошел полный поворот, и случилось это молниеносно, ранним утром, без всякой предварительной подготовки. Так можно действовать, лишь когда такое орудие духовного воспитания и управления народом, как пресса, в твоих руках.

Из такого понимания сущности и задач прессы вытекает, что и сама профессия журналиста представляет собой совершенно иную деятельность, чем раньше. Прежде профессия журналиста вовсе не требовала твердого характера, поскольку журналисту крайне редко предоставлялась возможность проявить свой истинный характер. Ныне он знает, что он не какой-нибудь там борзописец, а действует в интересах государства. Из-за того, что журналист в ходе развития событий после взятия власти действительно стал выразителем государственной идеологии, профессия журналиста обрела совершенно иной характер.

Вот несколько принципов, которые в этой связи должны быть неукоснительно доведены до сознания нации.

Проблемы, над которыми ломают головы выдающиеся представители народа и которые им еще не до конца ясны, не следует выносить на суд народа путем различного толкования их в прессе; напротив, пресса должна ждать до тех пор, пока не будет принято окончательное решение. Ведь перед военной операцией войскам не раздают приказы с целью сделать их предметом дискуссии перед их исполнением и затем, если возможно, подладиться под мнение солдат об этой операции. Это означало бы полный отказ от какой-либо ответственности, от любых методов управления войсками и, наконец, от здравого смысла. Точно так же в том случае, когда приходится выбирать из двух моделей танка, не солдатам доверяют решать, какую из них следует запустить в производство.

И если лучшие ученые не могут в чем-то договориться между собой, то окончательное решение принимает высшее руководство. Ведь народ хочет, чтоб им правили твердой рукой. И если народ вдруг почувствует. что руководство не знает, что ему делать, то он вообще не захочет никому подчиняться. Тот факт, что руководство одновременно берет на себя всю ответственность за принятие решений, делает ему честь. Народ скорее простит руководству ошибку, которой он в большинстве случаев даже не заметит, чем хоть какую-то неуверенность в его рядах. Ибо если верхи вообще не могут принять решение, низы начинают волноваться. Следовательно, и речи быть не может о том, чтобы верховное руководство резрешило критику снизу...»

– Ты, Гитлерюга, не сказал ничего такого, чего бы мы, большевики, не сделали раньше тебя в сфере пропаганды и агитации! – раздался торжественный голос Сталина.

– Я и не отрицал некоторых заимствований. Однако полагаю, что мы с доктором Геббельсом кое в чем советских специалистов переплюнули!

Ницше в очередной раз не совладал со своим ненасытным любопытством:

– Странно, герр Гитлер, почему Вы доверили столь важное дело человеку, который до того был полным неудачником во всех творческих начинаниях? Ни в одну из солидных газет на работу герр Геббельс попасть не смог. Не повезло ему и на театральной стезе: его пьеса «Иуда Искариот» не пошла. И вообще театры его отвергли. Печальная участь постигла на первых порах и повесть «Михаэль. Немецкая судьба на листках дневника». Только в 1929 году, войдя в силу у Вас, будущий министр напечатал эту скучнейшую прозу – рассказ об устремлениях некоего Михаэля и его друга русского анархиста Ивана Винуровски, почитателя Достоевского. Произведение было написано от первого лица, за которым скрывался автор, и сплошь состояло из излияний Михаэля, из его разговоров с любимой девушкой Гертой Хольк и из диалогов с Иваном. Я запомнил одну цитату из «Михаэля». Герой-фронтовик говорит: «Я надеваю каску, пристегиваю кортик и декламирую Лилиенкрона... Я вижу руины домов и деревень при свете вечерней зари... Я вижу остекленевшие глаза и слышу душераздирающие стоны умирающих. Я больше не человек. Меня охватывает дикая ярость. Я чую кровь. Я кричу: «Вперед! Вперед!» Я хочу стать героем».

Безвкусно и слишком патетично. Так солдаты не говорили.

И в политическом плане он поначалу делал ошибки: примкнул не к Вам, а к Штрассеру. К счастью для будущего министра, окружение Штрассера подвергло его остракизму, и он перебежал к Вам, герр Гитлер. В награду за ренегатство Вы в начале ноября 1926 года назначили его гаулейтером Берлина. Зачем?

