Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 108 страниц)

Узнали мы, что Бевин, английский министр иностранных дел, н-неравнодушен к картине Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Ну и мы перед одним из з-заседаний министров иностранных дел великих держав сделали ему сюрприз: привезли из Третьяковки эту картину и п-повесили перед входом в комнату заседаний. Бевин остановился и долго с-смотрел на картину. Потом сказал: «Удивительно! Ни одного п-порядочного человека!»

Товарищ Сталин иной раз в узком кругу в-вытаскивал из кармана письмо запорожцев турецкому султану – носил с собой несколько лет – и приговаривал:

«Е..ли мы эту Англию!». Все с-смеялись, конечно.

Но он п-придавал большое значение нашей дипломатии».

– Очень своеобразная дипломатия, – высказывание Ницше было, как всегда, двусмысленным.

– «Польский вопрос» – это катыньский расстрел? – гневно вопросил Ельцин. – И захват восточной части этой страны в 1939 году?

– Ух как мы знаем историю! – осклабился Генсек. – Да вот только однобоко. В 1920 году поляки первыми на нас напали, вдобавок заморили голодом около ста тысяч красноармейцев, попавших к ним в плен после битвы под Варшавой. А в 1938 году Польша вместе с Германией поделили между собой Чехословакию. Черчилль, как ты обозвал ее за это?

– «Польша» – гиена Европы».

– Но в 1919 году большевики первыми пытались напасть на только что освободившуюся Польшу с территории Украины! – возразил Ницше, имевший польские корни и неплохо знавший историю этой страны.

– Пилсудский поддерживал антисоветчиков и националистов, а во время Первой мировой войны создал целую армию, воевавшую на стороне Австро-Венгрии и Германии против нас, – не уступал «кремлевский тигр».

– Но Россия ведь оккупировала Польшу!

– А они в Смутное время Москву захватили! И чего вообще к этой катыньской истории цепляются?

– Да вы всех военнопленных, взятых во время захвата части Польши в 1939 году, расстреляли...

– Чушь! Кто ж тогда воевал против немцев в составе Польской народной армии? Я дал приказ шлепнуть офицеров и охранников, участвовавших в уничтожении советских военнопленных, ну еще классово враждебных элементов... Всего-то 14 тысяч ликвидировали... Под Волынью на Украине поляки убили 100 тысяч украинцев, те в свою очередь кокнули 200 тысяч поляков и евреев. Литовцы в деревне Понеры прикончили тоже 100 тысяч поляков и евреев. Несколько Катыней! Однако говорят только о нашем относительно скромном геноциде. Явная предвзятость! А почему молчат о зверствах поляков над евреями? Совершенных уже при Советской власти! В 1947 году произошли погромы в Люблинском, Кельнском воеводствах, Кракове и других местах. Были варварски растерзаны населением свыше тысячи евреев, вернувшихся в родные места из СССР, куда они успели убежать от фашистов. Убивали, кстати, и польских православных граждан! А ведь хлебнувшие гитлеровского террора поляки, казалось бы, доллжны были умилосердиться! В результате в 1945-1955 годах из Польши эмигрировали 200 тысяч евреев! Эй, министр общественной безопасности ПНР товарищ Радкевич, что ты ответил, когда Центральный комитет польских евреев потребовал от тебя расследования и наказания погромщиков?

– «Вы что, хотите заставить меня депортировать в Сибирь 18 миллионов поляков?»

– Вот так! Так что со шляхтой у нас счет «два-два»! Но в конечном итоге их победил СССР! Видишь, как мы старались! А ты, сволочь, по пьянке пытался Россию по кусочкам разбазаривать! – прорычал Сталин, глядя на Ельцина.

– Ничего подобного я не делал! – отбрехнулся ЕБН.

– У него тоже получается врать в а... во Втором СССР? – удивление Кобы было безграничным, как сама Вселенная.

– Чего изумляешься? – объяснил Сатана. – Он ведь тоже прирожденный коммунист. Но за брехню надо отвечать!

