Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 108 страниц)

– Что ты так скептически смотришь на Бухарина? – спросил Ельцин своего проводника по аду. – Вроде ведь искренне мучается, и человек великий...

– «Пафос позы не служит признаком величия; тот, кто нуждается в позах, обманчив... Будьте осторожны с живописными людьми!»

– Архискверно даже я себя чувствую, хотя ко всему происходящему не был причастен. А остальным-то каково! – описал Ильич общее настроение в кабинете. Однако Вождь был неумолим – и коллективная пытка длилась, длилась, длилась...

«10.12.37. Пишу это письмо, возможно, последнее, предсмертное свое письмо. Поэтому прошу разрешить мне писать его... без всякой официальщины...

Я не могу уйти из жизни, не написав тебе последних строк, ибо меня обуревают мучения, о которых ты должен знать. Я даю тебе честное слово, что я невиновен в тех преступлениях, которые подтвердил на следствии...

Мне не было никакого выхода, кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: ибо иначе выходило бы, что я не разоружаюсь. Я, думая над тем, что происходит, соорудил примерно такую концепцию: есть какая-то большая и смелая политическая идея Генеральной чистки:

а) в связи с предвоенным временем, б) в связи с переходом к демократии эта чистка захватывает а) виновных, б) подозрительных, с) потенциально подозрительных... Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других по-другому, третьих по-третьему... Ради бога не думай, что здесь скрыто тебя упрекаю. Даже в размышлениях с самим собой я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все. И было бы мелочным ставить вопрос о собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах.

Я не христианин. Но у меня есть свои странности – я считаю, что несу расплату за те годы, когда я действительно вел борьбу... больше всего меня угнетает такой факт. Летом 1928 года, когда я был у тебя, ты мне говорил: знаешь, почему я с тобой дружу? Ты ведь не способен на интригу? Я говорю – да. А в это время я бегал к Каменеву. Этот факт у меня в голове, как первородный грех иудея. Боже мой, какой я был мальчишка и дурак, а теперь плачу за это своей честью и всей жизнью. За это прости меня, Коба. Я пишу и плачу, мне уже ничего не нужно...»

– Ха-ха! – зашипел объект бухаринской любви. – Запись твоего разговора с Каменевым я получил тотчас. И чтобы тебя, дурака и предателя, помучить, спрашивал: «Ты ведь не способен на интригу?» Я дал команду ГПУ передать содержание этой беседы Троцкому, рассчитывая, что он тебя ненавидит и не пожалеет – немедленно опубликует запись. И точно: оказавшись за границей, «иудушка» обнародовал разговор, дал мне в руки бомбу – доказательство сговора правых с прежней оппозицией. А как нагло ты со мной в начале 30-х разговаривал!

... Осенью 1932 года на квартире у Горького на встрече писателей с руководителями партии мастера пера попросили Вождя рассказать что-то о Ленине. Подвыпивший Бухарин, который сидел рядом с Кобой, взял его за нос и предложил:

– «Ну, соври им что-нибудь про Ленина».

Сталин был оскорблен. Горький, как хозяин, растерялся. Коба дал отпор:

– «Ты, Николай, лучше расскажи Алексею Максимовичу, что ты на меня наговорил, будто я хотел отравить Ленина».

Бухарин ответил:

– «Ну, ты же сам рассказывал, что Ленин просил у тебя яд, когда ему стало совсем плохо, и он считал, что бесцельно существование, при котором он точно заключен в склеротической камере для смертников – ни говорить, ни писать, ни действовать не может. Что тебе тогда сказал Ленин, повтори то, что ты говорил на Политбюро».

Сталин неохотно, но с достоинством произнес, отвалясь на спинку стула и расстегнув свой серый френч:

«Ильич понимал, что он умирает, и он действительно сказал мне – я не знаю, в шутку или серьезно, но я вам рассказал как серьезную просьбу, – чтобы я принес ему яд, потому что с этой просьбой он не может обратиться ни к Наде, ни к Марусе, то есть Марии Ильиничне. «Вы самый жестокий член партии», – эти слова Вождь произнес даже с оттенком некоторой гордости.

