Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 90 страниц)
– Радуйся, Лесподий, – отвечал Левкон, светясь довольной улыбкой.
Съехавшись, старые друзья и свояки крепко обнялись и расцеловались. Глаза Лесподия наполнились радостными слезами.
– Я приказал не мешать им – пусть уходят! – проглотив подступивший к горлу комок, сказал Лесподий, не сводя лучащихся счастьем и обожанием глаз с озарённого мягкой улыбкой лица царевича.
– Ты прав – лишняя кровь нам ни к чему, – одобрил номарха Левкон.
– Но как же ты вовремя подоспел! Ещё немного, и мы бы тут все полегли! – сиплый голос Лесподия мелко дрожал от переполнявших его эмоций. Вдруг его изогнутые, как чёрные крылья чаек, брови удивлённо поползли под чеканный козырёк шлема. – А он как здесь оказался?!
Оглянувшись через плечо, Левкон глянул на шагавшего с улыбкой на лице в первом ряду приближающейся скорым шагом колонны Делиада.
– Твой сын – молодец, настоящий герой! – сказал с тёплой улыбкой Левкон. – После того как мы сожгли скифский таран у Длинной стены, он сам попросился со мной сюда, защищать родной город.
Левкон тронул коня, чтобы не задерживать приближавшуюся колонну. Развернувшись, Лесподий поехал бок о бок с царевичем, чрезвычайно довольный мужественным поступком сына и похвалой царевича: похоже, война помогла Делиаду повзрослеть и превратила недавнего маменькиного сынка и безответственного гуляку в настоящего воина!
Едва последние скифы покинули город и стену над воротами, феодосийцы кинулись торопливо заваливать камнями воротный створ. Проехав шагом заваленный по краям трупами, залитый потоками крови перекрёсток, Левкон и Лесподий с двумя десятками телохранителей (один из них уступил коня Делиаду) спешились возле привратной башни. Резво взбежав на башню, Левкон, Лесподий и Делиад, вместе с встретившими их там с радостными улыбками Фадием и Никием, к счастью, живым и невредимым, успели увидеть лишь хвост скифского войска, заворачивавший за Деметриной горой за стену. Может, дважды обломав зубы о феодосийские стены, варвары и вовсе уберутся зализывать раны в свои степи? На всякий случай феодосийцы сожгли брошенный под стеною справа от ворот скифский таран и втянули в город шесть приставленных к стене штурмовых лестниц.
Осматривая с башни прилегающие к Малым воротам кварталы, Лесподий рассказал Левкону о разыгравшемся здесь недавно сражении, об ожесточённости которого свидетельствовали многочисленные кровавые потёки на вымостке улиц и стенах домов и горы трупов на двух ближайших перекрёстках. Количество убитых врагов, павших и раненых феодосийцев ещё предстояло подсчитать.
Внимательно выслушав номарха, Левкон сказал, что сам Александр Великий в сложившихся обстоятельствах не смог бы действовать лучше. Лесподий зарделся от удовольствия: похвала царевича была для него, как целительный бальзам на саднящие раны.
Затем Левкон по просьбе Лесподия коротко рассказал о последнем бое у ворот Длинной стены, закончившимся сожжением скифского тарана (о котором он узнал из полученного перед отплытием из Киммерика письма Молобара), и высказал сожаление, что столь некстати разыгравшийся шторм задержал его отплытие на целых три дня, из-за чего сегодня погибло столько феодосийцев. Лесподий ответил, что, видно, такова была воля богов, и тут уж ничего не поделаешь! Хорошо зная Левкона, он уверен, что тот сделал всё, что было в его силах, и заслужил от феодосийцев золотой венок спасителя Феодосии.
– Давай сперва дождёмся окончания войны, – ответил польщённый Левкон, подумав, что не зря он заставил своих воинов, несмотря на попутный ветер в парусах, надрывать жилы на вёслах – будто чувствовал, что дорога будет каждая минута!