Экс-гаранта начало корчить. В Красноярске, на встрече с японским премьером Рю, пьяный в доску ЕБН объявил, что дарит ему Курильские острова. Первый зампредсовмина Немцов, узнав об этом, буквально упал перед президентом на колени. «А почему я не могу сделать приятное своему другу?» – искренне удивился тот. И лишь после долгих уговоров и апелляций к общественному мнению нехотя смирился: «Хорошо. Я их обману».

– Что-то у Вас смурное выражение лица? – всегда внимательный Сталин, оказывается, следил за мимикой Ницше. – Чем Вы недовольны? Я всегда полагал, что наше государство – осуществление Вашей мечты о сильной власти и сверхчеловеках, попирающих ногами мораль.

– Вы правы лишь частично. Я не люблю больших империй. «Когда государство не может достичь своей высшей цели, то оно растет безмерно... Мировая римская империя не представляет, в сравнении с Афинами, ничего возвышенного. Сила, которая должна принадлежать исключительно цветам, принадлежит теперь неимоверно вырастающим стеблям и листьям».

Вот почему, скажем, античный Рим чужой для меня; я его считаю позором древнего мира. «Рим – это типичное государство; воля неспособна достичь в нем никаких высоких целей. Организация его власти слишком сильна, мораль слишком тяжела... Кто же может поклоняться такому колоссу?» Это относится и к Советскому Союзу – фактически наследнику древнего Рима. Кстати, об империи. СССР эксплуатировал или содержал страны Варшавского договора?

– Эксплуатировал, но по-нашему, по-социалистически, так что приходилось содержать, – усмехнулся тиран. – Ладно, хватит разглагольствовать. Не люблю чинить расправу на пустой желудок. За стол, товарищи! – вдруг объявил «дядюшка Джо».

Вот так Ельцин узнал, что Вождь мирового пролетариата, как и фюрер национал-социалистов, значительное время уделял застольям. Впрочем, они у него проходили совсем не так, как у аскетичного Гитлера.

Появившийся из своей собственной зоны Хрущев поделился воспоминаниями:

– «Сталин перед войной стал как бы мрачнее, на его лице было больше задумчивости, он больше стал сам пить и стал других спаивать. Буквально спаивать. Мы между собой перебрасывались, как бы поскорее кончить этот обед, этот ужин. А другой раз, еще до ужина, до обеда, говорили:

– Ну как, сегодня будет вызов или не будет?

Мы хотели, чтобы этого вызова не было, потому что нам нужно было работать, а Сталин лишил нас этой возможности. Эти обеды продолжались целыми ночами, а другой раз даже до рассвета. Они парализовали работу правительства и партийных руководителей, потому что, уйдя оттуда, просидев ночь «под парами», накачанный этим вином человек уже не мог работать.

Водки и коньяку пили мало. Кто желал, мог пить в неограниченном количестве, но сам Сталин выпивал рюмку коньяку или водки в начале обеда, а потом вино, вино. Если пить вино пять-шесть часов, хотя и маленькими бокалами, так, черт его знает, даже если так воду пить, то и от воды опьянеешь, а не только от этого вина. Всех буквально воротило, до рвоты доходило, но Сталин был в этих вопросах неумолим.

Берия тут вертелся с шутками-прибаутками. Эти шутки-прибаутки сдабривали вечера и питие у Сталина. И сам Берия напивался, но я чувствовал, что Берия это делает не для удовольствия, что он не хочет напиваться. Он тоже другой раз выражался довольно резко, грубо, что приходится напиваться. Он так делал из угодничества к Сталину и принуждал других:

– Надо скорее напиться. Когда напьемся, тогда скорее разойдемся. Все равно он так не отпустит.

В этот предвоенный период, если кто-то на этих обедах говорил, что он не может или не хочет пить, то это считалось совершенно недопустимым, и потом завели в шутку такой порядок, что если кто не выпивает объявленный тост, то полагается ему в виде штрафа еще дополнительно один бокал, а может быть, даже и несколько. Потом и другие всякие были тут выдумки. Во всех этих «шуточках» очень большую роль играл Берия, и все они сводились к тому, чтобы как можно больше выпить и накачать всех. И это делалось потому, что Сталин этого хотел, именно Сталин».

