Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 108 страниц)

Друг великого поэта Пущин:

– «Он, бывало, выслушает верный укор и сконфузится, – а потом начнет щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда немножко потеряется... Или – даст несговорчивому собеседнику подножку, повалит на диван, вскочит на поваленного верхом и, щекоча и торжествуя, вскрикивает: «Не говори этого! Не говори этого!» – а сам хохочет до упаду...»

Жандармский чиновник III отделения Попов:

– «Он был в полном смысле слова дитя, и, как дитя, никого не боялся».

Его литературный враг Фаддей Булгарин, опозоренный пушкинскими эпиграммами:

– «Скромен в суждениях, любезен в обществе и дитя по душе».

Смех Пушкина производил столь же чарующее впечатление, как и его стихи. Художник Карл Брюллов:

– «Какой Пушкин счастливец! Так смеется, что словно кишки видны».

Сам поэт всю жизнь утверждал, что все, что возбуждает смех, – позволительно и здорово, а все, что разжигает страсти, – преступно и пагубно.

Страсть к проказам заразила его с детства. Во время своего пребывания в Царском селе задумал он убежать в Петербург – совершить самоволку. Отправился за разрешением к гувернеру Трико, тот не пустил и обещал еще и проследить за ним. Пушкин махнул рукой на это заявление и, захватив лицейского приятеля Григория Кюхельбекера, помчался в столицу. В догонку за ними устремился и Трико.

На первой заставе постовой спросил у Пушкина фамилию. «Александр Однако!» – ответил тот. Постовой записал фамилию и поднял шлагбаум. Через десять минут к заставе подкатил Кюхельбекер. «Как фамилия?» – «Григорий Двако!» постовой записал, с сомнением качая головой. Вскоре появился и гувернер. «Фамилия?» – «Трико» – «Э-э, нет, брат, врешь! – теряет терпение страж порядка. – Сначала Однако, потом Двако, а теперь и Трико! Шалишь, брат! Ступай-ка в караулку!..» В итоге бедняга Трико просидел целые сутки под арестом при заставе, а Пушкин с приятелем от души погуляли в столице.

Розыгрышами и забавами он развлекался на протяжении всей жизни. В Михайловском устраивал представление водяного: забирался незаметно в колодец и пугал оттуда «страшным» голосом проходящих мимо девушек. В Кишиневе по утрам, лежа в постели, стрелял в потолок... хлебным мякишем, рисуя им восточные узоры. Играя с детьми в прятки, залезал под диван и там застревал, да так, что вытаскивать его сбегались все слуги. Или устраивал дома игру «сумасшедшего» – все дети вместе с ним изображали помешанных, пускали слюни и валились со стульев на пол, изображая эпилептические судороги... «Хоть святых выноси!» – огорчались гости.

Проказы и остроумие снискали ему множество друзей, но еще больше – врагов. Однажды в Екатеринославе поэта пригласили на бал. В тот вечер он был в особенном ударе. Молнии острот слетали с его уст. Представительницы прекрасного пола наперебой старались завладеть его вниманием. Два гвардейских офицера, недавние кумиры местных дам, не зная Пушкина и считая его каким-то провинциалом, решили во что бы то ни стало «переконфузить» его. Подходят они к Александру Сергеевичу и, расшаркавшись, задают вопрос:

– Миль пардон... Не имея чести Вас знать, но видя в Вас образованного человека,

позволяем себе обратиться к Вам за маленьким разъяснением. Не будете ли Вы столь любезны сказать нам, как правильно выразиться: «Эй, человек, подай стакан воды!» или «Эй, человек, принеси стакан воды!»?

Пушкин понял издевку и, ничуть не смутившись, ответил:

– «Мне кажется, вы можете выразиться прямо: «Эй, человек, гони нас на водопой!»

В одном литературном кружке, где собиралось больше врагов, чем друзей Пушкина, и куда он сам иногда заглядывал, один из завсегдатаев сочинил пасквиль на Александра Сергеевича – стихотворение под заглавием «Обращение к поэту». Пушкин приехал. Литературная беседа началась чтением «Обращения». Автор, став посередине комнаты, громко провозгласил:

– «Обращение к поэту», – и обернувшись в сторону, где сидел гость, начал: – «Дарю поэта я ослиной головою...»