А как я за твои выходки, «бухкашка», над тобой издевался, играл, будто кошка с мышкой! «Остроумно и весело шутил»!

... 7 ноября 1936 года на Красную площадь, чтобы отметить 19-ю годовщину Октября, супруги Бухарины прошли по пропуску «Известий» на соседние с Мавзолеем трибуны. Сталин заметил их. Неожиданно Ларина, молодая жена Николая Ивановича, увидела, что через густую толпу людей к ним протискивается часовой. Она подумала, что им предложат немедленно покинуть Красную площадь. Но молодой красноармеец отдал честь и сказал: «Товарищ Бухарин, товарищ Сталин просил передать Вам, что Вы не на месте стоите, и просит Вас подняться на Мавзолей».

Николай Иванович обрадовался: неужто опала миновала? Но уже через несколько дней после праздника его ожидали еще более тяжкие испытания. Его не вызывали на Лубянку, но прямо в Кремле в одном из помещений «любимцу партии» (по определению Ленина) начали устраивать очные ставки и с арестованными ранее бывшими троцкистами, и с молодыми учеными и политиками из так называемой школы Бухарина. Г. Сокольников, К. Радек, Л. Серебряков и другие – все говорили о своих «преступных связях» с Бухариным, о существовании подпольного контрреволюционного и террористического центра, во главе которого стоит Николай Иванович. Ефим Цетлин, любимый ученик, в присутствии следователя рассказал, что Бухарин лично дал ему свой револьвер и поставил на углу улицы, по которой должен был проехать Сталин. Вождь избрал в этот день другой маршрут, поэтому покушение не состоялось.

Придя домой после этой очной ставки, Бухарин достал свой револьвер. На золотой пластинке, прикрепленной к рукоятке, было выгравировано: «Вождю пролетарской революции Н.И. Бухарину от Клима Ворошилова». Николай Иванович решил, что ему ничего не остается, как покончить с собой, попрощался с женой и, запершись в кабинете, долго держал оружие в руке, но так и не смог выстрелить в себя. Позднее это повторялось несколько раз. Иногда при жене Бухарин держал револьвер в руке, подбрасывал его немного вверх, а потом прятал в стол. Часто такие вспышки отчаяния кончались истерикой, после которой он долго и трудно приходил в себя.

– Не понял ты, дурак, моего намека! – презрительно бросил ему Сталин. – Не будь ты трусом, легко бы отделался, пустив себе пулю, как Серго!

Бухарин уже не выполнял никаких дел по газете «Известия», хотя и считался по-прежнему ее главным редактором. Он находил в себе силы писать статьи, но только на антифашистские темы. Однако все эти материалы оставались у него в ящиках письменного стола.

В самом конце ноября 1936 года к нему пришла группа незнакомых ему людей из хозяйственного управления Кремля. Он решил, что состоится обыск, которые в кремлевских квартирах не являлись в те месяцы редкостью. Но дело обстояло хуже: ему предъявили предписание о выселении. Он растерялся и не знал, что делать. Особенно его беспокоила судьба огромной библиотеки и архива. Как и куда их перевозить? Неожиданно раздался телефонный звонок по внутреннему кремлевскому телефону – «вертушке». Звонил Сталин. «Ну, как у тебя дела, Николай?» – как ни в чем не бывало спросил Коба. «Бухкашка» не знал, что ответить, потом промямлил, что к нему пришли с предписанием о выселении. Вождь громко посоветовал: «Да гони ты их всех к черту». Непрошенные гости, конечно же, немедленно удалились...

