Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 87 (всего у книги 90 страниц)
Войдя вместе с Олгасием и двумя охранниками, прихватившими с собой по зажжённому от светильника факелу, через обитую железом дверь в левый коридор, Ламах, проявив дотошность, приказывал отворять одну за другой расположенные по обе стороны коридора узкие камеры и, морщась от крепко шибавшего в нос зловонного духа, пересчитывал и сверял с предоставленным Олгасием списком сидевших там узников. Примерно две трети, пояснил Олгасий, оказались здесь за то, что не смогли вернуть долг, и будут сидеть, пока их родственники не выплатят всё сполна, а остальные ждали суда и приговора. В двух расположенных в самом конце коридора камерах сидело два десятка женщин, по большей части рабынь: убийцы младенцев, детей, мужей, сожителей, любовников, воровки, ворожеи, наводившие порчу на скот и на людей, осквернительницы святынь. Большинство из них были молоды и весьма хороши собой, а в некоторых Ламах с удивлением узнал тех, кого вчера привёл к нему в комнату рыжий декеарх, в том числе и ту черноволосую красотку, что помогла ему скрасить вчерашний вечер.
Выйдя в коридор, Ламах спросил Олгасия, как это понимать. Толстяк ответил, что не видит ничего зазорного в том, чтобы гинекономы пользовались попавшими в эргастул бабёнками: так поступают, наверное, во всех тюрьмах. Он и сам, когда был помоложе, не пропускал ни одной симпатичной узницы. Да они только рады этому! Ведь убийц судьи почти всегда приговаривают к смерти, так чем провести последние дни в холодной зловонной камере, пусть лучше натешатся напоследок мужскими фаллосами.
– А эта, чёрненькая, Филуса, кажется...
– Убийца! – радостно осклабился Олгасий. – Полмесяца назад вдвоём с возлюбленным задушила мужа.
Направляясь по коридору к выходу, Олгасий рассказал эту любопытную историю.
– По окончании войны со скифами известный в Пантикапее рыбопромышленник Гикесий решил, что пришло время женить единственного сына Горгия на давно за него просватанной богатой невесте – дочери своего приятеля, рыботорговца Хрестиона. Но юноша воспротивился воле отца, сказав, что полюбил дочь простого рыбака Филусу и женится только на ней. Увидев эту самую Филусу, которую юноша привёл к нему, надеясь умолить отца, старик (вообще-то ему едва перевалило за пятьдесят), уже несколько лет живший вдовцом, тут же распустил слюни и решил сам жениться на ней, а сына – для его же блага – всё-таки женить на девушке, пусть и не слишком красивой, но зато с богатым приданым.
– Чем-то это напоминает случившееся с царевичем Левконом и Гереей, – заметил Ламах.
– Да, пожалуй. Только конец истории вышел совсем другим. Филуса покорно вышла за богача Гикесия, с самого начала задумав вместе с Горгием умертвить старика после свадьбы, чтобы затем зажить счастливо вместе. Так они и сделали: накануне свадьбы сына старик внезапно скончался, якобы не выдержав чересчур интенсивной "скачки" на молодой жене. Свадьба Горгия, конечно, была отменена. Отец невесты сразу заподозрил неладное. И точно: приглашённая им комиссия врачей единогласно признала, что по всем имеющимся признакам Гикесий умер от удушья. Девчонка взяла всю вину на себя: якобы она из любви к Горгию, чтоб расстроить его свадьбу, напоив старика вином, задушила его подушкой, рассчитывая, что позже Горгий женится на ней. Юнец, конечно, поклялся всеми богами, что он тут ни при чём. Гикесий был здоровый и крепкий мужчина, и я уверен, что хрупкая Филуса не могла задушить его сама: наверняка они задумали и осуществили это злодеяние вместе.
– Ну, почему? Если любого силача напоить до бесчувствия, или подмешать в вино сонное зелье, его задушит и ребёнок, – возразил Ламах, спеша выйти из эргастула на свежий воздух.