Пушкин, повернувшись в сторону зрителей, быстро перебил:

– «А сам останется с какою?»

Автор, смешавшись:

– «А я... А я останусь со своею»

Пушкин (лично к автору):

– «Да вы сейчас дарили ею!»

К сожалению, молнии его остроумия постоянно били и по близким ему людям. Александр Сергеевич очень любил своего лицейского товарища Кюхельбекера, но часто устраивал ему розыгрыши. Кюхельбекер часто навещал поэта Жуковского, донимая его своими стихами. Однажды Жуковский был зван на какой-то товарищеский ужин и не пришел. Потом его спросили, почему он не был, поэт ответил: «Я еще накануне расстроил себе желудок, к тому же пришел Кюхельбекер, и я остался дома...»

Александр Сергеевич тут же выдал эпиграмму:

«За ужином объелся я,

Да Яков запер дверь оплошно -

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно, и тошно...»

Кюхельбекер был взбешен и потребовал дуэли! Оба, правда, выстрелили в воздух...

Впрочем, врагов он разил чаще.

... Пушкин, гуляя по Тверскому бульвару, повстречался со своим знакомым, с которым был в ссоре. Тот, будучи в подпитии и увидя недруга, идущего ему навстречу, громко крикнул:

– Прочь, шестерка! Туз идет!

– «Козырная шестерка и туза бьет» – преспокойно ответил находчивый гений и продолжал путь дальше.

Тут его одиночество решили скрасить приятели. Один из них – Дельвиг – предложил:

– «Пойдем к девкам!»

Рылеев отказался:

– «Я женат».

Дельвиг премного удивился:

– «Так что же, разве ты не можешь пообедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?»

– Остроумно замечено, но я тоже пас! – отказался и Пушкин.

– Раньше ты придерживался иного мнения!

– «Меня упрекают в изменчивости мнений. Может быть: ведь одни глупцы не переменяются».

– Ладно, позову Дениса Давыдова, он гусар, от похода – на войну ли, к дамам ли – никогда не отказывается. Кстати, Пушкин, как ты к нему относишься?

– «Военные уверены, что он отличный писатель, а писатели про него думают, что он отличный генерал».

Тут появился предмет их обсуждения и пожаловался:

– Моя работа о партизанской войне была отдана на цензурный просмотр – кому бы вы думали?! Михайловскому-Данилевскому!

Пушкин отреагировал немедленно:

– «Это все равно, как если бы князя Потемкина послали к евнухам учиться у них обхождению с женщинами».

– А может, Вы бы взяли на себя эту комиссию, Александр Сергеевич?

– Не обижайтесь, нет. Мне как-то предлагали написать критику исторического романа господина Булгарина. Я отказался, говоря: «Чтобы критиковать книгу, надобно ее прочесть, а я на свои силы не надеюсь».

И извините, мне надо прочесть письмо. Участвуя в одном журнале, я обратился письменно к издателю с просьбою выслать гонорар, следуемый мне за стихотворения. Вот пришел ответ. Каков нахал! Спрашивает меня: «Когда желаете получить деньги, в понедельник или во вторник, и все ли двести рублей вам прислать разом, или пока сто?»

Так, пишу: «Понедельник лучше вторника тем, что ближе, а двести рублей лучше ста тем, что больше».

К беседе подключился граф Завадовский:

– «Однако, Александр Сергеевич, видно туго набит у Вас бумажник!»

– «Да ведь я богаче Вас, Вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревень, а у меня доход постоянный – с тридцати шести букв русской азбуки».

Какой-то юный литератор подошел к гению отечественной словесности. Тот, увидав на нем лицейский мундир, спросил:

– «Вы, верно, только что выпущены из Лицея?»

– «Только что выпущен с прикомандированием к гвардейскому полку, – ответил юноша. – А позвольте спросить Вас, где Вы теперь служите?»

– «Я числюсь по России»!

Один помещик пристал к Александру Сергеевичу, чтобы тот написал ему стихи в альбом. Поэт отказывался, так как с подобной просьбой его осаждали слишком многие. Помещик выдумал стратегему, чтобы выманить у него несколько строк. Он имел в своем доме хорошую баню и предложил ее к услугам дорогого гостя.

