Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 81 (всего у книги 108 страниц)

Но вернемся от теории к практике пропаганды. Самым большим успехом своей газеты я считал «концентрированную кампанию» против вице-полицайпрезидента Берлина, начальника столичной криминальной полиции Вайсса. Он в молодости был студентом-корпорантом (воякой), потом стал фронтовиком, получил Железный крест 1 класса, после войны вышел в отставку в офицерском чине.

– Человек без пороков! – удивился Ницше. – Чего Вы к нему прицепились?

– Недостаток Вайсса заключался в том, что он родился евреем, к тому же имел типичную внешность. Перво-наперво я переименовал Бернгарда Вайсса в Исидора. После чего начал его травлю. «Ангриф» был полон издевательств над ним. Кроме него выходили сотни листовок, а в 1928 году я выпустил «Книгу Исидора».

Большую помощь в выпуске газеты и в «деле Вайсса», а впоследствии и во всей пропаганде, оказывал мне художник-карикатурист под псевдонимом Мьелльнир!

– Что за хрень? – проявил интерес пахан.

Геббельс снизошел до объяснения, не дав его сделать Ницше:

– Это – в древнегерманской мифологии молот бога Тора. Все атрибуты древних богов, например копье Одина Гунгнир, золотое кольцо Драупнир, священный корабль Скидбладнир высоко почитались у германцев и были даже объектами войн. Таким образом, еще до захвата власти мы показывали свою приверженность к старине.

Так вот, под псевдонимом Мьелльнир скрывался Ганс Швейцер. Этот художник создал несколько, признаюсь, довольно примитивных и пошлых масок, которые, однако, продержались двенадцать с половиной лет нашего режима. Изо дня в день печатал «Ангриф» маски жирного Плутократа – иностранца, Еврея, уродливого карлика с плотоядным оскалом, Истинного арийца – широкоплечего мускулистого детины с ничего не выражавшим лицом, в рубашке с открытым воротом. Естественно, что Мьелльнир изо дня в день изображал Вайсса.

«Концентрированная пропаганда» против полицая принесла нужные плоды: он подал в отставку. А я доказал всей стране свою безнаказанность! Но настоящую победу я отпраздновал тогда, когда с нашей партии сняли запрет – 31 марта 1928 года, накануне очередных выборов в рейхстаг.

Я издевался над своими благодетелями, веймарскими политиками: «Им не хватило масштабности и брутальности для беспощадного и кровавого преследования». На выборах 1928 года я стал депутатом парламента от Берлина. «Мы приходим в рейхстаг, – заявил я тогда – не как друзья, даже не как нейтралы, а как враги... Мы приходим как волки в овечье стадо... Я не ЧР (член рейхстага), я ОН – обладатель (депутатской) неприкосновенности и бесплатного билета».

Ну, а когда я стал министром пропаганды, мне в 1937 году удалось переплюнуть инквизицию: она сожгла сотни книг, а я – тысячи! Это были чуть ли не самые счастливые дни моей жизни!

7 мая 1937 года, за три дня до «аутодафе», были опубликованы «черные списки» Общества немецких издателей. Согласно им, предлагалось изъять из книжных магазинов и библиотек 14 тысяч названий 141 автора. Мы рекомендовали разделить весь список «крамольных» книг на три раздела: группу I, подлежащую сожжению полностью, группу II, из которой надо спрятать в «ядовитый шкаф» хотя бы один экземпляр на случай полемики с противниками режима. И наконец, группу III – «сомнительные случаи». Последние предлагалось «тщательно изучить», с тем чтобы присоединить впоследствии либо к группе I, либо к группе II. В группу I – в качестве примера – входил Ремарк. В группу II – Ленин и Маркс. В группу III – известный немецкий писатель Травен, который, кстати, так же, как и Ремарк, был чистым арийцем.

