Текст книги "Ельцын в Аду"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 108 страниц)

– Творчество – и свое, и чужое! «Никогда мне не было так тяжело жить. Я совершенно не могу приспособиться к реальной жизни. Когда я не могу забыть обо всех меня окружающих мелочах, они угнетают меня. Бывают ночи, когда я не знаю, куда деваться от тоски. А сколько мне осталось всего сделать и столько же почти сказать! Значит, надо взять себя в руки. С таким благоразумием я рассуждаю по утрам. Музыка, за эти дни, дает мне такие ощущения, о которых я и понятия не имел. Она освобождает меня от самого себя; мне кажется в такие минуты, что я откуда-то с вышины смотрю на самого себя, и чувствую себя очень высоко; я делаюсь сильнее, и регулярно после каждого музыкального вечера (я четыре раза слышал «Кармен») для меня наступает утро, полное бодрых настроений и всевозможных открытий. Удивительно прекрасное самочувствие. Такое ощущение, будто я выкупался в более естественной стихии». Ведь я сам – прекрасный музыкант, сочинил для своих стихов «Ночная песня» и «Баркаролле» замечательные мелодии. Я пел эту последнюю песню перед смертью! «Здесь достиг я пристани: музыка! Музыка!... Для меня жизнь без музыки – это просто ужас, мучение, изгнание».

– А еще он забывал обо всем, когда писал сам! – восхитился Флобер. – Видели, как усталые борцы или боксеры собирают последние силы и справляются-таки с противником? «Так создает и Ницше произведение за произведением, без остановки, без передышки, с той же неповторимой ясностью и быстротой. Десять дней, две недели, три недели – вот сроки создания его последних произведений; зачатие, созревание, рождение, первоначальный набросок и окончательная форма – все эти стадии пролетают здесь с быстротой пули. Нет инкубационного периода, нет остановок, исканий, нащупываний, нет изменений и поправок; все выливается сразу в окончательную, неизменную, совершенную, горячую и тут же застывающую форму. Никогда не развивал человеческий мозг такого мощного электрического напряжения, сверкающего в каждом судорожном слове, никогда не сплетались ассоциации с такой волшебной быстротой; едва возникшее видение – уже слово, мысль – сама прозрачность, и, несмотря на эту неимоверную полноту, не чувствуется ни малейшего труда, ни малейшего усилия – творчество давно перестало быть для него деятельностью, работой; это – чистое... непроизвольное тайнодеяние высших сил.

... «Быть может, вообще никогда и ничто не создавалось таким избытком силы», – в экстазе говорит Ницше о своих последних произведених; но ни одним словом он не обмолвился о том, что эта сила, так щедро его одаряющая, так ярко его озаряющая, исходит от его существа».

– Эту силу, месье Флобер, проще обозначить одним словом! «Имеет ли кто-нибудь... ясное представление о том, что поэты сильных эпох называли вдохновением? Если нет, то я это опишу. Действительно, при самом ничтожном остатке суеверия в душе почти невозможно отказаться от представления, что являешься только воплощением, только мундштуком, только посредником сверхмощных сил. Понятие откровения, в том смысле, что внезапно, с невыразимой достоверностью и тонкостью нечто становится видимым, слышимым, нечто такое, что глубоко потрясает и опрокидывает человека; – только описывает факты. Не слушаешь, не ищешь; берешь – и не спрашиваешь, кто дает; будто молния сверкнет мысль, с необходимостью, уже облеченная в форму, – у меня никогда не бывало выбора. Восторг, неимоверное напряжение которого иногда разрешается потоком слез, восторг, при котором шаг то бурно устремляется вперед, то замедляется; полный экстаз; пребывание вне самого себя, с самым отчетливым сознанием бесчисленных тончайших трепетов и увлажнений, охватывающих тело с головы до ног; глубина счастья, в которой самое болезненное и мрачное действует не как противоположность, а как нечто обусловленное, вынужденное, как необходимая краска среди такого избытка света; инстинкт ритмических отношений, оформляющий обширные пространства, – протяженность, потребность в широком ритмическом охвате может почти служить мерой для силы вдохновения, как бы противовесом давлению и напряжению. Все происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в урагане ощущения свободы, безусловности, божественности, мощи... Самое замечательное в этом – непроизвольность образа, сравнения; утрачивается всякое понятие об образе, о сравнении, все дается как самое точное, самое верное, самое естественное выражение. Действительно, кажется, ... будто предметы сами приходят к тебе и сами сочетаются в сравнения... ласкаясь, приходят в твою речь и льнут к тебе; ибо они хотят ездить на твоей спине. Здесь раскрываются перед тобой все слова и все ларцы слова; всякое бытие здесь хочет стать словом, всякое становление хочет учиться у тебя речи. Вот мой опыт вдохновения; я не сомневаюсь, что нужно вернуться за тысячелетия назад, чтобы найти кого-нибудь, кто скажет: и мой тоже».

