Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 73 (всего у книги 90 страниц)
Взойдя по трём широким тёмно-серым ступеням, Никий перевёл дух и осторожно постучал подвесным молоточком в скрытую за морщинистыми колоннами высокую тёмно-красную двустворчатую дверь. В ответ из-за двери послышалось негромкое угрожающее рычание, тотчас смолкшее по команде привратника. Постаравшись придать голосу солидной густоты и твёрдости, Никий важно объявил вопросительно уставившемуся на него из-за приоткрывшейся створки пожилому дверному рабу:
– Гекатонтарх Никий прибыл из Феодосии с подарками царевичу Левкону и царевне Герее от Хрисалиска, Лесподия и Мелиады.
Длинные бескровные губы привратника, в дымчатой опушке усов и бороды, тотчас расползлись в широкой приветной улыбке. Метнув любопытный взгляд на сгрудившихся внизу перед входом рабов и рабынь, дверной сторож попросил гекатонтарха чуток обождать, пока он доложит, и осторожно притворил тяжёлую дубовую дверь.
Через минуту дверная створка широко распахнулась, выпустив наружу дворцового епископа Арсамена. Окинув быстрым внимательным взглядом незнакомого гекатонтарха, после обмена приветствиями повторившего ему сказанное привратнику, и выстроившихся за его спиной шестерых рабов и стольких же рабынь, с амфорами и иной поклажей в опущенных руках, епископ назвал своё имя и, сделав широкий жест в сторону двери, пригласил гекатонтарха и его людей войти.
Пройдя вслед за остальными через разделённые крошечным тамбуром – местообиталищем привратника и его четвероногого помощника – массивные двойные двери, Савмак очутился в довольно большом переднем покое, всё ещё не подозревая, что ступил под своды своего нового жилья. Жёлтые огоньки, трепетавшие на круто выгнутом носу и высокой корме бронзового кораблика, висевшего на уровне глаз на вмурованном в стену напротив входа крюке, освещали расположенную ниже полукруглую зелёную нишу, окантованную по краям широким золотым валиком. (Ещё два таких же кораблика висели над темневшими посредине жёлтых боковых стен дверными проёмами.) Суровый белобородый старик, восседающий на установленном на невысоком постаменте резном мраморном троне, грозил из ниши вошедшим пучком зажатых в кулаке золотых молний. Выступающее из ниши квадратное подножье трона, отороченное внизу и вверху окрашенными в золотой цвет мраморными гирляндами, было уставлено позлащёнными чашами и кубками с подношениями. По обе стороны ниши, прямо на изузоренном широкой трехцветной плиткой полу стояли две высокие, расписанные яркими цветами амфоры, в широких горлышках которых благоухали большие букеты осенних астр. На вмурованных в жёлтую стену по обе стороны головы громовержца белых мраморных полках стоял десяток более мелких богов.
Появившийся из правого бокового входа статный черноволосый надсмотрщик, окинув рабов и особенно рабынь придирчивым взглядом, увёл их к кладовым. Оттуда рабынь повели в гинекей на показ хозяйке, а вернувшихся в андрон шестерых рабов, вместе с тремя местными рабами, отправили под присмотром четвёрки никиевых воинов за оставшимся в кибитках грузом.
После того как Гагес закрыл за ними дверь, Никий сообщил, что привёз также дарственную на рабов и письма для царевича Левкона и царевны Гереи от номарха Лесподия и Хрисалиска.
– Хорошо. Давай сюда, я передам, – сказал Арсамен, исследуя молодого гекатонтарха внимательным взглядом.
Вынув из висевшего слева на поясе кожаного чехла три тонкие папирусные трубочки, запечатанные зеленоватым воском, Никий вложил их в протянутую ладонь дворецкого.