Еще раньше, 6 мая, в рейхе стали распространять следующий документ:

«Комитет борьбы (против немецкого духа) уведомляет вас о том, что из вашей публичной библиотеки надо изъять книги, отмеченные в приложенном «черном списке». Но для того чтобы эта литература была действительно уничтожена, следует передать в ближайшие дни студентам – представителям комитета, которые появятся у вас, отобранные книги и брошюры, с тем чтобы 10 мая они были бы публично сожжены...»

Машины с книгами, предназначенными для сожжения, двинулись вперед. Сопровождавшее их факельное шествие с пением тянулось по направлению к Бранденбургским воротам, а потом вдоль лип к площади Оперы. Перед костром студенты образовали цепь и передавали эту макулатуру из рук в руки. При ликовании толпы в 11.30 первые из двух тысяч книг были брошены в огонь – символический акт состоялся.

– Сожжением лучших произведений мировой литературы не стоит хвастаться, доктор Геббельс, – осудил немецкого министра его великий соотечественник. – Вы пробудили к ним дополнительный интерес у сотен миллионов людей, а сами ничего не получили, кроме краткосрочного шока от скандальной акции. И чем еще Вы гордитесь?

– «Концентрированной кампанией» по посмертному возвеличению Хорста Весселя, приобщению его к лику святых мучеников. Миф этот я создал в 1930 году, но он оказал влияние на всю пропаганду в «третьем рейхе».

Хорст – недоучившийся студент, человек дна. С семьей он порвал, ибо его порядочные родители не могли примириться с образом жизни сына. Отец его был пастором. Вессель в 1926 году вступил в нашу партию. 14 января 1930 года Хорста убили в квартире его сожительницы, проститутки Эрны Енике. Любовник претендовал на заработки шлюшки, что не желал признавать другой сутенер. Между ними произошла поножовщина, убийца Весселя отделался на суде семью годами тюремного заключения. Словом, уголовщина! Единственный мой козырь заключался в том, что среди вещей жертвы преступления был найден вставленный в пишущую машинку лист с несколькими строфами. Сперва я читал стихи Весселя на всех собраниях и митингах, посвященных его «кончине от рук врагов». Потом их стали петь на мотив старой матросской песни. Наконец «Песня Хорста Весселя» моими стараниями превратилась в партийный гимн. После официального гимна «Германия, Германия превыше всего...» обычно пели этот опус «мученика за идею», «Великого героя» и «Великого поэта».

Естественно, Хорст удостоился пышных похорон, и легенда о безвинно убиенном «идеалисте» пошла гулять по Германии.

Надо признаться, что желание иметь своего «мученика» давно у меня зрело. Попытку создать такового я сделал еще в 1928 году после митинга, на котором выступал Гитлер. Кассир, продававший билеты на сие представление, напился и не вернулся домой. Труп его нашли в Ландверовском канале. Тщательное расследование показало, что пьяница Кутенмайер покончил жизнь самоубийством (он оставил соответствующую записку жене). Однако я сочинил свою легенду: будто бы Кутенмайера затащили в такси коммунисты и там зверски убили, а труп сбросили в канал. Однако эта сказка не получила распространения: время было не то. Зато миф о «загубленном Хорсте Весселе» оказался живучим. В 1930 году бушевал экономический кризис, кривая безработицы неудержимо ползла вверх, обстановка в стране снова дестабилизировалась, и озлобленные люди готовы были поверить любой чуши. Да и я поднаторел в своем деле. Кроме того, Хорста действительно убили, и он все же сочинил стишки, которые прекрасно пелись на незамысловатый маршевый мотив и давали пищу темным инстинктам.

После первого «мученика» дело у меня пошло. В январе 1932 года появился новый кумир – на сей раз подросток, мальчик из «гитлерюгенда» Герберт Норкус. Тут я особо обыграл то обстоятельство, что «коммунисты» и «плутократы» загубили невинного ребенка! Герберта сменил другой подросток – Вагниц, убитый в поножовщине, которую мы затеяли. Я возил юного бандита в гробу три часа по берлинским предместьям, а потом заставил своих штурмовиков до темноты дефилировать перед открытой могилой.