– Это так, – согласился вышедший следом Олгасий, – но я присутствовал при допросе и по перепуганным глазам Горгия видел, что его клятвы – ложь! Жаль, что судьи не дозволили допросить Филусу с пристрастием – уж я бы заставил её рассказать, как всё было на самом деле! А так девчонке придётся умереть, а отцеубийца выйдет сухим из воды.
– А что, суд уже был?
– Да. Ещё пять дней назад её приговорили к смерти. Ждут только утверждения басилевса.
– И что, ничего нельзя для неё сделать? – отведя глаза, спросил Ламах.
– А зачем? Сама ли, вдвоём ли, а она всё же убила своего мужа, и смерть для неё – заслуженная кара. Единственное, что мы можем, это скрасить и усладить её последние дни на этом свете, чем и занимаются в меру сил наши гинекономы, – сказал Олгасий, пристально глядя в лицо бывшему соматофилаку, ещё не привычному к здешним порядкам. Ламах молча кивнул.
Следующую ночь Филуса провела в его постели. Он накормил её хорошим ужином, напоил вином, присланными к нему в подарок от Олгасия, а затем они всю ночь без устали изнуряли друг дружку ласками, словно счастливые молодые супруги, забывшись сном в обнимку лишь под утро.
Бастак по совету Олгасия не стал беспокоить гинекономарха утром и разослал гинекономов на службу самостоятельно.
Часа через три сам Олгасий, не поленившись поднять грузное тело на второй этаж, постучал в запертую дверь ламаховой комнаты. Когда Ламах, одевшись, открыл дверь, явившийся с Олгасием раб внёс в комнату большой деревянный поднос, уставленный приготовленными Исигоной яствами, а сам он поставил на стол небольшой медный кувшин с неразбавленным красным вином.
– Не стоит благодарностей, – решительно отклонил толстяк попытку смущённого Ламаха заплатить ему за вчерашний ужин и сегодняшний завтрак.
После того как Ламах и Филуса умылись и с аппетитом прикончили завтрак, ждавший на лестничной площадке Олгасий вновь вошёл в комнату и, печально глядя на красивое, разрумянившееся от крепкого вина лицо сидевшей на ложе за Ламахом девушки, столь похожей на его Мелану, негромким, мягким голосом объявил:
– Филуса, пробил твой час! Сегодня басилевс утвердил твой приговор. Оденься и ступай за мной. Внизу тебя ждут родные.
Румянец медленно сошёл с лица Филусы, сменившись смертной белизной, её округлившиеся тёмно-зелёные глаза переметнулись от багровых губ главного тюремщика на лицо Ламаха, словно вопрошая, неужели он не защитит её, не попытается спасти? Ламах, не меньше неё огорошенный этой новостью, угрюмо насупив брови, опустил глаза и отвернулся, избегая её умоляющего взгляда.
– Я готова, – тихо сказала она и, набросив на плечи тёмно-зелёную шерстяную накидку, медленно встала. Скрипнув расшатанным топчаном, Ламах вскочил на ноги одновременно с нею и поспешно вышел из комнаты.
– Может, хоть теперь признаешься, как на самом деле было дело? Тогда казнь отложат, а то и вовсе отменят. Подумай хорошенько, не губи свою молодую жизнь, – попытался уговорить несчастную Олгасий.
– Нет. Я сделала это сама.
– Жаль... Впрочем, у тебя ещё есть время, чтоб передумать... вплоть до последней минуты.
В широком дверном проёме напротив комнаты гинекономарха столпились, навалившись друг на друга, все бывшие в этот момент в казарме гинекономы и женщины. Провожаемая их любопытными и сочувственными взглядами, Филуса, сопровождаемая сзади Олгасием, Ламахом, и четырьмя молодыми гинекономами (по двое сатавков и меотов), которых новый гинекономарх, устроив им вчера "проверку боем" на тюремном дворе, выбрал себе в телохранители и ординарцы, медленно сошла по лестнице вниз. В проходном коридоре к ней с плачем бросились мать, младшие сестра и брат, обнял разрыдавшуюся у него на груди преступницу-дочь и пустивший по изрытому морщинами, красному обветренному лицу скупую слезу отец, считавший в глубине души себя виновником гибели дочери: ведь если б он, позарившись на богатства, не отдал её за старика Гикесия, ничего бы этого не случилось.
