Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 108 страниц)

Зона четвертая. Отстойник творческих душ

Внезапно, с исчезновением коммунистической зоны, Бориса Николаевича охватило блаженство – так он воспринял отсутствие мук.

– Как здорово, панимаш! – прошептал экс-гарант. – Словно в молодость вернулся, снова себя сильным и здоровым ощутил!

– В пекле о душевном здоровье и не мечтай! – предупредил спутника философ. – Просто мы очутились в моей, четвертой зоне – Отстойнике творческих душ. Ее обитатели мучаются куда меньше, чем сидельцы всех остальных адских кругов, исключая один. Но тебе пребывание здесь не светит! Ты попал сюда только потому, что тебя заказали несколько местных авторитетов!

– Почему я не могу остаться здесь?!

– Потому что ты – политик!

– Это несправедливо! – раздался картавый голосок Ильича. – «Настоящие политические деятели не умирают для политики, когда наступает их физическая смерть», как и находящиеся в Отстойнике души литераторов, композиторов, актеров, певцов. Они ведь тоже грешили немало!

– Это справедливо, герр Ульянов, – возразил Ницше. – Творцы грешат против отдельных людей, а политики – против всего человечества. Писателями и поэтами были Ашшурбанипал, Эхнатон, Соломон, Давид, Сулла, Цезарь (при нем впервые, кстати, стали выходить газеты), Нерон, Марк Аврелий и другие известные цари и тираны. Но ни они, ни Черчилль, ни Гитлер с Геббельсом, ни Вы с Джугашвили и Бухариным, ни Маркс с Энгельсом, несмотря на бесспорные литературные дарования, сюда не допущены! А уж тем более Ельцин!

– Не тяни кота за хвост, Фридрих! – прервал своего гида ЕБН. – У меня времени нет слушать твой треп с Ильичем! Почему адские страдания тут намного слабее, чем в других частях преисподней?

– Когда покойных писателей и поэтов кто-либо читает или вспоминает, они оживают там – на земле, и в это время мучениям они неподвластны. То же относится к актерам и певцам – но часто ли мы слушаем старые песни или смотрим немые черно-белые фильмы? Композиторам повезло больше – они приравнены к людям пера. Но такая льгота дана только подлинным творцам...

– «Поэты или умирают при жизни, или не умирают никогда», – подтвердил Борис Пастернак.

– «Кто не способен светить, тот не станет звездой», – заявила душа Блейка, явившись перед лже-Виргилием и эрзац-Данте.

– Как Вы, Вильям? – заботливо спросил его Ницше.

– «Всю жизнь любовью пламенной сгорая,

Мечтал я в ад попасть, чтоб отдохнуть от рая», – так я некогда писал.

Ошибся. Не надо было ерничать... К сожалению, наш профессиональный принцип «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать» здесь не действует. Однако вдохновение помогает забыться..., – прошептал Блейк.

– Несправедливо как-то все тут устроено! – попытался горько вздохнуть ЕБН.

– А, по-моему, все правильно, – не согласился философ. – Не буду брать седую древность, но в последние два столетия картина такова. Писателей и поэтов при жизни редко приветствуют такие же толпы поклонников, как певцов, музыкантов, спортсменов. Мало кто из нас богатеет за счет трудов своих. Нам воздается после смерти. Кто назовет спустя почти три тысячелетия первого победителя в гонке на колесницах на Олимпийских играх? Или модного в конце XIX века певца? А Гомера и Толстого помнят и будут помнить. В этом – наша награда. В посмертии. Потому и в аду мы куда меньше страдаем, чем все остальные.

– Это, по-твоему, по-божески?!

– Вспомни притчу Христа о богаче и бедняке Лазаре...Телеведущие, поппевцы, кинозвезды получают свою порцию счастья там, наверху, литераторам остаются жалкие крохи славы, денег, уважения... А ведь наши труды куда более достойны бессмертия... Скажи, какому императору служил Сервантес? Кто его почитает, в отличие от автора «Дон-Кихота»?

– Но есть многие великие писатели и поэты, которых все человечество читает и цитирует чуть ли не круглые сутки! Что ж, они совсем не мучаются?