Вообще накануне прихода к власти похороны и создание посмертных мифов стали одним из моих главных пропагандистских приемов. Слабо Вы раскрутили случайную гибель тех троих ребят во время ликвидации путча ГКЧП, герр Ельцин!

– Не все ж такие некрофилы, как ты! – огрызнулся Борис Николаевич.

Геббельс обиделся:

– Ну, я не только над мертвыми измывался! Как не отметить мою безупречную по замыслу и исполнению диффамацию кинокартины, снятой по знаменитому роману Ремарка «На Западном фронте без перемен»! Произошло это 5 декабря 1930 года. В первый же раз, как фильм пошел на открытом экране (на просмотр люди приходили по приглашениям) в одном из крупнейших кинотеатров Берлина, мои парни начали бросать «бомбы» из нечистот и пускать белых мышей. Сеанс пришлось прекратить. Все было проще простого: я заранее скупил большое число билетов на фильм и, соответственно «вооружив» своих ребят, рассадил их по всему залу.

В последующие пять вечеров я окружил кинотеатр штурмовиками – их были десятки тысяч. 11 декабря 1930 года картину запретили во всей Германии из-за того, что она «наносит ущерб репутации страны». И якобы требование сие шло «снизу», «от народа».

Позже ведущая кинокомпания Германии УФА пыталась сделать купюры в этой американской ленте, чтобы хоть в урезанном виде познакомить с ней широкую публику. Но мы каждый раз вмешивались, и УФА, а с ней и вся так называемая прогрессивная общественность подчинились моему диктату. Особенно обидно то, что Ремарк, этот страстный пацифист, был не евреем, а «чистым арийцем», очень похожим на «классического германца».

В октябре 1932 года я просто подделал билеты на предвыборный митинг, где должен был выступать вместе с депутатами партии «немецких националов». Когда законные обладатели билетов на этот митинг явились, выяснилось, что их места в зале заняты! И эта моя выдумка тоже оказалась успешной!

– Вы все время себя хвалите и приводите примеры. Но ни анализа, ни выводов из Вашего доклада я не слышал! – опять вмешался Ницше.

– Основной вывод заключается в следующем. Никакой спонтанности, никаких неожиданностей! Никакой импровизации! Все митинги, сборища, манифестации, погромы, «взрывы чувств», все кампании должны быть заранее подготовлены, продуманы, инсценированы. Каждый штурмовик, каждый боевик должен стоять на своем точно указанном месте и в точно указанное время выкрикивать заученные лозунги. Если надо кого-то поколотить, припугнуть, а то и пырнуть ножом, то и тут все должно проходить по расписанию. Вскакивать с мест, кричать «Хайль» и устраивать овации следует по знаку, данному вышестоящим.

Мой фюрер и я первые в истории научились управлять толпой таким образом, что она этого даже не замечала. И не спонтанно, а по заранее созданному сценарию.

Кстати, историков почему-то удивляет, что я произносил свои пламенные речи, заранее их выучив и прорепетировав, иногда даже перед зеркалом. Конечно, я как и Гитлер, чувствовал аудиторию. Но в основе лежал холодный расчет. Будучи человеком несколько тщеславным, я иногда сообщал своим друзьям и любовницам, что в определенном месте скажу то-то и то-то. И все поражались, как среди потоков красноречия я и впрямь говорил именно это.

Второй, не менее главный принцип нацистской пропаганды – тотальный контроль над СМИ!