– Что же, Сталин был пьяница? – обрадовался Ельцин, проглотивший продолжение фразы: «как я».

– «Можно сказать, что был и не был. Был в том смысле, что в последние годы не обходилось без того, чтобы пить, пить, пить. С другой стороны, никогда он не накачивал себя так, как своих гостей. Бывало, он наливал вино в небольшой бокал и даже разбавлял его водой. Но боже упаси, чтобы кто-либо другой сделал подобное. Сейчас же штраф за уклонение, за обман общества. Это была шутка, но пить-то надо было всерьез за эту шутку. А потом этого человека, который в шутку пил, заставляли еще всерьез выпить, и он расплачивался своим здоровьем...

После войны у меня заболели почки, и врачи категорически запретили мне пить спиртные напитки. Я Сталину об этом сказал, и он какое-то время даже, бывало, брал меня под защиту, но это было очень непродолжительно. И тут Берия сыграл свою роль, сказав, что у него тоже почки больные, но он пьет, и ничего. Так я лишился защитной брони в том, что у меня больные почки, что мне пить нельзя: все равно пей, пока живешь, пока ходишь...»

Милован Джилас, один из послевоенных руководителей Югославии:

«Сталин предложил, чтобы каждый сказал, сколько сейчас градусов ниже нуля, и потом в виде штрафа выпил бы столько стопок водки, на сколько градусов он ошибся...

Вдруг пахнуло на меня изоляцией, пустотой и бессмысленностью жизни, которой живет советская верхушка, собравшаяся вокруг своего престарелого вождя...

Сталин и раньше любил хорошо поесть, но теперь он проявлял такую прожорливость, словно боялся, что ему не достанется любимое блюдо...»

Он любил дунайскую сельдь, копченого рыбца, цесарок, уток, отварных перепелов, цыплят, с удовольствием ел тонкие ребра барашка, приготовленные на вертеле... стол ломился от снеди.

Бывший генеральный секретарь ЦК компартии Венгрии Матьяш Ракоши:

«Каждый обслуживал себя сам, в том числе и Сталин, который с любопытством приподнимал крышки блюд и обращал мое внимание на то или иное кушанье.

... Обстановка на таких ужинах была непринужденной, рассказывались анекдоты, нередко даже сальные, под громкий смех присутствующих...

Когда после трех часов утра Сталин вышел из комнаты, я заметил членам Политбюро:

– Сталину уже семьдесят три года, не вредят ли ему подобные ужины, затягивающиеся до поздней ночи?

Товарищи успокоили меня, говоря, что Сталин знает меру. Действительно, Сталин вернулся, но через несколько минут встал, и компания начала расходиться».

В отсутствие иностранных гостей застолья заканчивались чем-то непотребным. Перепившиеся члены Политбюро швыряли спелые помидоры в потолок и хохотали как сумасшедшие.

Первый секретарь ЦК компартии Белоруссии Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко, любимец Вождя:

– «По ходу застолья отошел что-то положить в тарелку, вернулся и чувствую, что сел в нечто мягкое и скользкое. Обомлел, не шевелюсь. Все уже курят на террасе, а я остался за столом один.

Меня позвал Сталин. Я робко объяснил:

– Я во что-то сел.

Сталин взял меня за локоть и поднял. Позвал Берию:

– Лаврентий, иди сюда. Когда ты кончишь свои дурацкие шутки? Зачем подложил Пономаренко торт?

Судя по тому, что Сталин продолжал приглашать Берию к себе на дачу, эти шутки Вождя развлекали».

Его поддержал Хрущев:

– «Просто невероятно, что Сталин выделывал. Он в людей бросал помидоры, например, во время войны, когда мы сидели в бомбоубежище. Я лично видел это. Когда мы приезжали к нему по военным делам, то после нашего доклада он обязательно приглашал к себе в убежище. Начинался обед, который заканчивался швырянием фруктов и овощей, иногда в потолок и стены, то руками, то ложками и вилками. Меня это возмушало: «Как это вождь страны и умный человек может напиваться до такого состояния и позволять себе такое?» Командующие фронтами, нынешние маршалы Советского Союза, так почти все прошли сквозь такое испытание, видели это постыдное зрелище».

