Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 108 страниц)

Соединение необузданного до той поры и бесформенного населения в твердую форму, как началось насильственным актом, так и было доведено до конца путем непрерывных насилий. Соответственно этому, древнейшее «государство» выступало и действовало в виде ужасной тирании, в виде сокрушающего, беспощадного механизма, пока такой сырой материал, какой представляет народ, эти полуживотные, не был, наконец, не только вымешан и связан, но и сформован».

То есть мать совести – жестокость, а отец – насилие? Не слишком ли парадоксально? – возразил Иуда.

«... Деликатность, а еще более лицемерие, не позволяет ручным домашним животным (хочу сказать современным людям, нам) представить себе во всей силе, каким празднеством, какой радостью древнейшего человека была жестокость, до какой степени эта жестокость входила, как составная часть, почти в каждое их развлечение. ... Наслаждение жестокостью в сущности еще не исчезло...»

Жестокость одних приносит страдания другим! – заметил апостол.

Ницше обрадовался, что может придать теме новый поворот:

«В страдании возмущает, собственно говоря, не само страдание, а его бессмысленность. Но ни для христианина, вдвинувшего в него своим истолкованием целую тайную спасительную махинацию, ни для наивного человека древнейших времен, умевшего объяснять себе все страдания с точки зрения зрителя или лица, причиняющего страдания, – не существовало вообще такого бессмысленного страдания. Чтобы скрытое, необнаруженное, не имеющее свидетелей страдание могло быть устранено из мира и честно отрицаемо в те времена, почти неизбежно было изобрести богов и промежуточные существа всякой высоты и глубины, одним словом, Нечто витающее в тайне, видящее во мраке и неохотно упускающее интересное зрелище страдания...

«Всякое зло оправдано, если при виде его бог наслаждается»: так выражалась первобытная логика чувства – и действительно, первобытная ли только? Боги, представляемые в виде друзей жестоких зрелищ – как далеко это первобытное представление проникает еще в нашу все более гуманизирующуюся европейскую культуру!... Еще греки не умели доставить лучшей услады в дополнение к счастью богов, как радость жестокости. Какими глазами, думаете вы, боги смотрели у Гомера на судьбы человеческие? Какой окончательный смысл имели Троянские войны и подобные трагические ужасы? В этом не может быть никакого сомнения: их считали как бы праздничными играми для богов и в той мере, в какой поэт более других людей обладает божественным даром, они были праздничными зрелищами и для поэта.

... Я указывал уже на все возрастающую одухотворенность и «обожествление» жестокости, которая проходит на протяжении всей истории высшей культуры (и, строго говоря, даже составляет ее). Во всяком случае недавно еще нельзя было бы себе представить государевой свадьбы и народных торжеств высшего стиля без казней, пыток или сожжений еретиков на кострах, а также нельзя было бы себе представить знатного дома без существ, на которых можно было без размышлений срывать свою злобу и позволять себе жестокие шутки. (Вспомните, например, Дон-Кихота при дворе герцогини: мы в настоящее время читаем всего Дон-Кихота с горечью на языке, нам это почти мучительно. И в этом отношении мы показались бы очень странными и непонятными его автору и его современникам – они читали это со спокойнейшей совестью и как самую веселую из книг, и хохотали чуть ли не до смерти).

Видеть страдания доставляет наслаждение, причинять их – еще большее. Это жестокое правило, но старое, могучее, человеческое, слишком человеческое основное правило, под которым, впрочем, может быть, подписались бы уже и обезьяны: потому что говорят, что в измышлении жестоких забав они уже в значительной степени предвещают появление человека, как бы дают репетицию. Без жестокости не может быть торжества: это видно из древнейшей, наиболее продолжительной истории человечества – и в самом наказании так много торжественного!»

Пусть так – и что тут хорошего? – вопросил апостол. – Жить, что ли, стало лучше с ее появлением?

«... Я утверждаю, что в те времена, когда человечество еще не стыдилось своей жестокости, жизнь на земле была веселее, чем теперь, когда существуют пессимисты. Небо над человеком становилось все мрачнее, в связи с тем, как человек все более стыдился человека.