В Германии действовало одно-единственное агентство – ДНБ (Немецкое агентство новостей). Газеты, сохранив прежние названия, стали фактически одинаковыми – выражали точку зрения нашей партии. Для этого в министерстве ежедневно или дважды в день собирали редакторов, сообщая им очередные установки. Кроме того, журналисты имели на руках точные предписания – что можно печатать и что нельзя. Всего несколько примеров. Нельзя писать о нищих и несчастных детях-сиротах (их у нас в стране нет!) Запрещено упоминать, что Шуберт и Шуман сочиняли песни на слова Гейне. Нельзя намекать на то, что тайна вкладов в сберкассах и банках часто не соблюдается. Запрещено печатать, что Гете был масоном, а бабушка Иоганна Штрауса – еврейкой. Нельзя писать о поездках Гитлера без особого разрешения. И не положено касаться его юности. Не разрешено освещать уголовные процессы, связанные с коррупцией (нацисты не воруют!), а в траурных объявлениях упоминать о том, что усопший не перенес операции (в германских больницах всегда операции протекают успешно!). Даже в дни «дружбы» с Советским Союзом я не велел публиковать ни одного слова похвалы в адрес... русского балета!

Радио, которое было целиком в моем ведении, получало от меня еще больше указаний, нежели газеты. То программы должны были стать «серьезными», то – «жизнеутверждающими», а в годы войны – «развлекательными» (разрешалось даже исполнять по радио фокстроты и танго!). Радио я считал важнейшим идеологическим оружием. Посему радиоприемники в Германии были самыми дешевыми в мире. Неотъемлемой частью жизни немцев стали громкоговорители, установленные по всей стране и передававшие речи вождей, марши, а в годы войны сводки с фронтов. Самое главное, что никто не осмеливался их выключать – это грозило концлагерем!

Что касается «изящных искусств», то скажу лишь о двух нововведениях: я запретил всякую критику художественых произведений! Кстати, почти все партийные лидеры разделяли мою неприязнь к критике и критикам – этим «назойливым оводам», которые не способны заняться ничем путным. Юлиус Штрейхер однажды посадил критиков в машину, повез их в варьете и заставил заменить артистов, которых они драконили, – петь и ходить по канату!

Одновременно я установил для работников этой сферы различные звания: «профессиональный актер», «государственный актер», «сенатор культуры». И все это совершалось под лозунгом: «Мы хотим приблизить искусство к народу, а народ к искусству».

Я и мои «дрессированные интеллигенты» переделали немецкий календарь – взамен христианских праздников ввели новые. 30 января – День завоевания власти. 24 февраля – День основания партии НСДАП. Март – День памяти героев (в каждой провинции своя особая дата). 20 апреля – День рождения Гитлера. 1 Мая – День труда (украденный у коммунистов!). В мае же – День матери. 22 июня – праздник «летнего Солнцеворота». Сентябрь – ежегодные восьмидневные партийные съезды в Нюрнберге. Октябрь – праздник урожая и вместе с тем «крови и почвы». 9 ноября – главный праздник, годовщина «пивного путча» 1923 года. 25 декабря – «арийское Рождество», оно же – праздник «зимнего Солнцеворота».

В перерывах проходили всякого рода организуемые мною кампании. Перечислю несколько: «Неделя вежливости», «Все на борьбу с рахитом», «Все на борьбу с молью», «Просветительская кампания», «Долой никчемных людей», «Никакого повышения цен». В годы войны кампании стали иными: «Накажем расхитителей угля»... (То есть людей, которые не хотели зимой мерзнуть! – ввернул Ницше). А еще более зловещими были: «Долой подстрекателей», «Долой саботажников». Акция «Т-с-с» была связана со шпиономанией, охватившей весь рейх: гражданам внушали, что, если какая-нибудь бабка в очереди проболтается и назовет номер полевой почты внука, всему вермахту будет нанесен непоправимый ущерб. Горе попавшим под одну из этих кампаний – их неминуемо ждал концлагерь!

Философ не выдержал долгого молчания:

– Меня потрясает, что Вы, герр Геббельс, имевший в ту пору архироскошные особняки и загородные виллы, какие не снились даже немецким миллионерам, особо ратовали за бережливость! Объявили «неделю бережливости», а также «обед из одного блюда» – якобы все от рабочего до Гитлера ограничивали себя раз в неделю одним блюдом (фасолью с салом). Шла также кампания по сбору лыж и меха для солдат на германо-советском фронте. И наконец, постоянно проводилась акция под названием «зимняя помощь». Нацистские вожди, их жены, известные актрисы стояли на улицах с копилками, куда собирали пфеннинги и марки. И так из года в год. И все это было не милосердием, а сплошной мерзостью и фальшью, ибо в действительности верхушка, опьяневшая от умопомрачительных денег и неграниченной власти, плевать хотела на немецкий народ!