– Во, панимаш, житуха была! – пришел в восторг экс-гарант. – Вмазывали, сколько влезет, и никто над тобой не гундел: «Надо пить в меру!» Хоть Сталин и злодей, а на попойки я бы к нему с удовольствием ходил! Меня бухать заставлять не пришлось бы!

– Нашел чему завидовать, придурок! – осуждающе произнес Булганин. – «Едешь к Сталину в гости, там тебя поят, кормят, а потом и не знаешь, куда ты поедешь: сам ли домой или тебя отвезут куда-нибудь и посадят». Даже хмель был не в радость!

Анастас Микоян:

«В 1948 году я приехал к Сталину, который отдыхал на юге, вместе с Молотовым. За обеденный стол вместе с нами сел и всевластный помощник Сталина Александр Николаевич Поскребышев, который и к секретарям ЦК запросто обращался на «ты». Вдруг Поскребышев встал и сказал:

– «Товарищ Сталин, пока Вы отдыхаете здесь на юге, Молотов и Микоян в Москве подготовили заговор против Вас».

Я схватил стул и бросился на Поскребышева со словами:

– «Ах ты, мерзавец».

Сталин остановил меня:

– «Зачем так кричишь, ты же у меня в гостях?»

Я стал горячо говорить:

– «Это же невозможно слушать, такого не было и не могло быть!»

Сталин ответил совершенно спокойно:

– «Раз так – не обращай на него внимания».

Молотов сидел белый как бумага. Но молчал, не сказал ни слова.

Поскребышев, ясное дело, говорил не по собственной инициативе. Это была психологическая проверка».

– Ты не п-пытайся с товарищем Сталиным равняться, гнида! – окрысился Молотов на экс-президента России за его высказывание. – «Сталин много не пил, а других в-втягивал здорово. Видимо, считал нужным проверить людей, чтоб н-немножко свободней говорили. А сам он любил выпить, но умеренно. Редко напивался, но бывало. Бывало, б-бывало. Выпивши, был веселый, обязательно з-заводил патефон. Ставил всякие штуки. Много п-пластинок было. Во-первых, русские н-народные песни очень любил, потом некоторые комические вещи ставил, грузинские песни...» А ты-то к-кирял «по-черному», особенно когда был первым секретарем обкома в Свердловской области.

Ельцина снова перекосило от стыда. В Свердловске он, действительно, гулял до умопомрачения. Директора местных заводов по свой гробовой день с ужасом вспоминали выездные заседания обкома, заканчивавшиеся грандиозными театрализованными пьянками. Если кто-то отказывался пить наравне с Первым, тот легко мог вылить за шиворот «отступнику» непочатый стакан.

... Разгулье, которое могло бы легко перейти в оргию (если бы души имели возможность впасть еще и в грех прелюбодеяния), внезапно оборвалось с появлением Карацупы:

– Товарищ Сталин! Товарищи члены Политбюро! Разрешите доложить: на государственной границе Второго СССР появилась подозрительная темная во всех смыслах личность, которая называет себя Сатаной и требует оповестить всех советских людей о его приходе, чтобы они ему поклонились! Мерзкая, скажу я вам, рожа!

– Какой там Сатана! Очередной проходимец! – ощетинился усами Сталин.

– Он в доказательство своего могущества обернулся Змеем Горынычем!

– Ага, понятно! Это буржуазная гидра контрреволюции сует свое поганое хайло на священную территорию нашего коммунистического отечества! Гнать в шею!

– Дак у него аж три головы!

– Значит, гнать в три шеи!

Пограничник исчез – и тут же вернулся:

– Он смеется и спрашивает, куда ему деваться из своих собственных владений?

– Пошли его к чертовой матери!

Полковник снова испарился – и опять возник в инфернальном воздухе:

– Он говорит, что нет у него никакой матери!

– Так, что же делать? Где Суслов, наш главный идеолог?

– В брежневской зоне, сюда идти не хочет!