– Я завидую тебе, Фридрих, – вдруг признался Борис Николаевич, осознавший внезапно, чего был лишен (по своей вине!) всю жизнь. – Я никогда не испытывал ни мук, ни счастья творчества... А в экстаз приходил от водки...

– Ах, мой адский спутник, не становись в позу кающегося или сожалеющего. «... Кому нужны вообще позы, тот лжив... Берегитесь всех живописных людей! Жизнь становилась для меня легкой, легче всего, когда она требовала от меня самого тяжелого. Кто видел меня... когда я, без перерыва, писал только вещи первого ранга, каких никто не создавал ни до, ни после меня, с ответственностью за все тысячелетия после меня, тот не заметил во мне следов напряжения; больше того, во мне была бьющая через край свежесть и бодрость. Я знаю только одно отношение к великим задачам – игру: как признак величия, это есть существенное условие...» Что же касаемо радости творить...

«Вот я сижу у камина вечером в первый день Пасхи, закутавшись в халат. Идет мелкий дождь. Нас двое – я и одиночество. Листок белой бумаги лежит передо мной на столе, я смотрю на него и бесцельно вожу пером. Множество образов, чувств и мыслей теснится в моей голове, давит ее и стремится вылиться на бумаге. Одни из них громко требуют, чтобы я высказал их, другие противятся этому. Первые – молоды, они торопятся жить, другие же – зрелые, хорошо осознанные мысли, как старики, с неудовольствием смотрят на вмешательство новой жизни, ворвавшейся в их мир. Ведь только в борьбе новых и старых начал способно определиться наше настроение; ведь только момент борьбы, победа одной стороны и поражение другой могут в любую минуту нашей жизни называться состоянием нашей души...

Постоянная борьба питает и укрепляет душу, от этой борьбы вырастают нежные прекрасные плоды; она разрушает старый мир в жажде новой жизни; душа умеет отважно бороться, и какою вкрадчивой делается она, когда завлекает противника; она заставляет его слиться с нею воедино, неотступно держит его в своих объятиях. Подобное ощущение в такую минуту составляет все наше счастье и все наше горе, но оно уже спадает с нашей души через мгновение, как покрывало, обнажая другое переживание, еще более глубокое и возвышенное, перед которым оно растворяется и исчезает. Таким образом живут впечатления нашей души, всегда единственные, несравнимые, несказанно молодые, ежеминутно углубляющиеся и быстролетные, как принесшие их мгновения.

В такие минуты я думаю о любимых мною людях, в моей памяти воскресают их имена и лица; я не хочу сказать, что на самом деле их природа непрестанно делается глубже и прекраснее; верно только то, что, вставая передо мною, картины прошлого производят на меня более тонкое и острое впечатление, потому что рассудок никогда не переступает во второй раз уже пройденную грань. Нашему уму свойственно стремление постоянно расширяться. Я приветствую вас, дорогие мгновения, чудесные волнения моей мятущейся души; вы так же разнообразны, как природа, но вы величественнее ее, так как вы непрестанно растете и боретесь, цветок же – наоборот; он благоухает сегодня так же, как и в первый день творения».