– Вы правы, герр Ницше. Однако что Вас возмущает? Разве именно так не должны себя вести сильные по отношению к слабым, белокурые бестии по отношению к недочеловекам?

– А я не возмущаюсь – просто констатирую факты...

– Прекрасно! Подвожу итог своему докладу – делаю окончательное заключение.

«Пропаганда сама по себе не обладает каким-то набором фундаментальных методов. Она имеет одно-единственное предназначение: завоевание масс. И всякий метод, не способствующий осуществлению данного предназначения, плох... Методы пропаганды приходят из повседневной политической борьбы».

Справедливости ради добавлю еще вот что. Ни гениальный фюрер, ни талантливый Геббельс, ни способные наши сотрудники не сумели бы создать в рейхе столь всеобъемлющую систему идеологического террора, какая там была создана. Мы не могли обойтись без десятков тысяч добровольных помощников. И что самое удивительное: эти наши доброхоты были чаще всего одеты в штатское, имели университетские дипломы и считали себя цветом нации.

Приспособив для своих целей за год-два большую часть этой интеллигенции («образованщины»), мы смогли перекроить психологию, мораль и человеческие качества 70-миллионного населения Германии!

– Аплодисменты, господа! – захлопал когтистыми лапами Дьявол. – И поблагодарим товарищей нацистов за науку. «Достанкинцы» дружно (впрочем, беззвучно) зааплодировали. – А теперь предоставим слово товарищам коммунистам!

В студии появился Молотов:

– Товарищи Ленин и Сталин заняты организацией вселенской революции, поэтому прислали меня. В принципе, Гитлер и Геббельс описали многие методы пропаганды, украденные у нас. Хочу, правда, подчеркнуть существенное отличие: мы, в отличие от фашистов, пришли к власти насильственным, а не демократическим путем, драться с конкурирующими партиями в рамках предвыборной борьбы нам не требовалось. Зато, наоборот, нам пришлось вести агитацию и пропаганду в условиях подполья. Так что толком и не знаю, чего уж вам рассказать...

Естественно, Ницше не выдержал:

– Давно хотел спросить, как «Правду» организовали?

– «Это долгий рассказ, – заулыбался Молотов. – … Был такой рабочий Полетаев, депутат Государственной думы, большевик, из питерских. Ему было поручено организовать «Правду», организовать группу, которая занялась созданием всего аппарата «Правды». Это дело Ленина».

– Троцкий возмущался, что вы у него украли название газеты.

– Было дело. «Письмо писал, что украли. Он издавал за границей «Правду» и сказал, что большевики у него украли название, – дескать, так как моя «Правда» популярная среди рабочих газетка, так вот, большевики украли у меня название и теперь хотят вроде как вывеской моей прикрыться... В 1910 году в Вене он выпускал.

Когда мы «Правду» выпустили, через полгода она получила большую популярность, первая ежедневная большевистская открытая газета. До этого была еженедельная «Звезда», но так как мы знали, что ее быстро закроют, то про запас писали губернатору прошение о разрешении на издание «Луча», скажем, или «Света», чтоб можно было газету другую открыть. Потом догадались – это наше изобретение, вместо того чтобы новое название брать, когда «Правду» закрыли, стали писать «Пролетарская правда», потом «Рабочая правда»...

«Рабочая правда» закрыта – выходила газета «За правду». Варьировали. Деньги были нужны. У Ленина, конечно, были связи большие...»

– А кто редактировал?