Там же в коридоре Ламах увидел почтенного вида седовласого старца в дорогой обуви и одежде, хмуро стоявшего у входных дверей, опираясь на резной посох с кукарекающим на круглом позолоченном набалдашнике петухом. То был владелец мастерской по производству парусов, канатов и прочей корабельной оснастки Стафил – один из судей, судивших Филусу, явившийся с только что утверждённым басилевсом приговором, дабы присутствовать при его исполнении, пояснил Олгасий, знакомя Ламаха с почтенным старцем. Ламах, как гинекономарх, тоже должен будет присутствовать при казни, чтобы засвидетельствовать её своей подписью на приговоре: что делать – такова одна из малоприятных "привилегий" его новой должности, добавил он.
Минут через пять Олгасий отнял по требованию не желавшего попусту тратить своё драгоценное время судьи приговорённую у родных, и вывел её на улицу, где перед дверями выстроился буквой "пи" верхом на конях десяток вооружённых копьями и щитами гинекономов. Шагах в десяти стояло в молчании около полусотни мужчин, женщин и детей – знакомых, соседей Филусы и просто зевак, сбежавшихся из близлежащих домов, прознав о предстоящей казни мужеубийцы.
Филуса, появившись на пороге, тотчас с жадностью принялась шарить блестящими от невысохших слёз глазами по обращённым в её сторону лицам, видимо, рассчитывая увидеть среди них Горгия. Но надежда её попрощаться любимым, ради которого шла на смерть, хотя бы взглядом, не оправдалась: у Горгия либо не нашлось мужества явиться сюда, либо он трусливо прятался где-то в задних рядах. Зато рыботорговец Хрестион, на дочери которого должен был жениться Горгий, был здесь, явившись, чтобы увидеть собственными глазами, как умрёт ненавистная преступница.
Едва Филуса вошла внутрь образованного гинекономами квадрата, из толпы в её адрес полетели злобные, главным образом женские, выкрики:
– Мужеубийца!
– Шлюха!
– Гнусная тварь!
– Сдохни, мерзавка!
Вслед за голосами полетели приготовленные весело скалящимися мальчишками комья грязи и снежки, попадавшие не столько в преступницу, сколько в прикрывавших её щитами стражей и их беспокойно заржавших и порывавшихся сорваться в бег коней.
– Гинекономарх, действуй! – подтолкнул Олгасий в плечо растерянно остановившегося на каменной ступени у дверного порога Ламаха.
Обежав остановившихся под обстрелом гинекономов, Ламах отважно ринулся на толпу с посохом в левой руке и выхваченным на бегу акинаком – в правой.
– А ну, прекратить! Сейчас прикажу сечь вас плетьми!.. Всем молчать! Расступись! Назад! Все назад! Освободите дорогу!
От ворот конюшни уже спешили, размахивая над головой плетьми, четверо его телохранителей, отправленных несколькими минутами ранее из коридора седлать коней.
Напуганная толпа прекратила метание и расступилась. Бросая по сторонам грозные взгляды, Ламах пошёл вслед за расчищавшими путь телохранителями, по-прежнему держа наготове обнажённый меч. За ним тронули коней конвоиры – трое впереди, трое сзади и по двое с боков – и двинулась в свой последний путь охраняемая ими преступница. За узкими мускулистыми крупами и коротко, по скифской моде, подвязанными хвостами задней тройки двинулись судья Стафил, с присоединившимся к нему по выходе на улицу судебным грамматом – пешком, и главный тюремщик Олгасий – на подведенном рабом осле; за ними, беззвучно плача, – родные осуждённой на смерть мужеубийцы, потом – на некотором удалении – молчаливая толпа, по мере движения, быстро обраставшая всё новыми падкими до щекочущих нервы зрелищ зеваками. Из открытых окон на втором этаже за всем происходящим с любопытством, страхом и жалостью наблюдали оставшиеся в казарме женщины и дочери Олгасия, пока гинекономы с Филусой не скрылись за ближайшим поворотом.
– А куда ведут Филусу? – тихим, напуганным голосом спросил за спиною Олгасия её маленький братик.