Двинувшись с Лесподием по стене вслед за скифами к Большим воротам, Левкон сказал, что пять тысяч восточнобоспорских гоплитов, стоявших колоннами на пяти параллельных улицах в ожидании дальнейших распоряжений, желательно разместить в прилегающих к внешней стене домах по всей её длине, чтобы они при первой тревоге оказались на стене. А ещё надо накормить их с дороги, ведь флот отплыл из Киммерика, едва забрезжил рассвет. Лесподий поручил следовавшим за ними Фадию и Никию немедля заняться размещением и кормёжкой левконовых воинов.
Тем временем улицы Феодосии заполнились тысячами высыпавших из храмов и домов женщин, детей и опирающихся на посохи и клюки немощных стариков и старух. Все со слезами радости обнимали и целовали друг друга и своих спасителей – восточнобоспорских гоплитов, не меньше феодосийцев радовавшихся тому, что им не пришлось участвовать в кровопролитных боях с варварами на городских улицах, об ожесточении которых столь наглядно и страшно свидетельствовало месиво из людских и конских тел на перекрёстках и стоны десятков раненых в ближайших переулках. Феодосийцы, которым повезло остаться целыми и невредимыми, сложив под стенами домов щиты и копья, принялись растаскивать эти кровавые завалы в поисках раненых и убитых товарищей. Иногда попадавшихся тяжелораненых скифов (раненые легко все бежали из города) и не успевших околеть лошадей они милосердно добивали – кому нужны безрукие и безногие рабы?
Помимо двух перекрёстков, особо страшное зрелище представляла поперечная улица между ними, где, оказавшись в западне, полегли в неравной схватке со скифами почти четыре сотни феодосийцев. Теперь те и другие лежали там вперемешку с выпученными остекленевшими глазами и оскаленными ртами, подчас вцепившись скрюченными пальцами противнику в горло.
Убитых феодосийцев, многих из которых скифы по своему варварскому обычаю успели обезобразить, срезав с головы кусок кожи с волосами в доказательство своей воинской добрести, аккуратно складывали головами к стене по одну сторону улицы, чтобы их опознали и унесли домой для оплакивания и прощания их родные. Ободранные донага тела варваров сваливали по другую. Пробитые копьями и мечами, залитые загустевшей кровью доспехи скифов, их оружие в дорогой оправе, богато отделанные пояса, башлыки, скифики, штаны, пропахшие грязью и потом исподние рубахи, расшитые красочными узорами даже у простых воинов, великолепная, украшенная золотыми и серебряными бляшками, налобниками, нащёчниками, нагрудниками сбруя их коней, цветастые, отороченные витой бахромой с пушистыми кистями чепраки и войлочные потники – всё становилось законной добычей победителей.
В одном месте, в нескольких шагах друг от друга, под телами своих и чужих воинов, нашли двух знатных, судя по богатству их оружия, поясов, одежд и золотых обручах на шеях, скифских юношей. У одного из них застёжка ошейника оказалась погнута ударом меча по затылку и к тому ж залита густой липкой кровью и никак не хотела открываться. Тогда один из раздевавших его воинов вынул меч, несколькими неловкими ударами отрубил юному скифу голову и завладел наконец драгоценным ошейником.