– «Редактор у нас всегда был подставной фигурой. В запасе было несколько таких людей. Одного посадят – другого назначим. Другого посадят – третьего назначили. Уже приготовлены. Разрешение подписывают на выпуск газеты...» Реально, конечно, выпуском руководили несколько наиболее видных членов ЦК во главе с Лениным.

«Нас старались упорно завалить, арестовать тех людей, которые работали в газете. Саботаж организовать. И «Правде» приходилось иметь редактора формального – его брали обычно из рабочих, сочувствующих, но не являющихся коммунистами, потому что когда применялась та или иная репрессия против «Правды» за текущие дела, за ту или иную статью или лозунг, революционный, немножко завуалированный, то, конечно, у «Правды» появлялись трудности. Я вот был членом редакции «Правды» и секретарем газеты, и мне приходилось находить тех рабочих, которые были готовы кое-чем пожертвовать из своих удобств, но поддержать существование газеты. Очень часто царская администрация накладывала на нас 500 рублей штрафу или три месяца отсидки. Мы держали таких редакторов, которые соглашались на три месяца отсидки, чтобы нам ничего не платить государству. Денег не было. Конечно, «Правда» не могла бы выжить, если бы она выплачивала все штрафы. Накажут – у начальства царского успокоение маленькое, что они нас наказали, а «Правда» продолжает жить дальше. Только меняли названия.

Как формировалась редакция? Конечно, это дело длительное, и постоянно этим занимались. Формировалась в обычном партийном порядке. Брали в редакцию простого рабочего, который соглашался в случае необходимости вместо уплаты штрафа отсидеть своей натурой... Настоящие редакторы не могли поставить дело под удар, не могли в тюрьму садиться...».

В мое время в России таких энтузиастов не находилось, вспомнил Ельцин.

– Вы рассказываете о дореволюционном периоде, а как обстояло дело после Октябрьского переворота?

– Тут мы начали действовать примерно так же, как позднее Геббельс. Помню, «... в ночь на 25-е, что ли, мне было поручено арестовать редакцию и захватить «Крестьянскую газету» эсеровскую... Я взял группу красногвардейцев и явился в редакцию: «Вы закрыты!» – «Ну, мы так и знали! От вас разве можно ждать чего-нибудь другого, хорошего?» – «Закрывайтесь, нечего вам тут делать!»

Вышибли редактора и его сотрудников, опечатали помещение. Это, значит, в ночь на 25 октября.

Через день-два является из Святейшего Синода сторож, говорит: «С кем можно поговорить?» А дежурили разные члены комитета. Кто уходил спать, кто в командировку послан, его заменяли. Этот сторож говорит: «У нас в Святейшем Синоде собирается стачечный комитет». Верней, он не сказал «стачечный комитет», а «какие-то подозрительные люди собираются и что-то там все время организуют, действуют».

Мне тогда поручили отряд красноармейцев довольно порядочный, человек двадцать – тридцать. Не помню сколько, но не меньше двадцати».

– На машине были?

– «Ну, еще бы, захватили власть, и машины у нас не было? Поехали туда. За большим, буквой П, столом сидят эти заговорщики, «Стачечный комитет саботажников» – представители министерств, человек сорок – пятьдесят.

«Руки вверх! – как полагается. – Обыскать!»

Обыскали и забрали всех. Оказалось – меньшевики и эсеры.

«Мы будем жаловаться в Петроградский Совет!»

«Хорошо», – я взял двух крикунов с собой в Петроградский Совет. Там же был и Военно-революционный комитет... Дальнейшей их судьбы не знаю, моя задача была – забрать их...»

– Замечательно! – восхитился фюрер. – Надо было только сразу расстрелять их!

– В тот момент было нельзя, – отозвался, не показываясь, Сталин. – Я отправил их на станцию Могилевскую позже, в конце 30-х...

– Своеобразные и весьма схожие были в Германии и СССР методы пропаганды, – подытожил Ницше. – Ну, а после 17-го года что большевики предпринимали в этой сфере?

– Тут надо Лаврентия спросить, я ушел на хозяйственную работу, главным пропагандистом стал Берия...