– В порт, – глухим, сдавленным горестью голосом ответил мальчику отец.
– А зачем?
– Её посадят на корабль и увезут... далеко-далеко.
– Зачем?
– Так приказал басилевс. Всё, сынок, молчи...
Десятки небольших лодок и многовёсельных баркасов каждый день, в любое время года, когда позволяла погода, перевозили через Пролив людей, животных и грузы. В это утро, на беду Филусы, погода не мешала переправе.
Придя на пристань, Олгасий выбрал четырёхвёсельную лодку, покачивавшуюся на привязи рядом с берегом, у вбитых в дно опор вытянувшегося на полплефра в гавань узкого деревянного причала. В лодке, закутавшись от холодного ветра и брызг в непромокаемые серо-зелёные плащи с глубокими капюшонами, поджидали желающих плыть на тот берег трое: сидевший у кормила старик, хозяин лодки, и двое молодых гребцов.
Четверо гинекономов спешились, передав поводья, копья и щиты оставшимся на конях товарищам. Дав с дозволения Олгасия минуту родным для последнего прощания с Филусой, стражники не без усилий вырвали её из объятий обливавшихся горючими слезами матери, братика и сестры, и повели по мокрым от залетавших в широкие щели брызг доскам причала к лодке. Один гинеконом, поотстав, спрыгнул с причала на берег и кинул на доски обточенный волнами камень величиной с голову. Забравшись тотчас опять на причал, он поспешил с камнем вслед за товарищами. Жестом приказав своим телохранителям оставаться на берегу, Ламах вслед за Олгасием, судьёй и писарем спрыгнул в лодку. Последним в лодку сел Хрестион, пожелавший увидеть сблизка, как умрёт убийца его друга Гикесия. Отец Филусы, приказав жене увести детей сквозь молчаливо расступившуюся толпу домой, сам остался у входа на причал, рядом с олгасиевым ослом.
Филусу посадили на носу лицом к берегу. Двое гинекономов тесно стиснули её с боков, ещё двое сели на соседнюю скамью за свободные вёсла. Старик кормчий и его помощник отвязали лодку от причала, гребцы дружно опустили вёсла в тёмную воду, и лодка, переваливаясь на накатывавших навстречу волнах, медленно и неохотно заковыляла к выходу из гавани.
Филуса глядела поверх голов сидевших к ней лицом на скамье под мачтой Олгасия и Ламаха на удаляющийся берег, шаря широко раскрытыми, горячечно блестящими глазами по лицам заполнивших длинную изогнутую набережную людей. Так и не найдя среди них лицо того, кого хотела, она перевела взгляд на увитую гирляндами жёлто-серых домов и красно-оранжевых крыш Гору, со знакомыми с детских лет очертаниями светло-серой зубчатой стены Акрополя, выступающей над нею светлой колоннадой и золотой кровлей храма Аполлона Врача, и забравшейся под самое небо мрачной глыбой Нового дворца. Потом она подняла глаза ещё выше и, отвернувшись от дворца, стала глядеть на перекинутый на севере через Пролив по сиявшему нежной голубизной небу, словно дорога в сказочную страну, волшебный мост из белоснежных облаков...
– Ну, пожалуй, довольно. Суши вёсла, ребята, – скомандовал Олгасий, когда лодка наконец выбралась из бухты на стрежень Пролива, и едва заметно кивнул сидящим возле Филусы гинекономам.
Один из них тотчас схватил девушку за руки, а второй крепко стянул запястья вытащенным из-за пояса ремешком. Затем тот, что держал за руки, достал из-за полы овчинного тулупа кусок дерюги, завернул в неё лежащий на дне лодки между ногами Филусы и Олгасия камень, стянул концы сыромятным ремешком и привязал на два узла к щиколоткам девушки. Филусу, замёрзшую на холодном морском ветру в промокших от брызг хитоне и накидке, била мелкая дрожь.
Сидевший справа от Олгасия Ламах, отвернув в сторону сумрачное лицо, глядел на мыс Дия и видневшуюся дальше над обрывом, за чёрными кронами деревьев, оранжевую крышу делиадовой усадьбы.