... Животное – «человек» научился наконец стыдиться всех своих инстинктов. Стремясь в «ангелы» (чтобы не выразиться грубее), человек приобрел себе испорченный желудок и обожженный язык, благодаря чему ему не только опротивела радость и невинность животного. Но и сама жизнь утратила вкус: так что он сам перед собой затыкает нос и хуля составляет с папой Иннокентием список сквернот своих. («Нечистое зачатие, отвратительное питание во чреве матери, мерзость вещества, из которого развивается человек, отвратительная вонь, выделения мокроты, мочи и кала»). Теперь, когда страданию приходится всегда маршировать первому среди аргументов против существования, в качестве серьезнейшего вопросительного знака, было бы полезно вспомнить о тех временах, когда судили наоборот, потому что не желали отказаться от причинения страдания и в этом видели главное очарование, главную приманку жизни».

Как хорошо, что твоя философия вовсе не оставляет места для идеалов! – порадовался хозяин преисподней. Ницше, естественно, не мог оставить такую реплику без соответствующей реакции:

«Не желает ли кто-нибудь ...подсмотреть, как на земле фабрикуются идеалы?

... Здесь осторожное, хитрое тихое бормотанье и шептанье во всех углах и закоулках. Мне кажется, что врут; каждый звук липнет от сладкой нежности. Слабость нужно переврать в заслугу... А бессилие, которое не воздает, – в доброту; боязливую подлость в «смирение»; подчинение тем, кого ненавидят, в «послушание» (именно тому, про кого они говорят, что он повелевает, подчинение – они зовут его богом). Безобидность слабого, даже трусость, которой у него так много, его стояние у двери, неизбежная для него необходимость ждать, – получает здесь хорошее название: «терпение» – и зовется также добродетелью. Невозможность отмстить называется нежеланием мстить, может быть, даже прощением («не ведают бо, что творят, – одни мы знаем, что они делают!»). Толкуют также о «любви к врагам своим» – и потеют при этом.

Удивляться надо ловкости фальшивомонетчиков, с которою здесь подделывается чекан добродетели, и даже звон, золотой звон добродетели. Теперь они уже сняли добродетель в монопольную аренду, эти слабые и неисцелимо-болезненные. В этом нет никакого сомнения: «мы одни только добрые, хорошие, справедливые», – так говорят они...

Есть между ними, и очень много, жаждущих мести, которые переоделись судьями и у которых слово «справедливость» постоянно на устах, точно ядовитая слюна. Они всегда готовы заплевать все, что не имеет недовольного вида, все, что бодро идет своим путем. Нет недостатка между ними и... тщеславных, изолгавшихся уродцев, которые изо всех сил стараются казаться «прекрасными душами» и, например, выносят на рынок, как «чистоту сердца», свою изгаженную, исковерканную чувственность, закутанную в стихи и другие пеленки, – это вид моральных онанистов и «самоудовлетворяющихся». Больные хотят проявить превосходство в какой бы то ни было форме, у них инстинкт окольных тропинок, ведущих к тирании над здоровыми, – и где только ни встретишь именно у наислабейших этого стремления воли к мощи...»

Ты выражаешь взгляды неверующих, причем не всех, а очень малого числа, – сделал вывод Иуда. – Это люди, лишенные счастья.

«Мы, познающие, недоверчивы как раз по отношению ко всякого рода верующим; наше недоверие понемногу приучило нас делать выводы, обратные тем, которые делались прежде: именно, во всех тех случаях, где на передний план чересчур выступает сила веры, мы привыкли заключать об известной слабости доказательств и даже о невероятности предмета веры.

Мы тоже не отрицаем, что вера «делает блаженным»; но именно поэтому мы и отрицаем, чтобы вера что-нибудь доказывала, – сильная вера, делающая блаженным, внушает подозрение к тому, во что человек верит, она обосновывает не «истинность», а известную вероятность – иллюзии.