Арсамен предложил гекатонтарху, пока рабы будут таскать с конюшни груз, выпить и перекусить с дороги, и проводил его через прорезанный слева от домашней божницы, скрытый златотканой завесой дверной проём в расположенную между андроном и внутренним двором трапезную. Это было довольно просторное помещение с выложенным гладкой розовой плиткой полом, потускневшими старинными мифологическими росписями на стенах и высоким белым потолком. Впритык к длинной стене, между двумя прикрытыми ставнями квадратными окнами в локоть шириной, на высоких позолоченных оленьих ногах стояло обеденное ложе хозяина, покрытое узорчатым персидским ковром. Ещё два точно таких же ложа стояли у боковых стен. У каждого ложа стояло по низкому прямоугольному столику с тонкими золочёными ножками. По бокам хозяйского столика стояли два высоких резных позолоченных кресла, с мягкими краснобархатными сиденьями и изящными подставками для ног, предназначенные, как нетрудно было догадаться, для жены и дочери Левкона. В углах по краям хозяйского ложа, на круглых мраморных трапезофорах благоухали в больших, красочно расписанных амфорах белые и розовые осенние астры.
Отказавшись возлечь, Никий осторожно присел на указанное Арсаменом боковое ложе, не отстегнув даже пояс с мечом, сняв и положив рядом лишь высокий командирский шлем. Отвечая на вежливые расспросы Арсамена, он по-военному быстро расправился с принесенной кухонными рабынями замечательно вкусной едой, запив её разбавленным по его желанию на две трети тёплой водой золотистым лесбосским. Уязвлённый тем, что не то что Герея, но даже царевич Левкон не снизошёл до хотя бы минутного разговора с ним, встав с ложа, он поблагодарил епископа за прекрасное угощение и, глядя в сторону, спросил, не будет ли для него каких поручений к Лесподию или Хрисалиску от царевича Левкона или госпожи Гереи. Ответив, что царевича, к сожалению, сейчас нет дома, Арсамен поинтересовался, когда гекатонтарх думает ехать обратно. Вмиг преобразившимся, повеселевшим голосом Никий сообщил, что пробудет в столице ещё два или три дня, а найти его можно у его друга Делиада.
Один из дворцовых рабов доложил вернувшемуся с Никием в андрон Арсамену, что весь груз перенесен из кибиток в кладовые. Попросив передать от себя и от своего отца, хилиарха Фадия, наилучшие пожелания царевичу Левкону и его семье, Никий покинул дворец. Велев трём своим воинам идти к остальным в казарму соматофилаков и сообщить, что позже он зайдёт к ним взглянуть, как они устроились, и выдаст каждому в награду от Хрисалиска по пять драхм, Никий вдвоём с Гелием неспешно направился в сторону Храмовой площади, намереваясь, прежде чем кинуться в пучину столичных развлечений, попросить Аполлона Врача о здоровье для себя и своих близких и оставить благочестивые подношения на алтарях остальных здешних богов.
После ухода феодосийцев Арсамен, построив новичков лицом к домашней божнице, послал заглянувшую в андрон с кухни любопытную рабыню в гинекей, узнать, желает ли госпожа Герея поглядеть на новых рабов. Заложив руки за спину, он не спеша прошёлся вдоль стоявших навытяжку, добротно одетых и обутых рабов, вонзая в каждого из под сурово сведённых прямых широких бровей холодные иглы глубоко посаженых желто-карих глаз. Трое новичков глядели на епископа с привычным подобострастием и готовностью выполнить любое приказание; у ещё двоих он увидел во взглядах смесь любопытства и страха, тоже вполне понятную и естественную для оказавшихся в незнакомом доме, у новых хозяев; ещё у одного, самого юного, на по-девичьи смазливом, пухлогубом лице после ухода феодосийских воинов явственно читалось недоумение. Бросив искоса взгляд на подошедшего из правого бокового коридора помощника, епископ вернулся в центр шеренги, заслонив собою нишу с Зевсом.
