Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 90 страниц)
– Жизнь твоя будет короткой, а слава долгой, как у царя... А смерть твоя приедет на белом коне.
Достав из ножен акинак, драгоценный подарок Сенамотис, Савмак срезал с левого запястья золотую бляшку с профилем пантеры, молча положил её на ладонь гадалке и поспешно отошёл к старшим братьям.
Ставший на его место Фарзой протянул вещунье вместо ладоней два сжатых кулака.
– Угадай, в какой руке твоя плата.
На миг заглянув ему в глаза, старуха вновь опустила голову, повиснув на упёршейся в ладони под тощей грудью клюке, и впилась взглядом в едва заметно подрагивавшие у её острого птичьего носа кулаки. Все замерев ждали, что будет дальше. Наконец ведьма оторвала от клюки правую руку и коснулась двумя перстами левого кулака Фарзоя.
– Здесь ты спрятал золото (Фарзой перевернул кулак и разжал пальцы: на ладони лежал крохотный золотой олень), а тут, – старуха коснулась скрюченными тонкими пальцами второго кулака, – серебро.
Фарзой разжал второй кулак и теснившиеся с вытянутыми шеями позади него товарищи шумно выдохнули, увидев на его левой ладони серебряного сокола. Даже не взглянув на его ладони, знахарка загнула один за другим его пальцы обратно в кулаки и поглядела на смущённо отведшего в сторону взгляд юношу с какой-то грустной укоризной.
– А твоих зверушек, молодец, я не возьму. Твоей жизни я не увидела. Думаю, ты с большей пользой потратишь их у Сириска.
Многие опять загоготали, смутив посрамлённого Фарзоя ещё больше. Отойдя вместе с Савмаком к плетню, он пробурчал вполголоса:
– Обиделась, старая. Не захотела мне гадать... Ну и ладно! Наверно и правда лучше обменять этих зверей на вино и греческих девок.
Больше никто не рискнул испытывать ведунью, убедившись воистину, что боги или демоны позволяют ей видеть то, что сокрыто от обычных людей. Некоторые даже не стали показывать ей свои ладони, тихонько отступив в сторону. Более смелым вещунья после недолгого осмотра ладоней объявляла уготованную им судьбу. И редко кому она обещала долгую жизнь и спокойную смерть в окружении многочисленных детей и внуков; почти всем предстояло умереть молодыми: кому со славой – от копья, стрелы или меча, а кому и бесславно – от насланной злыми духами болячки. Некоторым она, как и Фарзою, отказалась предсказывать, сославшись на то, что знаки на их ладонях слишком неразборчивы. Выдохнув с облегчением и радостно улыбаясь, они спешили отойти к стоявшим у плетня товарищам.
Узнавшие свою участь юноши находили себе утешение, разглядывая красивую внучку вещуньи, незаметно вышедшую из дома и сидевшую с милой улыбкой на лице и с чёрно-белой кошкой на руках, на лавочке под окошком. Тоненькая, стройная, как былинка, девушка в белом, с синим узором по краям сарафане, нежно поглаживая прижатую к груди кошку, лукаво постреливала из-под бархатных ресниц ясными глазками на пялившихся на неё от плетня юных воинов. Её толстая, перевитая зелёной лентой коса цвета устилавших землю пёстрым ковром под ракитой листьев, выбиваясь из-под наброшенного на плечи голубенького платка, расшитого зелёными травами и большими красными маками, свисала вдоль груди и правой ноги до самой земли.
Когда возле гадалки оставалось меньше десяти человек, из кривых улочек раскинувшегося между рекой и обрывом пригорода донёсся дробный перестук копыт. Скоро из-за угла вылетел одвуконь худощавый, длинноногий, как бусел, парень в серых холщовых штанах, коричневых, растоптанных всмятку башмаках и грязно-буром кафтане без всяких украшений, с непокрытой, коротко остриженной под горшок светло-русой головой. Неожиданно увидев на подворье знахарки и около ворот толпу молодых воинов в отделанных серебром и золотом кафтанах и башлыках, парень испуганно натянул поводья прежде нещадно погоняемых коней. Сыновья Скилака узнали в нём слугу своего брата Ториксака.