Так что несчастными являются именно верующие; их синоним – слабые, больные! «... Когда же собственно пришли бы они к своему последнему, тончайшему, высочайшему триумфу мести? Несомненно тогда, если бы им удалось вдвинуть в совесть счастливым свое собственное бедствие, все бедствия и страдания вообще, так что счастливые начали бы вдруг стыдиться своего счастья и, может быть, стали бы говорить друг другу: «стыдно быть счастливыми! На свете слишком много бедствий!..»

Пусть больные не делают здоровых больными... – таков должен бы быть верховный принцип на земле».

Господь учил помогать больным и слабым – а ты призываешь бороться с ними! – возмутился апостол. – Христианская любовь позволяет нам не опасаться ни сильных, ни бессильных; всех нас уравнивает вера в Спасителя! Это наше достоинство признают даже наши противники! Ты выступаешь против Евангелия!

«Вы угадали, я не люблю Нового Завета. Меня почти беспокоит, что я стою в такой степени одиноко со своим вкусом по отношению к этой наиболее ценимой, наиболее преувеличенно ценившейся книжке (вкус двух тысячелетий против меня): но что делать? «Здесь я стою, я не могу иначе», – у меня есть мужество держаться своего дурного вкуса. Ветхий Завет – да! Это совсем другое: полное уважение Ветхому Завету! В нем я встречаю великих людей, героический ландшафт и нечто наиболее редкостное на земле, несравненную наивность сильного сердца: более того, я нахожу в нем народ.

В Новом Завете, напротив, только и есть, что маленькое хозяйничанье маленькой секты, рококо души, вычурность, угловатость, причудливость, воздух тайных собраний, с налетом свойственной эпохе (и римской провинции) и не столько иудейской, сколько эллинистической буколической слащавости. Смирение и тут же совсем рядом кичливость: почти ошеломляющая болтливость чувства; страстность при отсутствии страсти; мучительная игра жестов; тут очевидно полнейшее отсутствие хорошего воспитания. Ну как-таки можно подымать столько шуму по поводу своих маленьких недостатков, как это делают эти благочестивые человечки! Ведь об этом петух не закричит, не говоря уж о Боге. И в конце концов все эти маленькие провинциалы хотят еще получить «венец жизни вечной»: к чему? Ради чего?

... У них честолюбие, заставляющее смеяться: свои самые личные дела, свои глупости, печали и заботы они пережевывают так, как будто бы об этом обязана была заботиться и беспокоиться сама сущность вещей: они неустанно запутывают самого Бога в свое самомалейшее горе. А это постоянное панибратство самого дурного вкуса с Богом! Эта еврейская, не только еврейская назойливость, сующаяся к Богу со своим и рылом и копытом!.. На востоке Азии живут маленькие презираемые «языческие» народы, у которых эти первые христиане могли бы научиться кой-чему существенному, именно некоторой тактичности в благоговении. По свидетельству христианских миссионеров, эти народы вообще не позволяют себе произносить Имя Божие. По-моему, это довольно деликатно...»

Вообще-то запрет сей существует не у мифических «языческих народов», а именно у моих соотечественников, создавших христианство! – наконец-то уличил знаменитого атеиста в невежестве Иуда. – Я мог бы возражать тебе без конца, но не хочу тратить время на греховные разговоры... Я испытываю душевную боль, когда предвижу твою участь...

Вот Вы и употребили этот туманный термин! «... «Душевная боль» для меня вообще не является фактическим состоянием, а только истолкованием (причинным истолкованием) еще не поддающихся точной формулировке фактических состояний... Если кто-нибудь не может справиться с «душевною болью», то это, грубо говоря, зависит не от его «души», а, вероятно, от его брюха...