И в такие минуты я ощущаю в себе бессмертные силы и потенцию великих свершений, воплощающих мою мечту: «Я мечтаю о союзе совершенных людей, не знающих пощады и желающих, чтобы их называли «разрушителями», ко всему существующему они подходят с острием своей критики и посвящают себя исключительно служению истине. Мы не оставим невыясненным ничего двусмысленного и лживого. Мы не хотим строить преждевременно, мы не знаем даже, окажется ли в нашей силе дело созидания, может быть, даже лучше не приступать ни к чему. Жизнь знает трусливых, безропотных пессимистов; такими мы быть не желаем... Этот человек будущего, который избавит нас от прежнего идеала, точно так же, как от того, что должно было вырасти из него, от великого отвращения, от воли к ничему, от нигилизма, этот полуденный удар колокола, удар великого решения, который вновь освободит волю, который вернет земле ее цель и человеку его надежду, этот противник христианства и антинигилист, этот победитель Бога и ничего – он должен некогда явиться...»

И его предсказал, больше того, призвал – я! «О, предначертанное моей душе, ты, что называю Роком! Ты, что во мне! Надо мной! Сохрани меня, сбереги меня для великой судьбы!»

– Слава Богу, что Вы долго не прожили и при жизни Вашей к Вам не прислушивались! – подал издалека реплику писатель Готфрид Бени. – «Гегель, Дарвин, Ницше – вот кто стал действительной причиной гибели многих миллионов людей. Слова преступнее любого убийства, за мысли расплачиваются герои и толпы».

– Меньше слушай филистеров и консерваторов, боящихся новых слов и идей, Борис!

– А кого же слушать?

– Меня! «Единая заповедь да будет тебе: останься чист».

– Поздно! Уже не подходит... – с тоской признал Ельцин.

– Тогда другая: «Стань тем, кто ты есть».

– Уже стал – и где я очутился?!

– Как можно было жить на земле, если даже разрушители не прислушиваются к моим заветам? – загоревал «первый имморалист». – Никому не нужны ни мое вдохновение, ни мои труды, ни мое самопожертвование...

– Такие мысли и привели Вас, месье, сначала к сумашествию, затем – к гибели, – выразил скорбь Флобер. – Я плакал, когда писал о Вашей страшной кончине!

«Удивительно ли, что в этом вихре скоростей вдохновения, в этом безудержном водопаде гремящих мыслей он теряет твердую, ровную почву под ногами, что Ницше, разрываемый всеми демонами духа, уже не знает, кто он; что он, безграничный, уже не видит своих границ? Давно уже вздрагивает его рука (с тех пор, как она пишет под диктовку высших сил, а не человеческого разума), подписывая письма именем «Фридрих Ницше»: ничтожный сын наумбургского пастора – подсказывает ему смутное чувство – это уже давно не он, – переживающий неимоверное, существо, которому нет еще имени, колосс чувства, новый мученик человечества. И только символическими знаками – «Чудовище», «Распятый», «Антихрист», «Дионис» – подписывает он письма – свои последние послания, – с того мгновения, как он постиг, что он и высшие силы – одно, что он – уже не человек, а сила и миссия... «Я не человек, я – динамит». «Я – мировое событие, которое делит историю человечества на две части», – гремит его гордыня, потрясая окружающую его пустоту.

... Гибель Ницше – огненная смерть, испепеление самовоспламенившегося духа.

Давно уже пылает и сверкает в судорогах его душа от этой чрезмерной яркости; он сам, в магическом предвидении, нередко пугается этого потока горнего света и ярой ясности своей души. «Интенсивности моего чувства вызывают во мне трепет и хохот». Но ничем уж не остановить экстатического потока этих соколом низвергающихся с неба мыслей; звеня и звуча, жужжат они вокруг него день и ночь, ночь и день, час за часом, пока не оглушит его гул крови в висках. Ночью помогает еще хлорал, возводя шаткую крышу сна – слабую защиту от нетерпеливого ливня видений. Но нервы пылают как раскаленная проволока; он весь – электричество, молнией вспыхивающее, вздрагивающее, судорожное пламя.