– Да нет, участь сия печальная полностью не минует даже их – и меня в том числе. Любой человек, даже гений – это полузверь, полуангел, его природа двойственна, он равно устремлен и в рай, и в пекло. Мы создаем в своих творениях искусства образцы любви, чести, порядочности, идеалы, прославляем их, клянемся им в верности. Но в жизни своей, да и в творчестве порой опошляем и разрушаем их – и превращаем свое существование в пытку: и во время пребывания на земле, и после смерти.

Впрочем, мы в данный момент не страдаем совсем по другой причине. Просто нам повезло: наступила так называемая адская льгота отдыха. Раз в году в течение всего воскресного дня и двух заключающих его ночей, по просьбе Пресвятой Девы Марии, Господь избавляет всех пребывающих в пекле от терзаний душевных – мук. Об этом, кстати, рассказано и в русском апокрифе «Хождение Богородицы по мукам».

– Спасибо, Матерь Божия! – искренне заплакала от благодарности и радости свежеупокоенная душа экс-гаранта...

Так, в благости, они двигались в адской тьме, пока не увидели вдруг вдали перед собой очертания странной земли... Или города... Или страны...

– Мы уже в Отстойнике, Фридрих? Кстати, почему такое презрительное название?

– Здесь творческие души отстаиваются перед Страшным Судом, пока Спаситель не решит, куда им идти: на небеса или в геенну огненную...

Тем временем перед их глазами предстала живописная картина. Два черта с клеймами на груди «Цензор» и «Литературный критик» держали за грудки (фигурально, конечно) какую-то мятущуюся душу. Та истошно орала:

– Пустите! Я – тоже писатель! Причем великий!

– Чем докажешь?

– Щас я вам свои шедевры зачитаю!

– А сколько их у тебя?

– Два. Фантастический роман «Планета инопланетян», документальная повесть «История из доисторических времен».

– Какие ж документы в доисторические времена? Исторические-то документы появились с возникновением письменности!

– Из текста все станет понятно...

– Ну, давай, читай.

– А ничего, что повесть длинная?

– Нам все равно делать нечего, впереди – вечность... – фыркнули бесы.

– Итак, глава первая. «Эта приключенческая история приключилась в те полные доисторических приключений доисторические времена, когда в джунглях и дёбрях, равно как в степях, лесостепях, пампасах, саваннах, долах, весях, полях и лугах в высоких маморотниках бродили огромные папонты»...

– Графоман пробирается в наши ряды! Чтоб тебя черти взяли! – закричали сотни встревоженных голосов.

– Исполняем! – завопили демоны, поставили на душеньке клеймо «графоман» и начали волочь куда-то...

– Оставьте! Куда вы меня тащите? – вопил незадачливый писатель.

– Сейчас определим куда. Грешил ли ты рукоблудием?

– Я лично нет, а вот моя правая рука занималась... Пописываю, знаете ли...

– Значит, к половым извращенцам тебя отправим! – заявили бесы. Все трое исчезли под громкий вопль графомана:

– Что вы творите, империалиствующие империалисты!

– Что хуже – рукоблудие или словоблудие? – задумчиво спросил Борис Николаевич.

– Естественно, второе. От мастурбации, кроме библейского Онана, никто серьезно не пострадал. А вот от словоблудия – миллионы!

– Приветствую Вас в Зоне творческих душ, господин экс-президент! – перед спутниками возник поэт Владислав Ходасевич. – Я – в некотором роде Ваш крестный отец в царстве мертвых, так как именно я пел Вам отходную. Позвольте вкратце описать Вам суть небытия в нашем адском кругу:

«Века, прошедшие над миром,

Протяжным голосом теней

Еще взывают к нашим лирам

Из-за стигийских камышей.

И мы, заслышав стон и скрежет,

Ступаем на Орфеев путь,

И наш напев, как солнце, нежит

Их остывающую грудь.

Былых волнений воскреситель,

Несет теням любой из нас

В их безутешную обитель

Свой упоительный рассказ.

В беззвездном сумраке Эреба,

Вокруг певца сплотясь тесней,

Родное вспоминает небо

Хор воздыхающих теней.

Но горе! Мы порой дерзаем

Все то в напевы лир влагать,

Чем собственный наш век терзаем,

На чем легла его печать.