– Скверно. Жданов, сможешь по-научному и одновременно по-коммунистически ответить империалистической гидре?

– Рад бы, товарищ Сталин, да я научного коммунизма не знаю...

Хрущев: «Жданов был веселым человеком. Тогда он у нас выпил и еще до этого выпил. Вышел на подмостки и растянул двухрядную гармонь. Он неплохо играл на гармони и на рояле. Мне это понравилось. Каганович же о нем отзывался презрительно: «Гармонист»... Каганович часто ехидно говорил:

– «Здесь и не требуется большого умения работать, надо иметь хорошо подвешенный язык, уметь хорошо рассказывать анекдоты, петь частушки, и можно жить на свете».

Признаться, когда я пригляделся к Жданову поближе, в рабочей обстановке, стал соглашаться с Кагановичем. Действительно, когда мы бывали у Сталина (в это время Сталин уже стал пить и спаивать других, Жданов же страдал такой слабостью), то, бывало, он бренчит на рояле и поет, а Сталин ему подпевает. Эти песенки можно было петь только у Сталина, потому что нигде в другом месте повторить их было нельзя. Их могли лишь крючники в кабаках петь. А больше никто...

У Жданова было некоторое ехидство с хитринкой. Он мог тонко подметить твой промах, подпустить иронию. С другой стороны, чисто внешне, на всех пленумах он сидел с карандашом и записывал. Люди могли подумать: как внимательно слушает Жданов все на пленуме, записывает все, чтобы ничего не пропустить. А записывал он чьи-то неудачные обороты речи, потом приходил к Сталину и повторял их...»

– Да, нашел я, кого на научный диспут приглашать, – опомнился Сталин. Ладно, и с Сусловым, и с тобой потом разберусь. Товарищи Маркс и Энгельс, не выручите?

– Ни в коем случае, -ответили классики. – Мы в вашу зону один раз в гости пришли, лекции почитать, так нас обвинили в злостном искажении марксизма, еле спаслись!

Сталин призадумался:

– Не хотелось бы отвлекать Ильича от важных раздумий, но придется его вызвать. Товарищ Ленин, что сказать наглому пришельцу?

– Пошлите его к другой матери – той, к кому на Руси испокон веков незваных гостей посылают! Да позабористей мысль сформулируйте! – раздался голос Владимира Ульянова. Здесь, в его зоне, картавость Ильича была почти незаметна.

– Правильно я Вас охарактеризовал, – отозвался русский философ Николай Бердяев. – «Ленин – почти гений грубости».

– Молотов возразил:

– «Ленин матом не ругался. Ворошилов – матерщинник. И Сталин – не прочь был. Да, мог. Были такие случаи. Жданов мог иногда так, под веселую руку. От души. Душу отвести умеют люди именно таким образом. Но это так, незло».

– Господин Ульянов, – не преминул встрять в эти переговоры Ницше, – Вы же культурный человек, в быту не сквернословите, как же Вы учите своих последователей нецензурно и похабно выражаться?! Нет ли здесь принципиального противоречия с Вашим учением?

– Никоим образом, «мой мудрый Эдип», – съязвил в ответ основатель Советского государства. – Посылать к такой-то матери – это один из основных принципов и диалектического, и исторического материализма. Всех посылать, кто с нами не согласен! И Вас в том числе!

– Мне все же кажется, что между матом и диаматом огромная разница – и никакого сходства...

– «...Так могут думать только политические кретины и идиоты мысли, вообще скорбные главой и самые оголтелые реакционеры!» – с возмущением прервал философа буржуазного философ (не по происхождению, а по мировоззрению) пролетарский. – Разница, конечно, есть: матом кроют, диаматом прикрываются. Мат все знают, но притворяются, что не знают. С диаматом все наоборот. Но главное все же сходство: и мат, и диамат стоят на вооружении русского рабочего класса!

Великий философ – «первый имморалист» отнюдь не был слабым оппонентом в спорах. Однако до ответной грубости не снизошел:

– Ну, герр Ульянов, вы бы брали легче на поворотах, – внешне спокойно, но внушительным тоном сказал Фридрих. – Ведь, если и я применю Вашу манеру оппонировать, так, следуя ей, и я могу «обложить» Вас всякими ругательствами, благо русский язык очень богат ими, и тогда получится просто рыночная сцена... Но я помню, что, к сожалению, я в гостях в Вашей и господина Джугашвили зоне...