Он борется только с самим страданием, с дурным самочувствием страждущего, а не с причиною его, не с самой болезнью, – в этом принципиальнейшее наше возражение против жреческого врачевания. Но стоит только стать в перспективу, которую знает и которую занимает единственно лишь священник, то не легко справиться с изумлением перед тем, что он в этой перспективе видел, искал и нашел. Смягчение страдания, «утешение» всякого рода – в этом его гений; как изобретательно понял он свою задачу утешителя; как без колебаний смело выбрал он средства для нее! Христианство в особенности можно было бы назвать великою сокровищницею умнейших утешительных средств...»

Признавая за религией лишь лекарскую функцию, ты отказываешься от, может быть, главного в вере – идеала и святыни...

«... Спрашивали ли вы себя сами в достаточной степени, какой дорогой ценой оплачивается на земле создание всякого идеала? Сколько истин подвергается ради этого поруганию и отрицается, сколько освящается лжи, сколько теряется совести, сколько «бога» приносится каждый раз в жертву?

Чтобы было возможно воздвигнуть святыню, должна быть уничтожена святыня: это закон – пусть укажут мне случай, когда он был нарушен!..

Везде же, где идет суровая, могучая работа духа, работа всерьез, без фальши, там он обходится без этого идеала – популярное название этого воздержания есть «атеизм»...

Что, собственно говоря, ...победило христианского Бога? ...Сама христианская нравственность, все строже и строже принимавшееся понятие правдивости, исповедническая тонкость христианской совести, переведенная и сублимированная в научную совесть, в интеллектуальную опрятность во что бы то ни стало».

С твоей стороны глупо хоронить Всевышнего и церковь – ведь, попав в ад, ты убедился, что христианское учение верно, – не без ехидства заметил Иуда.

Я подразумеваю не Провидение, в которое верю, а образ того Бога, которого создали для себя христиане. Он просто обязан исчезнуть! «Все великие вещи погибают сами собою, благодаря какому-нибудь акту самоуничтожения: такова воля закона жизни, закона необходимого «самопреодоления» в сущности жизни... Такая же предстоит теперь погибель христианству, как нравственности, – мы стоим на пороге этого события».

Ты лично стоишь на пороге вечного осуждения на Страшном суде и пребывания в геенне огненной с бесконечным скрежетом зубовным! Все добрые души скорбят о тебе! По своим душевным качествам, талантам, благодаря твоей аскетической, почти праведной жизни на земле ты мог бы освободиться от гнета атеизма и цинизма... Присовокупиться к сонму благочестивых...

«На этом месте я не могу подавить вздоха... Что мне до такой степени невыносимо? С чем я не могу совладать, что меня душит, отчего я изнемогаю? Скверный воздух! Скверный воздух! Ко мне приближается нечто неудавшееся; мне приходится обонять внутренности неудавшейся души!..»

Ты называешь неудавшимся то, чего не понимаешь... Ты изуверился не столько в Боге, сколько в людях...

«... Предположив, что по ту сторону добра и зла существуют небесные небожительницы, -дайте мне взглянуть, только взглянуть на что-нибудь совершенное, до конца удавшееся, счастливое, мощное, торжествующее, чего еще можно было бы опасаться! Покажите мне человека, который оправдывал бы название человека, дополнительный искупающий счастливый образец человека, чтобы, благодаря ему, можно было бы сохранить веру в человека!.. Потому что дело обстоит так: в измельчании и уравнении европейского человека таится наша величайшая опасность... Мы не видим теперь ничего, что стремилось бы стать больше, можно предполагать, что падение будет все ниже и ниже... Вместе со страхом перед человеком мы утратили и любовь, уважение к нему, надежду на него, даже желание его. Вид человека утомляет – что же иное современный нигилизм, если не это?.. Нам надоел человек... Люди становятся все меньше и меньше».

Ты не прав! Взгляни, сколько в мире было и есть (и я верю, что будет!) добрых людей – даже вне христианской церкви!

В том-то и беда! Увеличение числа таких, как Вы говорите, «добрых людей» – величайшее зло для человечества!

Обоснуй свой тезис!

«Условие существования добрых есть ложь: выражаясь иначе, нежелание видеть, во что бы то ни стало, какова в сущности действительность...»

В чем же, по-твоему, мы ошибаемся?