И тени слушают недвижно,

Подняв углы высоких плеч,

И мертвым предкам непостижна

Потомков суетная речь».

Так что не надейтесь на наше понимание Ваших современных проблем. Каждый из нас застрял в своей эпохе. Хорошего Вам отдыха в этот дареный Богородицей день!

И поэт исчез. А вокруг возникла местность, подобной которой Ельцин и вообразить не мог.

Похожие на крысиные или на лисьи норки. Котлы с говном, оборудованные брандспойнтами и насосами... Башни из слоновой кости... Гадюшники... Непонятного вида конюшни...

– Что это, Фридрих?! – вырвался вопль души.

– Жилища разных творцов. Кто где хочет, тот там и обитает. Вот – стойла Пегасов... Бордель для продажных муз... Серпентарии – сборища творческих союзов...

– Зачем у бочек брандспойнты?!

– Дерьмом друг друга поливать!

– Творцы и здесь, в аду, враждуют, как на земле? – удивился ЕБН.

Тут же отозвались несколько душ.

– «Собрание литераторов – это республика волков, всегда готовых перегрызть глотки друг друга», – это утверждал я, Беранже.

Появился Гете и развил тему:

– «Где рифмач, не возомнивший,

Что второго нет такого?

Где скрипач, который мог бы

Предпочесть себе другого?

И ведь правы люди эти:

Славь других – себя уронишь.

Дашь другому жить на свете -

Сам себя со света сгонишь».

Сверху, с Небес, раздался голос Киплинга:

– «НО, КАК ПРЕЖДЕ, ЗДЕСЬ И ТАМ

ДЕЛЯТ БРАТЬЯ ПО СТИХАМ ТУШУ ЗУБРА В ДРАКЕ МЕЖ СОБОЙ...»

– Ладно, Борис, пойдем. Тебе будет интересно. По дороге встретим очень много талантливых и даже гениальных душ!

Экс-президент стал впитывать в себя адские картинки, сливавшиеся в невероятный калейдоскоп.

... Группа обнаженных юношей внимала благообразному старцу, который вещал им:

– «Конца души не найдешь, пройдя весь путь, – так глубоко».

– Это – великий древнегреческий философ Гераклит, – дал пояснение Ельцину его гид.

– Блаженный Августин, что делал Бог до того, как создал Вселенную? – задал каверзный вопрос какой-то бес.

– «СОЗДАВАЛ АД ДЛЯ ТЕХ, КТО ЗАДАЕТ ТАКИЕ ВОПРОСЫ!» – ответил из рая святой.

– Остроумно, но не убедительно! – прокомментировал Дьявол.

... Вильям Шекспир спорил с толпой литературных критиков:

– Да сам я все писал – мои пьесы и сонеты! Сам! Почему все, кому не лень, пытаются исказить историческую правду?!

– «Чем менее история правдива, тем более она доставляет удовольствия»! – ответил великий философ и ученый Фрэнсис Бэкон.

– Что может сказать умного человек, чья фамилия в переводе означает «копченая свинина»?! – огрызнулся кто-то из литшавок.

Ельцин не успел услышать отповедь Бэкона, его отвлек Вольтер:

– Я очень хотел стать академиком. Был уже в зените славы, меня знал весь мир, лучшие люди Европы ходатайствовали за меня. Однако академия была непробиваема. Но вот мне устроили аудиенцию у любовницы короля. Пятнадцать минут провел я у нее и стал академиком. И я сказал: «Любовница короля может больше, чем сто томов моих сочинений!»

«Перед смертью я испугался, что Бог есть, и исповедался, объявил, что умираю верным католиком, и подписал просьбу о церковном прощении. Однако, подписав, прошептал: «Но если там ничего нет, эти жалкие три строчки не смогут отменить тысячи исписанных мною страниц»...

– И действительно не отменили! – захохотал Сатана. – Ты же у меня в пекле!

– А вот идут мои самые любимые авторы – Шиллер, Байрон, Гельдерлин, – представил подошедшую тройку душ Ницше.

– Слышь, Байрон, как ты сюда попал? – изумился Ельцин. – Нас в советской, панимаш, школе учили, что ты – чуть ли не святой: борец за свободу, демократ, защитник рабочих и крестьян!