Подъехав под обращёнными на него удивлёнными взглядами осторожной рысью к плетню, он воскликнул высоким петушиным голосом:
– Матушка Нельма! Госпожа Евнона рожает! Меня послали за вами! Просили поскорей!
– Хорошо, хорошо. Счас поедем. Балуш, захвати мою корзинку! – обратилась знахарка к внучке, сбросившей кошку с груди на лавку и вскочившей при первых словах долговязого слуги. Юркнув, как в нору, в низкую дверь, она тотчас выскочила обратно, неся на перекинутой через левое плечо широкой кожаной лямке довольно большой, плетёный из луба прямоугольный короб, закрытый сверху лубяной крышкой. Притворив за собой дверь и перегородив её поставленной наискосок ивовой палкой, Балуш поспешила вслед за бабушкой к воротам.
Предложив тем, кто не успел показать ей свои ладони, зайти к ней в другой раз, старая ведьма выпроводила всех со двора и сама вышла с внучкой за ворота. Забравшись на большой серый камень, вросший глубоко в землю у плетня в двух шагах от ворот, знахарка довольно ловко как для своих лет умостилась на покрытую широким мягким чепраком спину подведенного ториксаковым слугой коня, забрав в одну руку повод, а в другой держа у холки поперёк седла свою клюку. Следом тем же путём на конской спине позади старухи очутилась её помощница с висящим у правого бедра коробом.
Прежде, чем пуститься вслед за торопившим ториксаковым слугой вгору по Западной балке (так было ближе), старая карга обернулась к Ариабату, всё ещё стоявшему со своими товарищами возле ворот и глазевшему, как и все, с нескрываемым вожделеньем на её хорошенькую внучку.
– А война вскорости будет, не сомневайтесь! Навоюетесь, детушки, всласть.
– Ты ж говорила, что не знаешь! – радостно оскалился Ариабат.
– Ну а теперь знаю! – заверила знахарка и с громким понуканьем погнала мышастого мерина прыткой рысью за соловой кобылой своего нетерпеливого поводыря.
– Ну что, Скиргитис, поспорим на пояса? – спросил с лукавой ухмылкой двоюродного брата Ариабат, провожая вместе со всеми взглядом трусившую с внучкой за спиной в сторону балки старую ведьму.
– Нет уж, надо было спорить, когда я предлагал, а не тащиться сюда, – отказался Скиргитис под громкий хохот десятков голосов.
Когда через полчаса весёлая компания во главе с Ариабатом, пройдя грязными извилистыми улочками нижнего пригорода и вскарабкавшись по крутому подъёму на гору, подходила к торчащей у съезда с большой дороги к восточным неапольским воротам греческой герме, Савмак смущённо сказал братьям, что сходит узнает, кого родила Евнона, и, вобрав голову в плечи, провожаемый насмешливыми взглядами товарищей, устремился скорым шагом к распахнутым в полусотне шагов городским воротам.
Часа через два после захода солнца, когда отец и братья решили, что Савмак остался ночевать у Ториксака, тот неожиданно объявился в отцовском шатре, с трудом отыскав его во тьме поглотившей землю, луну и звёзды беспросветной ночи. Приласкав отцовского мерина и свою кобылку, Савмак бесшумно нырнул в шатёр, полный лежащих, закутавшись в тёплые бурки воинов: помимо Скилака с сынами и слуги Тирея, в нём ночевали ещё бунчужный, барабанщик и десяток телохранителей вождя.
Пробравшись наощупь в центр шатра, он отстегнул пояс с оружием, скинул кафтан, скифики и, оставшись в рубахе и штанах, улёгся на своё место между отцом и Канитом, сунул под голову башлык и накрылся полой расстеленной там бурки. По разлитой в темноте тишине – не слышно было ни единого всхрапа – Савмак почувствовал, что в шатре никто не спит.
– Отец! Братья! Не спите? – спросил он громким шёпотом.
– Нет. Только легли, – ответил вполголоса Скилак.
– Ну что там Евнона? – прошептал с другой стороны Канит.