Если с павшими лошадьми всё было ясно: их шкуры отдадут шорникам и кожевникам, а мясо пойдёт на прокорм прибывшего с царевичем Левконом войска, то, после того как все тела были разделены, и перевязанных врачами раненых феодосийцев, а также тех, кому врачи уже не нужны, их друзья, соседи и охваченные горем родственники погрузили на подъехавшие телеги и развезли по домам, встал вопрос, что делать с телами пяти с лишним сотен убитых скифов. Самое простое, что пришло в голову – сбросить их со стены, чтобы скифы их забрали, вывезли в степь и захоронили. (К этому времени уже было известно, что надежды, что скифы, осознав своё бессилие, уберутся прочь, не оправдались: они лишь переместились все в северо-западную часть хоры). Кто-то предложил отдать скифам их убитых лишь после того, как они позволят захоронить в некрополе за Малыми воротами павших феодосийцев, но эту идею сразу отвергли: доверять клятвам варваров было слишком рискованно. У гекатонтарха Трифона (в мирной жизни – богатого винодела) возникло иное опасение – что скифы, увидев своих раздетых донага сородичей, к тому же, обезображенных падением с высокой стены, ожесточатся и в отместку обратят в пепел нашу хору со всеми усадьбами, садами и виноградниками. Трифон предложил более лёгкий способ: отвезти убитых скифов в порт и сбросить с западного мола в море – волны сами вынесут их на берег, где их и подберут их сородичи.
После отступления из почти уже захваченной Феодосии и размещения поредевшего войска в усадьбах напротив западной стены, четверо вождей и тысячник Камбис (на сей раз основные потери понесли именно его сайи) явились без зова к Марепсемису и Эминаку, чтобы обсудить, что делать дальше.
После прибытия к феодосийцам морем крупного подкрепления, стало ясно, что с наличными силами город не взять. Эминак в сердцах предложил спалить тут всё до последнего деревца и уйти на соединение с главным войском. Марепсемис отрицательно покрутил головой – возвращаться в подчинение Палаку ему никак не хотелось. К тому же, уйти от Феодосии без приказа означало покрыть себя позором – это хорошо понимали и вожди.
Камбис сказал, что нужно послать к царю гонца с вестью о случившемся, а там пусть Палак решает уходить им или продолжать осаду. Марепсемис не возражал, и Камбис вышел во двор, чтобы дать наставления гонцу, а вождь хабов Госон предложил послать гонца ещё и к феодосийцам с просьбой отдать для захоронения наших павших воинов. Марепсемис, сурово насупившись, ответил, что он не станет унижаться перед врагом: просить может только побеждённый, а он себя побеждённым не считает. Эминак поддержал старшего брата, добавив, что скоро греки и без наших просьб сбросят тела наших воинов со стены – ведь не съедят же они их! Потерявшим сегодня сыновей Госону и Скилаку оставалось только согласиться и набраться терпения.
Несколько часов спустя примчавшиеся с берега дозорные всполошили табор известием, что греки сбрасывают тела с мола в море. Вожди, царевичи и все воины устремились, кто на конях, кто на своих двоих, на западный берег залива. На удалении в два-три стадия греки (а судя по непритязательной куцей одежде, это были, скорее, рабы), снимали с выстроившихся цепочкой на ограждающем гавань с северо-западной стороны длинном молу телег раздетые догола трупы и, раскачав за руки и ноги, швыряли в зеленоватые волны.
К счастью, ветер дул по-прежнему с восхода. Ближе к вечеру накатывавшие с моря водяные валы стали приносить к низкому, усеянному крупными замшелыми валунами берегу изувеченные ужасными ранами тела. У одних были пробиты насквозь копьями туловища, у других – подрублена шея, перерезано горло, у третьих – разбита или продырявлена голова, рассечено лицо. У некоторых головы вообще не было, у иных отсутствовала рука или нога. Отрубленные головы, руки и ноги плыли среди тел сами по себе и постепенно выбрасывались на покрытую ракушками, кучами гниющих тёмно-зелёных водорослей, слизистыми сгустками мёртвых медуз и грязно-серыми клочьями морской пены прибрежную гальку. Пешие воины укладывали принесенные морем тела рядком на берегу, где родичи и друзья погибших разыскивали и забрали своих. Многие всадники, заехав по конское брюхо в холодное море, подтягивали к берегу плывущие от мола тела, не дожидаясь, пока это сделают медлительные волны.