– Все верно, – ответствовал лорд, – но в инферно я не только за это... Так, грешил по пустякам. Совершал содомию с женой (у вас в стране, господин Ельцин, сейчас это называют ласково: анальный секс), за что она, узнав, чем именно мы занимались, подала на меня в суд. Ну, еще был слишком интимный контакт с сестрой – ребеночка ей сделал...

Экс-президент опешил – и чуть не вошел внутрь душеньки, одетой в камзол, с большим париком. Она оказалась вежливой:

– Простите, сударь, за мою неловкость. Позвольте представиться: я – Глюк!

– Какой там глюк! Я их сотни раз видел. Ты – вполне обычная с виду душка. Глюки знаешь какие бывают?! У-у-у!

– Да я композитор Глюк!

ЕБН сконфузился, что бывало с ним чрезвычайно редко. А Ницше уже указывал ему на очередную знаменитость:

– А вот этот художник – Ге!

– Зачем так грубо? Может, у него есть и хорошие картины! – заступился экс-гарант за живописца. Ницше странно на него посмотрел (ЕБН не понял, почему) и продолжил экскурсию:

– Посмотри, вон Оскар Уайльд со своим любовником Альфредом Дугласом.

– Эй, Уайльд, – нашел чего спросить Ельцин, – ты и вправду любил мужика?!

– «Как я мог не любить его – ведь он погубил мою жизнь!»

– А вот и мой друг Фрейд! – обрадовался философ. – Зигмунд, ты чем прямо сейчас занимаешься?

– Даю краткие определения теориям, которые изобрели мои ученики. Вот, например, психоанализ Юнга: наш мозг так устроен, что обязательно породит какую-то фигню. Карл дал сей фигне имя – «коллективное бессознательное». А другой мой ученик Адлер все объясняет физическими повреждениями мозга. Если на картине Гойи сон разума рождает чудовищ, то у Адлера травмы головы создают неврозы и психозы. А я утверждаю: все беды с психикой – из-за подавляемых обществом естественных сексуальных желаний!

– Все психоаналитики – такие фантасты! Куда там Уэллсу и Жюль Верну! – восхитился Ницше. – Внимание, Борис, мы вступаем в российский сектор нашей зоны.

... Вокруг расхристанной души с пьяной и тем не менее умной овальной рожицей, губками бантиком, буйным огнем в очах, с несколько растрепанными волосами крутились чертова дюжина субтильных женских душенек. Они явно принадлежали окололитературным барышням, чьи имена остались забытыми потомками. Впрочем, эти давно впавшие в безвестность поэтессы и прозаички особо не мучились в инферно, ибо при жизни грешили лишь адюльтером (не все) и поголовно – страстью к особой, бабской псевдоромантической литературе.

– Ах, Иван Семенович, нам скучно – недостает настоящих куртуазных увеселений!

– А не усладить ли слухи ваши, прелестницы, некиими виршами моими?

– Ох, сударь, мы бы рады, да как бы не пришлось нам клясть Вашу неблагопристойность, – прошептала наименее робкая душенька. – Слывете Вы, Иван Семенович, пиитом сугубо дерзновенным! Слыхивали мы, будто вирши Ваши для женских нежных ушек ну совсем никак не пригодны!

– Помилуйте, сударыня! В опусах моих встречаются и строчки без единого худого слова!

– Извольте Вам не поверить!

– Да чтоб мне в тартар провалиться! Впрочем, я уже здесь... Прошу пардону... Припадаю к Вашим ножкам – и извольте навострить слух! Внимайте: «Горюет девушка, горюет день и ночь,

Не знает, чем помочь:

Такого горя с ней и срода не бывало:

Два вдруг не лезут ей, а одного так мало».

Не правда ли: вполне благопристойно!

Душеньки отвернулись и безуспешно попытались зардеться малиновым цветом – впрочем, с весьма довольным видом.

– Намедни узнала я французскую термину современную, подходящую весьма для Ваших экзерсисов пиитических: «скабрё – ё – ё – зно!» – протянула с отвратительным не то гасконским, не то лангедокским прононсом все та же дамочка.

– Ах, душа моя, «переменяешь свой вид, сердишься ты вспыльчиво»... Но вместе с тем усматриваю я, «ты смеешься внутренне, тебе любо слышать вожделение сердца твоего». А про переписку мою с государыней Екатериной Великой поведать?