– Бедная, ты вся дрожишь! – сочувственно сказал Олгасий, наклонясь со своей скамьи близко к лицу девушки. – А ведь в воде будет ещё холоднее, особенно там, в глубине. Но стоит тебе сказать лишь слово, и мы отвезём тебя обратно... Ведь он предал тебя, не пришёл даже взглянуть на тебя в последний раз... Ну?
Мелко дрожащие посиневшие губы Филусы не в состоянии были вымолвить и слова, она лишь отрицательно покачала головой.
– И-э-эх! – протяжно выдохнул Олгасий и, опершись о плечо Ламаха, осторожно встал на широко расставленные ноги.
Стянув с головы упрямицы накидку, он сунул её в руки сидевшему справа гинеконому и легко поднял девушку вместе с подвешенным к ногам камнем на руки.
– Ну, раз так... прости, дочка. Да смилостится над тобой владыка Посейдон! Прощай!
Резко взмахнув руками, Олгасий бросил Филусу за борт, обращённый к Пантикапею, где всё ещё не расходилась толпа на набережной, ожидавшая заключительного акта трагедии. Девушка с тихим плеском упала между волнами на спину в трёх локтях от лодки. Завёрнутый в дерюгу камень тотчас потащил её ноги на дно. Встав вертикально, она инстинктивно выбросила вгору связанные руки и через секунду без звука исчезла в чёрной глубине...
По суровому, но справедливому боспорскому закону убийц детей, отцов, матерей топили в Проливе – чтобы на земле от них не осталось ни следа, ни могилы.
12
По глубокому снегу, пушистым лилово-белым ковром устилавшему под ветвистыми кронами вековых дерев покатые склоны Таврских гор, пробирался гуськом караван из трёх десятков людей и полутора десятков тяжело навьюченных тощих низкорослых мулов и лошадей.
Зима набирала силу. Дубовые, буковые и грабовые леса, покрывавшие нескончаемые горные массивы на северной стороне Большого хребта, давно сбросили зелёный наряд и надели мохнатые белые шапки. Тонкие ветки грабинников и рябин, упрятанные в прозрачные ледяные сосульки, согнувшись до земли, алмазно искрились в косых солнечных лучах, придавая скованному морозом, беззвучному, неподвижно-закаменелому лесу сказочную таинственность и красоту.
Но тавры, растянувшиеся длинной цепочкой по засыпанной выпавшим ночью снегом, но хорошо заметной среди нетронутой снежной целины тропе, вившейся между могучими стволами столетних буков, дубов и грабов, белыми шатрами и хрустальными арками покрытых снегом и льдом кустов, следуя за скрытым под ледяным панцирем ручьём, пробивавшим себе дорогу среди припорошенных снегом замшелых валунов и встававших на пути, то тут, то там отвесных скал, не обращали на красоты зимнего леса никакого внимания – для них это была привычная, повседневная картина. Они больше прислушивались, не потревожит ли гулкую тишину зимнего утра, нарушаемую лишь хрупаньем снега под подошвами да шумным дыханием перегруженных мулов, сердитый рёв тура, хрюканье выискивающих в снегу под дубами лакомство секачей, хруст веток под копытами ломанувшегося сквозь кустарник пугливого оленя или укрывшегося в чащобе стада лесных великанов зубров.
Отряд сопровождали четыре крупных пса-волкодава: двое рыскали по тропе впереди, ещё два замыкали шествие сзади. Тавры шли, разбившись парами: один, опираясь на копьё или толстую дубину, вёл под уздцы мула или коня, второй, ухватившись за хвост, шёл сзади: на спусках, придерживая, тянул на себя, на подъёмах пускал в ход палку.