– Час назад родила Ториксаку сына, – чуть громче, чтоб всем в шатре было слышно, сообщил Савмак. – Настоящего богатыря! Наверно вырастет таким же силачом, как Тинкас.
– Хвала милостивой Табити! – сдержанно порадовался Скилак. – Ну всё, спите. Завтра поедем, поглядим на нового родича.
В шатре залегла тишина, нарушаемая лишь вздохами и перетоптыванием коней за кожаной стенкой.
Минут через пять, когда многие в шатре уже засвистели носом, Канит, приблизив губы к самому уху Савмака, чуть слышно прошептал:
– Савмак... А как ты выбрался из города?
– А так же, как и ты от тавров. Десятник воротной стражи спустил меня со стены на аркане... Спи, давай!
5
Вождь Скилак проснулся, когда в шатре ещё висела густая вязкая тьма, сотрясаемая раскатистым храпом полутора десятков человек, сквозь который слышался какой-то отдалённый, монотонный, заунывный шум. Стараясь не потревожить спавших по бокам сыновей, Скилак накинул лежавший в изголовье кафтан, отыскал в ногах и натянул скифики и стал наощупь пробираться к выходу, отмеченному узкой серой полоской чуть приоткрытого с одной стороны полога, держа в одной руке пояс с мечом и акинаком, а в другой – башлык. Приоткрыв полог, вождь с наслаждением вдохнул полную грудь бодрящего прохладного воздуха. С едва посеревшего неба на утыканную чёрными конусами шатров землю сеял унылый осенний дождь.
Надев башлык и подпоясавшись, Скилак вышел из шатра. Слуга Тирей, чутко дремавший возле входа, зябко поёживаясь и зевая, высунулся наружу вслед за вождём.
– Лежи ещё, поспи, пока не рассветёт, – дозволил Скилак, и Тирей с удовольствием нырнул обратно в тёплое нутро шатра.
Обойдя шатёр, вождь ласково огладил мокрые спины и шеи трёх стоявших там коней, почесал под мордой ткнувшегося с радостным пофыркиванием в плечо хозяину Серого. Пройдясь между шатрами напитов, Скилак выбрался из табора, пересёк дорогу и справил нужду на краю ближайшей ложбины.
Когда моросившее нескончаемым стылым дождём небо немного посветлело и стало похожим на золу, из города подъехал обоз из полусотни прикрытых рогожами высокобортных телег со свежевыпеченным хлебом. Костры для готовки горячей пищи в это утро пришлось разводить в шатрах, где ещё минувшим днём были предусмотрительно припасены сухие дрова.
По пробуждавшемуся табору слонялось всё больше народу. Нужда выгоняла его обитателей из тёплых шатров под дождь, вынуждала разбредаться по окрестным полям и оврагам. Сотни молодых воинов поскакали к Пасиаку за водой, другие бегом несли от дороги в шатры корзины со сладко пахнущим хлебом и относили обратно к обозу пустые корзины.
Скилак велел одному из подвернувшихся под руку молодых воинов скакать на Сером на пастбище и пригнать сюда коней Ариабата, Савмака и Канита. Воин вернулся к шатру вождя с тремя конями (повод каждого коня был накинут на шею бежавшего левее) как раз к концу завтрака.
Вынеся из задымленного шатра чепраки, сыновья Скилака накинули их на мокрые спины своих коней. Запрыгнув на коней, Скилак и трое его сыновей отправились в город смотреть новорожденного сына Ториксака. Более дальней родне его по обычаю покажут (если доживёт) через месяц-другой, когда родитель соберёт всех на праздник в честь дарования малышу имени.
Долговязый Мард, с утра слонявшийся под дождём между ториксаковым шатром и кибитками его жён, стоявшими среди сотен других шатров и кибиток сайев в восточной части города, заметив приближающихся от Восточный ворот четырёх всадников, походивших издали на мокрых грифов, заскочил в шатёр предупредить хозяек о приезде гостей. Между хаотично расставленными от центральной площади до стены над обрывом шатрами и кибитками сайев, чей черёд был в этом месяце охранять царскую столицу (в их числе оказалась и сотня Ториксака), было непривычно безлюдно: все, включая неугомонных ребятишек, попрятались от холодного дождя в тёплых, уютных шатрах.