На душу несчастного «любимца партии» было жалко смотреть. Однако, бессильный устоять против воли Хозяина, он продолжал пытать себя и других:

– «... Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы ты видел, как я к тебе привязан... Ну, да все это психология, прости. Теперь нет ангела, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся. Позволь мне, наконец, перейти к последним моим небольшим просьбам:

а) мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс: я просто не знаю, как я совладаю с собой... я бы, позабыв стыд и гордость, на коленях умолял бы тебя, чтоб этого не было, но это, вероятно, уже невозможно... я бы просил тебя дать возможность умереть до суда, хотя знаю, как ты сурово сморишь на эти вопросы;

в) если... вы предрешили смертный приговор, то я заранее прошу тебя, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью яд в своей камере (дать мне морфий, чтобы я заснул и не проснулся). Дайте мне провести последние минуты, как я хочу, сжальтесь».

...На суд его, конечно, отправили, там он оболгал и себя, и своих подельников, постоянно прибегая к казуистике. Пытаясь отвертеться от дурацкого обвинения в неудачной попытке убить Ленина, Бухарин извивался, словно змеюка под вилами.

– «Мы поднялись против радости новой жизни, используя крайне криминальные методы. Я отвергаю обвинение в попытке убийства Ленина, но я руководил бандой контрреволюционных приспешников, которые пытались уничтожить дело Ленина, с таким грандиозным успехом претворяемое товарищем Сталиным...

Я признаю себя виновным в том, что был руководителем, а не стрелочником контрреволюционного дела. Из этого вытекает, как это всякому понятно, что многих конкретных вещей я мог и не знать... но ответственности моей это не снимает». Его прошение заканчивается так: «Я стою на коленях перед Родиной, партией, народом и его правительством и прошу... о помиловании».

Ему вторил подельник – Генрих Ягода: «Перед всем народом и партией стою на коленях и прошу помиловать меня, сохранить мне жизнь».

– Как интересно, – забормотал Ницше, – теоретик и практик террора, интеллигент и палач, оба – марксисты-атеисты, стоят на коленях, словно перед Богом... Перед партией?!

– Какой, к черту, партией?! Людовик XIV изрек: «Государство – это я». Маяковский написал: «Партия и Ленин – близнецы-братья». А я говорю: «Государство и партия – это я, Ленин и Сталин – близнецы-братья». Вот передо мной потому все и встали на колени!

– Когда за мной пришли, я понял: история с прошениями была лишь последней пыткой – пыткой надеждой, – прошептала душенька Николая Ивановича.

... Всех приговоренных расстреляли.

– Так берем Бухарина или нет? – вопросил практичный Дзержинский. Он умер гораздо раньше всех этих событий, за них и их последствия лично не отвечал, а потому страдал куда меньше других. Ему не ответили: почти все болтали между собой, испытывая «отходняк» после мук.

– Прекратить треп! – возмутился Старик.

Молотов: «Ленин не любил, к-когда во время заседания разговаривают... хотя сам он успевал переводами заниматься с английским словарем, пока прения идут. Да, да. А Троцкий, например, читал к-какую-нибудь книгу во время заседания Политбюро. Но, когда во время з-заседания шушукались, Ленин очень не любил. Не п-признавал совершенно курения. Сам не курил. Шепот, р-разговоры всякие его страшно раздражали».

Технический секретарь председателя правительства Фотиева: «На одном из заседаний Совнаркома я, как всегда, ведала протоколами заседания, подписывала постановления, ко мне подошел один из участников совещания и стал что-то спрашивать, а Ленин мне записку: «Я Вас выгоню, если Вы будете продолжать разговоры во время заседания».

– Мне кажется, – заявил Троцкий, – что мы ошибочно набираем в СНК только политиков. А ведь без военных в любой революции не обойтись. Предлагаю включить в комитет товарища Тухачевского!

«Красный Наполеон» возник в кабинете.

– Это немецкий шпион! – зарычал кремлевский тигр.

– Он – великий полководец! – возразил «иудушка».

– Он проиграл сражение под Варшавой!

– Я потерпел поражение из-за Вас, товарищ Сталин. Вы развернули Первую конную армию на Львов, хотя она должна была помочь моему фронту разбить поляков!

– Молчи, ты умирал с моим именем на устах!

– Я верил Вам до последнего! Считал, что мои заслуги перед партией и страной меня спасут!