Негромким, чуть глуховатым голосом, в котором чуткие уши рабов тотчас уловили повелительную твёрдость, Арсамен объявил:
– Слушать сюда и запоминать – два раза повторять не буду! Меня зовут Арсамен. Я епископ этого дворца. С этой минуты каждое моё слово для вас – закон. Вам страшно повезло: вы будете служить самому лучшему и справедливому господину во всём Боспорском царстве. Его имя все вы хорошо знаете – царевич Левкон. Также у вас будут отныне две госпожи – жена царевича Левкона Герея и их дочь – царевна Элевсина... Царевич Левкон – добрый хозяин, он бережно относится к своему имуществу. Вы будете сыты, одеты, обуты, и, если будете послушны и исполнительны, ваша жизнь здесь покажется вам раем: хозяин, я, мой помощник Хорет, – Арсамен повёл рукой в сторону застывшего, скрестив на груди мощные волосатые руки, сбоку божницы угловатой серокаменной глыбой надсмотрщика, – будем относиться к вам, как родители к детям. Видите, у нас даже плетей нет. Но предупреждаю, – возвысив голос, поднял палец епископ, – мы не потерпим неисполнительности, небрежности и лени, а тем более – непослушания, порчи и воровства хозяйского имущества! В том числе вам запрещено прикасаться без дозволения к рабыням. Может там, в Феодосии, ваши прежние хозяева смотрели на это сквозь пальцы, но здесь с этим строго. Также вам запрещено подниматься без зова на второй этаж, в покои хозяек, покидать без дозволения дворец и выходить в сад. Кто нарушит запрет, того Хорет на первый раз приоденет в полосатую тунику, а кому урок не пойдёт впрок, тот отправится в загородную усадьбу, а там надсмотрщики для рабов плетей не жалеют! Впрочем, мне кажется, что дураков среди вас нет. Я уверен, что скоро вы полюбите своих новых хозяев, и будете служить им не за страх, а на совесть.
В этот момент по одной из находившихся по обе стороны входной двери мраморных лестниц в андрон сбежала посланная минуту назад к хозяйке рабыня.
– Госпожа Герея велела передать, – доложила она, скользя полным любопытства взглядом по новичкам, – что поглядит присланных отцом рабов, когда придёт муж.
– Хорошо, Мада. Ступай на поварню, – отпустил рабыню Арсамен и, повернув голову в другую сторону, обратился к подпиравшему плечом косяк полуприкрытого золотой парчой дверного проёма в левом углу залы молодому рабу с похожей на лисий мех пушистой шевелюрой. – Эй, Герак, принеси-ка свой складень.
Колыхнув златотканым пологом, рыжеволосый скрылся в дверном проёме.
– Разденьтесь! – приказал епископ вытянувшимся перед ним, как воины-новобранцы в строю, рабам. Те поспешно стянули через головы прикрывавшие их от шеи до колен грубошерстные хитоны. – И башмаки тоже снимите.
Чуть помедлив, стянул с себя по примеру остальных башлык, кафтан и нательную рубаху и стоявший крайним справа Савмак.
Епископ ещё раз медленно прошёлся вдоль строя слева направо, вопреки народной поговорке, что дарёному коню в зубы не смотрят, внимательно оглядывая с ног до головы их голые мускулистые тела и заглядывая в рот и зубы. Впрочем, как и следовало ожидать, Хрисалиск не мог прислать в подарок дочери и зятю негодный товар, отобрав самых крепких, молодых, здоровых и, должно быть, отменно вышколенных своих рабов. И тут, зайдя сзади, как бы в опровержение своих мыслей, Арсамен с удивлением увидел на белых лопатках юного, живописно изузоренного по груди, предплечьям и голеням скифа две узкие багровые полосы. Отступив назад, епископ ещё раз глянул в упор в голубые глаза безусого юнца, покрывшегося под его взглядом, как девица, пунцовым румянцем, и углядел в них, как ему показалось, затаённые искры непокорства.
– Имя?
– Са...йвах.
– Записывай, – повернув на миг голову, бросил Арсамен стоявшему за его правым плечом наготове с вощёной дощечкой и длинной тонкой бронзовой иглой в руках Гераку.
– За что получил плетей?
Недоуменно глядя в лицо епископу, юный варвар молчал.
– Язык проглотил? – чуть повысил голос Арсамен.
– Он не говорит по-эллински, господин, – пояснил с кривой ухмылкой стоявший рядом медноволосый раб.
– Гм... – Арсамен повторил вопрос по-скифски.
Разлившаяся от шеи до кончиков ушей юнца краска сделалась ещё гуще. Опустив глаза, скиф чуть слышно пробормотал:
– Задремал на облучке.
– Сколько тебе лет?
– Весной будет восемнадцать.
– Как давно ты стал рабом?