– Просим, просим!

– Матушка-императрица на спор с неким вельможей своим поручила Вашему покорному слуге тост сочинить, чтоб с виду был пристойным, а по сути – нет. Я прислал ей письмецо с такими виршами:

«Я пью за здравие тех ворот,

Откуда вышел весь честной народ!»

Прелестницы захихикали...

– Ее Величество изволили премного смеяться и пожаловали меня ответным тостом:

«Я пью за здравие того ключа,

Что открывает эти ворота, не стуча!»

Дамы заулыбались и изобразили книксен.

– Как Вас зовут, несравненная? – обратился галантный кавалер к той, что служила рупором гласности для компании мадамок.

– Белинда, сударь!

– А можно почитать Вам начало некоей душеспасительной книжицы моей?

Дамочка подозрительно на него глянула, однако не отказала.

– Начну рецитацию свою с предисловия – «Приношения Белинде».

«... Тебе, благосклонная красавица, рассудил я принесть книгу свою, называемую «Девичья игрушка»... Ты охотница ездить на балы, на гулянья, на театральные представления затем, что любишь забавы, но если забавы увеселяют во обществе, то игрушка может утешить наедине, так, прекрасная Белинда! Ты любишь сии увеселения, но любишь для того, что в них или представляется, или напоминается, или случай неприметный подается к...»

Автор сделал затяжную паузу, слушательницы, да и Ельцин с Ницше попытались было затаить дыхание (его у них просто не имелось), вовлеченные в интригу повествования. Декламатор не ударил в грязь лицом и завершил свою речь весьма неожиданным, можно даже сказать, феерическим финалом, возопив громко:

«... е..ле»!!!

Все остолбенели, не веря ушам своим, а рассказчик, сально ухмыльнувшись, продолжил:

– «... Оставь, красавица, глупые предрассуждения сии, чтоб не упоминать о х..е, благоприятная природа, снискивающая нам и пользу и утешение, наградила женщин п...дою, а мужчин – х...ем»...

Дамочки с визгом разлетелись, словно снесенные порывом сильного ветра бабочки...

– Куда ж вы, душечки?! – скорбно завопил охальник, хотя на его физиономии было прямо-таки написано совершенно противоположное чувство.

– Вы в своем амплуа, герр Барков: весьма остроумны, но еще более похабны! – поклонился незнакомцу Ницше.

– «Пышность целомудрия ввела сию ненужную вежливость, а лицемерие подтвердило оное, что заставляет говорить околично о том, которое все знают и которое у всех есть...» Ах, милсдарь, все тайком читают оную книгу; однако «... в то ж самое время, не взирая ни на что, козлы с бородами, бараны с рогами, деревянные столбы и смирные лошади предадут сию ругательству, анафеме и творцов ея»! Не уподобляйтесь сим!

Наконец-то Ельцин понял, кто эпатировал девиц!

– Да ты ж Барков, автор «Луки...» – матерную фамилию он произносить побрезговал.

– Не имею чести, сударь, ни знать Вас, ни быть автором сей забавной поемы, в коей, как и в моей «книге, ни о чем более не написано, как о п...здах, х...ях и е.. лях».

– Не стыдно тебе похабщину все время нести?

– «... Чего ж, если подьячие говорят открыто о взятках, лихоимцы о ростах, пьяницы о попойках, забияки о драках, без чего обойтись можно, не говорить нам о вещах необходимых – «х...е» и «п...зде»?! Впрочем, я сей момент лучше побеседовал бы о радостях Бахуса, нежели Венериных забавах....

– Да ты ж тоже был любитель бухать! – ЕБН сразу воспылал товарищеским чувством к единомышленнику.

Самый популярный жаргонизм в лексиконе россиян на рубеже второго и третьего тысячелетий не входил в словарный запас поэта екатерининских времен, но чуткий к слову, а главное – сильно пьющий Барков сразу ухватил его смысл:

– Какая сочная термина! Да Вы, милсдарь, по всему видать, – изрядный пиит! Как я!

– Он действительно, как Вы – изрядный пиак! – откуда только Ницше откопал этот анахронизм, впрочем, пришедшийся вполне к месту.