– Пост этот был хотя и почетный, но сложный, – объяснил фюрер. – Берлин являлся «вотчиной» братьев Штрассер. Там они издавали свою газету. Там у них были опорные пункты. Тогдашний гаулейтер Берлина, чиновник, совмещавший свой партийный пост с работой в государственном учреждении, особых амбиций не имел и «ходил под Штрассерами». Что касается Геббельса, то ему был предоставлен шанс сокрушить братьев или, во всяком случае, сильно потеснить их. Именно этого желал я, делая бывшего сотрудника Грегора Штрассера руководителем партийной организации столицы. Впрочем, доктор Геббельс, расскажите о дальнейших событиях сами.

– Существует немало историков, которые ставят знак равенства между гитлеризмом и пропагандой. Они уверяют, что если нацизм и открыл нечто новое, то это была именно пропаганда. С ними никак нельзя согласиться. Фюрер (в первую очередь с моей помощью, хотя нельзя отрицать и вклад других наших товарищей) с самого начала создал модель всеобъемлющей тирании, систему тотального подавления личности. В этом было «новое».

– Это – гигантское преувеличение! – возмутился Ницше. – Такие же системы создавали все мало-мальски выдающиеся тираны начиная от Нерона и кончая Сталиным!

– Пусть так... Однако и Вы ведь не станете отрицать, что не страхом единым держался «третий рейх». Мы изобрели бесчисленное количество мифов, задурили 70-миллионный народ настолько, что большинство людей перестали понимать, где правда, а где ложь. И одним из тех, кто создал обстановку массового психоза в стране, был, конечно, я!

Я прибыл в столицу Германии, получив мандат от Гитлера – далеко еще не фюрера, а всего-навсего главы кучки полууголовников, которого только-только начали субсидировать крупные промышленники. Берлин был высокоцивилизованной столицей высокоцивилизованной державы, где процветали науки и искусства, жили и творили ученые, художники, писатели, артисты с мировыми именами. Наконец, это был город, где большую роль играли социал-демократы, коммунисты и рабочие профсоюзы. Притом они имели свои сплоченные, хорошо обученные организации для отпора контрреволюции: Рейхсбаннер у социал-демократов и Роткемпфербунд у коммунистов.

Между тем единственная цель, которую ставил себе я – это завоевание Берлина. Как говорили древние римляне: «Или Цезарь, или ничто!»

Что ждало меня в столице Германии?

Небольшой нищий офис, помещавшийся в полуподвале. Я окрестил его «опиекурильней» и жаловался на грязь, дым от дешевых сигарет, спертый воздух. И еще меня ждала тысяча членов НСДАП, безработных, выбитых из колеи людей. Плюс к тому кучка штурмовиков, опять же деклассированных громил, под руководством Далюге и Стеннеса, которые вообще не признавали никакой власти.

Начал с того, что поразгонял своих «партайгеноссен», благо такое право Гитлер мне дал. На первых порах у меня осталось немногим больше половины нацистов – 600 человек, из них надежных всего 200. Со штурмовиками я обошелся осторожнее, без охраны вооруженных молодчиков оставаться не желал. Правда, часть коричневорубашечников сама отсеялась с моим приходом. Проведя чистку, я заявил, что «можно начинать штурм Берлина».

– Что, собственно, это значило? – Ницше был в своем амплуа.

– Я как и Гитлер, под «штурмом» и «борьбой» подразумевал одно – заставить о себе говорить, получить известность, даже самую скандальную! А затем запугать. «Пускай они (враги) осыпают нас бранью, проклинают, борются с нами, убивают, – восклицал я, – но они должны о нас говорить. Нас в Берлине 600, через 6 лет должно быть 600 тысяч!

Но как заставить о себе говорить? На это был свой «рецепт»; устраивать побоища, погромы, резню. Чем больше жертв, тем лучше, уверял я и выбросил лозунг: «Вперед через могилы».

Приведу только несколько примеров моей «пропаганды» на первом этапе.

Зал для собраний «Маяк» в Веддинге, рабочем квартале Берлина, издавна считался местом коммунистических митингов. Недаром его называли «Красным Веддингом». Я пошел ва-банк: созвал в «Маяке» свое собрание! Естественно, оно кончилось небывалой дракой, о которой написали все берлинские газеты. Двенадцать раненых нацистов я водрузил на носилки и перенес на сцену.