– Захвачен в полон во время боя на улицах Феодосии.
– Понятно... Почему тебя не выкупили свои?
– Я... бедный сирота.
-Что умеешь делать?
– Ездить и ухаживать за конями. Я – конюх.
– Гм... Ну, конюхи у хозяина найдутся получше тебя... Ладно.
– А разве я не поеду обратно? – спросил Савмак шагнувшего к его соседу епископа.
– Обратно? – удивлённо покосился на него Арсамен. – Нет, не поедешь. Твой прежний хозяин подарил тебя своей дочери, царевне Герее, и её мужу, царевичу Левкону. Так что, если будешь старателен и послушен, останешься в этом доме, а если нет – тебя продадут другому хозяину. Как твоё имя, раб? – обратился он к медноволосому соседу скифа, переходя вновь на эллинский.
– Бусирис, господин! – бойко отчеканил тот.
– Записывай, Герак... Из какого ты племени?
– Из племени бастарнов, господин!
– Сколько тебе лет?
– Двадцать четыре, господин!
– Сколько лет ты раб?
– Девятый год, господин!
– Что умеешь делать?
– Всё, что прикажете, господин!
– Хорошо, – удовлетворённо кивнул Арсамен и шагнул к следующему.
Покрывшись от царившего в зале холода гусиной кожей (одежда по-прежнему лежала на орнаментированном разноцветной плиткой полу у его ног), Савмак, огорошенный услышанным, пока епископ допрашивал остальных, подавленно думал, что отсюда ему, отделённому от Скифии аж четырьмя крепостными стенами, самому уже не вырваться. "Как же быть? – гадал он, блуждая затравленным взглядом попавшего в яму волка по искусно раскрашенным глиняным статуэткам греческих богов и богинь. – Признаться, что я сын вождя? Пусть хозяин сообщит отцу, что я в плену?" Представив своё возвращение в Тавану с позорным клеймом греческого раба (а греки, понятное дело, заломят за сына вождя цену!), презрительно-насмешливые взгляды родных, соплеменников, и что о нём подумают Палак, Сенамотис, Тинкас (конечно, ни о какой службе в сайях после такого позора и речи быть не может!), Савмак почувствовал, как новая горячая волна опалила стыдом его лицо... Нет, невозможно! Но и оставаться покорным рабом греков, как другие, тоже никак нельзя. Значит, ему остаётся одно: раздобыть какое-нибудь оружие и бежать, одному или с товарищами, добраться до Скифии или погибнуть. Да, лучше погибнуть с честью в неравном бою, чем просить отца выкупить себя!
Решив так, он успокоился и сосредоточил взгляд на пухленьком розовотелом мальчике, с курчавыми, как у барана, золотыми волосами и маленькими белыми крылышками за спиной, целившемся с лукавой улыбкой с полки напротив из игрушечного золотого лука крошечной золотой стрелой прямо в его обнажённую грудь. Савмак знал, что, в отличие от скифов, греки поклоняются великому множеству богов и богинь. Здесь, вероятно, были выставлены только наиболее почитаемые хозяевами этого дома. Савмак поневоле засмотрелся на стоявшую рядом с мальчишкой статуэтку обнажённой по пояс молодой женщины с прекрасными, тонкими чертами лица, золотыми волосами, тёмно-синими глазами, рубиновыми устами и безупречными полукружьями белых грудей. Правой рукой она поддерживала у живота обвивавшую мягкими складками стройные бёдра и ноги голубую ткань, а левой слегка оперлась на горлышко увитой рельефными гирляндами высокой амфоры. Левее богини любви (как нетрудно было догадаться) стояла молодая девушка в облегающем стройное тело до колен множеством складок бирюзовом безрукавном хитоне, удерживавшая правой рукой за ветвистые рожки доверчиво прижавшегося к её ноге оленёнка, из чего Савмак сделал вывод, что это греческая Аргимпаса – повелительница зверей. Ещё левее стояла молодая богиня-воительница в высоком гребнистом золотом шлеме и длинном, прикрывающем всё тело, за исключением обнажённых рук, серебристом складчатом платье. Правой рукой она придерживала короткое, обвитое внизу змеёй копьё и прислонённый к ноге овальный щит, а в отставленной левой держала маленькую, словно птичка, крылатую нагую девушку, с крошечным мечом в одной руке и венком – в другой. Вероятно, воительница была женою греческого бога войны, решил Савмак. Наконец, ближе всех к восседавшему на троне в вертикальной нише царю греческих богов сидела на высоком стуле женщина более зрелых лет, но со столь же безупречно красивым, гладким белым лицом, прикрытая от высокой гордой шеи до золотых сандалий просторным многоскладчатым тёмно-красным одеянием. Судя по возвышающейся над валиком её медных волос золотой тиаре и ниспадающей с неё на плечи и грудь, окантованной золотыми узорами фиолетовой накидке, это, несомненно, была супруга Зевса-Папая.