Пушкин, выходя из бани, в комнате для одеванья и отдыха нашел на столе альбом, перо и чернильницу. Улыбнувшись шутке хозяина, он написал: «Пушкин был у А-ва в бане».

... Сидит Пушкин у супруги обер-прокурора. Во все времена эта должность считалась доходною. Огромный кот лежал возле поэта на кушетке. Тот его гладил, котофей выражал удовольствие мурлыканьем, а хозяйка приставала с просьбою сказать экспромт. Александр Сергеевич уступил – и обратился к домашнему любимцу:

«Кот-Васька плут, Кот-Васька вор,

Ну, словно обер-прокурор».

– Ах, сейчас бы «Бенкендорфа» выпить! – повел плечами поэт.

– Пушкин, почему ты жженку называешь по имени начальника Третьего отделения?

– «Потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее все в порядок влияние на желудок».

– «Как ты здесь?» – спросил граф Орлов у Пушкина, встретясь с ним в Киеве.

– «Язык и до Киева доведет», – отвечал тот.

– «Берегись! Берегись, Пушкин, чтобы не услали тебя за Дунай!»

– «А может быть, и за Прут!»

– Ох, услышит тебя государь!

– А что государь Николай Павлович. «Хорош-хорош, а на 30 лет дураков наготовил».

Подошел Дмитриев:

– «А помнишь, Пушкин, наши посещения Аглицкого клуба на Тверской? Заметь: «Ничего не может быть страннее самого названия: Московский Английский клуб».

– «У нас есть названия более еще странные».

– «Какие же?»

– «А императорское человеколюбивое общество!»

– Болтай, Пушкин, болтай, я не гневаюсь! – проявил терпимость появившийся царь Николай Первый. – Знаешь, «мне бы хотелось, чтобы король нидерландский отдал мне домик Петра Великого в Саардаме».

– «В таком случае, – подхватил поэт, – попрошусь у Вашего Величества туда в дворники».

– А что за шутку ты выдал в доме графа С.?

... Однажды Пушкин сидел в кабинете этого аристократа и читал какую-то книгу. Хозяин лежал на диване. На полу, около письменного стола, играли его двое детишек.

– «Саша, скажи что-нибуль экспромтом... – попросил вельможа. Тот мигом, ничуть не задумываясь, скороговоркой ответил:

– «Детина полоумный лежит на диване».

Граф обиделся не на шутку:

– «Вы слишком забываетесь, Александр Сергеевич»!

– «Ничуть... Но Вы, кажется, не поняли меня... Я сказал: «Дети на полу, умный лежит на диване».

Николай Первый, неподдельный ценитель юмора (недаром он благоволил и к самому поэту, и к Крылову, и к Гоголю), изволил посмеяться:

– Изрядно! А расскажи-ка курьез с казанской «музой»!

Казанская поэтесса, девица А.А. Наумова, перешедшая уже в то время далеко за пределы подростков, сентиментальная и мечтательная, баловалась писанием стихов, которые она к приезду Пушкина занесла в довольно объемистую тетрадь, озаглавленную «Уединенная муза закамских берегов», и поднесла ему для прочтения, прося его вписать что-нибудь.

Поэт бегло посмотрел рукопись и под заглавными словами Наумовой: «Уединенная муза

Закамских берегов»

быстро дописал:

«Ищи с умом союза,

Но не пиши стихов».

– А не слишком ли вам всем хорошо?! – к честной компании присоединился раздосадованный Дьявол, который и в этот день отдыха стремился всячески портить настроение своим подданным. Все, кроме Пушкина, Ельцина и Ницше, исчезли. – Ну-ка, Сергеич, ответь быстро: какое сходство между мной и солнцем?

Поэт удовлетворил его желание:

– «Ни на тебя, ни на солнце нельзя взглянуть не поморщившись».

Сатана обиделся:

– Для такого закоренелого грешника ты очень высокомерен и нагл! «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» – процитировал Сатана гениального поэта, мастерски изобразив его голос и манеру речи.