Мард с низким поклоном принял у спешившихся перед шатром сотника важных гостей коней и привязал их к стоявшей сбоку кибитке. Старшая хозяйка Ашика в накинутом на плечи и голову тёмно-вишнёвом плате встречала свёкра и деверей у прикрытого плотным пологом входа в шатёр. При первом же взгляде на её мокрое, белое, безрадостное лицо Скилак почуял недоброе. Склонившись в низком поклоне, Ашика крепко прижалась дрогнувшими бледными губами к жилистой руке тестя и, оросив её закапавшими с глаз слезами, негромко заголосила:
– Ой, батюшка, беда у нас!.. Евнона с вечера исходит кровью. Нельма, знахарка, что только ни делала, всё никак не может унять кровь.
Не выпуская руку тестя из своих трепещущих рук, она досказала шёпотом:
– Нельма говорит, что дитя, когда выходило, порвало ей внутреннюю жилу. Говорит, наша Евнона к вечеру истечёт кровью и помрёт, и-и-ы-ы!
– Что с дитём? – глухо спросил Скилак.
– С маленьким всё ладно: крепенький, здоровенький. Уже и кормилицу добрую для него нашли.
– Добро... Веди, показывай.
Пригнув головы, Скилак и трое его сынов вошли вслед за Ашикой в полутёмную переднюю часть шатра, перегороженного посредине завесой из серых конских шкур. Евнона лежала в задней половине шатра, на мягком ложе из настеленных на солому под дальней стенкой овчин, прикрытая по шею пёстрым шерстяным одеялом. Пара тусклых медных каганцов, подвешенных на тонких цепочках к жердям по обе стороны ложа, освещала её красивое тонкое белое лицо, заострившийся нос и подбородок, опавшие, словно у старухи, щёки и огромные чёрные, устремлённые в потолок глаза. Правой рукой она бережно обнимала своего замотанного в льняные пелёнки ребёнка, мирно спавшего под боком у матери. В правом от ложа углу утирали неудержимо катившиеся по раскрасневшимся щекам ручьи служанки Ашики и Евноны. С другой стороны стояла, опершись на клюку, согнутая пополам старуха-знахарка, с жалостью глядя сбоку на лицо умирающей, а позади неё её юная помощница полоскала в большом медном чане с горячей водой окровавленные тряпки. Малолетних детей Ториксака в наполненном терпкими запахами лекарственных трав шатре не было.
Когда Скилак и трое его сынов, обнажив головы, бесшумно подошли к ногам Евноны, та медленно, будто через силу, опустила глаза. Узнав свёкра, она вымученно улыбнулась и тихо, но внятно произнесла:
– Вот... родила сына... как обещала.
Переведя взгляд на свою служанку, приказала:
– Распеленай... Пусть поглядят... какой богатырь.
Служанка осторожно переложила свёрток на край ложа и размотала пелёнки. Малыш, недовольно засопев и заурчав во сне, раскинул пухлые ручки и ножки, выставив напоказ висящую внизу живота тоненькую "свистульку". Евнона, склонив голову на правое плечо, с любовью и радостью глядела на сына.
– Закутывай, – приказал Скилак через несколько секунд, боясь, как бы малыш не замёрз.
Нежно прижав мягкий свёрточек себе под мышку, Евнона опять перевела взгляд на свёкра, попятившегося вместе с угрюмо глядящими в землю сыновьями к выходу.
– Как мне хочется... дождаться Ториксака... Как думаете... он скоро вернётся?
– Держись, дочка, – глухо пробубнил Скилак сквозь застрявший в горле ком. – Не сегодня-завтра он должен приехать.
– Я дождусь...
По правому виску и левой щеке Евноны скатились две слезинки.