Сотни восточнобоспорских воинов, заменившие не стенах отправившихся оплакивать и провожать в царство Аида павших сограждан феодосийцев, молча наблюдали с приморской башни и тянущейся от неё к Большим воротам стены за скорбной работой скифов. На грубый прикид, тех собралось в этот закатный час на берегу не больше десяти тысяч. Но, возможно, там были только сородичи погибших.
Среди вынесенных на берег тел вождь Госон скоро обнаружил двух племянников – Тереса и Агаста. Сына Фарзоя удалось отыскать уже ночью, при свете факелов – волны прибили его к берегу в числе последних. Старший брат Скопасис опознал его среди обезглавленных тел лишь по татуировкам да большому родимому пятну слева на животе. Голову Фарзоя так и не прибило к берегу; вероятно, она была расколота, наполнилась морской водой и пошла ко дну.
Ни в этот вечер, ни ночью, ни утром, ни в последующие дни вождь Скилак, его родичи и слуги так и не обнаружили среди сотни с лишним принесенных морем и опознанных соплеменников Савмака. Желая хоть немного подбодрить и утешить закаменевшего от горя старшего брата, Октамасад первым высказал вслух то, о чём Скилак боялся подумать: раз Савмака не оказалось среди убитых, значит, он остался жив и находится в плену.
Проводив после захода солнца к месту временного захоронения у приморской стены на краю хрисалискова сада (это была единственная в городе свободная от застройки земля, не считая священных насаждений возле храмов) павших товарищей, феодосийские мужчины смогли впервые за прошедшие с начала войны 11 дней провести ночь без страха в собственных домах, в тёплых супружеских постелях. Поскольку скифы вели себя тихо и, судя по всему, больше не испытывали желания идти на приступ, утром Левкон и Лесподий посчитали, что феодосийцам пока нечего делать на стенах, и они могут вернуться к обычным мирным трудам, держа, правда, доспехи и оружие под рукой, чтобы при первой тревоге оказаться на стенах плечом к плечу с левконовыми воинами.
Сына Делиада Лесподий назначил гекатонтархом вместо умершего ночью от тяжкой раны Феофила, а поскольку его сотня была тут же распущена по домам, то Делиад с десятью своими соматофилаками остался, как и прежде, в отряде телохранителей царевича Левкона. В первый же вечер Делиад осторожно проверил в дедовом саду свой тайник и утром сообщил Ламаху, что всё в порядке – их золото на месте.
Три дня спустя весь город был поднят на ноги и высыпал на крепостные стены и портовые пристани, с растущей тревогой и испугом глядя на спускавшееся с севера к заливу нескончаемое скифское войско. Левкон, наблюдавший эту внушающую страх картину вместе с неразлучным с ним все эти дни Лесподием, Делиадом, Фадием, Никием и Мосхионом с правофланговой башни Больших ворот, воскликнул бодрым, довольным голосом, услышанным сотнями мрачно притихших на стенах воинов:
– Поздравляю, номарх! Раз Палак ведёт свое войско сюда, значит, возле Длинной стены у него ничего не вышло – наши отбились! А раз не вышло там, то не выйдет и здесь: феодосийские стены и выше и мощнее Длинной стены!
– Не призвать ли на стены феодосийцев? – тихо спросил Лесподий.
– Пока рано, – ответил Левкон. – У скифских лошадей нет крыльев. Если Палак решится на ещё один штурм, ему понадобится время, чтобы изготовить штурмовые лестницы, тараны или придумать что-то новое.
Дни становились всё короче, а изредка появлявшееся на пропитанном влагой небе солнце – всё холоднее. До самого короткого в году дня, когда златоликий Гойтосир пересядет на молодого коня и начнёт взбираться на хрустальную небесную гору с каждым разом всё выше и выше, оставалось около двух месяцев, и ещё столько же – до настоящего весеннего тепла и первой зелёной травы.
Уходя на запад, Палак оставил у Длинной стены наблюдать за воротами дозорную сотню, в слабой надежде, что боспорское войско решится выйти из своего укрытия. Но нет – греки не рискнули выслать вслед за его войском даже дозорных.