... В течение пятнадцати лет восстает Ницше из гроба своей комнаты и вновь умирает; в течение пятнадцати лет переходит он от муки к муке, от смерти к воскрешению, от воскрешения к смерти, пока не взорвется под нестерпимым напором разгоряченный мозг. Распростертым на улице Турина находят чужие люди самого чужого человека эпохи. Чуждые руки переносят его в чужую комнату... Нет свидетелей его духовной смерти, как не было свидетелей его духовной жизни. Тьмой окружена его гибель и священным одиночеством. Никем не провожаемый, никем не узнанный, погружается светлый гений духа в свою ночь».

– Ой, как они мне все надоели – и там, наверху, и тут, внизу! – признался Фридрих. – Пойдем, наконец, к тем, кто тебя заказали, – в Литгетто...

– Куда? – опешил ЕБН.

– Ну, это часть Зоны Творческих Душ, где живут «литературные негры» или «рабы» – на Западе их называют «теневыми писателями». Попросту говоря, это те, кто пишут книги и статьи за важных персон, прикрываясь термином «литературная запись» или «литобработка». Ну, вроде твоего зятя Юмашева...

«Гетто» оказалось довольно большим кварталом из комфортабельных коттеджей.

– Видать, неплохо тут «негры» устроились! – сделал вывод ЕБН.

– Материально они и на земле (не все, естественно, но многие) неплохо жили. И тут особо не мучаются, и в зону нашу попали по справедливости – в основном-то люди были талантливые. Да вот беда – забудут их скоро, ведь политические деятели, за которых они творили, очень быстро уйдут из памяти народной... Кто, к примеру, тебя лет через двадцать-тридцать будут вспоминать, уж тем более – добром?!

Душенька Бориса аж съежилась...

– Эй, господа «литнегры», я исполнил ваш заказ! – громко возвестил эрзац-Вергилий.

Обитатели гетто высунулись из своих личных микрозон, словно червячки из яблок.

– Герр Ницше, Вы неверно называете нашу зону. Наши остроумцы любовно окрестили ее «Пи-пи» на английский манер. По-русски это – сокращение ПП. Полный П... Догадайтесь, что дальше?

– Матерное обозначение окончательного разрушения! – скривился Фридрих. – Русские так характеризовали правление Бориса!

– А вот и не угадали! Полный Парнас! Мда, права пословица: «Каждый понимает в меру своей испорченности», ха-ха!

Философ не замедлил с достойной отповедью:

– Видно, что Вы достаточно испорчены, чтобы меня понимать!

– Ого! Он за словом в карман не лезет! Тем более, что карманов нет!

Посмеялись.

Затем кто-то из «рабов» соизволил обратить внимание на экс-президента:

– Борис Николаевич, при взгляде на Вас у меня возникают определенные ассоциации. Как правильно говорить: «меч-кладенец» или «хрен-кладенец?»

– А хрен почему? – удивился ЕБН.

– А Вы его на всех клали!

– Тогда уж: «хрен-леденец»! – подключился еще один остроумец. – Царь Борис Второй давал его сосать всем, на кого клал! Тем и сыты были!

– Атас, Киплинг из рая спустился! – завопил кто-то. Все присутствующие притихли...

– Не бойтесь, господа, вы же не политики! – успокоил их гениальный английский поэт и прозаик.

– Вы ко мне, герр Киплинг? – насторожился Ницше.

– Нет, к Вашему спутнику. Пусть послушает мою эпиграмму о нем. Называется «Политик»:

«Я трудиться не сумел, грабить не посмел,

Я всю жизнь свою с трибуны лгал доверчивым и юным,

Лгал – птенцам.

Встретив всех, кого убил, всех, кто мной обманут был,

Я спрошу у них, у мертвых, бьют ли на том свете морду

Нам-лжецам?»

– Бьют, бьют! – радостно завопили окружающие.

– Я сам кому угодно физию начищу! – огрызнулся ЕБН.

Вокруг него тут же началась перепалка.

– Ницше, Вы кого с собой приволокли? Какого козла, точнее?