«Смотреть на бедствия всякого рода как на нечто, что должно быть уничтожено, есть вообще истинное несчастие по своим последствиям, роковая глупость, – почти столь же глупая, как глупа была бы воля, пожелавшая уничтожить дурную погоду – из-за сострадания, например, к бедным людям... В великой экономии целого ужасы реальности (в страстях, желаниях, в воле к власти) в неизмеримой степени более необходимы, чем эта форма маленького счастья, так называемая «доброта»...

Кроме того... «Добрые люди никогда не говорят правды. Обманчивые берега и ложную безопасность указали вам добрые; во лжи добрых были вы – рождены и окутаны ею. Добрые все извратили и исказили до самого основания. К счастью, мир не построен на таких инстинктах, чтобы только добродушное, стадное животное находило в нем свое узкое счастье: требовать, чтобы всякий «добрый человек», всякое стадное животное было голубоглазо, доброжелательно, ... альтруистично, значило бы отнять у существования его великий характер, значило бы кастрировать человечество ...И это пытались сделать! Именно это называлось моралью...»

Словом, добрые – «самый вредный род людей, ибо они отстаивают свое существование за счет истины, так же как и за счет будущего».

Ты, оказывается, не просто ненавистник, а истинный враг добрых!

Я, как и мой «Заратустра, первый психолог добрых, есть – следовательно – друг злых. Когда упадочный род людей восходит на ступень наивысшего рода, то это может произойти только за счет противоположного им рода, рода сильных и уверенных в жизни людей. Когда стадное животное сияет в блеске самой чистой добродетели, тогда исключительный человек должен быть оценкою низведен на ступень злого. Когда лживость во что бы то ни стало овладевает... словом «истина», тогда все действительно правдивое должно носить самые дурные имена... Мой тип человека есть сравнительно сверхчеловеческий тип, сверхчеловечен он именно в отношении добрых, добрые и праведные назвали бы его... дьяволом...»

Ты льешь бальзам на мою израненную душу! – захохотал Сатана.

Не перебивайте, пожалуйста! – не принял комплимента Ницше. – Сбиваете с мысли! Итак, продолжу. «Те самые люди, которые так строго удерживаются в границах обычаями, почтением, привычками, благодарностью, еще более ревностью..., которые с другой стороны проявляют себя по отношению друг к другу столь снисходительными, сдержанными, нежными, гордыми и дружелюбными, – по отношению к внешнему миру там, где начинается чужое, чужие, немногим лучше необузданных диких зверей. Здесь они свободны от всякого социального воздействия, они на диком просторе вознаграждают себя за напряжение, созданное долгим умиротворением, которое обусловлено мирным сожительством. Они возвращаются к невинной совести хищного зверя, как торжествующие чудовища, которые идут с ужасной смены убийств, поджога, насилия, погрома с гордостью и душевным равновесием, как будто совершена только школьная шалость, уверенные, что поэты будут надолго теперь иметь тему для творчества и прославления. В основе всех этих благородных рас можно уловить хищного зверя, великолепную, жадно ищущую добычи и победы белокурую бестию. Эта скрытая основа время от времени нуждается в освобождении, зверь выходит наружу, стремится опять на дикий простор: эта потребность одинаково присуща римскому, арабскому, германскому, японскому дворянству, гомеровским героям, скандинавским викингам.

Всюду, где проходили благородные расы, они оставили следы понятия «варвара». Это относится, кстати, и к русским, Борис.

Утверждая это, ты противоречишь Божественной воле! – пробормотал его потрясенный спутник.

«Очень часто подчинение Божественной воле и приниженность являются только плащом, накинутым на низкое малодушие, охватывающее нас в момент бравурного столкновения с судьбой». Вся мораль, весь героизм моей философии – ницшеанства – заключается в этих немногих словах.

Но так ты никогда не попадешь в Царствие Небесное! – Ельцину стало жалко своего проводника по инферно.

«Мой рай покоится «под сенью моего меча». В сущности я применил правило Стендаля: он советует вступить с обществом в поединок». Даже со здешним – адским и небесным обществом!