Въехав рано наступившим в эту предзимнюю пору вечером на феодосийскую хору, Палак не стал ставить шатёр, а обосновался в более комфортных условиях под черепичной крышей одной из греческих усадеб. Пока готовился ужин, Лигдамис рассказал явившимся к царю старшим братьям и воевавшим под их началом вождям, почему пришлось уйти от Длинной стены. Марепсемис в ответ угрюмо поведал Палаку и прибывшим с ним вождям о ходе недавнего штурма, который, если бы не прибывшая в последний момент к феодосийцам по морю подмога, непременно бы закончился взятием города.
– Город уже был у меня в руках, эх! – с горечью воскликнул Марепсемис, ударив с досадой себя кулаком по колену.
А так пришлось отступить, потеряв только убитыми три с лишним сотни сайев Камбиса и по сотне хабов и напитов, в числе которых оказались и младшие сыновья вождей Госона и Скилака Фарзой и Савмак, первыми поднявшиеся на феодосийскую стену.
– Вот как! – удивился Палак. – Юный Савмак погиб... Как жалко...
Царь обратил полный сочувствия взгляд на сидевших сбоку с угрюмыми лицами и опущенными долу очами вождей напитов и хабов.
– Славный был юноша, подавал большие надежды... Да и сын Госона был ему под стать... Жаль.
На другое утро Палак с братьями, советниками и всеми вождями отправился осматривать город. Не опасаясь вражеских стрел (греки вели себя смирно, как бы намекая: "Не трогайте нас, и мы вас не тронем!"), они выехали по крутому склону на нижнюю "ступень" Деметриной горы, увенчанную храмом Геры. Отсюда лежавшая в сотне шагов Феодосия и вся хора просматривались, словно выложенная на полу мозаичная картина.
Палак долго молча разглядывал город, пытаясь понять, как же расколоть его каменную скорлупу. Ясно, что ломиться в ворота бессмысленно – все они надёжно завалены камнями. Разбивать стену таранами? Сколько дней на это уйдёт?.. Ну почему он не послушался тогда Лигдамиса?! Сейчас Феодосия была бы в его руках!
"Может все же вызвать сюда старика Посидея?.. Нет, он предложит мириться... Хорошо бы мне во сне явился Арий или Папай, как Иданфирсу, и подсказал, как захватить Феодосию".
Развернув вполоборота коня, Палак скользнул мрачным взглядом по унылым лицам сбившихся в кучу за его спиной под каменной оградой храма вождей и советников.
– Ну, что скажете, вожди? Как нам расколоть этот греческий орех?
Вопрос царя повис в воздухе. В ответ никто не проронил ни слова, только кони, мотая головами, позвякивали удилами.
– Не знаете?
– Да мы уже всё перепробовали! – прервал молчание Эминак. – И лестницы, и тараны...
– И насыпь, – подсказал негромко Лигдамис.
– Защищать свои стены греки умеют, как никто, – нашёл оправдание неудачам вождь ситархов Агафирс.
– Вот я и подумал, – возвысил голос Эминак, – может, спалим тут всё, – он обвёл зажатой в руке плетью окружающие город усадьбы, – да и отправимся по домам. Думаю, это будет достаточной карой боспорским собакам за обиду нашему отцу!
Тут, наконец, дозволили себе разомкнуть уста тысячники и вожди, многие из которых уже два месяца не видели свои семьи. Все они согласились с Эминаком, что сидеть здесь дальше и глядеть на неприступные стены незачем, что коням тут уже нечего есть, и пора уходить.
Палаку и самому не меньше других хотелось скорее вернуться к жёнам и детям. В глубине души он уже жалел, что сгоряча затеял эту войну, не принесшую ему ни славы, ни добычи. Боспорское войско оказалось сильнее, чем он думал. Нужно было взять с Перисада выкуп, как советовал Посидей...