– Да вы что! Это же фигура – бывший президент России!

– Это он там фигура! А здесь – фуфло!

– Какие у вас, писак, ко мне могут быть претензии?! – возмутился Борис.

За «литрабов» ответил Сатана:

– Все почти великие злодеи – Ашшурбанипал, Сулла, Цезарь, Нерон, Тамерлан, Иван Грозный, Наполеон, Ленин, Сталин, Троцкий, Гитлер, Геббельс, Муссолини – и сами отлично писали, и о писателях радели. А ты – нет!

– Он в меня пошел! «Много книг читать – императором не станешь», – заступился кто-то за экс-гаранта из другой, невидимой зоны.

– Это же Мао Цзедун! Борис Николаевич, оказывается, ты – маоист!

Ельцин по разведданным неплохо представлял политическое, военное и социально-экономическое состояние КНР, но с древнейшей из сохранившихся в мире культур соприкоснулся только несколькими своими местами – теми, куда ему втыкали иголки во время сеансов восточной медицины при визите в Китай уже после отставки. Про Мао он помнил только его сравнение Сталиным с редиской («снаружи он красный, а внутри белый»), поэтому тезис о своих маоистских взглядах опроверг начисто.

Тем временем из соседних микрозон понабежало еще творцов, которые явно вообще никого не любили и не стеснялись в выражениях.

– О, Ницше прискакал! Белокурая бестия с черной шевелюрой! Сверхчеловек! А это что еще за хмырь свежеупокоенный с тобой?

– Трепещите, коллеги! Сам писатель-президент лично явился!

– Президент чукотского отделения Союза писателей? Тот самый чукча, который не читатель, а писатель?

– Нет, избранный глава всея Руси!

– Не глава он, а главный член правительства всея Руси, га-га! Из которого вытекли целые литературные потоки!

– А ты читать-то умеешь, мемуарист?

Сквозь толпу роящихся (будто пчелы, на чей улей напал медведь) литераторов прорвался автор либретто – сценариев для музыкальных произведений, судя по его вопросу.

– Борис Николаевич, а Вы знаете, что в программу концерта в честь Вашей второй инагурации была поставлена ария князя Галицкого из оперы «Князь Игорь» Бородина, но ее сняли?

– Это еще почему?

– А там такие слова:

«Только б мне дождаться чести

На Путивле князем сести.

Я б не стал тужить,

Я бы знал, как жить.

Уж я княжеством управил,

Я б казны им поубавил.

Пожил бы я всласть,

Ведь на то и власть...

Пей! Пей! Гуляй!»

Ельцина закорежило. Литературные пчелки заржали табуном лошадей.

– Да за что ж вы меня так невзлюбили? – удивился ЕБН.

– Россияне перестали при тебе читать!

– А я при чем? Я читать начал!

– Когда?

– Когда бухать после ухода на пенсию перестал!

– Странно. Россияне бухать при тебе не бросили, а читать перестали!

Лидерство в улье захватил какой-то горлопан:

– Ша, братва! Шапки долой перед великим мемуаристом! Он навсегда вошел в ряды гениев! Вспомним нетленные шедевры Брежнева «Малая земля», «Целина», «Возрождение». За ним последовала дилогия Андропова «Мои отношения с диссидентами», «Россия от Рюрика до Юрика». А венец всего – опусы Ельцина: трилогия «Майн кайф» и – «Устав от партии»!

– Как вы посмели на святое ножку задрать, на мою книгу «Майн кампф»! – возмутился издали Гитлер.

– Да хватит же издеваться! – в тон фюреру завопил ЕБН. – Изложите толком, за что меня ругаете!

– И Ленин, и Сталин, и Гитлер, и Геббельс – творческие люди, «литрабов» не использовали. Не то что ты, Борис! А метишь в классики! Вот за это кости тебе и моем!

– Правильно утверждаете, товарищи литераторы! – похвалил «негров» появившийся Молотов. – Мы, руководители большевистской партии, сами за себя писали! Притом по-русски, хотя как раз русских среди нас было ничтожное меньшинство!