– Какие там заслуги! – не сдавался Вождь.

– Победы над Колчаком, теми же белополяками, подавление мятежа в Кронштадте, а особенно – антоновского восстания. Доложите об этой своей кампании подробнее, товарищ Тухачевский, и пусть члены Совета Народных Комиссаров сами рассудят, достойны ли Вы стать их коллегой, – предложил бывший председатель Реввоенсовета.

– В связи с тем, что находившиеся в зоне восстания советские бойцы были сагитированы бунтовщиками и потому небоеспособны, по моему предложению в Тамбовскую губернию ввели свежие, не подвергавшиеся пропаганде со стороны повстанцев полки Красной Армии, отряды ЧК и ЧОН, курсантов и «интернационалистов», в том числе китайские и венгерские. Общая численность наших войск превысила 150 тысяч человек. Прибыло 9 кавалерийских дивизий и бригад, 6 бронеотрядов, 5 автоотрядов с крупнокалиберными пулеметами, несколько бронепоездов. Два авиаотряда насчитывали больше 40 самолетов.

Антоновцы дрались храбро. «Они не щадят себя в бою, а также своих жен и детей, бросаясь на пулеметы, как волки», – докладывал я в ЦК. Именно тогда появилась поговорка «тамбовский волк».

«В районах прочно вкоренившегося восстания приходится вести не бои и не операции, а, пожалуй, целую войну, которая должна закончиться прочной оккупацией восставшего района... ликвидировать самую возможность формирования населением бандитских отрядов. Словом, борьбу приходится вести в основном не с бандами, а со всем местным населением». Я опасался, что, если затянуть войну, Красная Армия начнет переходить на сторону повстанцев.

Я приказал сжигать дотла мятежные деревни, конфисковывать имущество и угонять скот. Стоит сравнить карту Тамбовской губернии 1913 года и после 1921 года: на первой отмечены населенные пункты, которых нет на остальных. И не маленькие «неперспективные» деревни – а села с населением в тысячи человек. Бунтовщики были уничтожены, а населенные пункты сожжены.

Антоновцы ушли из деревень, базировались в лесах. Они не хотели подвергать риску своих близких. Тогда ВЦИК издал постановление № 130 о создании концентрационных лагерей для членов семей повстанцев. Это были просто участки луга, огражденные колючей проволокой. Если концлагерников и кормили – то лишь сырой картошкой и гнилыми овощами. Детей, которые могли ходить, сразу отделяли от матерей и гнали в другие лагеря. Уборных не имелось. Охрана – в основном нерусские.

Согласно приказу № 130, если партизан не выходил из лесу и не сдавался через две недели после заключения семьи в концлагерь, его близких отправляли в Северные лагеря («на переработку»). Фактически в этом не было необходимости, мерли и здесь.

– Гляньте, насколько вы, большевики, опередили Гитлера с идеей концлагерей! – удивился Ницше. – Почему я об этом ничего не слышал?

– Не знаю, – пожал плечами Тухачевский. – Операции Красной Армии не скрывались. В газетах печатались списки расстрелянных, необходимость и полезность красного террора обсуждалась в прессе, так же подробно сообщалось и про восстание. Газеты выходили с заголовками: «Губерния объявлена на положении Кронштадта!», «Мы уничтожаем семьи бандитов – они должны отвечать за них!», «Травить их удушливым и отравляющим газом!».

Я исполнил этот наказ партии. 12 июня я подписал приказ об использовании газов. На Тамбовщину направили химический полк, пять химкоманд, специальные снаряды. У одного только села Пахотный Угол газами было убито 7 000 крестьян, в том числе женщин и детей, прятавшихся в лесу. Послушайте свидетелей.

... Вскоре после газовой атаки ребятишки пошли в лес за ягодой: «После красных у нас в деревне с едой было плохо»... Войдя в лес, мы заметили, что листва и трава имеют какой-то красноватый оттенок, мы никогда такого не видели... кругом лежали трупы людей, лошадей, коров в страшных позах, некоторые висели на кустах, другие лежали на траве, с набитым землею ртом, и все в очень неестественных позах. Ни пулевых, ни колотых ран на их телах не было. Один мужчина стоял, обхватив руками дерево. Кроме взрослых, среди трупов были дети».