– Да я вообще-то президент! – заявил экс-гарант, которому вовсе не хотелось слыть бумагомаракой или выпивохой.

Должность эта, в эпоху Баркова, еще не имела в отечестве того статуса, которое обрела впоследствии, а потому ввергла Ивана Семеновича в ступор:

– Какого клуба президент? Немецкого, Голландского или Аглицкого? Не припомню, чтобы видел Вас там, сударь!

– Президент России, правда, бывший...

– Нешто матушка – Расея клуб?

Ельцин попытался сделать уточнение, однако только усугубил обстановку:

– Ну, раньше такую роль играл у нас Генеральный секретарь партии...

– Партии бывают у товаров: соленой рыбы, вина... Еще бывают партии в играх: карты, шахматы, шашки... Секретарь партии шампанского, да еще генеральный... Ничего не соображу! – мотал призрачной головой знаменитый матерщинник. – Чтобы Вас понять, милсдарь, надо как следует бухнуть... Или бухать... или побухать... Как правильно?

– По всякому верно! – утешил его ЕБН.

– Ах, сколь изрядный и многозначительный глагол! Жаль, при жизни не знал! Так мы с Вами, оказывается, коллеги! Я ж тоже восемнадцать лет секретарем был у гордости нашей науки господина Ломоносова. Как же мы с ним вакхическими возлияниями беса тешили...

– И не одного, а целый легион! – загоготал Повелитель мух.

– Молчи, Плутон! – отмахнулся от него Барков. – Бывалочи, испьем мы с любезнейшим Михал Васильевичем бутылей по пять вина или по штофику водочки...

– У нас говорили: «принять на грудь», – пополнил образование собеседника Борис Николаевич.

– Ах, сколь славная метафора! – опять пришел в восторг Иван Семенович. – Век бы Вас слушал, сударь! Так вот, отдав должное Бахусу, берем мы с господином академиком, значит, оглобли...

– Я тоже оглоблями драться любил! – прослезился ЕБН.

– ... или дубье какое-либо крепкое – и идем в немецкий квартал профессоришек чужеземных поучить уму-разуму, чтоб расейской науке не гадили... Ну, перила там сломаем с калиткою и забором, стекла в окнах побьем – а если повезет, то и морды тем, кого поймать удастся... Гуляли, пока околоточные нас не вязали. Ох, золотое было времячко... Еще, конечно, вирши сочиняли, обсуждали их вместях... Михал Васильевич, правда, успевал изрядно наукой заниматься, а я ему бумаги переписывал, переводы делал... А опусы свои нравоучительные декламировал в кружке вельмож знатнейших, что собирались у их сиятельства графа Григория Алексеевича Орлова...

– Ух, и надрался бы я вместе с тобою и Ломоносовым с радостью! – Ельцина переполняли старые добрые чувства. – Сообразили бы на троих! Да вот только в аду и выпить нечего! А скажи, как ты умер? – вдруг перешел он от радостных воспоминаний к грустным. – Про тебя такие анекдоты рассказывали, панимаш!

– Про то, будто меня нашли мертвого, засунувшего голову в печь, а на моей голой жопе было написано:

«Жил Барков – грешно,

А умер – смешно!»

Эпитафию сию незадолго до кончины я и вправду сам для себя сотворил. А сгинул хоть и смешно, и грешно, однако приятно: под хмельком и на бабе...

– Уникальная эпитафия, вполне соответствующая способу ухода в мир иной, – пожевал призрачными губами философ.

– Лучший посмертный отзыв обо мне дал Пушкин! – гордо воскликнул запрещенный на века пиит. – Эй, Александр Сергеевич, повторите свои слова для почтеннейшей публики!

– «Однажды зимним вечером

В бордели на Мещанской

Сошлись с расстриженным попом

Поэт, корнет уланский,

Московский модный молодец,

Подъячий из сената

Да третьей гильдии купец,

Да пьяных два солдата.

Всяк, пуншу осушив бокал,

Лег с бл...дью молодою

И на постели откатал

Горячею ел...ою...»

– Если можно, без вступления! Не надо про попа, лишившегося силы мужской! Обо мне расскажите! – взмолился Барков.

– «... Готов с постели прянуть поп,

Но вдруг остановился.