– Сталин в совершенстве владел русским? – тут же задал вопрос Ницше.

– «Да. Он хорошо выступал, много читал, очень много, чутье имел художественное. Сталин все писал сам. Аппарат никогда ему не писал. Это ленинская традиция. Зиновьев сам писал, Каменев – сам. О Троцком и говорить нечего»

– А Вы сами?

– «Он через все это прошел, и его учить в этом отношении не приходится, – Молотов заявил о себе в третьем лице. – ... Мне иногда снилось, что завтра мне делать доклад, а я не готов. Тогда все сами писали».

– А Берия – свою якобы книгу о первых революционерах Закавказья? – поймал «каменную жопу» на лжи – не в первый уже раз – Борис Николаевич.

... В 1934 году, идя навстречу пожеланиям Сталина, которому нужно было поднять свой авторитет в партии и доказать, что он стоял у истоков ее основания, Берия поручил подготовить такое исследование главному помощнику ректора Тифлисского университета Малакию Торошелидзе. Тот передоверил эту важную задачу историку Эрнесту Бедия, который начал со сбора воспоминаний участников революционных событий. Дело весьма непростое, если учесть, что рассказы очевидцев должны были стать основным источником для создавания книги, поскольку других материалов: картотек, протоколов, стенограмм – не сохранилось в силу конспиративных условий, в которых протекала деятельность большевиков. В помощь Бедии отрядили несколько расторопных аспирантов. Они находили покладистых (и нуждающихся) кавказских стариков – «свидетелей» и «участников» революционной борьбы. А сам Бедия вручал каждому пакет с деньгами, 200-300 рублей, с лестным присловием: дескать, товарищ Сталин все помнит, вот просил вам передать...

Скоро сладкоречивые воспоминания наполнили все папки на столе Торошелидзе. Коба в них представал великим вождем трудящихся уже в начале века, большевиком от рождения, а ленинцем – задолго до знакомства с трудами Ленина и личной встречи с ним.

Внимание Вождя к создаваемой в Тифлисе книге не отвлекло даже убийство Кирова. Погруженный в важнейшие партийные и государственные дела, Сталин не забывал о поручении, данном Берии. Последний, чувствуя нетерпение Хозяина, торопил группу. Наконец, в начале января 1935 года Торошелидзе повез рукопись – 250 страниц – в Москву.

Сталин оставил ее у себя. Через несколько дней он вызвал Торошелидзе и вернул текст со своими пометками. Там, где упоминалось его имя, Хозяин усилил эпитеты: «с блестящей речью», «исключительная принципиальность», «беспощадно боролся» и тому подобное. Много пометок в духе: «по инициативе товарища Сталина», «товарищ Сталин развертывает борьбу»...

В угоду Генсеку автор одного из «воспоминаний» обвинил Авеля Енукидзе в искажении исторических фактов и преувеличении собственной роли в революционном движении. Кобе этого показалось мало, и он перед словом «преувеличил» вписал: «чрезмерно»...

В конце беседы Сам поднялся из-за стола и, будто только что вспомнив, спросил:

– «Слушай, а как быть с авторством? Знаешь что, пусть автором будет Лаврентий Берия. Он молодой, растущий... Ты, Малакия, не обидишься?»

Вождь отечески потрепал Торошелидзе по плечу. Так Лаврентий Павлович стал еще и писателем-историком...

Содержание «своей книги» Берия бодро изложил на собрании актива Тбилисской парторганизации 21 июля 1935 года. Чтение длилось пять часов. Докладчику приходилось то и дело останавливаться и вместе со всеми участвовать в овациях в честь Великого Вождя. Актив поручил тбилисскому комитету начать глубокое изучение доклада товарища Берии во всех парторганизациях, кружках и учебных заведениях. Текст этого сообщения занял два номера журнала «Заря Востока».

Это было только начало. А потом полетели один за другим газетные и журнальные заголовки. «За большевистское изучение истории парторганизаций Закавказья!», «Учиться круглый год!..» Передовица «Правды» от 10 августа 1935 года: «Вклад в летопись большевизма». Вслед за сим выступили «Ленинградская правда» и другие газеты. Затем увидела свет отдельная брошюра.