Ашика, вытирая платком горькие слёзы, отвела Скилака с сыновьями, которые решили остаться рядом с несчастной Евноной до её смертного часа, в соседний шатёр полусотника Орсила, в котором со вчерашнего дня находились её дети. Савмак и Канит скоро ушли к расположенной неподалёку стене над береговым обрывом и до вечера прогуливались по ней под непрестанным холодным дождём от юго-восточной башни до ближнего угла царской крепости, вглядываясь сквозь мутную пелену в сбегавшую с заречных голых холмов дорогу: не покажется ли на ней сотня всадников со звенящим колокольцами посольским бунчуком? Но до вечера, когда ранние сумерки скрыли от глаз дорогу и всю землю за Пасиаком, бунчук царского посла так и не показался.
Не дождавшись Ториксака, вечером Евнона впала в забытье, и через три часа душа её тихо покинула бескровное хладеющее тело, отлетев дожидаться любимого мужа и господина на другой стороне Неба.
Скилак с сынами заночевал в шатре полусотника Орсила. Утром, едва стража открыла ворота, Мард поскакал за бальзамировщиком. Скилак, три его сына и льющая ручьями слёзы Ашика (обе жены Ториксака жили дружно как сёстры) сидели с понурыми лицами справа от лежащей на смертном ложе Евноны, слушая плач и сочувственные слова заходивших поклониться усопшей женщин ториксаковой сотни. После потянулись женщины и других стоявших в городе сотен, быстро прознав о несчастье.
Вскоре снаружи послышался дробный топот копыт и удивлённый голос Октамасада, только теперь узнавшего от толпившихся вокруг шатра и кибиток заплаканных женщин о смерти младшей ториксаковой жены.
Войдя со скорбными масками на лицах в шатёр (разделявший его надвое полог был убран), Октамасад и двое сопровождавших его сыновей отвесили усопшей родственнице низкий поклон. Пробормотав слова сочувствия и утешения Скилаку, его сынам и Ашике, Октамасад со Скиргитисом и Сакдарисом опустились рядом с ними на колени и, сев на пятки, застыли в скорбном молчании, мрачно уставившись на отмеченное печатью смерти юное лицо покойницы. Через минуту-другую Октамасад испустил тяжкий вздох и, приблизив губы к правому уху Скилака, тихо предложил ему выйти на двор – есть важные вести. Вслед за отцами встали и направились к выходу их молодые сыновья, которым тягостно было видеть смерть своей ровесницы, да к тому же такой красивой.
Дождь к этому времени прекратился, хоть небо по-прежнему было окутано, словно саваном, мрачной тёмно-серой пеленой.
– Скилак, табор бурлит! – возбуждённо заговорил вполголоса Октамасад, подходя с вождём к их топчущимся возле кибитки коням. – Царские слуги сворачивают царский шатёр и обкладывают скалу Ария дровами! По войску тут же разлетелась молва, что Главк то ли убит, то ли брошен в яму в Пантикапее вместе со всей своей охраной!
Ашика, вышедшая с тревожно бьющимся сердцем из шатра вслед за братьями мужа, испуганно охнула за их спинами. Скилак обнял её за дрогнувшие в рыдании плечи и твёрдым голосом сказал, что греки могли схватить нашего посла и его охранников, но в то, что их убили, он не верит: такого быть не может!
В эту минуту к ториксаковому шатру подъехала от Восточных ворот в сопровождении показывавшего дорогу Марда грубо сколоченная пароконная телега бальзамировщика. Пока знахарь сговаривался со Скилаком о вознаграждении за свою работу, двое его помощников вынесли из шатра через поднятую Мардом боковую стенку и уложили на дощатое дно своей остро пахнущёй дёгтем телеги сперва солому с ложа, потом осквернённые смертью овчины и наконец – под громкий плач и завывания сотен обступивших ториксаково подворье женщин и детей – завёрнутую в тонкое льняное покрывало покойницу.
Кто-то из родичей умершей, выказывая ей почесть, должен был сопроводить её к дому бальзамировщика. Скилак взглянул на тоскливо разглядывавших землю под ногами сыновей. Почувствовав его взгляд, Савмак, ощущая в душе щемящую жалость к несчастной Евноне, вызвался поехать. Сев на Ворона, он тронулся с низко опущенной головой вместе с печально сгорбившимся на саврасой кобыле Мардом за медленно покатившей к Восточным воротам телегой.