– «Толпа в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могучего: «он мал, как мы, он мерзок, как мы!» Врете, подлецы: он мал и мерзок – не так, как вы – иначе!»

– Чем это ты «иначе грешен», чем другие?! Набор слабостей и пороков у тебя тот же, что и у всех почти гениев литературы. Среди вас девять из десяти – словно малые дети перед карточным или рулеточным столом!

... Страсть к игре у Пушкина превосходила даже его страсть к женщинам. Просаживая огромные суммы в карты, он порой ставил на кон все, что было под рукой, включая собственные стихи. Однажды таким образом Александр Сергеевич проиграл только что написанную пятую главу «Евгения Онегина». Правда, на следующей ставке – дуэльных пистолетах – фортуна ему улыбнулась, и Пушкин отыграл и «Онегина», и еще полторы тысячи рублей, большие по тем временам деньги.

Друг поэта П.В. Анненков:

– «Юный Гоголь, трепетавший перед гением Пушкина, был потрясен, узнав о пороках своего кумира. Впервые попав в Петербург, начинающий литератор отправился прямо к нему. Позвонил в дверь и на вопрос: «Дома ли хозяин?» – услыхал ответ слуги: «Почивают!» Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил: «Верно, всю ночь работал?» «Как же, работал, – отвечал слуга. – В картишки играл».

– «Это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его», – признался Николай Васильевич.

– Неужели «отец российской литературы» сидит в пекле за банальную игроманию?! – поразился Ельцин.

– Не только и не столько. Еще и за «Гаврилиаду», и за цинизм, и за двуличие, – ответил Дьявол. – Он объявил гений и злодейство несовместимыми, а сам ухитрился совместить гений и аморализм. А пусть его дружки расскажут о его похождениях!

М.А. Корф:

– «Начав еще в лицее, он после, в свете, предался всем возможным распутствам и проводил дни и ночи в беспрерывной цепи вакханалий и оргий, с первыми и самыми отъявленными повесами. Должно удивляться, как здоровье и самый талант его выдерживали такой образ жизни, с которыми естественно сопрягались частые любовные болезни, низводившие его не раз на край могилы...»

А.И. Тургенев:

– «... Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал; целый день делает визиты бл...дям, мне и кн. Голицыной, с ввечеру иногда играет в банк...» В лицее мы его прозвали Сверчок. «Сверчок прыгает по бульвару и по бл...дям. Но при всем беспутном образе жизни он кончает четвертую часть поэмы «Руслан и Людмила». Если еще два или три х...я, так и дело в щляпе. Первая х...ева болезнь была и первою кормилицей его поэмы».

Удивляюсь, как он не боится недугов Венеры?! Сам же остерегал:

«И то-то, братец, будешь с носом,

Когда без носа будешь ты».

Правда, эти болезни помогали ему остаться поэтом. «Венера пригвоздила Пушкина к постели и к поэме».

– Подумаешь, беда какая – баб любил! – пробурчал Александр Сергеевич.

– Прелюбодеяние – смертный грех. А у тебя еще и массовый: почти полторы сотни женщин, большинсто – замужних – совратил. Скольких мужей рогами наделил, а когда самого рогоносцем назвали, бросил вызов Дантесу... Кстати, я вот – рогоносец! И горжусь этим!

– Аморализм – понятно, – встрял Ницше. – Признаю господина Пушкина в некотором роде предшественником меня, «первого имморалиста». Но в чем проявлялись его цинизм и двуличие?

В. Вересаев ответил вместо Сатаны:

– «... Для мужчины дело элементарной порядочности, если он вступил в тайную связь с женщиной, – молчать об этом, не разглашать тайны. Пушкин же, после долгих домагательств добившись, наконец, благосклонности Анны Керы, спешит в циничной форме похвалиться победой перед своим другом Соболевским».

Великий польский поэт Адам Мицкевич добавил:

– «Однажды весною 1829 года за завтраком у издателя Погодина Пушкин держался так, что я дважды вынужден был съязвить: «Господа! Порядочные люди и наедине, и сами с собою не говорят о таких вещах!»

– «Много было сального, которое не нравилось», – подтвердил Погодин.