Чтобы придать фальсифицированной истории видимость достоверности, нашли рабочих-ветеранов. Тенгиз Жгенти рассказал читателям «Зари Востока» о событиях 1903 года, когда в Кутаисской тюрьме Коба бесстрашно предъявил губернатору петицию. Он всегда первым запевал «Марсельезу», а когда его этапировали в Батуми, вся тюрьма протестовала против отправки любимого атамана, простите, вожака...

Другой «очевидец» поведал о Баиловской тюрьме. Перед отправкой из Баку партии осужденных товарищ Коба так напутствовал их: «Берегите кандалы. Они пригодятся нам для царского правительства!»

В. Бибинейшвили описал рыцарское бесстрашие и подавляющую всех эрудицию товарища Кобы. В Баиловской тюрьме (Баку, 1908) Сталин неустанно дискутировал с эсерами и меньшевиками, «то в качестве докладчика, то в роли оппонента разил политических противников своей неумолимой логикой». Джугашвили сумел организовать там нечто вроде тюремной партийной школы...

– Я действительно не писал сам эту книгу, хотя явился ее идейным инициатором и, выражаясь по-современному, лоббистом, – выступила в свою защиту тут же вернувшаяся в ЗТД душенька Лаврентия Павловича. – Но я решил куда более важную проблему: что делать с воспоминаниями и выступлениями таких признанных революционеров, как Филипп Махарадзе, Авель Енукидзе, Мамия Орахелашвили? Их свидетельства никак не вязались с содержанием моего сочинения!

По моему указанию была напечатана статья Н. Горделадзе в «Заре Востока» об «ошибках» М. Орахелашвили.

Филипп Махарадзе, один из старейших социал-демократов, 4 января 1936 года выступил с большой покаянной статьей «В порядке самокритики». Автор воспел великие заслуги товарища Сталина, а заодно и мой скромный вклад. Ведь, по словам Махарадзе, именно я «впервые поставил изучение истории большевиков в Закавказье на настоящие большевистские рельсы», осветил «ту исключительную роль, которую играл товарищ Сталин в закавказских организациях», открыл глаза ему, несмышленому Филиппу, на его ошибочные представления в «Очерках революционного движения в Закавказье»: примиренческое отношение к меньшевикам и замалчивание Сталина как руководителя революционного подполья.

Журнал «Пролетарская революция» в статье «Крупнейший вклад в сокровищницу большевизма» перечислил достоинства моей брошюры, не скупясь на самые восторженные эпитеты и восклицательные знаки, вскрыл и изобличил фальсификацию истории в трудах Махарадзе, Енукидзе и Орахелашвили. Однако главная моя заслуга – показ необычайно значительной и разносторонней деятельности товарища Сталина, «который никогда не расходился с Лениным».

Миллионы экземпляров этой брошюры легли на столы миллионов советских граждан! Отныне за мною была закреплена роль историографа. И когда кто-то из читателей обратился в редакцию «Зари Востока» с просьбой разъяснить то место в книжке товарища Берии, где автор повествует о Пражской конференции, я тотчас откликнулся статьей «К вопросу о Пражской конференции». Не мною, правда, написанной, но это ведь не столь важно. Статья была опубликована в «Правде», затем в «Заре Востока» – дважды!

Прошло совсем немного времени, и цитирование моей книги стало политической модой. Эрик Бедия горячо рекомендовал разъяснять и популяризировать такие мои классические работы, как доклад «О мерах по дальнейшему укреплению колхозов Грузии», статей «Новая Конституция и Закавказская федерация» и «Развеять» в прах врагов социализма!»

Сочинение мое получило невиданно широкую рекламу – на собраниях, конференциях, съездах, в периодической печати, в учебных заведениях, музеях. Повсюду устраивались соответствующие выставки. Одна из них открылась повторно в январе 1937 года в Галерее Союза художников под девизом «К истории большевистских организаций Грузии и Закавказья». Другая – в здании филиала Института Маркса – Энгельса – Ленина. И на каждом шагу, на каждом метре экспозиции – Сталин, Сталин, Сталин. И в центре внимания – книга Берии, боевого соратника Вождя.