Выехав из города, они спустились с кручи к реке, медленно проехали через весь пригород, жители которого, отдавая почесть знатной покойнице, прервав на несколько минут свои занятия, молча стояли у своих ворот и на перекрёстках, и остановились у одного из подворий на северной окраине, где отдельным небольшим посёлком жили неапольские знахари, помимо лечения больных, занимавшиеся и бальзамированием умерших, тела которых, согласно древнему обычаю (впрочем, редко теперь соблюдавшемуся даже знатью), перед погребением должны быть доступны для прощанья и оплакивания родными и близкими на протяжении сорока дней и ночей. Здесь Савмак пожал руку Марду, оставшемуся следить, чтобы бальзамировщики не сотворили с телом его госпожи ничего недозволенного, и, свернув у знакомого двора вещуньи Нельмы направо, поскакал кратчайшей дорогой через Западную балку в табор.
На глазах у стоявшего поодаль, оглаживая морду коня, Марда, молодые помощники знахаря перенесли Евнону с телеги под пристроенный сбоку к его жилищу, открытый спереди деревянный навес, положили на занимающий всю его средину широкий, сколоченный из толстых некрашеных досок помост, распеленали и переложили её нагое, старательно обмытое служанками после смерти тело в стоящее тут же на помосте большое деревянное корыто.
Вышедший через пару минут из дома знахарь, проговорив нараспев заклинания, взрезал Евноне острым кривым ножом живот, вычистил из неё все внутренности, засунув вместо них душистые травы и семена, так же, как это было сделано с царём Скилуром, и ловко зашил живот конским волосом. Тем часом, пока один из подручных знахаря помогал ему потрошить покойницу, другой наполнил широкий каменный очаг под открытым небом, в семи шагах от навеса, соломой с её ложа, а сверху положил окровавленные овчины. Старуха-жена знахаря вынесла из мазанки огонь и зажгла солому, потом подошла к навесу, поглядела на покойницу, покачала жалостно головой: "Молоденькая-то какая! Ох, горе, горе..." – и ушла обратно в дом.
Сделав своё дело, знахарь вынес из-под навеса деревянное ведро с внутренностями Евноны, пробормотал нараспев над быстро разгоравшимся очагом новую порцию молитв и заклятий и вывалил содержимое ведра на охваченные по краям пламенем, густо дымившие овчины. Подручные знахаря вновь завернули заметно полегчавшее тело Евноны в её покрывало. Увидев, что они собираются положить её в свою телегу прямо на голые доски, Мард сбегал, насобирал под росшими за домом на берегу реки ракитами охапку опавших листьев и выстелил ими дно телеги, чтоб его госпоже мягче было ехать.
Один из помощников знахаря сел с кнутом на облучок, Мард забрался на свою кобылу, и Евнону той же дорогой, так же неспешно повезли домой. Там её опять же через поднятую боковину занесли в ториксаков шатёр, как и прежде окружённый толпою скорбящих женщин. Роняющие без удержу горючие слёзы служанки под присмотром Ашики распеленали Евнону и обрядили в её любимые праздничные одежды и украшения. Затем присутствовавшие в шатре жёны ториксаковых полусотников и десятников вынесли её на руках из шатра (опять-таки через стену) и бережно уложили в изготовленный к этому времени столяром-греком гроб – прямоугольный сосновый ящик, выкрашенный снаружи красной краской, а внутри выложенный для мягкости стружкой и оббитый войлоком.
Мард опустил за покойницей боковину шатра, чтобы её душа не смогла найти туда дорогу и не тревожила живых. Другие присутствовавшие тут слуги под горестные всхлипы, вздохи и стоны женщин накрыли гроб крышкой, подняли его с земли и поместили в стоящую в нескольких шагах кибитку Евноны, из которой были вынуты все вещи, кроме устилающего дощатое дно полосатого красно-чёрного рядна. Здесь, под охраной посаженной на цепь собаки, Евноне предстояло отныне ждать за плотно задёрнутыми пологами в темноте, холоде и одиночестве возвращения своего мужа Ториксака.