То же самое отныне происходило на каждом собрании. А если жертв не оказывалось, на носилки клали здоровых молодчиков, предварительно забинтовав их с головы до пят.

Пример второй. 20 марта 1927 года на вокзал в Берлин прибыли 23 коммуниста. Их встретили 700 моих штурмовиков и жестоко избили. После чего мои ребята с дубинками отправились на главную столичную улицу Курфюрстендамм, где устроили погром: группами приставали к людям еврейской внешности, старым и слабым на вид. Я назвал это «концентрированной пропагандой».

«Концентрированная пропаганда» проводилась и на митингах. Если кто-то просил слова, возражал, выражал свое несогласие, на него набрасывались сразу несколько штурмовиков и избивали. Однажды мои подручные отдубасили... бывшего пастора за то, что тот сказал мне: «Вы тоже не очень-то похожи на арийца».

Митинги тщательно готовились. Город заблаговременно оклеивался огромными плакатами ярко-красного цвета. Их в нашей среде называли «обои». На плакатах писали всякую чушь, к примеру: «Император Америки говорит в Берлине». Это изображалось огромными буквами. Ниже буквами поменьше шли дежурные нападки на план Дауэса и план Юнга. Еще ниже, уже литерами побольше, сообщалось, что доктор Геббельс будет говорить по такому-то адресу: «Все желающие приглашаются на митинг».

Придумал я и ритуал митингов, всегда один и тот же – «как богослужение в церкви». Задолго до мероприятия в зал вносили флаги, штандарты. Штурмовики занимали заранее намеченные места, рассредоточивались. Я не показывался до тех пор, пока зал не заполнялся до предела. Но и после этого выжидал минут пятнадцать. Тем временем атмосфера накалялась, люди пели зажигательные нацистские песни и марши. Но вот наконец появлялся и я. Не со сцены, а из противоположной двери. И обязательно в сопровождении нацистов чисто арийской внешности. Клакеры устраивали овацию. И я медленно совершал «проход» из дальнего конца зала до трибуны.

Как-то в очередной раз собрание ждало опаздывавшего гаулейтера. Я подкатил к залу на такси. Этот болван Отто Штрассер сделал мне замечание: мол, бестактно заставлять публику ждать и непозволительно разъезжать на такси, если большая часть участников собрания безработные. На это я ответил: «Вы, по-моему, ничего не понимаете в пропаганде, милый доктор. Вы считаете, что я не должен был брать такси. Конечно, вы правы, надо было взять два такси, второе для моего портфеля. Ведь на людей следует производить впечатление... И надо заставлять их ждать...»

Бесконечне «зальные» и уличные побоища («кому принадлежит улица, тому принадлежит власть»), хулиганские выходки в публичных местах принесли мне скандальную славу. Но, увы, я перегнул палку: 5 мая 1927 года власти запретили партию нацистов и СА в Берлине, а потом наложили запрет и на мои выступления.

Этот сильный удар мне удалось преодолеть лишь с помощью хитрых уловок. Я без конца менял вывески штурмовых отрядов. То они назывались «Пинке-Пинке» (слово это имеет много значений, в частности, его можно перевести как жаргонное «бабки», «монеты», то есть деньги), то «Клуб игроков в кегли», то «Союз пловцов», то «Каждый девятый», то «Высокая волна», то «Рак в иле» (оба последних маскировались под общества рыболовов), то «Клуб путешественников», то «Старый Берлин».

Разумеется, все это делалось под носом у полиции и даже не так уж скрывалось. Но, как доказала куча политических авантюристов, включая Вас, герр Ельцин, далеко не всякая демократия умеет себя защищать. Формально рыболовы, игроки в кегли, путешественники и любители старины имели право собираться и создавать свои организации, но реально в них подвизались те же самые коричневорубашечники: боевики, ставившие своей задачей насильственное свержение существовавшей власти. Кстати, я продолжал проводить сборища нацистов и штурмовиков – только увозил их за город, где они, так сказать, на свежем воздухе продолжали произносить свои речи.