Выждав с минуту, Палак сказал, что будет думать до завтра. Если до утра боги не надоумят его, как завладеть Феодосией, он поступит так, как советует Эминак и желают вожди.
Подъезжая незадолго до полудня с друзьями к воротам усадьбы, ставшей его временным пристанищем на хоре Феодосии, Палак велел двоим из них скакать на пастбище за камышовым болотом, где паслись сопровождавшие и кормившие войско в походе царские отары и стада, отобрать и пригнать сюда десяток самых упитанных молодых бычков и столько же коней.
Через минуту в примыкающем к усадьбе саду застучала сотня секир в руках палаковых телохранителей. К тому времени, когда подгоняемые посланцами Палака пастухи пригнали во двор усадьбы два десятка отборных быков и коней, воины сложили на пустой бахче за вырубленным под корень садом внушительных размеров кострище. Наверху кострища длиной в пятнадцать шагов, шириной в семь и высотой в рост человека постелили помост из выломанных в окрестных усадьбах воротных створок, калиток и дверей. На одном из торцов был устроен пологий выход на помост.
Палак, сменивший боевой доспех на золотые царские одежды и священную тиару, вышел в сопровождении Иненсимея и молодых друзей из дома и неспешно прошествовал вслед за несущим бунчук Тинкасом через опустошенный сад к кострищу, вокруг которого уже толпилось в ожидании торжественной церемонии почти всё войско. Сопровождавшие войско жрецы стали подводить к царю предназначенных в жертву Папаю быков, рога которых украшали сплетённые из жёлтых осенних цветов венки. Посыпав им темя щепотками муки и соли и полив вином из золотых чаш, Палак быстро затягивал на их выях удавку, громко прося владыку Неба ниспослать ему в обмен на этот дар добрый совет. После того как жертва переставала дышать и трепыхаться, мускулистые телохранители царя подхватывали её за рога, ноги и хвост и втаскивали на кострище. Следом за быками Палак принёс точно также десяток добрых коней в жертву Арию.
После того как всё стадо заняло место на помосте, готовое к путешествию на Небо, Палак взял из рук старшего жреца смоляной факел и пошёл вокруг кострища, поджигая уложенные внизу тонкие, смазанные жиром ветки. Сырые дрова густо дымили и долго не хотели разгораться. Но мало-помалу раздуваемый струившимся с запада от Столовой горы ветерком огонь взял верх над влагой. По всей округе разнёсся щекочущий ноздри запах палёной шерсти и жареного мяса, слышимый, наверное, и за тысячу шагов в Феодосии. Через час жертвенные кони и быки перелетели с дымом на небесное пастбище, оставив на земле среди рдеющих в золе головешек лишь обугленные кости.
– Палак думает, что Папай надоумит его, как одолеть боспорцев, – сказал с ухмылкой Марепсемис, возвращаясь вместе с братом Эминаком и сыновьями в свою усадьбу.
– Как когда-то научил Иданфирса победить персов! – тотчас понял, на что намекает отец, средний сын Сурнак.
– Да. Только двадцать бычков и коней – это как-то бедновато. Иданфирс-то подарил Папаю вдесятеро больше! – напомнил с издёвкой Марепсемис, и все пятеро ехидно засмеялись.
Но Марепсемис недооценил хитрость младшего брата. Задумав, по примеру Иданфирса, эту жертву, Палак про себя решил, что даже если, вопреки чаяниям, никто из небожителей так и не явится ему этой ночью с мудрым советом, он завтра объявит, что разговаривал во сне со Скилуром, и отец сказал ему, что доволен совершившейся местью за нанесенную ему боспорцами обиду. Это будет достойный для него выход из теперешней тупиковой ситуации...