Да смилуется над тобой Пантократор в Судный день! – грустно произнес Иуда. – Прощайте, я возвращаюсь наверх. Меня здесь сейчас сменит Петр, но тебя, Фридрих, он видеть не хочет, а с тобой, Борис, он уже говорил...

А что делают здесь другие апостолы? – удивился Ельцин.

Добровольно страдают за свои грехи!

Так они же святые!

Это-не синоним безгрешных! Все бросили Его в Гефсиманском саду! Кифа трижды от него отрекся... Никто, кроме Иоанна, не пришел на Голгофу... Да что перечислять... Только Магдалина сюда не спускается: перед Иисусом лишь она ни в чем не повинна... Я буду молиться за вас, тезки!

С этими словами самый известный за историю человечества предатель

исчез.

А нам куда? – озадаченно спросил лже-Данте своего эрзац-Виргилия.

Не знаю... Думаю, если тебя заказал еще кто-то, мы сами к нему придем. Давай пока просто побродим тут... Здесь, насколько я понял, собраны святые грешники... или грешные святые, называй как хочешь...

Покинув Акелдаму, они вдруг очутились в настоящем земном раю и увидели ангельски прекрасную пару – обнаженных юношу и девушку, которые смотрели на дерево со странными плодами. На ветке перед ними висел Сатана, принявший облик змея.

Позвольте представить вам прародителей человечества, навлекших на своих потомков первородный грех! – радостно объявил Дьявол. – Ну-ка, любовнички, пока не одели еще фиговые листочки, покажите потомкам первородный секс! Как я люблю это зрелище! Это же первая порнуха в истории людишек!

Не порти нам часа нашего раскаяния, Люцифер! – оборвал лукавого Адам. – Спаситель вывел нас из ада, но мы снова и снова приходим в твои владения, чтобы ценой мук и раскаяния очиститься от греха.

И правда, отстань от них! – заявили вдруг два седобородых старца (живых, а не душ!), тоже неведомо как очутившихся в мигрантском секторе.

Енох и Илья – пророк живее всех живых! Да здравствуют патриархи! – спародировал советские лозунги на парадах повелитель преисподней.

Как Ленин, что ли? – не понял ЕБН.

Нет, бери выше! Эти двое живыми взяты в рай! И шастают в моем мире везде, как у себя дома, поучают! – выразил недовольство падший херувим.

Библейских персонажей сменили похожие на них старики, которые представились как Арий, Василид, Валентин.

Так вы же – величайшие ересиархи! – Ельцин был шокирован.

Мы тоже любили Христа и страдали за Него, а потому – в раю... Однако часть времени проводим здесь, наказывая себя за свои заблуждения, – объяснил Арий.

Но это же противоречит букве христианского учения! – возразил новообращенный прихожанин Русской православной церкви. Как и всякий прозелит, он старался быть святее и римского папы, и патриарха РПЦ – жаль, что только в конце жизни.

НО НИКАК НЕ ДУХУ ЕГО! – возразил сверху апостол павел. – «БУКВА УБИВАЕТ, А ДУХ БОГОТВОРИТ!» НЕЛЬЗЯ ЛИШАТЬ БРАТЬЕВ ВО ХРИСТЕ РАЙСКОГО БЛАЖЕНСТВА ТОЛЬКО ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО ОНИ СЧИТАЛИ СЫНА НЕ ЕДИНОСУЩНЫМ, А ПОДОБОСУЩНЫМ ОТЦУ!

Их же извергли из лона церкви! – в спорах Ельцин по старой дурной привычке старался не уступать никому и никогда.

«Так случается иногда, что те, кто изгнал, на самом деле внутри церкви, а те, кто внутри, на деле – снаружи», – пояснил еще один появившийся старец – без бороды, с несколько женскими чертами лица.

А ты кто? – грубо оборвал незнакомца ЕБН.

Недостойный слуга Божий Ориген.

Тебя, что ли, отлучили от церкви? – догадался Борис Николаевич.