На полке с другой стороны стояли четыре мужских статуэтки. Ближе всех к царю – муж одного с ним возраста, с мощным обнажённым торсом, крупной, обросшей густой львиной гривой головой и длинной волнистой бородой. По длинному трезубцу, который он держал в мускулистой руке, Савмак сразу узнал греческого повелителя морей. За ним стоял красивый молодой человек в длинном до пят хитоне с короткими рукавами и широком плаще, с лавровым венком на красивой голове, судя по открытому рту, певший, аккомпанируя себе на кифаре. Две последних статуэтки Савмак не успел как следует рассмотреть, поскольку епископ, закончив опрос, дозволил рабам одеться.
Узнав, что их сегодня не кормили, Арсамен велел Хорету отвести их на поварню. С засветившимися на многих лицах довольными улыбками, рабы вошли за надсмотрщиком через дверной проём посередине правой стены в знакомый уже узкий коридор с окрашенными в светло-коричневый цвет стенами, орнаментованными вверху и внизу фиолетовыми зубцами, упирающийся через десяток шагов в закрытую дверь бокового выхода. На его середине, по правую руку в открытом проёме виднелись выщербленные ступени уходящей полукругом в тёмный подвал узкой каменной лестницы, а слева начинался более длинный коридор, тянувшийся через весь нижний этаж гинекея, в который и повернули за своим поводырём рабы. Ловя чуткими ушами и носами доносившееся из широкого открытого дверного проёма расположенной справа поварни шкварчание, бульканье, стук ножей, звяк посуды, голоса поварих и разносившиеся по коридору умопомрачительные запахи еды, новички вошли за Хоретом в примыкавшую к поварне с противоположной стороны сравнительно небольшую комнату, с длинным, упиравшимся в дальнюю стену столом посредине и приставленными к нему с боков двумя узкими лавками. Это была трапезная для слуг. У наружной стены от пола к потолку слева направо поднималась наглухо закрытая с этой стороны деревянная лестница. В закутке под лестницей на круглой циновке дремала, свернувшись дугой вокруг вислого белого брюха, дымчато-серая собака. Не отрывая длинной морды от вытянутых передних лап, она открыла глаза, приподняла помеченное белым пятном ухо и глянула в лицо надсмотрщику, затем равнодушно оглядела робко протиснувшихся за ним в трапезную незнакомых рабов, протяжно вздохнула и вновь прикрыла сонные веки.
Велев рабам садиться, Хорет заглянул через расположенный напротив торца стола открытый проём на поварню и, оскалив в радостной ухмылке желтозубый рот, обратился к распоряжавшейся там двумя гладкотелыми поварихами средних лет и долговязым мускулистым рабом низенькой худощавой женщине с массивной связкой ключей на поясе:
– Ну, мать, принимай пополнение! Арсамен велел, чем ни есть, покормить новичков, а затем впрячь в работу.
– Слава милостивым богам и старику Хрисалиску! – заглянув в трапезную, ответила старшая повариха. – А то, после того как госпожа устроила распродажу, прямо беда – хоть самой становись мыть посуду!
– Да, спасибо старику, теперь хозяину не придётся тратиться на новых рабов, – согласился Хорет.
После довольно сытного и вкусного обеда Савмак был оставлен при кухне. Помогавший поварихам раб лет 30-ти, густотой и цветом волос неотличимый от спавшей в трапезной собаки, назвавшийся при знакомстве Дулом, которому старшая повариха велела взять новичка под опеку, с удовольствием принялся учить юного скифа уму-разуму – тем паче, что он и сам, к великой радости Савмака, оказался скифом.