Последующие дискуссии открыли Ельцину очень много нового о Владимире Ильиче Ульянове.

Г. Соломон, один из старейших социал-демократов, близкий знакомый Ильича, разошедшийся с ним после Октябрьской революции и сумевший вовремя, а потому живым, смыться из России:

– «Нечего и говорить, что Ленин был очень интересным собеседников в небольших собраниях, когда он не стоял на кафедре и не распускал себя, поддаваясь свойственной ему манере резать, прибегая даже к недостойным приемам оскорблений своего противника: перед вами был умный, с большой эрудицией, широко образованный человек, отличающийся изрядной находчивостью. Правда, при более близком знакомстве с ним вы легко подмечали и его слабые, и скажу прямо, просто отвратительные стороны. Прежде всего отталкивала его грубость, смешанная с непроходимым самодовольством, презрением к собеседнику и каким-то нарочитым (не нахожу другого слова) «наплевизмом» на собеседника, особенно инакомыслящего и не соглашавшегося с ним и притом на противника слабого, не находчивого, не бойкого... Он не стеснялся в споре быть не только дерзким и грубым, но и позволять себе резкие личные выпады по адресу противника, доходя часто даже до форменной ругани. Поэтому, сколько я помню, у Ленина не было близких, закадычных, интимных друзей. У него были товарищи, были поклонники – их была масса, боготворившие его чуть не по-институтски и все ему прощавшие. Их кадры состояли из людей, главным образом духовно и умственно слабых, заражавшихся «ленинским» духом до потери своего собственного лица... Но наряду с такими «без лести преданными» были и многочисленные лица, совершенно, как-то органически, не выносившие всего Ленина в целом...

Ленин был особенно груб и беспощаден со слабыми противниками: его «наплевизм» в самую душу человека был в отношении таких оппонентов особенно нагл и отвратителен. Он мелко наслаждался беспомощностью своего противника и злорадно, и демонстративно торжествовал над ним свою победу, если можно так выразиться, «пережевывая» его и «перебрасывая его со щеки на щеку». В нем не было ни внимательного отношения к мнению противника, ни обязательного джентльменства. Кстати, этим же качеством отличается и знаменитый Троцкий... Но сколько-нибудь сильных, неподдающихся ему противников, Ленин просто не выносил, был в отношении их злопамятен и крайне мстителен, особенно, если такой противник раз «посадил его в калошу»... Он этого никогда не забывал и был мелочно мстителен...»

Свое мнение высказал и близко знавший пролетарского вождя философ Валентинов:

– «В своих атаках, Ленин сам в том признавался, он делался «бешеным».

Охватывавшая его в данный момент мысль, идея властно, остро заполняла весь его мозг, делала одержимым... За известным пределом исступленного напряжения его волевой мотор отказывался работать. Топлива в организме уже не хватало. После взлета или целого ряда взлетов начиналось падение энергии, наступала психическая реакция, атония, упадок сил, сбивающая с ног усталость. Ленин переставал есть и спать. Мучили головные боли. Лицо делалось буро-желтым, даже чернело, маленькие острые монгольские глазки потухали. Я видел его в таком состоянии...После лондонского съезда партии он точно потерял способность ходить, всякое желание говорить, почти весь день проводил с закрытыми глазами. Он все время засыпал... В состоянии полной потери сил он был и в Париже в 1909 году после очередной партийной склоки. Он убегал в деревушку Бон-Бон, никого не желая видеть, слышать, и только после трех недель жизни «на травке» превозмог охватившую его депрессию... Опустошенным возвратился он с Циммервальдской конференции в 1915 году, где истово сражался за претворение империалистической войны в гражданскую. Он искал отдыха в укромном местечке Соренберг; недалеко от Берна... Вдруг ложится на землю, вернее, точно подкошенный падает, очень неудобно, чуть не на снег, засыпает и спит как убитый.