– «Пушкин держал себя ужасно, гадко, отвратительно», – вспомнил и Е.Т. Аксаков.

Будучи гениальным поэтом, он был еще и великим бабником. С 14 лет начал посещать публичные дома и оставался их постоянным завсегдатаем до конца жизни. Даже женившись, он одновременно имел связь с двумя-тремя замужними любовницами (а также с сестрой жены, жившей в их доме), и при этом регулярно наведывался к «веселым девкам». Вернувшись домой под самое утро, любил рассказывать «женке», как и кого он там пользовал... Живя в деревне, не пропускал мимо ни одной хорошенькой крестьянки. Одна из его деревенских наложниц родила ему сына: барич прогнал молодую мамашу к ее батюшке и намекнул в письме к нему, чтобы тот не поднимал шума, так как в будущем отец ребенка (т.е. сам Пушкин, сын хозяина усадьбы) станет его барином...

В жизни Александр Сергеевич считал своим первым долгом соблазнить жену врага. Это доставляло ему настоящее удовольствие. Впрочем, он и друзьям с одинаковой легкостью ставил рога. Победив очередную жертву, на следующий же день великий литератор докладывал всем подряд о своем триумфе, делясь пикантными подробностями любовного свидания, публично описывая все физические недостатки своей очередной жертвы обольщения.

Парадокс: непревзойденный автор удивительно нежных и проникновенных строк, посвященных любви, в реальной жизни обращался с предметами своей страсти (которые, кстати, и вызывали к жизни его поэтические шедевры) как законченный циник и эгоист. С женщинами, которые влюблялись в него, он не церемонился. Так, например, одной не блещущей умом, но отчаянно влюбленной в него поклоннице Александр Сергеевич записал в альбом:

«Глазки прекрасны, прекрасен и бюст,

Одно лишь грустно, чердак ваш пуст».

Это – одна из самых невинных его шуток... Однажды, в ответ на оклик старушки-няни и нескольких девушек, с которыми он в лесу собирал грибы – «Барич, ау-у! Где Вы?», он заорал: «Вам х...я!». Обидевшись, женщины убежали домой. Через час возвратился счастливый шутник и, глядя на кислые лица любимой няни и девиц (их ведь могли выпороть кнутом из-за заблудившегося подопечного) объяснил:

– «Вы же кричали: «Где Вы?»! Я вам и ответил – «Во мху я!»

И повалился со смеху на пол, и задрыгал ножками...

– Герр Пушкин, Вы осознаете всю гнусность своего поведения? – скривился Ницше.

– Да, конечно. Но я ничего не мог с собой поделать!

«И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю».

– Мда, Пушкин, ты – мой истинный последователь! – сделал вывод Сатана. – Посвятил любимой женщине шедевр «Я помню чудное мгновенье», а потом написал приятелю Соболевскому: «... Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о м-м Керн, которую я с божьей помощью на днях вы...бал». Хвалю! Похоть ухитрился совместить с богохульством! Это я тебе помогал, а не Всевышний! И для «Гаврилиады» некоторые пикантные эпизоды лично я тебе подсказывал: конкретно, как архангел Гавриил с Богоматерью баловались. А, брат Пушкин? Как сейчас говорят на твоей родине, клевую мы поэму сбацали?

– Нет, ну ты, Сатана, гад! Все настроение испортил, меня опять муки совести грызть начали!

– Конечно, я – гад! Да еще какой! – радостно оскалил клыки лукавый. – Уел я тебя?

– «Ох, уел ты»! – Пушкин бросил Дьяволу в морду неприличную двусмысленную остроту, как некогда – одному оскорбившему его графу.

– Зачем ты на дуэли стрелялся? – не выдержал Ельцин.

– Я защищал свою честь – Вам этого не понять! Вы свою честь пропили!

– Опять тебя гордыня заносит! – покачал башкой Люцифер. – Ты назвал Дантеса и его приемного отца Геккерна содомитами – и чего ждал? Дантес всего лишь просил тебя извиниться...

– Они и есть мужеложцы!