Когда пламя жертвенного костра стало затухать, Палак вернулся в дом и опять сменил с помощью двух молодых слуг, прислуживавших ему с детства (оба, как и писец Симах, были его незаконнорожденными братьями), золотую царскую одежду, обувь и тиару на более лёгкую и привычную домашнюю. Бережно свернув парадное царское облачение, слуги вынесли его во двор и спрятали под замок в большом, оббитом позолоченной бронзой дубовом сундуке, скрытом вместе со свёрнутым шатром и прочими царскими вещами в одной из стоявших там кибиток.
Как всегда, куда бы ни направился царь, за ним, как табун за вожаком, всюду следовал гурт его друзей, выполнявших его поручения и развлекавших его своими разговорами. Пока царь переодевался, Дионисий, Главк и Симах о чём-то шептались у дальней стены. После того как слуга надел на царские стопы утеплённые бобровым мехом скифики и завязал над щиколотками ремешки, они, напустив на себя таинственный вид, приблизились и попросили о разговоре наедине.
– Вы что придумали как завладеть Феодосией? – спросил полушутя Палак, немного удивлённый высказанной устами Главка просьбой, ведь обычно его друзья и советники делились своими мыслями в открытую. – Ну, пойдём...
Позвав с собой Иненсимея, без совета с которым он не принимал важных решений, царь направился в левое крыло дома, где в одной из комнат была устроена царская спальня, освещённая через небольшое квадратное окно, открывающее вид на несуществующий теперь сад, за которым всё ещё вихрились, уплывая в сторону Феодосии, сизые дымные струи над прогоревшими остатками жертвенного костра. Несмотря на то, что ветер дул в другую сторону, в комнате стоял сильный приторный запах горелого мяса.
– Надеюсь, Папаю и Арию придутся по вкусу мои дары, и завтра я буду знать, что мне делать дальше, – сказал Палак, устало плюхнувшись задом на расстеленную под окном поверх кипы овчин белую медвежью шкуру.
– Садитесь, – Палак бросил с ложа вошедшим с ним в комнату советникам четыре подушки. – Ну, так что вы такое хотите мне сказать, чего не должны слышать уши остальных моих друзей?
Вздохнув, Дионисий достал из висевшей на левом боку рядом с горитом обтянутой кожей деревянной тубы намотанный на чёрный самшитовый сердечник папирусный свиток.
– Как хранитель царских богатств, я должен прежде всего думать о том, как их пополнить. Здесь, – Дионисий поднял свиток к правому виску, – я записал все расходы, понесенные царём за пятнадцать дней войны.
Дионисий отмотал верхнюю часть свитка и, ещё раз грустно вздохнув, зачитал количество съеденного за это время войском скота, зерна, круп, соли, сыра, лука, чеснока, выпитого бузата, пива и вина. И это – не считая огромных затрат на угощение войска и народа в предыдущие дни!
Дионисий смотал папирус, бросил его в свой "колчан" и вынул оттуда другой свиток, с окрашенным в золотой цвет сердечником.
– А этот свиток предназначен для учёта захваченных на войне пленников, скота и прочей добычи. И здесь, – Дионисий раскрутил и показал царю и остальным начало свитка, – до сих пор нет ни одной записи.
– Наша добыча лежит за стенами Феодосии, – сказал Иненсимей. – Вопрос в том, как её взять.
Аккуратно свернув свиток, Дионисий бросил его в тубу, закрыл плотно подогнанной водонепроницаемой крышкой и застегнул продетой в кожаное ушко крошечной серебряной пантерой.
– Есть один способ.
– Какой? – живо спросил Палак, подавшись от стены на край ложа и впившись в Дионисия вспыхнувшими надеждой глазами.
– Конечно, если сжечь дотла всю феодосийскую хору, как предлагает царевич Эминак, зрелище выйдет впечатляющее, – молвил задумчиво Дионисий. – Этим мы нанесём феодосийцам жестокий урон. Только ведь для нас от этого не будет ровно никакой пользы. Что наши воины подумают о своём царе, вернувшись домой с войны без всякой добычи?
– Дионисий предлагает взять с феодосийцев выкуп за то, что мы не станем жечь их усадьбы! – выпалил Главк самую суть, не вытерпев блужданий старшего брата долгими окольными путями.