Между тем, шёл уже пятый день после отъезда Главка на Боспор. Палак со дня скачек сидел безвылазно в царском дворце. Ночи он проводил в непрестанных утехах с четырьмя своими жёнами, вознаграждая себя и их за долгое «голодание», потом отсыпался до полудня и через час-другой устраивал продолжавшиеся до сумерек, обильные едой и выпивкой пиры для братьев, вождей, тысячников, старых отцовских советников и своих молодых друзей – всего с царём в Большом зале пировали каждый день по шесть-семь десятков человек.
С каждым днём Палак всё больше недоумевал, почему так долго не возвращается Главк. А между тем, кормить томившееся без дела на Священном поле 50-тысячное войско было весьма накладно: ежедневно оно съедало сотни голов скота из царских стад, тысячи выпеченных из царского зерна хлебов, выпивало по четыре сотни амфор вина (скептухи) и тысячи бурдюков пива и бузата (простые воины). Очевидно, Лигдамис был прав, предположив, что боспорцы задержали у себя Главка и всех его спутников, чтобы выгадать время и успеть подготовиться к войне: переправить войска из-за Пролива, вооружить и разместить вдоль Длинной стены горожан.
– Во всяком случае, я бы на их месте так и поступил, – сказал Лигдамис во время пира на четвёртые сутки после отъезда Главка.
Палак всё больше жалел о том, что не обрушился на Боспор внезапно, как советовал Марепсемис.
– Подождём ещё день. Если завтра к вечеру Главк не вернётся, выступаем в поход, – решил Палак и приказал свернуть завтра царский шатёр и обложить скалу Ария 50-ю возами дров. Шесть десятков вождей и вельмож, сидевшие по краю огромного ковра перед покрытым белой бычьей шкурой царским возвышением, ответили молодому царю громкими криками одобрения.
На другое утро Священное поле загудело тысячами радостных голосов, когда воины увидели, что царские слуги сворачивают походный царский шатёр и обкладывают скалу, близ которой он стоял, вязанками дров, привезенных со склона ближайшей горы – крайней в спускавшемся с юга жёлто-зелёными волнами массиве Таврских гор.
По идущему, наверное, от таргитаевых времён обычаю, скифы отправляли с дымом на Небо подарки Арию дважды: первый раз – перед выступлением в поход, когда просили бога войны помочь им сокрушить врага, и второй раз – по окончании похода, когда они отдавали ему в благодарность за победу каждого сотого пленника.
Среди воинов тут же разлетелась молва, что боспорцы то ли убили, то ли бросили в яму палакова посла со всей его охраной. С этими-то новостями и примчался утром к шатру Ториксака Октамасад с обоими сыновьями.
Часа за два до полудня Посидей вышел из калитки своего дома на улицу и быстро пересёк наполненную голосами взволнованно обсуждающих новости людей площадь, выбрасывая далеко вперёд посох и не отвечая на обращённые к нему приветствия и расспросы. Миновав Золотые ворота, он перешёл на более степенный шаг, да и то лишь потому, что начал задыхаться – в его возрасте сильно не разбежишься!
Войдя в пустую в этот ранний по нынешним временам час Тронную залу (если не считать пары охранников-сайев, денно и нощно стороживших вход в женскую половину дворца, а заодно и расстеленную на каменном возвышении перед дверью священную шкуру белого быка, так пока и не побывавшую в чане дубильщика), Посидей свернул в левую боковую дверь. Двинувшись по узкому коридору, тянувшемуся через всё крыло до бокового выхода, он вскоре вошёл в одну из прикрытых кожаным пологом дверей на правой стороне и оказался в состоящих из трёх небольших комнат покоях царского логографа Симаха.
30-летний Симах был сыном царя Скилура, прижитым от рабыни-эллинки, захваченной во время набега на тогда ещё херсонесскую Равнину. Проявив среди незаконнорожденных братьев наилучшие способности в освоении эллинского письма и счёта и имея к тому же прекрасную память, он был по велению царя оскоплён в подростковом возрасте, чтобы иметь возможность входить во всякое время по зову хозяина на женскую половину, сделавшись сперва помощником царского писца, а после того, как тот лет пять назад переселился на Небо, заняв его место. Был Симах весьма хорош собой: высок, худощав, белокож; узкое продолговатое лицо со следами недавних порезов вместо морщин, было обрамлено русыми волнистыми локонами, не успевшими ещё отрасти до прежней длины; умные зеленовато-карие глаза, унаследованные от отца, широко расставленные по бокам длинного тонкого прямого носа, зорко глядели из-под густых чёрных бровей; завершали портрет чувственные вишнёвые губы, узкие овальные скулы и круглый, безволосый, "бабий" подбородок.