– Так это Вы, герр комиссар государственной безопасности, придумали кампанию по возвеличиванию господина Джугашвили?

– Если честно, сам Коба захотел стать вторым Лениным. Все окружение, включая тех, кого позже пустили в расход, идею поддержали. Кто первый озвучил идею? Каганович. Еще в 1929 году он объявил генсека Вождем, и с его легкой руки по стране потекла патока славословия. В общем хоре недоставало лишь голоса Закавказья, где заслуженные партийцы с удивлением и опаской взирали на выскочку, ставшего Белым царем. Вот тут уже пригодился я, вошел в оркестр – и вскоре заиграл первую скрипку. Ох и трудно было из говна конфетку сделать – я имею в виду не тебя, конечно, батоно, – на всякий случай оговорился Лаврентий, – а тот исходный материал, который приходилось перерабатывать.

Поистине собачий нюх требовался, чтобы выискивать столько исторических дат и случаев для каждодневного славословия Отца Народов! Поводом служило все: автопробег местного значения и 20-летие «Апрельских тезисов» Ленина, окончание строительства канала Москва – Волга и Первомайский праздник. 20-летию VI съезда партии газета закавказских партийцев «Заря Востока» отвела целую страницу, номер открыли две огромные фотографии Ленина и Сталина – их поставили рядом...

Благодаря в том числе мне процесс обожествления Кобы охватил все фабрики, шахты, заводы, школы, интернаты, театры, колхозы, детские сады. Дирижируя этим большим сложным оркестром, я часто проявлял инициативу, которую не мог не отметить товарищ Сталин. Так, приписав заслугу организации Авлабарской подпольной типографии (1904-1906 годы) лично ему, я провел через ЦК Грузии решение о ее реставрации. День открытия обновленной типографии был отмечен массовым митингом.

Я отправил в Москву выставку грузинского искусства, где Сталин был воспет кистью, пером, карандашом и резцом. Словом, именно я превзошел всех в деле прославления Величайшего Гения Всех Времен и Народов! Куда тебе до меня, Ницше, в пропаганде идеи сверхчеловека!

Умаление своего гения Фридрих не спускал никому:

– Знакомясь с вашими выступлениями герр Берия, ясно видно, что Вы – совершенно бесталанный сын своего времени! Речи и статьи, сочиненные Вашими референтами по устоявшимся образцам, единообразны, как ботва на свекольном поле! Канцелярская завершенность каждой пустозвонной фразы, предельная нудность поучений-приказов, дежурные обещания земного рая – все это в неиссякаемом потоке славословия выливалось, будто жидкие удобрения на вспаханную почву, к подножию трона красного царя. Ах, забыл добавить злобную ругань вперемешку с угрозами в адрес выдуманных к случаю врагов народа...

Я понимаю, конечно, что истерия непрерывной борьбы с внешними противниками служила дымовой завесой при уничтожении внутренних супостатов и – для устрашения масс... Но не так же бездарно!

Лаврентий превратился в очковую змею и зашипел:

– На чужую мельницу воду льешь, фашистский идеолог! Какой на хрен стиль, когда мне результат был нужен! И я его добился – тебе на зависть!

Задачей первостепенной важности я считал постоянное нагнетение страха перед врагами, кампанией тотальной бдительности я руководил лично. Вот газетные заголовки, которые заставляли дрожать сотни миллионов советских граждан!

«Стереть с лица земли подлых шпионов!»

«Хитрости шпиона».

«Шпионская агентура генерала Франко».

«О бдительности и торговых инспекторах».

«Вражеский лазутчик охотится за партбилетом».

«Враг под маской директора».

«Рука врага на художественном комбинате».

«Как шпион проникает в тайну».

«До конца выкорчевать контрреволюционное троцкистское охвостье на Закавказской железной дороге!»

В резолюции одного собрания партийного актива Тбилиси отражена суть моего рядового доклада: «... беспощадно громить врагов народа, троцкистско-бухаринских, меньшевистско-националистических наемных агентов фашизма, трижды презренных врагов и предателей грузинского народа!»