Придя в себя после газовой атаки и дав оклематься всем присутствующим в кабинете, маршал продолжил доклад:

– К октябрю 1921 года восстание было почти полностью подавлено. Отдельные отряды уже не имели связи друг с другом, но сопротивлялись до осени 1922 года.

– Сколько ж Вы людей в могилу отправили? – поинтересовался «первый имморалист».

– Всю 70-тысячную Единую армию Антонова можно смело считать покойниками. Число истребленных крестьян – порядка 100-150 тысяч. Потери Красной Армии – не менее 10 тысяч.

– Подумаешь! – поморщил нос Сталин. – У меня есть вояка покруче! Где товарищ Жуков?

– В хрущевской зоне проходит курс страданий от лучевой болезни, – доложил Берия.

– Как это его угораздило?

– Будучи первым заместителем министра обороны, он отдал приказ 40-тысячной дивизии пройти через эпицентр ядерного взрыва сразу после его проведения...

– Зачем такие сложности? Проще было бы взорвать бомбу прямо над ними...

– Я хотел проверить, как личный состав выживет в зоне радиационного поражения и какое время после этого похода сможет сражаться, – объяснил появившийся Маршал Победы.

– И каков результат?

– Сражаться могли еще пару недель. Половина затем умерла быстро, остальные – медленно и достаточно долго... Теперь вот я вместе с каждым из этих сорока тысяч умираю от лучевой...

– Долго еще?

– Двадцать тысяч осталось. Но, как закончится, все начнется сначала...

– Ерундой занимались, товарищ Жуков! И опыты на животных, и разведданные по атомному проекту, добытые у американцев, и сведения о последствиях взрывов в Хиросиме и Нагасаки дали столько информации, что вполне можно было бы обойтись без подобного эксперимента. Не бережете Вы людей...

– Кто бы говорил! – хмыкнул Троцкий.

– Вот, видите, товарищ Жуков и есть истинный большевистский Наполеон! Наглядный, так сказать, пример бонапартизма! – Коба выразил «иудушке» ноль внимания и фунт презрения, одновременно поддев своего заместителя по Верховному Главнокомандованию.

Жуков обиделся и повторил фразу, сказанную им на пленуме ЦК КПСС, когда он, разжалованный из министра обороны СССР в пенсионеры, покидал зал:

– «... Бонапарт, Бонапарт! Бонапарт войну проиграл, а я– выиграл!»

– Как смеете Вы равняться со мною! – раздраженно прошипел император.

– Чего с тобою равняться, когда ты мне не ровня! – отбрил французишку Георгий Константинович. – Тактик ты был хороший, не отрицаю. А стратег – никудышный! Треть всех своих кампаний профукал! Войну в Египте вчистую проиграл, всего с несколькими сотнями людей домой вернулся! Булонский лагерь устроил на берегу Ла-Манша, полтора года просидел – Англию так и не атаковал! Не закончив кампании в Испании, кинулся очертя голову на Россию. Ты, самоназванный гений, не знал о гибельности войны на двух фронтах?! В результате был разгромлен и там, и там! О кампаниях 1813, 1914 и 1915 годов и говорить не хочу – результат известен: русские с союзниками оказались в Париже, а ты – на островах, сначала на Эльбе, затем на Святой Елене. Выигрывал ты только у бездарей, когда же мерился силами с действительно великими полководцами – Кутузовым, Веллингтоном, проигрывал. И в решающих своих баталиях получал по сусалам: вспомни Бородино, Лейпциг, Ватерлоо!

– В битве под Москвой восторжествовали мои войска! Мы потеряли 29 тысяч солдат, русские – 52 тысячи. Вдобавок твои соотечественники ушли с поля боя, да еще 20 тысяч раненых бросили на нашу милость, они потом чуть ли не все погибли...