– Если хочешь быть всегда сытым и небитым, слушайся меня, сынок, – покровительственно похлопал он по плечу новичка, когда, посланные Креусой за дровами, они оказались одни в полутёмной кладовке близ бокового входа.
Понимая, что для успешного побега нужно подружиться с местными рабами и постараться завоевать доверие хозяев, Савмак решил, что брыкаться в его положении совершенно ни к чему, и необходимо притвориться покорным, в противном случае он, как тот строптивый конь, мигом окажется в "строгих удилах" и под плетью, а желанная воля станет ещё дальше и недостижимее. Щедро нагрузив подставленные руки Савмака пахучими сосновыми поленьями, сам Дул понёс раза в два меньше. Свалив поленья в ближнем углу поварни, Дул вынул торчащий в иссеченной и обильно забрызганной кровью дубовой плахе (на ней рубили головы всякой отправляемой в казан живности) топор с длинным клиновидным лезвием и стал учить Савмака разрубать их на ровные четвертины. Стиснув в ладони протянутое ему напарником отполированное до глянца топорище, Савмак ощутил пробежавший по коже вдоль спины волнующий холодок: впервые за время плена в его руках оказалось оружие, да ещё такое грозное, с которым при умелом обращении можно одолеть и воина с мечом! А уж расколоть, когда придёт время, головы вооружённым одними кулаками надсмотрщикам, вообще, что раз плюнуть...
– Дул, ты бы поостерёгся давать топор незнакомому рабу, – сказала по-эллински Креуса, поглядывая с опаской от хлебной печи в противоположном углу на пробующего пальцем остроту топора юного скифа, – а то мало ли что у этого дикаря на уме!
– Не беспокойся, матушка Креуса, я слежу за ним, – заверил Дул, и в подтверждение своих слов подкинул в руке поднятую с пола четверть полена, примеряясь, в случае чего, "приголубить" им "сынка" по дурной голове. К его удовольствию, юнец рьяно принялся за рубку, и довольно скоро научился с одного-двух ударов пластать поленья на ровные части – глаз у него оказался верным, а рука твёрдой, да и навык в подобной работе, похоже, был.
– Ну что ж, сынок, можно сказать, что рубку дров ты освоил. Молодец! – похвалил подопечного Дул, после того как Савмак, расколов в три широких маха последнее полено, всадил верхний кончик топора глубоко в центр плахи. Собрав разлетевшиеся по чёрным от въевшейся в щели и выбоины грязи каменным плитам чурки, Дул аккуратно сложил их под стеной между печью и очагом, с нависающим над ним у наружной стены дымоходом.
Успокоенная насчёт новичка Креуса тут же нашла им новую работу, велев вычистить грязные сковороды и казаны и наточить ножи.
Сложив ножи и точильный брусок в один из казанов, Дул повёл нагруженного грязной посудой Савмака по коридору вглубь гинекея. Свернув за рабской трапезной налево в поперечный коридор, Дул вывел подопечного наружу. Остановившись на секунду на двухступенчатом пороге под тянущимся вдоль стены нешироким каменным навесом, опирающимся на толстые квадратные столбы, Савмак был приятно удивлён, увидев вместо обычного у греков мощёного камнем дворика зелёный оазис, с двух сторон ограждённый сходящимися слева под прямым углом стенами мужской и женской частей дома, а ещё с двух – глухими каменными заборами. Вдоль заборов росла шеренга близко посаженных островерхих лапчатых пихт, образуя как бы дополнительную игольчато-зелёную ограду, а весь остальной дворик представлял собой цветник, в центре которого, посреди круглой клумбы, высилась обсаженная розами решётчатая беседка. Посыпанные золотистым песком дорожки, ограждённые по краям ровно обстриженным самшитовым кустарником в пояс высотой, восемью лучами сходились к центральной клумбе, разделяя цветник на восемь треугольных участков, на которых, помимо цветов, росли кусты сирени, жасмина, барбариса, граната.