– Симах, будь добр, сходи, разбуди царя, – попросил с порога Посидей, часто и шумно дышавший после быстрой ходьбы.
– А что случилось? К чему такая спешка? – тонким детским голосом спросил царский писец, подняв удивлённо глаза с развёрнутого в руках толстого свитка на внезапно ворвавшегося гостя, и не подумав вставать со своего удобного мягкого кресла у противоположной стены. – Прошу, присаживайся, почтенный Посидей, – указал он на кресло по другую сторону стоявшего справа от него краснолакового самшитового столика, с горевшей на нём высокой бронзовой трехфитильной лампой. – Не хотелось бы понапрасну тревожить царя. Давай немного обождём – скоро он сам проснётся.
– Хорошо. Можно и обождать, – сказал Посидей, садясь в кресло. – Но тогда ответ держать тебе.
– Да что случилось-то? Скажи толком! – всерьёз обеспокоился Симах.
– Четверть часа назад в мой дом явился боспорский купец Полимед... В качестве посла от Перисада.
Аккуратно положив свиток на стол, Симах встал с кресла и поспешил на женскую половину. Взглянув из любопытства на кожаную бирку с названием, прикреплённую к торцу одного из чёрных эбеновых стержней, на которые был намотан свиток, Посидей хмыкнул: евнух интересовался рассуждениями Платона о государстве. Положив свиток на место, он встал и не спеша вернулся в Тронный зал.
Молодой царь оказался на удивление лёгок на подъём: не прошло и пяти минут, как он ворвался через заднюю дверь в Большой зал и стремительно подошёл к склонившему седую голову в почтительном (впрочем, не особо низком) поклоне Посидею. Палак так спешил за долгожданными новостями, что даже не захватил шапку и не подпоясался, – только набросил поверх белой, с красным узором, льняной рубахи и мягких малиновых шаровар алый суконный кафтан, обшитый по краям бегущими друг за дружкой золотыми оленями и волками. Сзади за царём едва поспевал Симах.
– Ну что, Главк наконец вернулся? – не стал терять время на приветствия Палак. – Симах сказал, он привёз Полимеда?
– Не совсем так, государь. Полимед приехал один. Точнее, в сопровождении десятка охранников-сатавков, – ответил Посидей, глядя прямо в глаза Палаку. – Басилевс Перисад прислал его к тебе с поздравлениями и дарами. А Главк и сотня сайев задержаны в Пантикапее в обеспечение его безопасности.
– Ах, вот оно что! – воскликнул Палак и, покосившись через плечо на навостривших уши стражей у дверей гинекея, добавил, понизив голос. – Ну, пойдём, расскажешь подробнее.
И царь направился в хорошо знакомые Посидею, расположенные между Большой залой и покоями Симаха комнаты с красивой греческой мебелью, в зимнее ненастье бывшие жилищем и рабочим кабинетом Скилура, часто обсуждавшего там с доверенными советниками государственные дела. Теперь же они перешли в распоряжение нового царя, имевшего, как и все царевичи, в переднем дворце и собственные покои.
Сев на указанный плюхнувшимся в широкое мягкое кресло Палаком стул, Посидей рассказал, что менее получаса назад к нему неожиданно заявился купец Полимед, приехавший скрытно в простой скифской кибитке всего с десятью охранниками сатавками. Причём ехал он по размокшей от дождей дороге без спешки, добравшись из Пантикапея до Неаполя лишь на третий день. Первым делом Полимед показал Посидею привезенные от Перисада подарки: украшенную полутора десятками крупных самоцветов золотую корону для царя и четыре красивые золотые пекторали для его жён, и попросил у Посидея помощи в сохранении мира и прежнего доброго согласия между Скифией и Боспором.