Он видит – в ветхом сюртуке

С спущенными штанами,

С х...иной толстою в руке,

С отвисшими м...дями

Явилась тень – идет к нему

Дрожащими стопами,

Сияя сквозь ночную тьму

Огнистыми очами.

– «Что сделалось с детиной тут?!» -

Вещало привиденье.

– «Лишился пылкости я м...д,

Е...дак в изнеможении,

Лихой предатель изменил,

Не хочет х...й яриться».

– «Почто ж, е...ена мать, забыл

Ты мне в беде молиться?»

– «Но кто ты?» – вскрикну Е...аков,

Вздрогнув от удивленья.

– «Твой друг, твой гений я – Барков!» -

Сказало привиденье».

– Упоительно! – утонул в неге матерщинник. – А какой неожиданный подход к теме! «Х...ина толстая» … Мужской уд, воспетый в женском роде! Это скачек – нет, это революционный прорыв в отечественной словесности! Браво, маэстро! А какое богохульство! Ах, душа моя, Александр Сергеевич, Вы же меня к Творцу приравняли или, на худой конец, к святым! Мне оказывается, можно молиться об усилении «пылкости м...д»! Вы – не просто мой наследник, Вы превзошли меня в тысячу раз! Какой шедевр! У меня нет слов – одни выражения!

– И все наверняка неприличные, – уверенно прокомментировал Ницше.

– И че, с таким, с позволения сказать, отзывом Пушкина ты, Барков, рассчитываешь на века в памяти благодарного потомства остаться, панимаш?! – не удержался от сарказма Борис Николаевич,

– Не, есть ведь не только поэма «Тень Баркова», есть еще и официальный панегирик мне «от солнца отечественной поэзии»! Изложите, господин Пушкин!

– «Барков – это одно из знаменитейших лиц в русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное значение... Для меня... нет сомнения, что первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будет полное собрание стихотворений Баркова».

– Прав Пушкин! – признал ЕБН. – Теперь вспомнил, что упомянутое собрание издали в 1992 году, сразу после того, как я стал президентом РСФСР... Признаюсь, правда, я его не читал, только слышал о нем – доложили мне, панимаш... Во какая загогулина! Слышь, Фридрих, а почему Дьявол разрешает нам с классиками общаться? Ведь, несмотря на личные грехи, они, ну, многие из них, учили народ высокой морали...

Объяснение он получил от самого хозяина преисподней:

– Чтение классиков весьма порицалось средневековым духовенством и, наоборот, было угодным мне. В X веке грамматику Вильгарду из итальянского города Равенна явились однажды ночью три беса, отрекомендовались Виргилием, Горацием и Ювеналом, благодарили за прилежание, с которым он комментирует их сочинения, и обещали в награду, что после смерти он разделит их славу. Грамматик призадумался... Явившись в сонном видении Блаженному Иерониму, Христос велел ангелам высечь его за любовь к древнеримскому великому оратору Цицерону. Дальше объяснять?

... Поэта – матерщинника сменили несколько куда более великих его коллег, родившихся позже.

– Постыдились бы с такими, как господин Барков, дружбу водить! – заявил один из них. – Впрочем, что с Вас взять, Вы из дьявольской эпохи! Это про нее я написал, как бы предвидя: «Бывали хуже времена, но не было подлей!»

– Что ты имеешь против моей эпохи?! – воспылал гневом ЕБН.

– В Ваше время под декламацию моих строк «Сейте разумное, доброе, вечное!» и в прямом, и в переносном смыслах закапывали в землю учителей, врачей, ученых, писателей и поэтов – и напрасно ждали, что на этой почве вырастет нечто достойное!

– Ты ж Некрасов! – обрадовался Борис. – Я в школе твое стихотворение учил: «Есть женщины в русских селеньях»...

– При Вашем правлении их практически уже не осталось!

Ельцин вспомнил классический ответ американцам на любую критику советского строя: «А у вас негров бьют!» – и интерпретировал его в соответствии с ситуацией – благо, в памяти всплыла информация, полученная в предсмертной беседе с Дьяволом:

– Помолчал бы уж, игроман!