Одеты тавры были кто во что: на одних были белые бараньи кожухи, на других – серые волчьи или заячьи тулупы, на третьих – кафтаны из оленьих, лосиных или турьих шкур; на всех были штаны из козьих или волчьих шкур мехом наружу, заправленные в невысокие сапоги из мягкой лосиной или оленьей шкуры, или из более губой и прочной шкуры вепря. На головах у большинства были тёплые ушанки из серых и белых заячьих шкурок, у некоторых – пушистые малахаи из рыжей лисы, белки или горностая; на одном, шедшем в голове отряда, должно быть, предводителе, шапка была из рыси. Почти у всех на плечах висели небольшие, плоские, круглые либо прямоугольные деревянные щиты, обтянутые шкурой вепря и обитые по краю и крест-накрест железными или медными полосами. За кожаные пояса у большинства были заткнуты спереди ножи и узкие двулезвийные топоры на длинных прямых рукоятках; у некоторых подвешены в ножнах короткие скифские акинаки или длинные греческие мечи; у всех на левом бедре висели полные стрел колчаны и торчали над головами длинные, узкие луки, носимые через правое плечо за опоясывающую наискось грудь тетиву из крепкой оленьей жилы.
Несколько дней отряд скитался между реками Напит и Харак, собирая в разбросанных по горным долинам и ущельям таврских селениях дань в пользу вождя племени Медведя, оберегавшего эти горы, леса и реки, со всеми их обитателями, от посягательств чужих племён и вождей.
Всего в горах между Херсонесом и Феодосией обитало девять таврских племён, каждое из которых в свой черёд разделялось на несколько десятков родов во главе со старейшинами. Места обитания племён тянулись полосами от границы со скифской степью на севере, через Большой хребет или Спину, как именовали его тавры, до берега моря на юге, разделённые, где рекой, где ручьём, где ущельем, где горой или поперечным хребтом.
Каждое племя считало себя потомками какого-нибудь мощного зверя или хищной птицы, именем которого прозывалось и которого издревле почитало как прародителя и защитника, а все вместе тавры поклонялись верховной владычице этих гор, рек, лесов, зверей и птиц Орейлохе.
Западнее всех жило племя Чёрного Коршуна. В давние времена "коршунам" принадлежал весь западный полуостров, позже названный Гераклейским, и главная святыня тавров – каменный кумир Орейлохи, а основным занятием был морской разбой у изрезанных удобными для засад бухтами берегов западной Таврии. Добравшиеся четыре сотни лет назад до этих мест с другой стороны моря эллины, пленив пропитавшуюся кровью тысяч принесенных ей в жертву чужеземцев таврскую Деву, сделали её главной защитницей своего построенного близ её прежнего святилища города, а "коршунов" вытеснили с Гераклейского полуострова и вгрызающихся в него бухт в долину реки Ктенунт, которую сами тавры называли Чёрной рекой. За прошедшие с тех пор века "коршуны" сделались мирными соседями херсонеситов, убедившись на собственном горьком опыте, что жить с греками в мире куда выгоднее, чем враждовать.
В отличие от многому научившихся у соседей-эллинов и утративших былую свирепость "коршунов", остальные восемь племён по-прежнему жили в охраняемой незыблемыми вековыми традициями и обычаями предков первобытной дикости. К востоку от "коршунов" жило племя Волка. Далее – племя Медведя, которому принадлежали обширные горные и лесные массивы между Напитом, Хараком и Хабом в их верхнем течении. Восточными соседями "медведей" было племя Вепря, за ним обитали Орлы, которым принадлежали самые высокие вершины на Большой Спине. За орлиным племенем жило племя Снежного Барса, потом Зубра, потом Тура и наконец, на восточном краю Таврских гор, вблизи Феодосии, обитало племя Красного Лиса.
Выступив поутру из селения в затиснутой со всех сторон горами долине Харака, дружинники вождя "медведей" сначала поднимались вдоль сбегавшего в Харак подо льдом с южных гор ручья, затем, перевалив через невысокий хребет, спускались руслом другого ручья к реке Напит, за которой возвышалась крутобокая пятиглавая громада Медведь-горы, служившая надёжным убежищем для вождя "медведей" и его людей.