– Что ж Вы не догадались картину заказать «Товарищ Сталин принимает у себя в кабинете видных деятелей революционного движения товарищей Маркса и Энгельса»? – с огромным интересом спросил Ницше.

Лаврентий попытался силою мысли стереть философа в лагерную пыль – безуспешно. Тогда он продолжил:

– Вслед за мною все газетные рецензии ставили Сталина в центр самых значительных событий революционного движения Закавказья. А ведь каких-нибудь десять лет назад, в апреле 1924 года, та же «Заря Востока» писала совсем, совсем другое!

Подвожу итог! Все вы, товарищи литераторы, знаете: самое трудное – не написать книгу, а протащить ее через цензуру, напечатать и раскрутить! Что я и сделал, причем блестяще!

– Какой самопиар! – то ли восхитился, то ли поиздевался Ницше.

– Поведай-ка лучше, что ты сделал с истинными авторами книги! – Ельцин оборвал самовосхваление Берии.

... В 1936 году составителей бериевской фальшивки арестовали и обвинили в террористическом заговоре против Сталина. Поскольку разговоры о подлинных авторах книги не прекращались, Лаврентию Павловичу пришлось бросить в подвал Эрика Бедию, того самого, которого ранее он принимал в партию, приблизил к себе. Но на свободе оставалась жена историка, несдержанная на язык, с независимым характером, мингрельская княжна Нина Чичуа. Когда за ней пришли, она достала из-под подушки браунинг и приказала сотрудникам НКВД: «Руки вверх!» Потом засмеялась: «Я в таких не стреляю. Видите, я уже приготовила вещи...»

В камеру ее приводили после допросов избитую, истерзанную. Допрашивал Берия лично, начиная с одного и того же вопроса: «Ну, кто написал книгу о революционном движении в Закавказье?» Нина неизменно отвечала: «Эрик, мой муж». И получала очередную порцию побоев. Однажды она схватила со стола тяжелую, оправленную в металл стеклянную пепельницу и бросила в мучителя... Берия пристрелил ее на месте. Та же учесть постигла всех авторов-составителей «шедевра» о Сталине...

– Жаль, что ты, Борис, так не поступил с Юмашевым! – «пошутил» Лаврентий. И тут же оскалился на «литрабов». – Вы чего ко мне прицепились?! Над абсолютно всеми выступлениями кремлевских руководителей по случаям любых памятных дат трудились большие группы крупнейших академиков, работников партийного аппарата, публицистов, в числе которых были многие из вас! После оглашения на торжественном собрании доклады обычно издавались отдельными брошюрами и затем включались в сборники избранных трудов членов Политбюро. Таким образом готовились книги Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко, Суслова, Кириленко, Громыко, Тихонова, Полякова, Лигачева. После Ленина и его интеллигентской гвардии, а затем Сталина, тексты своих выступлений самостоятельно писали единицы, последним из них был Александр Яковлев.

То же самое творилось в союзных республиках! Пишущий самолично первый секретарь ЦК союзной республики или обкома партии столь же редок, как снежный человек: его никто никогда не видел, хотя разговоров о нем много! Почему я, вождь кавказских коммунистов, должен быть исключением из общего правила?! Но именно мне и предъявили бывшие соратники обвинение в присвоении результатов чужого труда – сами будучи «авторами» бесчисленного количества докладов, речей, брошюр и книг, сочиненных за них «неграми».

– Правильно! – вынужденно поддержал кремлевского палача ЕБН. – Литзаписчики, кстати, помимо основной зарплаты еще и гонорары получали! И – «доступ к телам»...

Борис Николаевич основывался на собственном опыте: его «литраб» Валентин Юмашев получил доступ (фигурально) не только к телу Самого, но и (вполне реально) – дочери Ельцина Татьяне, на которой он женился.