«ОРИГЕН И В РИМЕ, И В АЛЕКСАНДРИИ ОСУЖДЕН БЫЛ НЕ ЗА НОВОСТЬ ДОГМАТОВ, А ПРОСТО БЕЗО ВСЯКОЙ ПРИЧИНЫ ИЗ ОДНОЙ ЗАВИСТИ К СЛАВЕ ЕГО ИМЕНИ!» – заступился за собрата отец церкви Блаженный Иероним. – ОН УМЕР В МИРЕ С ЦЕРКОВЬЮ И НЕ ОСУЖДАЛСЯ КАК ЕРЕТИК ПРИ ЖИЗНИ. ЕГО ОТЛУЧИЛИ СПУСТЯ ТРИ СТОЛЕТИЯ ЗА НЕКИЕ ВЫДУМАННЫЕ БОГОСЛОВСКИЕ ОШИБКИ, ПРИЧИСЛИЛИ К ЕРЕСИАРХАМ... ЭТО БЫЛО, КАК СЕЙЧАС ПРИНЯТО ГОВОРИТЬ, ПОЛИТИЧЕСКОЕ РЕШЕНИЕ ВИЗАНТИЙСКОГО ИМПЕРАТОРА ЮСТИНИАНА.

На самом деле я претерпел два церковных прещения, то есть наказания: лишение сана на соборе в Александрии в 231 году и отлучение от церкви в 543 году – через триста лет после моей смерти! Правда, ни сам я, ни покровительствовавшие мне епископы не признавали решение александрийского собора (а фактически – только епископа Димитрия), и я продолжал нести пресвитерское служение.

А за что тебя лишили сана? – заинтересовался экс-президент России.

Поводов было два: во первых, евнух; во-вторых, принадлежал к александрийской общине, а рукоположился в палестинских: назаретской и иерусалимской.

Причем тут евнух?

Согласно древнейшему сборнику канонического права – «Апостольским правилам», «Сам себя оскопивший да не будет принят в клир. Самоубийца бо есть и враг Божия создания».

Тут к разговору подключился еще один небожитель – святитель Василий Великий:

«В скопчестве нет никакого подвига, потому что евнухов целомудренными сделало железо».

«Мой поступок – дело ошибочной юношеской ревности», – вздохнул Ориген.

Словом, незаслуженно тебя обидели, – посочувствовал Борис Николаевич, вдруг осознавший некоторую схожесть судеб с великим христианским проповедником и писателем. – Меня вон из Политбюро выгнали и президентский срок не дали закончить...

«... Это и мне довелось испытать в церкви. Многие, потому что любят меня более, чем заслуживаю, и на словах, и на деле превозносят слова мои и учение мое, чего, однако, не одобряет моя совесть. А другие поносят мои трактаты и обвиняют меня в таких мыслях, о которых и не знаю. Но и те, которые слишком любят, и те, которые ненавидят, не на пути правды; одни ошибаются по любви, другие – по ненависти!»

А мои хулители исходили либо из зависти, либо из холодного расчета, – пожаловался ЕБН. – Из ненависти, впрочем, тоже, – вынужденно признал он.

– Тебе больше повезло: никто превратно тебя не понимал. Ты, чадо, получил то, что заслужил. А со мной все было наоборот. «Если кто верит мне, который говорит перед лицом Самого Бога, тот пусть верит и в том, что говорю я о вымыслах и вставках, внесенных в письмо мое; а кто не верит, но хочет говорить о мне худо, тот будет лжесвидетелем перед Богом». А в чем-то наши первосвященники при Юстиниане походили на это ваше Политбюро – да и на твой кабинет министров. «Даже в церкви Христовой находятся люди, которые организуют пиры и любят восседать на первых местах, которые интригуют, чтобы стать диаконами, затем домогаются священнических кафедр. И, неудовлетворенные этим, интригуют, чтобы народ выкрикнул их в епископы». Сыны Адама, даже христиане, мало меняются...