Большим подспорьем стала для меня газета, которую я начал выпускать после запрета партии. Я назвал ее «Ангриф», что в переводе означает «нападение», «атака», «штурм». Под заголовком стояли слова: «За угнетенных, против эксплуататоров». Под «угнетенными», безусловно, подразумевались немцы, а под «эксплуататорами» – все остальные народы, особенно евреи.

Кроме «Ангрифа», моей газеты (формально ее возглавлял Юлиус Липперт), в Берлине уже несколько лет выходило издание братьев Штрассер «Берлинер арбайтерцайтунг», имевшее своих постоянных читателей. Как же в этих условиях повел себя я? Очень просто. Объявил войну газетенке Штрассеров. Мои люди, в основном штурмовики, распространявшие «Ангриф», получили приказ преследовать и бить конкурентов. Таким образом, на улицах возникали жестокие драки между штрассеровцами и геббельсовцами!

В конце концов я пригрозил Штрассерам, что штурмовики «явятся в редакцию «Берлинер арбайтерцайтург» и все там сокрушат». Пришлось вмешаться фюреру, который, естественно, был на моей стороне. Но Штрассер сильно обескуражил нас, открыв ящик письменного стола, где хранился пистолет, и предупредив, что будет убивать любых напавших без пощады. На время на берлинских улицах, где продавались газеты, стало тихо.Честно признаюсь, что «Ангриф» был изданием малограмотным, к тому же совершенно неприличным. Только я смыслил в журналистике, остальные вообще не умели связать двух слов. Но и круг читателей у «Ангрифа» был соответствующий. Наглые передержки, грубые нападки на общественных деятелей, казарменный юмор, сальные остроты, откровенная ложь не только сходили с рук, но и вызвали полное одобрение.

– А была ли у ваших изданий, да и вообще у нацистской партии какая-нибудь программа культурной революции? – не бросал начатую тему великий писатель.

– Конечно. Однако она была сформулирована не в отдельных документах, а в письмах фюрера, моих, Розенберга и других вождей.

– И в чем она состояла?

– Во-первых, мы намеревались очистить германскую культуру от «неарийских» элементов. Из литературы, музыки, живописи, архитектуры, из физики, математики, биологии удалить всех до единого евреев. Не допускать в музыку «негроидов» – джаз, а также чуждую немецкому духу атональную музыку. То же, разумеется, относилось и к авангарду в других искусствах.

Во-вторых, насадить наглый шовинизм. Если можно так выразиться, шовинизм крови, расы.

В-третьих, вернуть культуру из «асфальтовых джунглей» (литературу 20-х годов я именовал «литературой асфальта») на родную немецкую почву. Чистая нордическая кровь должна была воссоединиться с чистой нордической почвой. «Blut und Boden» – кровь и почва, сокращенно «блюбо». В это понятие вкладывался мистический смысл: кровь, почва, древнегерманские руны, свастика – таинственные, связующие «арийцев» нити. Зов крови и зов предков, по нашему мнению, куда слышнее немцу-селянину, нежели немцу-горожанину.

В-четвертых, решительная милитаризация всей культуры. Воспитание в мальчике, юноше, взрослом немце солдатских качеств – слепого послушания, дисциплины, военного честолюбия, желания стать героем грядущих войн.

В-пятых, борьба с христианством, со всеми конфессиями, особенно – католицизмом. Оно пугало нас тем, что столетиями являлось организующей и просвещающей народы силой. Церковный дух в Германии мы намеревались вытравить раз и навсегда, памятуя, что это был неприемлемый для нас дух терпимости, доброты, милосердия. Главным борцом с церковниками, правда, были Борман и Розенберг, а не я. Именно Розенберг собирался уничтожить христианские праздники и обряды, а на их месте возродить новые, якобы древнегерманские (языческие) верования и ритуалы. Взамен христианского календаря был придуман новый, в частности, вместо пасхи – «праздник Солнцеворота». Свой вклад внес и Гиммлер, превратив эсэсовский замок в Падеборне в подобие языческого храма-капища. Борьба с христианством, умеряемая, впрочем, политическими соображениями (как-никак, фюрер заключил с папой Пием XII конкордат!), велась одновременно с войной против масонства. Масоны не устраивали нас своей «надгосударственной» организованностью, а главным образом космополитизмом – страшным грехом!