С наслаждением вдыхая полной грудью пропитавшие сырой воздух пряные ароматы смолистой хвои, опавших листьев и увядающих цветов, Савмак, глядя на белеющий за частоколом пихт треугольный фронтон греческого храма, тотчас радостно прикинул, что, в случае чего, запертые входные двери преградой не станут: отсюда легко можно незаметно перелезть ограду через деревья.
– Что, нравится? – усмехнулся Дул, глядя сбоку на изумлённо-восхищённое лицо скифа. – Это ещё что – зима! А вот увидишь, как тут всё зацветёт и заблагоухает весной!.. Ну, пошли работать.
Дул повёл Савмака направо по выложенной под навесом красным кирпичом дорожке, отделённой за опорными столбами от живой изгороди сада керамическим желобком для стока дождевой воды. Желобок привёл их к обложенной серыми каменными плитами прямоугольной цистерне, почти доверху наполненной дождевой водой (садик имел небольшой наклон от мужской половины дома к восточной ограде). Одной из коротких сторон цистерна вплотную примыкала к упиравшемуся в ограду навесу, с другой стороны, между бортиком цистерны и коричневым стволом ближайшей пихты, под забором была свалена большая куча песка – такого же, каким были посыпаны садовые дорожки.
Поставив казан с ножами на макушку песчаной кучи, Дул сорвал несколько пучков пожухлой травы, скрутил из них жгут, обмакнул его в воду, затем в песок и, взяв одну из брошенных Савмаком на песок чугунных сковород, тиранул раза три-четыре её подгоревшую внутреннюю поверхность, после чего вручил жгут и сковороду присевшему на невысокий каменный бортик цистерны напарнику.
– На, сынок, трудись. Сковороды и казаны должны блестеть снутри и снаружи, как у молодого коня яйца. Хе-хе-хе!.. Иначе Креуса будет недовольна и вместо ужина попросит Хорета угостить тебя бычьей кожей. Ха-ха-ха!
– Не называй меня сынком, – тихо попросил Савмак, метнув из-под недовольно сдвинутых бровей две синих стрелы в радостно прищуренные тёмные глаза усевшегося на бортик в двух шагах от него с ножом в руке соплеменника. – Ты мне не отец.
Дул поглядел на ни с того, ни с сего окрысившегося юнца с некоторым удивлением, как на неразумного ягнёнка, вздумавшего бодаться с волком.
– Ну, хорошо, малыш, не буду.
– И малышом меня не называй, у меня имя есть.
– Ишь ты, имя... Имя у тебя было на воле, а здесь ты не человек, а вещь, и будешь, как пёс, отзываться на кличку, которую даст тебе хозяин. Ты думаешь Дул моё имя? Отец с матерью называли меня Дуланаком, но греки посчитали, что для раба и Дула будет достаточно... Так что, братец, привыкай и не обижайся из-за всякого пустяка: на обиженных здесь воду возят, погоняя плетью. Ха-ха-ха!
Признав правоту напарника, Савмак опустил глаза и сосредоточился на работе.
– Так-то лучше, – молвил удовлетворённо Дул и принялся размеренно водить точильным бруском по узкому лезвию ножа.
Деревянные рукояти трёх других ножей, торчавшие рядышком из кучи мокрого песка напротив Дула, как арканом притягивали взгляд Савмака. "Вот бы взять нож и приставить к горлу хозяина, и сказать: хочешь жить – отвези меня сей же час к скифской границе, – пришла ему в голову неожиданная мысль и, упав горячей искрой в сухую траву, тотчас заполыхала быстрым степным пожаром. – Нет! У одного меня ничего не выйдет! Нужно присмотреться к здешним рабам, найти среди них хотя бы одного-двух товарищей. Вот хоть этого Дула... А может, тут и ещё есть и скифы? Ведь не может быть, чтобы они не мечтали о свободе! Нужно подобрать тех, кто посмелее, и рассказать им, что нужно делать. Хотя, когда мы начнём, к нам наверняка пристанут и остальные... Признаться, что я сын вождя напитов и пообещать им, что вырвавшись отсюда со мной на волю, все они получат от отца такую награду, что вернутся к себе домой богатыми людьми. А те, кому некуда возвращаться, смогут остаться жить в Таване, сделавшись моими побратимами..."