У входа в узкое прямое ущелье, с уходящими ввысь отвесными краями и бегущим по каменистому ложу ручьём, словно мечом прорубленное в северном склоне горы, к которому привела их тропа, тавры устроили привал. Возглавлявший отряд младший брат вождя приказал снять с мулов и лошадей поклажу, чтобы они передохнули перед затяжным подъёмом на подпирающую небо горбатую спину Медведь-горы. Скинув в снег мешки с ячменным зерном, бурдюки с ячменным пивом и медовухой, деревянные бочонки и корчаги со свиным салом, топлёным бараньим и барсучьим жиром, мёдом, маслом, овечьим и козьим сыром, тюки с овечьими, козьими, заячьими, волчьими, лисьими, беличьими, куньими, бобровыми, оленьими шкурами и многими другими ценными вещами, которыми родовые старейшины поделились с вождём и его людьми, воины, проломив копьями и палками лёд, напоили животных из реки и ручья, после чего, рассевшись, кто на тюках, кто на мешках, кто на бочонках, и сами принялись подкрепляться вытащенными из висевших через плечо холщовых и кожаных торб ячменными лепёшками, ломтями тонко нарезанного мяса, луковицами и сыром, запивая всё это прямо из бурдюков ядрёным пивом.
Среди двух десятков багровых, землистых и жёлтых лиц, обросших покрытыми прозрачной морозной наледью чёрными, бурыми, рыжими, русыми, сивыми усами и бородами, белело семь или восемь безбородых и безусых лиц. То были приглянувшиеся дружинникам вождя молодые таврийки, которым выпала великая честь и редкая удача отправиться на пробу к самому вождю. Каждая мало-мальски смазливая таврская девушка мечтала хоть на одну ночь стать подстилкой для вождя – самого могучего и бесстрашного воина племени, зачать от него дитя и остаться жить, не ведая забот, в его горном логове, где всё, включая женщин, было общим для вождя и его воинов. (Что до детей, то когда они подрастали, вождь и его дружинники признавали своими тех, кто были на них похожи.)
Но одно из этих безбородых лиц трудно было назвать привлекательным, скорее наоборот. Это малосимпатичное, узкое, вытянутое, как лисья морда, лицо принадлежало Кривозубому Хорьку. Не отличавшемуся ни бычьей силой, ни особенной меткостью стрельбы из лука, ни умением метать без промаха в цель копьё, топор или нож, ни ловкостью в единоборствах, как другие воины вождя, 18-летнему Хорьку, тем не менее, два месяца назад выпала в жизни великая удача. После того как он вызволил вождя из западни, в которую тот угодил во время ночного набега на скифское селище минувшей осенью, Медвежья Лапа посчитал Хорька отчаянным храбрецом, не побоявшимся рискнуть ради него собственной головой, и взял его в свою дружину. И с тех пор с прежней, полной трудов и лишений, жизнью в родном селении было покончено и началась совсем другая – сытая, вольготная, беззаботная. Прежние детские мечты научиться общаться с незримым миром духов и стать шаманом, как старший брат его матери Совиная Голова, у которого, при том, что он отродясь не гнул спину ни на какой работе, дом всегда был – полная чаша, тотчас были забыты. Все его усилия теперь были направлены на то, чтобы удержаться и закрепиться на Медведь-горе. И Хорёк старался не упустить случая услужить вождю, матери вождя, женщинам вождя, младшим братьям и старшим дружинникам вождя.
Одетый в белый овчинный тулуп, Хорёк, сидя на мешке с зерном, с волчьей жадностью, оставшейся в нём с голодных детских лет, поглощал прихваченную в дорогу снедь. Из одной сумы с ним утоляла голод сидевшая бок о бок на соседнем мешке девушка лет 15-ти, с таким же, как у него, вытянутым вперёд, узким, курносым и всё же куда более миловидным и привлекательным лицом. То была сестра Хорька Прыткая Ящерка. В их селении из трёх десятков полуземлянок, разбросанных по ущелью по обе стороны впадающего в Харак ручья, она считалась одной из лучших красавиц. Дядя-шаман даже хотел взять её в жёны своему сыну по имени Кабанье Рыло – первому в их селении среди сверстников Хорька вожаку и забияке, от кулаков которого с малых лет не раз крепко перепадало и Хорьку, но когда Хорёк вдруг вознёсся под самые облака, сделавшись слугою и воином вождя, их мать Серая Крыса заартачилась – не хотела продешевить.