Развертывая массовый террор в Закавказье, а потом по всему СССР, я пользовался испытанным пропагандистским приемом, который издавна бытует в уголовном мире: «Держи вора!» Когда в Праге начался судебный процесс над членами коммунистической фракции палаты депутатов, газеты возмущались: «Фашистов – на свободу, коммунистов – в тюрьму!» Гремели проклятья в адрес буржуазного суда в Будапеште, приговорившего к пожизненной каторге вождя венгерских коммунистов Ракоши. Информация о процессе над румынскими товарищами в Бухаресте озаглавлена: «Палачи в мантиях судей».

Публикации такого рода аккуратно давали все наши газеты. На этом фоне кампания уничтожения внутренних «врагов народа» представлялась делом законным и даже высокогуманным.

Моя заслуга еще и в том, что я подключил к пропаганде и агитации карательные органы! Геббельс и Гиммлер не додумались вовлечь в это дело гестапо и руководство концлагерей, а я – допетрил! Давайте для конкретного примера заглянем, скажем, в управление Северо-Печорского железнодорожного строительства, типичное для всех лагерей этого рода.

Политический отдел числился под № 1. Он и был первым в управлении. Возглавлял его долгое время полковник Кузнецов. Он имел обыкновение вызывать в свой огромный – по чину! – кабинет начальников других отделов, и они, стоя навытяжку, с трепетным вниманием выслушивали его указания. В кабинете висели два портрета – Дзержинского и мой!

В ведении культурно-воспитательного отдела находилась редакция «Производственного бюллетеня», небольшого формата малотиражки, призывавшей зэков трудиться самоотверженно, любить Великого Вождя и чтить сталинского наркома Лаврентия Берию. И еще издание рекомендовало сидельцам чувствовать себя в лагере как дома, ибо только здесь им предоставлены все условия для исправления и перевоспитания. Печорский лагерь имел свой музыкально-драматический театр и несколько эстрадных ансамблей, до десяти кинопередвижек, на каждой колонне действовали инструкторы-воспитатели. В бытовой и производственных зонах, на трассе – наглядная агитация.

– Да, тут я недоработал... – промямлил Геббельс.

– На хрена я все это фуфло слушаю? – зевнул пахан.

– Чтобы учиться! – охотно объяснил Дьявол.

– Да мне на фиг такие козлы-наставники нужны!

– Загордился ты, Борька! Ленин, Сталин, Муссолини, Гитлер, Геббельс во многом сделали выдающиеся политические карьеры потому, что были блестящими журналистами...

– А у меня не ниже воровская масть – без всякой гребаной писанины!

– Не ври! – оборвал бывшего подопечного его благодетель – некогда первый секретарь Свердловского обкома Рябов. – Ты, сидя в московком горкоме партии, манипулировал журналюгами, как заправский кукловод! Помню, когда ты только сел на воеводство в столице, редактором «Московской правды» работал Владимир Марков. О профессионализме его мне судить трудно, но гибкостью мысли человек этот явно не отличался. При первом же посещении тобой редакции Марков позволил себе непростительную ошибку. Когда коллектив собрался в комнате для совещаний, первый секретарь, естественно, занял председательствующее место – сиречь кресло главного редактора. Марков возражать не посмел, но придвинул свой стул к тебе и уселся рядом с тобой, образовав этакий президиум.

Тебе это очень не понравилось. Ты кинул презрительный взгляд на редактора и ногой отпихнул его стул вместе с седоком в сторону. Журналисты переглянулись: они уже заранее поняли, что последует дальше.

И верно. Вскоре в «Мосправде» появился новый редактор – Михаил Полторанин, работавший до этого корреспондентом «Правды». Он стал одним из твоих ближайших соратников, в правительстве занял кресло министра печати, успел даже побыть вице-премьером. Потом, правда, ты его выкинул – подобно абсолютному большинству своих прежних наперсников...