– Это – всего лишь тактический перевес, пиррова победа! Бородино сломало хребет и дух твоей Великой армии. Твоя слава – во многом результат хорошей пропаганды!

– Да как ты смеешь! Я больше половины из своих 60 сражений выиграл с меньшим количеством войск, чем у неприятеля, и почти всегда терял меньше личного состава. А ты во всех своих битвах имел двух-трехкратное численное преимущество, солдат и офицеров не жалел, за что на фронте тебя жутко боялись! Ты – просто мясник в маршальском мундире!

– Зато я остался непобедимым!

– Врешь! Под Вязьмой 5-я армия, входившая в состав твоего фронта, была почти полностью уничтожена! И разве ты не несешь ответственности за поражения летом и осенью 1941 года, когда служил начальником Генерального штаба?

– Тебе хорошо говорить – ты на протяжении почти всей своей карьеры был сам себе начальник, а я выполнял дурацкие и самоубийственные приказы партийного руководства, ничего не смыслящего в военном деле!

... Через несколько дней после начала войны члены Политбюро приехали в наркомат обороны. Войдя в кабинет Тимошенко, Сталин тут же заявил, что они прибыли для ознакомления на месте с поступающими сообщениями с фронтов и выработки дополнительных мер. По знаку наркома в кабинете остались Жуков и Ватутин, заместитель Георгия Константиновича.

– «Ну что там под Минском? Положение не стабилизировалось?» – спросил Генсек начальника Генштаба.

– «Я еще не готов докладывать».

– «Вы обязаны постоянно видеть все как на ладони и держать нас в курсе событий, сейчас Вы просто боитесь сообщать нам правду».

Жуков, будучи еще до приезда членов Политбюро во взбешенном состоянии, не выдержал:

– «Товарищ Сталин, разрешите нам продолжать работу».

– «Может, мы вам мешаем?» – съехидничал Берия.

– «Вы знаете, обстановка на фронтах критическая, командующие ждут от наркомата указаний, и потому лучше, если мы сделаем это сами – наркомат и Генштаб».

– «Указания можем дать и мы», – огрызнулся Лаврентий Павлович.

– «Если сумеете – дайте», – не уступал Георгий Константинович.

– «Если партия поручит – дадим», – стоял на своем Берия.

– «Это если поручит, – не меняя резкости тона, ответил начальник Генштаба, – а пока дело поручено нам».

Наступила пауза. Жуков подошел к Хозяину:

– «Извините меня за резкость, товарищ Сталин, мы безусловно разберемся, приедем в Кремль и доложим обстановку».

Генсек посмотрел на Тимошенко.

– «Товарищ Сталин, мы обязаны сейчас в первую очередь думать, как помочь фронтам, а потом уже вас информировать», – сказал Тимошенко.

– «Вы делаете грубую ошибку, отделяя себя от нас... о помощи фронтам надо думать вместе, – ответил Коба. Затем обвел удрученным взглядом членов Политбюро и сказал: – Действительно, пускай они сами сначала разберутся, поедемте, товарищи».

И первым вышел из кабинета. Выходя из наркомата обороны, он всердцах бросил: «Ленин создал наше государство, а мы все его просрали».

– Вот откуда наши поражения – истинные катастрофы, крупнейшие в мировой истории! – разгорячился Маршал Победы. – Под Сталинградом попали в окружение 230 тысяч немцев, итальянцев, румын, в плен – 93 тысячи. Это все знают. Но у нас предпочитают не вспоминать, что под Киевом оказались в «котле» почти 2 миллиона советских солдат, а в плену – 660 тысяч! Ненамного меньше потери были под Минском в том же 1941-м году и под Харьковым – летом 1942-го! И это все – благодаря Вашему «мудрому» руководству, товарищ Сталин! За то, что я настаивал на отводе войск из киевской западни, Вы меня сняли с должности начальника Генштаба!