Поэта упрек не оскорбил: он представлял из себя, пожалуй, единственный в отечественной истории пример, когда выдающийся литератор был еще и удачливым игроком. Несмотря на то, что он делал лишь крупные ставки, проигрывал редко. Свой знаменитый журнал «Современник» Некрасов содержал на карточные деньги. Поэтому на выпад пришельца он не обратил внимания, благо как раз к нему подошла душенька критика Белинского:

– Господин Некрасов, помнится, однажды приехавший из провинции купец попросил меня свести его с Вами. «Что, хороша была игра?»

– «Да он у меня восемь тысяч украл!» – возмутился Некрасов.

– «Как украл! Ведь Вы его обчистили!»

– «Да, обчистил. Он умудрился потом в другой дом пойти и там еще восемь тысяч проиграл – не мне! Не мне!»

– Господин Некрасов, я слышал, Вы сформулировали свои собственные методы достижения успеха за карточным столом? – как всегда, не удержал своего любопытства Ницше.

– Верно! Всего их пять – и они всегда приносили мне выигрыш. Внемлите.

«Первое. Никогда не следует играть с партнером, имеющим длинные ногти (чтобы исключить возможность крапления карт).

Второе. Если в игре удача не катит, упорствовать не стоит. Не везет в преферанс – переходите на пикет; не везет в пикете – сыграйте в винт, но никогда не пытайте судьбу.

Третье. Перед игрой надо посмотреть партнеру в глаза: ежели он взгляда не выдержит, игра ваша, но если выдержит – лучше больше тысячи не ставить.

Четвертое. Расчетливого, умного игрока надо брать измором: играть час, два, три, сутки, пока он не начнет ошибаться.

Пятое. Играйте только на те деньги, которые у вас заранее на это дело отложены».

Так что, господин как-вас-там, я – азартный игрок – но не более того! Ваше новомодное ругательство «игроман» применимо скорее к господину Достоевскому.

... Оказываясь вблизи от казино, Федор Михайлович просто терял волю. Он не мог отойти от рулетки, пока не проигрывал все, что имел в кармане. Этим нещадно пользовались издатели, ссужавшие ему деньги на игру под будущие романы. То есть в известной степени богатством творческого наследия Достоевского мы обязаны его страстью к игре: чтобы восполнить колоссальные дыры в семейном бюджете, он безостановочно писал.

Тут кстати появилась чета Достоевских. Федор Михайлович объяснял горько вздыхавшей супруге, не позволяя ей вставить ни слова:

– «Я проиграл вчера все, все до последней копейки... Решил писать тебе поскорей, чтоб ты прислала мне денег на выезд. Но вспомнил о часах и пошел к часовщику их продать или заложить.

... Я пошел в игорную залу; у меня оставалось в кармане всего-навсего двадцать гульденов... Я употребил сверхъестественное почти усилие быть целый час спокойным и расчетливым, и кончилось тем, что я выиграл 300 гульденов. Я был так рад, что, не дав себе отдохнуть и опомниться, бросился на рулетку, начал ставить золото и все, все проиграл. Осталось всего два гульдена на табак.

... Аня, милая, я хуже чем скот! Вчера к десяти часам вечера был в чистом выигрыше 1300 франков. Сегодня – ни копейки. Все проиграл!

... Милый мой ангел Нютя, я все проиграл, как приехал, в полчаса все и проиграл. Ну что я скажу тебе теперь, моему ангелу Божьему, которого я так мучаю. Прости, Аня. Я тебе жизнь отравил! Пришли мне как можно больше денег. Не для игры (поклялся бы тебе, но не смею, потому что я тысячу раз тебе лгал)...»

– Минуточку внимания, господин Достоевский! – вежливо обратился к каящемуся грешнику какой-то черт. – Радостная новость для Вас! Мы поставили Вам памятник с надписью на постаменте: «Автору «Бесов» – от бесов». Ха-ха-ха!

– Мало я молился в свое время, – пожалел о прошлом Федор Михайлович.

– «Всякая молитва сводится, в переводе на обыкновенный язык, к просьбе божества о том, чтобы дважды два не было четыре», – отозвался подошедший Тургенев.

– Какие душевные разговоры! Душа поет! – блеснул игрой слов Ницше. – А сейчас осторожнее: мы вошли в сектор поэтов-богохульников!

Несколько неизвестных Ельцину литераторов эпатировали небожителей:

– «Адам Еву