– Чего задумался, красавчик? Давай, живей шевелись! – перебил сладкие мысли Савмака голос Дула. – Нам тут не до ночи сидеть.
Приставив к узкому дуговидному носу рукоять ножа, Дул оглянул прищуренным оком тонкую кромку только что заточенного лезвия, затем попробовал пальцем его остроту. Оставшись доволен, он окунул лезвие в воду, любовно протёр подолом хитона, положил нож слева за собой на бортик цистерны и потянул из песка следующий.
Смыв по его примеру в цистерне остатки песка с вычищенной до блеска сковороды, Савмак схватил другую и принялся торопливо драить её щедро макнутым в песок травяным жгутом, подгоняемый не столько окриком напарника, как бушевавшими в голове радостными мыслями.
...Итак, вооружившись на кухне ножами и топором, они зарежут надсмотрщиков, запрут в кладовке кухарок, проберутся в комнаты царевича и его жены и, приставив им к горлу ножи, потребуют отвезти их к Бику. Двое рабов побегут вперёд на конюшню и запрягут в кибитку четвёрку самых быстрых коней. Остальные, связав хозяину и хозяйке руки за спиной и держа у их горла ножи, двинутся следом и укроются с ними в кибитке. Угрожая убить царевича и его жену, они заставят стражу открыть для них все ворота: боспорцы не станут рисковать жизнью брата своего царя. Да! Совсем скоро он вернётся домой в Тавану со славой и знатными пленниками на зависть Скиргитису, Фарзою, Ишпакаю и всем остальным!
Чувствуя радостный прилив горячей крови к голове и учащённое в предвкушении будущего триумфа сердцебиение, Савмак ещё яростнее расправлялся с нагаром и копотью на сковородах и казанах, к полному удовольствию своего наставника.
Заметив, что Дул многие слова выговаривает как-то непривычно для скифского уха, Савмак подумал, что это оттого, что за годы рабства, он успел подзабыть родную речь.
– Слушай, Дуланак, а ты из какого племени?
– Я из задонайской Скифии.
– А-а... – Савмак взглянул на напарника другими, более внимательными глазами. Он впервые видел соплеменника с другого берега Западного моря. – А давно ты здесь служишь? Как ты стал рабом? – спросил он неспешно вжикавшего шершавым бруском по лезвию очередного ножа товарища по несчастью и будущему побегу.
– Как, как! – приостановив на миг работу, кинул взгляд на удивлённо уставившегося на него юнца Дул. – Так же как и все! Во время набега за Донай на гетов был оглушён ударом по шелому, попал в плен, продан боспорским купцам и привезен в трюме греческого корабля сюда в Пантикапей.
– В самом деле, точно как я, – удивился Савмак. – Только меня привезли в кибитке...
– Мне было тогда чуть больше лет, чем тебе сейчас. Я отправился в набег, чтоб добыть волосы первого врага и выкуп за невесту.
– В точности как я! – опять воскликнул Савмак.
– Давай, давай, работай, – улыбнулся Дул, снова берясь за точило.
– И что же, ты ни разу не пробовал убежать, вернуться к своим? – понизив голос, задал главный вопрос Савмак, окунув истрёпанный жмут в воду и песок.
– Тсс! – испуганно крутанул головой в сторону дома Дул. – О таких вещах рабам не то что говорить, а даже думать запрещено! Заруби это у себя на носу, малыш. Иначе из тебя живо выбьют подобные мысли плетью!.. "Вернуться к своим"... Как тут вернёшься? Птицей море не перелетишь. Нет, отсюда не вырваться... Да и незачем. Те, кто пытались, долбят сейчас камни в подземных каменоломнях. Нужно быть полным дураком, чтобы бежать от такого хозяина, как наш Левкон!.. Так что мой тебе совет, малыш, постарайся сделать всё, чтобы понравиться Креусе, Хорету и Арсамену и остаться в этом доме. Поверь мне – лучше, чем здесь, тебе нигде не будет! Недаром, когда недавно наших рабов и рабынь уводили отсюда на продажу, они лили слёзы ручьями!