– Пусть так, но ты этого точно знать не мог, у ложа их со свечкой не стоял! Надо было просто попросить прощения за оскорбление у своего родственника – ведь Дантес был женат на сестре твоей супруги... Ну, пытался он приударить за Натальей (хотя чего он в ней нашел, ты ведь четверых детей ей уже смастерил). Но она-то тебе верна оставалась... А ты ее обзывал: «Какая Вы дура, мой ангел!» – опять сымитировал поэта Повелитель мух.

– Она была влюблена в Дантеса и открыто флиртовала с ним! Когда я перед дуэлью спросил ее, по ком она будет плакать, она ответила: «По тому, кто будет убит».

– Да, но твоя благоверная никогда не спала с ним! А ты ей изменял направо и налево, в том числе с ее собственной сестрой Александриной, которая с вами вместе жила!

Поэта колотила дрожь, тем не менее он не сдавался:

– Натали при жизни моей любезно принимала ухаживания государя Николая Павловича, а после кончины моей родила от него ребенка – дочку Александру. Царь выдал ее замуж за 44-летнего подполковника Петра Петровича Ланского. Тот сразу вместо обычного армейского стал командиром лейб-гвардии конного полка, шефом которого состоял сам государь. Блестящая карьера! В угоду императору Петр Петрович, только зимой 1844 года познакомившись с Натали, уже в июле сыграл свадьбу с моей вдовой. Царь прислал новобрачной бриллиантовый формуер в подарок, велев при этом передать, что от будущего кумовства не позволит так отделаться. Он крестил первого ребенка Ланских, часто приходил к ним в дом, брал девочку на руки, целовал в щечки и ласково с ней говорил... Хранил два портрета Натальи Николаевны...

– Это было после твоей смерти! – резонно заметил Дьявол. – Тебе не все равно?!

– Нет! – заявил поэт.

– Ты не ответил на вопрос Ельцина – зачем стрелялся?

– Гордость меня заставила!

– Не гордость, а гордыня!

– Пойдем отсюда, мне надоел этот спор, – предложил ЕБН. – Не могу смотреть, как мучается Пушкин... Жалко его... Давай искать тех, кто заказал мою доставку сюда... Бог ты мой, до чего я дошел – меня заказывают с доставкой на дом, словно пиццу!

– Ладно, – согласился «первый имморалист». – Я тебя представлю первой группе твоих заказчиков. Это – еврейские деятели науки и культуры.

Души наших антигероев попали в водоворот диалогов, дискуссий, споров, опросов и вопросов, характерных для этой категории советского населения.

– Рабинович, почему Вы уехали? Плохая зарплата? – допрашивала еврея душа в гэбистском мундире.

– Нет, хорошая.

– Плохая квартира?

– Хорошая.

– Не было машины?

– Была.

– Вас не печатали?

– Со скрипом, но печатали.

– Так чего тебе, жидовская морда, не хватало?

Рядом другой свежеупокоенный выражал свое негодование демону-вертухаю:

– Почему меня в преисподнюю? После такой жизни я заслужил рай!

– После жизни в СССР и России ад тебе покажется раем! – утешил его бес.

Еще одна парочка литераторов с характерными горбатыми носами юморила:

– Печально закончилась для казаков-подростков обычная игра в шашки: порубали друг друга на хрен!

– Ха-ха-ха!

– А знаешь, Изя, один израильский автор написал книгу о том, что Илья Муромец – на самом деле хазарский богатырь, исповедывавший иудаизм, а вовсе не славянин-русский...

– Почему же к нему обращались: «Ой ты, гой еси, добрый молодец»?!

– Ну, вопрошавшие же вначале не знали, что он – наш. Да и вообще они, судя по всему, умом таки не отличались. Как может гой быть добрым, да еще и молодцем?!

– Но ведь один гениальный испанский художник вдруг осознал свое нееврейское происхождение и издал крик души?

– Какой?

– Гой – я!

– Может быть, ошибка в тексте или в переводе, «гой» следует понимать как «гей»?

– То есть лозунг «Гей, славяне!» надо переводить как «геи-славяне»? Или «гои-славяне»?

– А какая, в сущности, разница?! Давай кинем в массы лозунг: «Вступайте в гой-клуб»! И устроим гой-парад.

Оба радостно заржали.