– Никто не отрицает Ваших способностей и заслуг, товарищ Жуков, – в бешенстве процедил Хозяин, – но нельзя отрицать то, что Вы любите привирать и преувеличивать свои достижения. Почему Вы в своих мемуарах нарисовали меня подлинно великим стратегом, раз сами так не считаете?

– В начале войны Вы были скверным военачальником и не знали военной науки. Доказательство тому – Ваша критика в адрес выдающихся немецких генералов. «Мы обязаны с точки зрения интересов нашего дела и военной науки, – писали Вы, – раскритиковать не только Клаузевица, но и Мольтке, Шлиффена, Людендорфа, Кейтеля и других носителей военной идеологии в Германии». Перечисленные Вами генерал-фельдмаршалы были не только идеологами германского милитаризма, но и высшими военными руководителями Германии от франко-прусской до Второй мировой войны, одержавшие множество побед. «Нужно покончить с незаслуженным уважением к военным авторитетам Германии, – отмечали Вы. – Что касается, в частности, Клаузевица, то он, конечно, устарел. Смешно теперь брать уроки у Клаузевица». Учиться не смешно ни у кого, кто обладает знаниями и опытом, и в годы Отечественной войны мы, советские полководцы многому научились у своих противников. Весьма небрежно Вы отозвались даже об Энгельсе, «ошибочные оценки которого незачем отстаивать с пеной у рта».

На практике Ваше невежество привело к катастрофам 1941-1942 годов. Ваша жесткая система контроля над армией не допускала самостоятельных действий генералов и маршалов. Полководцем в этой системе могли быть только Вы сами, равно как и Гитлер лично принимал все важнейшие стратегические решения. Но Вы, к несчастью, полководческим опытом в 1941 году не обладали, и это увеличило жертвы Красной Армии. К Вашим принципиальным ошибкам следует отнести и нерациональную дислокацию наших войск в 1941 году, когда они были сосредоточены в пограничных выступах и легко попадали в окружение, и свойственную Вам гигантоманию, когда масса боевой техники никак не соотносилась с количеством специалистов, способных этой техникой управлять. Ваше стремление во что бы то ни стало наступать и следовать принципам стратегии сокрушения приводило только к неоправданным потерям, потому что состояние Красной Армиии требовало преимущественно оборонительного способа действий и стратегии измора. – В те дни Вы часто вызывали к себе руководителей наркоматов, ставили им большие задачи и требовали их выполнения в короткие сроки, не считаясь с реальностью.

Начиная с середины войны Вы стали поступать более мудро, так как поднабрались опыта, и уже на равных со мною могли принимать участие в разработке сложных стратегических операций.

– Да вы, военные, меня сами дезинформировали в 1941-м! С фронтов слали донесения, где, как правило, занижались наши потери и преувеличивались потери немцев. Все это вселяло в меня убеждение, что, неся такой урон, враг не может это долго выдержать и скоро потерпит поражение.

Вы, товарищ Жуков, как и Наполеон, во многом всего лишь – результат, как сейчас говорят в России, хорошей «пиар-кампании». Вы столько чужих заслуг себе приписали! Лаврентий, зачитай приказ министра Вооруженных Сил от 9 июня 1946 года!

«Совет Министров Союза ССР постановлением от 3 июня с.г. утвердил предложение Высшего Военного Совета от 1 июня об освобождении Маршала Советского Союза Жукова от должности Главнокомандующего Сухопутными Войсками и этим же постановлением освободил Маршала Жукова от обязанностей Заместителя Министра Вооруженных Сил.

...Маршал Жуков, утеряв всякую скромность и будучи увлечен чувством личной амбиции, считал, что его заслуги недостаточно оценены, приписывая при этом себе в разговорах с подчиненными разработку и проведение всех основных операций Великой Отечественной войны, включая те операции, к которым он не имел никакого отношения.

Более того, Маршал Жуков, будучи сам озлоблен, пытался группировать вокруг себя недовольных, провалившихся и отстраненных от работы начальников и брал их под свою защиту, противопоставляя себя тем самым Правительству и Верховному Главнокомандованию.