Мать Хорька и Ящерки, Серая Крыса, к сорока годам заметно постарела, усохла, лицо её пожелтело и покрылось, точно паутиной, сетью мелких морщин. Крыса была мастерица варить крепкое пиво и душистую медовуху, чем и завлекала в свою убогую хижину мужчин, с которыми и сама любила выпить. Отец Хорька и Ящерки давно погиб. Последние несколько лет в их хижине хозяйничал 35-летний тавр по имени Козлиная Борода, которого Крыса приманила не столько совместными попойками, сколько прелестями своей подросшей дочери. Беречь невинность среди таврийских девушек было не в обычае: та, которую никто не попробовал к 15-16-ти годам, считалась никому не нужной дурнушкой и, если учесть, что женщин среди тавров было куда больше, чем взрослых мужчин, доля её была незавидной. Поэтому Ящерка, едва войдя в возраст, приохотилась на пару с матерью ублажать её сожителей.
До появления Козлобородого, Крыса, постоянно пьянствуя и не утруждая себя работой, жила с тремя своими выжившими детьми (была ещё младшая дочь Вертишейка) очень бедно. Козлобородый, занимавшийся весьма прибыльным делом – поиском в лесу пчелиных дупел и добычей мёда, привнёс в их бедную хижину какой-никакой достаток. В отличие от Ящерки, с Хорьком у него отношения сразу не сложились. Строптивого и ленивого подростка, с которым мать уже не могла сладить, Козлобородый сразу взял в ежовые рукавицы, принуждая, словно упрямого мула, к повиновению и труду увесистой палкой, сыромятным ремнём и крепким кулаком, так что Хорёк по целым дням, особенно в тёплую пору, пропадал в лесу, избегая показываться дома.
Когда никчёмный Хорёк, которого все в селении считали слабаком и трусом, вдруг оказался в дружине Медвежьей Лапы, его сородичи (и больше всех его мать Серая Крыса и её вечно искусанный пчёлами сожитель) были изумлены и поражены не меньше, чем если б в их ущелье с неба вдруг свалилась Луна. Впрочем, большинство односельчан считали, что долго Хорёк там, на горе, не продержится – скоро Медвежья Лапа поймёт свою ошибку и Хорёк, получив хороший пинок под зад, кубарем скатится вниз и прибредёт домой, как побитая собака...
И вот, два месяца спустя, Хорёк впервые появился в родном селении, но не как побитый пёс, а с отрядом сборщиков полагающихся вождю даней.
Остановившись перед возвращением на Медведь-гору на ночёвку в родном селении, Хорёк сразу побежал в материнскую полуземлянку, схватил за руку Ящерку, очень похорошевшую за прошедшие лето и осень, и потащил её в дом дяди-шамана, где устроились ужинать и ночевать старшие дружинники во главе с младшим братом вождя Медвежьим Хвостом. Прислуживавшая за ужином вместе с самыми симпатичными девушками селения, мечтавшими обратить на себя внимание воинов вождя и попасть на Медвежью гору, Прыткая Ящерка глянулась падкому до юных красоток молодому брату вождя больше других. К огорчению пировавшего вместе с отцом и гостями Кабаньего Рыла, тотчас с мстительной радостью подмеченному сидевшим рядом Хорьком, Медвежий Хвост с приятелями посчитали, что она достаточно хороша, чтобы представить её "на досмотр" вождю. Живописуя сладкую жизнь женщин на Медведь-горе, Медвежий Хвост обещал льнувшей к нему, млея от восторга, девушке, что после того как она наскучит вождю, он заберёт её себе.
И когда Хорёк уводил Прыткую Ящерку в дом Совиной Головы, и когда, приведя её утром обратно и велев одеться во всё лучшее, объявил матери, что забирает сестру на Медвежью гору, Козлиная Борода вёл себя тише воды, ниже травы. С удовольствием глядя на его смурную рожу, когда Козлобородый по его властной команде покорно выносил из хижины и увязывал на мула два больших липовых бочонка с мёдом и два тугих козьих меха с пивом, которые он с сестрой повезёт в подарок вождю, Хорёк кривил тонкие губы в мстительной улыбке...