– За что ты любишь евреев, Фридрих? – спросил ЕБН.

– За их отношение ко мне. «Напрасно я ищу хотя одного признака такта, деликатности в отношении меня. Евреи давали их мне, немцы – никогда». А ты?

– Не могу сказать, что я их люблю. Я к ним отношусь так же, как к другим народам. Представители всех национальностей бывают хорошими и плохими...

– «Нет вещей хороших или плохих – их делает такими только наше мышление!» – Зигмунд Фрейд выразил свое мнение, как всегда, издалека.

– Ну, пусть только в моем представлении хорошие или плохие, – согласился ЕБН.

– Очень банальная мысль, – поджал губы Ницше. – К несчастью, многие люди настолько глупы, что даже ее не понимают!

Тем временем толпа литераторов – и не только еврейской национальности – росла.

Глеб Семенов читал эпиграмму на отца и сына Воеводиных:

– «Чувствуешь ли, родина,

Нестерпимый зуд,

Когда два Воеводина

По тебе ползут?»

А вот еще одна:

«Взирая на свое творенье исподлобья,

Сказал Господь, стирая хладный пот:

«Ну, если он мой образ и подобье,

То я последний идиот».

– За что Вы их так? – не преминул поинтересоваться Ницше.

– В 60-х годах адресат этой эпиграммы Евгений Воеводин стал общественным обвинителем на моем процессе, – пояснил поэт Иосиф Бродский, Нобелевский лауреат.

– Как Вам тут, герр Бродский?

– «Исходя из личного опыта, я дал определение: тюрьма – это недостаток пространства, компенсируемый избытком времени». Ад – тюрьма с избытком и времени, и пространства... И без всяких компенсаций...

В толпе появились знаменитости, которые исповедывались и каялись перед собратьями по перу и преисподней...

– «Я, Рудольф Бершадский, заведовал отделом фельетонов «Литературной газеты» и опубликовал знаменитый антисемитский фельетон Василия Ардаматского «Пиня из Жмеринки». Но и это не спасло меня от обвинения в сионизме и тюрьмы. По освобождении после смерти Сталина я потребовал от Симонова, давшего санкцию на арест, извинений. Симонов отказался. Леонов сказал: «Извиняйся, Костя, ты виноват». Симонов извинился. Я же вскоре решил, что виноват в данном случае Симонов не больше, чем винтик в колесе паровоза, переехавшего человека».

– «В 1961 году я, секретарь Союза писателей Воронков, предложил Леониду Леонову подписать письмо, клеймящее Пастернака за роман «Доктор Живаго». Леонов, которому не было еще и семидесяти, отказался: «У меня уже не осталось времени замаливать грехи». В 1990 году он почему-то поставил свою подпись под письмом семидесяти трех писателей, дышащим непримиримостью к жидомасонам и прочим иноверцам».

– «Идея осудить Пастернака редколлегией «Нового мира» принадлежит мне, Борису Лавреневу. Я же написал и первый вариант текста. Сотрудница журнала объезжала членов редколлегии и собирала подписи. Все молча – кто охотно, кто не очень – подписывали письмо, сокрушался лишь один человек -я, Борис Лавренев».

– «Поэт горбат,

Стихи его горбаты...

Кто виноват?

Евреи виноваты!» – процитировал себя какой-то анонимный автор.

– «Малограмотный следователь, увидев, что я, писатель Абрам Коган, правлю ошибки в тексте собственного допроса, избил меня: знает, подлец, русский язык, а пишет на еврейском! Забота о национальной культуре признавалась вредной и антипатриотичной. Но расстреливать за это, слава Богу, меня не стали...»

Чтобы еще сильнее испортить всем настроение, Сатана подослал к собравшимся Берию, который охотно дал пояснения:

– 13 марта 1952 года следственная часть по особо важным делам МГБ СССР постановила начать следствие по делу двухсот тринадцати человек, на которых были получены показания в ходе следствия по делу Еврейского антифашистского комитета. В тот же день помощник начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР подполковник Гришаев вынес постановление, в соответствии с которым был взят в «разработку» «активный еврейский националист и американский шпион», а в реальности писатель Василий Гроссман.