В повседневной жизни болезненное состояние Ленина выражалось в таких руководящих наставлениях: «Ничто в марксизме не подлежит ревизии. На ревизию один совет: в морду!..» Здесь дело не в одном только расхождении в области философии. Здесь причиной – невероятная нетерпимость Ленина, не допускающая ни малейшего отклонения от его, Ленина, мыслей и убежденности... Философские дебаты с Лениным, мои и других, имеют большое продолжение, а главное – историческое заключение, похожее на вымысел, на бред пораженного сумасшествием мозга... «Философская сволочь», – так Ленин называл всех своих оппонентов в области философии.

Беснование сделало книгу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» уникумом – вряд ли можно найти у нас другое произведение, в котором была бы нагромождена такая масса грубейших ругательств по адресу иностранных философов... У него желание оплевать всех своих противников; он говорит о «ста тысячах плевков по адресу философии Маха и Авенариуса...»

Свои наброски к портрету Ленина сделал также писатель Александр Куприн, которому довелось встретиться с вождем в 1919 году:

– «Ночью, уже в постели, без огня я опять обратился памятью к Ленину, необычайной ясностью вызвал его образ и испугался... В сущности, – подумал я, – этот человек, такой простой, вежливый и здоровый, – гораздо страшнее Нерона, Тиверия, Иоанна Грозного. Те, при всем своем душевном уродстве, были все-таки люди, доступные капризам дня и колебаниям характера. Этот же – нечто вроде камня, вроде утеса, который оторвался от горного кряжа и стремительно катится вниз, уничтожая все на своем пути. И при том – подумайте! – камень в силу какого-то волшебства – мыслящий! Нет у него ни чувств, ни желаний, ни инстинктов. Одна острая, сухая непобедимая мысль: падая – уничтожаю».

– А вот я, – отозвался еще один писатель, Леонид Андреев, – Ленина не видел, однако писал не только о нем, но и – пророчески! – о Сталине. «Ты суров, Ленин, ты даже страшен... Или ты не один? Или ты только предтеча? Кто же еще идет за тобою? Кто он, столь страшный, что бледнеет от ужаса даже твое дымное и бурое лицо?.. Густится мрак, клубятся свирепые тучи, разъяренные вихрем, и в их дымных завитках я вижу новый и страшный образ: царской короны на царской огромной голове. Кто этот страшный царь? Он худ и злобен – не Царь-Голод ли это? Он весь в огне и крови...»

Пожар этой дискуссии погасило новое явление Карацупы, который обратился к имевшемуся в наличии товарищу Сталину и всеслышащему, но отсутствующему Ильичу.

– Я этого Сатану-самозванца, как меня партия научила, послал к е...ой матери, а он хохочет и просит уточнить. Дескать, в физиологическом смысле все матери, что родились на земле, именно такие; их миллиарды, за исключением немногих, которых осеменяли искусственно. К какой именно из них он должен идти?

Душа Ленина сохранила свою гениальность, как и легендарную находчивость, и быстроту реакции даже в пекле – и ответ последовал сразу:

– Порекомендуйте ему отправиться к Божьей матери!

Карацупа испарился – и вернулся донельзя довольный:

– Он зашипел от злости – и исчез!

Впрочем, довольство тут же сменилось на полковничьем лице испугом – Дьявол возник в кабинете Сталина.

– Осатанели, исчадия ада! Возомнили о себе! Забыли, кто тут хозяин?!

– Это ты забыл! – прошипел Иосиф Виссарионович. – Ты – хозяин, а я – Хозяин! Так меня и там звали, и тут зовут! Понял разницу?!

«Князь тьмы» затрясся в злобных конвульсиях:

– Да я вас, да я...