Вопреки изложенным заявлениям Маршала Жукова на заседании Высшего Военного Совета было установлено, что все планы всех без исключения значительных операций Отечественной войны, равно как планы их обеспечения, обсуждались и принимались на совместных заседаниях Государственного Комитета Обороны и членов Ставки в присутствии соответствующих командующих фронтами и главных сотрудников Генштаба, причем, нередко привлекались к делу начальники родов войск.

Было установлено, далее, что к плану ликвидации сталинградской группы немецких войск и к проведению этого плана, которые приписывает себе Маршал Жуков, он не имел отношения: как известно, план ликвидации немецких войск был выработан и сама ликвидация была начата зимой 1942 года, когда Маршал Жуков находился на другом фронте, вдали от Сталинграда.

Было установлено, далее, что ликвидация Корсунь-Шевченковской группы немецких войск была спланирована и проведена не Маршалом Жуковым, как он заявлял об этом, а Маршалом Коневым, а Киев был освобожден не ударом с юга, с Букринского плацдарма, как предлагал Маршал Жуков, а ударом с севера...

... Признавая заслуги Маршала Жукова при взятии Берлина, нельзя отрицать, как это делает Маршал Жуков, и того, что без удара с юга войск Маршала Конева и удара с севера войск Маршала Рокоссовского Берлин не был бы окружен и взят в тот срок, в какой он был взят.

Высший Военный Совет, рассмотрев вопрос о поведении Маршала Жукова, единодушно признал это поведение вредным и несовместимым с занимаемым им положением...»

– Товарищ Жуков, бесспорно, способный п-полководец, – признал Молотов. – Но приврать любит. Вот, в одном интервью ему «корреспондент В. Песков задает в-вопрос: «Не было ли опасным держать управление решающим сражением так близко от фронта?» Речь идет о штабе Западного фронта в деревне Перхушково во время Московской битвы. Жуков отвечает: «Риск был. Ставка мне говорила об этом. Да и сам я разве не понимал? Но я хорошо понимал и другое: оттяни штаб фронта – вслед за ним оттянутся штабы армейские, дивизионные. А этого допустить было нельзя...»

– «Врет! – резко заявил сталинский любимец, Главный маршал авиации А.Е. Голованов. – Он ставил перед Сталиным вопрос о том, чтобы перенести штаб Западного фронта из Перхушково за восточную окраину Москвы, в район Арзамаса. Это означало сдачу Москвы противнику. Я был свидетелем телефонного разговора Сталина с членом Военного совета ВВС Западного фронта генералом Степановым – тот поставил этот вопрос перед Сталиным по поручению командования фронтом. Сталин ответил: «Возьмите лопаты и копайте себе могилы. Штаб Западного фронта останется в Перхушково, а я останусь в Москве. До свидания». Кроме Степанова об этом знают Василевский и Штеменко. Жуков есть Жуков, но факт есть факт».

– Лично Жукову «Сталин ответил, что, если Жуков перейдет к Белорусскому вокзалу, то он займет его место». И это – не единичный случай, – продолжил Вячеслав Михайлович. – «В книге Жукова есть не с-совсем объективные места. Там, где на фронте дела шли хорошо, это как будто з-заслуга Жукова и его предложение. Там, где мы терпели п-поражение и допускали ошибки, якобы виноват Сталин.

В Варшаве п-произошло восстание. На улицах этого города лилась кровь п-польских патриотов. О начале и намерении этого в-восстания мы не знали. Оно было спровоцировано Миколайчиком с той целью, чтобы до прихода с-советских войск в Варшаву сформировать правительство и тем самым поставить Советский Союз перед фактом. После того, как мы узнали о в-восстании в Варшаве, была спланирована операция. Операция оказалась н-неудачной. Жуков в своей книге пишет об этой операции, что к ней не имел отношения, что она проводилась по п-предложению Сталина. Прочитав книгу Жукова, я в Генштабе п-поднял материалы. Оказалось, что Жуков грешит искажением истины: там с-стоит его подпись».