Рад вам доложить, что после убийства председателя ЕАК, режиссера и актера Михоэлса и до смерти Сталина было уничтожено все, что можно было уничтожить: еврейские театры, газеты и журналы, книжные издательства. Предполагалось «стереть в лагерную пыль» и всех носителей еврейской культуры.

– Герр Джугашвили и Вы были антисемитами и поэтому затеяли все это дело? – вновь сыграл роль интервьюра Ницше.

– Товарищ Сталин не был антисемитом, как и я: мы ликвидировали всех подряд, кто только мог представлять для нас опасность – действительную или мнимую, сиюминутную или потенциальную, – невзирая на национальность. Кроме того, для многих неевреев борьба с «сионистами» и «космополитами» оказалась выгодным делом. После подметных писем и открыто антисемитских выступлений освобождались места и должности. Карьеры стали делаться почти так же быстро, как и в 1937 году, когда расстреливали вышестоящих, открывая дорогу их подчиненным.

– Удар пришелся не только по евреям, – признался композитор Тихон Николаевич Хренников. – Я многие годы возглавлял Союз композиторов СССР и каждый день находил в своем почтовом ящике мерзкие письма: «Тиша – лопух, Тиша попал под влияние евреев, Тиша спасает евреев».

– Даже создание советской атомной бомбы едва не сорвалось – по той же причине, по какой Германия лишилась ядерного оружия, – продолжил Лаврентий Павлович. – У нас, как и у нацистов, нашлись «ученые», которые выступили против теории относительности Альберта Эйнштейна и квантовой теории. Произошло разделение яйцеголовых на тех, кто понимал современную физику и мог поэтому работать в атомном проекте, и на тех, кого я не взял туда по причине профессиональной непригодности. Люди с высокими учеными степенями отрицали квантовую теорию, теорию относительности как чуждые советской науке. Они утверждали, что «для советской физики особое значение имеет борьба с низкопоклонством перед Западом, воспитание чувства национальной гордости», своих противников обвиняли в отсутствии патриотизма.

Эти горе – физики сконцентрировались в Московском университете и жаловались идеологическому начальству. Особенно их раздражало обилие еврейских фамилий среди создателей ядерного оружия. Они надеялись, что их праведный гнев будет услышан наверху. Я при поддержке товарища Сталина прекратил эту глупость! Евреев – деятелей культуры можно было отправлять «на станцию Могилевскую». Евреев – деятелей техники и науки уничтожать было нельзя.

– В Академии наук все равно ряды пожидели! – возразил кто-то.

– Нет, это жиды поредели! – загоготал Берия. – Впрочем, антисемитизм в науке передался от идиотов нашего времени к брежневским идеологам! Официальные службы СССР в 70-80-е годы распространяли слух, будто настоящая фамилия Солженицына – Солженицер, а Сахарова – Цукерман. Лучшего средства компрометации эти кретины во власти не знали.

С этими словами Лаврентий исчез...

Академик Мигдал продолжил тему:

– Какая глупость! «Сахаров – из русских дворян, и по этой причине у него были трудности с поступлением в вуз».

... Президент Академии наук Александров воспроизвел свое выступление на заседании президиума:

– «Сегодня нам предстоит решить беспрецедентный вопрос о выводе Сахарова из членов Академии».

– «Почему беспрецедентный? – не согласился академик Капица. – В свое время Гитлер лишил звания академика Эйнштейна».

– «Переходим к следующему вопросу» – объявил Александров.

... На дачу к Ростроповичу, где нашел приют Солженицын, прибыл офицер милиции. Великий музыкант заявил: «Если вы можете из дома лауреата Ленинской премии выселить лауреата Нобелевской премии – действуйте». Страж закона ретировался.

Тогда к делу подключился министр культуры СССР, кандидат в члены Политбюро Демичев. Он пригласил Ростроповича к себе. Входя в просторный министерский кабинет, дирижер, опережая хозяина, заговорил: «Петр Нилович, я благодарен за приглашение и с интересом с Вами побеседую, но если Вы собираетесь говорить со мной о том, что у меня на даче живет писатель Солженицын, то разговора не получится. Он мой друг и будет жить в моем доме столько, сколько ему понадобится».