Так ты в пекле сидишь все же? – попробовал нащупать еще одну общую нить между собою и отлученным пресвитером опальный коммунист и неудавшийся демократ.

Я вообще-то пребываю в райских кущах! Всевышний видит правду вопреки церковным властям! Я схожу в ад, чтобы утешать тех, кто отлучил меня, мертвого уже 300 лет, от церкви. И все время молю Господа простить их!

Проповедника сменил средневековый трубадур, распевавший весьма свободомысленную песенку:

«Пускай мои стихи меня спасут И от кромешного избавят ада!

Я Господу скажу:

«Ужели надо,

Перетерпев при жизни столько бед,

В мучениях держать за все ответ?»

Наш император мнит,

Что всюду он царит,

Король свой трон хранит,

А граф владычит с ним

И с рыцарством своим,

Поп правит без парада,

Но поп неодолим...»

Вы не Пейре Карденаль? – вежливо обратился к поэту Ницше, почувствовавший родственную душу.

Он самый!

Я читал Ваши стихи, но почти ничего о Вас не знаю!

Ничего о себе особо интересного поведать не могу. Детство и юность мои (а родился я около 1225 года от рождества Христова) опалили жестокие альбигойские войны, приведшие к опустошению нескольких французских провинций. Я, как мог, боролся с сеньорами и попами, угнетавшими «жаков» – простой народ, чтил Бога и грешил не сильно. За то и удостоился чистилища! Впрочем, и тут справедливости столь же мало, как и на земле! Иначе я не пребывал бы здесь вместе с такими вот кровожадными монстрами! – Пейре пальцем показал на нескольких католических монахов – в рясах и с нимбами вокруг голов. – Только посмотрите на этих так называемых «святых»! Торквемада, осудивший на пожизненное заключение 80 тысяч и сжегший на костре 8 тысяч ни в чем не повинных людей, которых он объявил еретиками, чтобы испанский король забрал их состояния себе в казну. Доминик – первостолп инквизиции. Игнатий Лойола – создатель ордена иезуитов. Аббат Бернард Клервосский – вдохновитель и руководитель крестового похода против катаров, разрушитель моей родной провинции Лангедок. Звери в человеческом облике, но-канонизированы! Молю Всевышнего, чтобы в Судный день Он все же бросил их в геенну огненную! Спасения они не заслужили!

Мы любим Господа не меньше тебя и все делали во славу Его и Церкви! – хором возразили грешные святые.

Дьявол не преминул поиздеваться над своими подопечными:

– Вот-вот! Мефистофеля (это мой литературный псевдоним, если кто не знает) Гете обозвал частью «силы той, что без числа творит добро, всему желая зла». А вы, значит, творили жуткое зло во имя добра?! Правильно вас к святым причислили! Как и Жанку д’Арк, которую, оказывается, Сам Господь устами святой Катерины и архангела Михаила призвал убить как можно больше англичан и бургундцев, дабы на французский трон мог сесть политический импотент Карл Седьмой! А где же заповеди «Не убий» и «Подставь другую щеку»?! Они особенно хорошо применимы к вашим единоверцам, которых христиане посчитали еретиками!

Ты неправ, враг рода человеческого! – появилась душа величайшего проповедника Августина из Тагаста, прозванного Блаженным. – Еретики повинны казни! «Неужели спокойствие смерти хуже, чем распутство заблуждения?» Уничтожение еретика – акт милосердия, который призван спасти остальных от вечных мук, уготованных всем впадшим в ересь! Точно так же я одобрял декреты о смертной казни для любых последователей многобожия...

Которое лишь несколько поколений назад было официальной религией Римской империи и последователей которого обращал Павел! – оборвал его Дьявол. – Тебя, кровожадный святоша, Христос учил сжигать на кострах тех, кто с тобой не согласен?!

Я настаивал на том, чтобы духовенство было отчуждено от осуществления казней, это – задача гражданских властей...

Вы еще худший лицемер, нежели Понтий Пилат! – вспылил Ницше. – Сколько раз Вы умывали руки?