– И что Вы с нами намерены такого ужасного сотворить, батенька? – в Кремль на броневичке въехал Ильич. Под мышкой у него была намертво вклеена синяя тетрадь, а к голове словно прибита кепка. Результат усилий все тех же писак и анекдотчиков, с которыми мечтал разобраться Сталин, понял ЕБН. – Что, товарищ Сатана, – спросил Ленин как-то, по обыкновению, наружно насмешливо, но с худо скрытой тревогой и в то же время с издевкой, – «как идет следствие? Скоро ли Вы отдадите распоряжение об аресте нас грешных?.. По старой дружбе предупредите заранее, чтобы мы велели присным заготовить провизию для передачи нам, когда Вы найдете нужным ввергнуть нас в узилище...» И поторопитесь, а то, честно говоря, Вы меня от очень серьезной работы отвлекли...

От такой наглости лукавый взбеленился еще больше – но самообладание себе вернул и уже не бился в истерике. В свою очередь, он прибег к иронии:

– Чем это ты таким важным занят? Готовишь трактат о Конце Света?

– Это что – доклад о деятельности Чубайса? – не преминул отпустить шуточку Ницше, но на него никто не обратил внимания – настолько накалилась атмосфера в и без того раскаленном пекле.

Обычно, говоря или споря, Ленин как бы приседал, делал большой шаг назад, одновременно запуская большие пальцы за борт жилетки около подмышек и держа руки сжатыми в кулаки. Прихлопывая правой ногой, он делал затем небольшой быстрый шаг вперед и, продолжая держать большие пальцы за бортами жилетки, распускал кулаки, так что ладони с четырьмя пальцами как бы напоминали растопыренные рыбьи плавники. Такие телодвижения он проделал и на сей раз, общаясь с лукавым.

– У меня к Вам две просьбы... – начал было Ильич, но Повелитель мух его перебил:

– С какой стати я должен их исполнять?

– Это будет более выгодно для Вас, чем для нас...

– Выкладывай!

– Сделайте так, чтобы наши дальнейшие переговоры могли слышать только те, кто находится в этом кабинете. Незачем смущать умы советских граждан – да и прочих – ненужной и непонятной им информацией о спорах в верхах... то бишь в низах...

– Разумно! Исполнено! Вторая твоя просьба?

– Не тыкайте мне, пожалуйста, я с Вами на брудершафт не пил!

– Ну, ты нахал! – не то восхитился, не то возмутился Дьявол. – Я все-таки придумаю для тебя и твоей со Сталиным шатии-братии какую-нибудь грандиозную пакость...

– Вы тем самым больше навредите себе, чем нам...

– Ну и пусть! У меня с вами, большевиками, разная анатомия: вам все по плечу, а мне все по хрену!

Такой отпор подействовал на Ленина. Он попытался похлопать Сатану по плечам, полуобнять, хихикая и все время повторяя «дорогой мой» и уверяя «князя тьмы», что, увлеченный спором, самой темой его, забылся и что эти выражения ни в коей мере не должно принимать как желание оскорбить уважаемого собеседника. Скандал прекратился, превратившись в интервью, в котором владыка преисподней играл роль журналиста.

– Что ты меня «батенькой» зовешь?

– Вы же не будете отрицать утверждений буржуазно-религиозной пропаганды, что мы, большевики, – «дьяволово семя»? Таким образом, Вы – если не наш физиологический, то уж точно духовный отец!

Люцифер опешил:

– Ну, если вопрос рассматривать с такой точки зрения... А почему ты препятствуешь тому, чтобы адозаключенные вашей зоны мне поклонились?

Ильич обрушился на Сатану со своим обычным арсеналом, постепенно опять переходя на завуалированные оскорбления:

– «Я не понимаю людей», простите, в данном случае падших ангелов, – резко напал он на пришипившегося Дьявола, соскочив с броневика и по своему обыкновению начав ходить взад и вперед по комнате, – «совершенно не понимаю, как умный» злой дух, – «а я надеюсь, имею честь говорить с таковым, – может лелеять мечты и не только мечты, а и рисковать и работать во имя немедленного» признания себя царем инферно сотнями миллионов атеистически и антимонархически настроенных душ. «Какие у Вас обоснования? – резко, остановившись перед Сатаной, в упор поставил он свой вопрос. – А?... но только не разводите мне утопий, – это, мил человек», то бишь, немил демон, «ни к чему... Ну, я слушаю, с глубоким (подчеркнул он) интересом...»