– А-а, – разочарованно протянул Палак и опять откинулся спиной на подушки, заложил руки за голову и уставился в потолок.
– Лучше получить хоть что-то, чем уйти ни с чем, – поспешил разъяснить свою мысль Дионисий. – Уверен, феодосийцы с тяжёлым сердцем глядели на сегодняшний пожар, и мы выбьем с них хорошую цену за то, чтобы их усадьбы, сады и виноградники не обратились в пепел!
– Сколько, ты думаешь, они могут заплатить? – не меняя положения, поинтересовался Палак.
– Полагаю... – Дионисий ненадолго задумался, – талант золота они дадут. Это с лихвой покроет все наши расходы.
– Надо потребовать два, а то и все три таланта, – предложил Иненсимей. – Вдруг согласятся?
– А ещё два-три таланта можно вытребовать с Перисада за то, что мы дадим ему мир и вернём захваченные нами земли сатавкам, – подсказал Симах.
– Точно! – обрадовано ударил себя ладонью по согнутому колену Главк.
– А нужно ли нам возвращать завоёванные земли? – повернув голову, усомнился Палак. – Хору феодосийцам я, так и быть, верну, а нашей границей с Боспором отныне будет Длинная стена.
– Но без этих земель боспорцы вряд ли согласятся на мир, – предположил Симах.
– Тем лучше! Значит, будем воевать, пока Перисад не запросит мира! – воинственно воскликнул Палак.
– Новые бесконечные расходы и никакой добычи, – вздохнул Дионисий. – А торговля с Боспором приносила нам немалый доход.
– Да, Палак. Вожди и воины не хотят торчать под этими проклятыми стенами всю зиму, – веско поддержал казначея Иненсимей. – Я считаю – лучше взять золото и помириться. Чтоб всё было, как при Скилуре.
– Ладно, – с неохотой уступил уговорам Палак. – Но только... я не буду первым просить мира. Мир всегда выпрашивает побеждённый!
– Верно! Если мы первыми заговорим о мире – это сразу собьёт его цену, – тотчас согласился с царём Дионисий.
– Поэтому мы с Симахом предлагаем ещё раз воспользоваться придумкой Марепсемиса – запустить в Феодосию стрелу с тайным посланием, якобы от кого-то из неапольских греков, – торопливо заговорил Главк. – Симах напишет кровью на лоскутке рубахи (чтоб было, как и в тот раз), что Палак собирается сжечь дотла всю хору...
– И разрушить стену у реки, – добавил, привстав с подушек, Палак.
– ... а в конце посоветует просить у Палака мира, – закончил послание Главк. – И если завтра феодосийцы не пришлют к нам переговорщиков, вечером начнём жечь усадьбы.
– Тайную стрелу нельзя посылать средь бела дня, а ночью феодосийцы могут её не заметить, или она упадёт куда-нибудь на крышу, – возразил Дионисий. – Нужно поступить проще: как стемнеет, я пошлю к городской стене одного из моих писарей и велю ему сообщить феодосийцам о наших планах.
– Хорошо, так и сделаем, – согласился Палак.
После ужина в тесном семейном кругу Левкон, Лесподий, Мелиада, Делиад и Хрисалиск, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись по своим комнатам. В первый же вечер по приезде в Феодосию Левкон отказался от роскошных покоев в царском дворце на Акрополе, поселившись со своим рабом Дидимом в одной из гостевых комнат хрисалисковой усадьбы – поближе к выходу.
Как гостеприимный хозяин, Лесподий не мог не предложить старому другу на ночь пару рабынь, чтобы согревали горячими телами его холодную постель. Левкон с улыбкой ответил, что с него довольно будет его шерстяного плаща и жаровни. Тогда Лесподий попросил дозволения поставить напротив ложа царевича ещё один топчан, чтобы ночевать с ним в одной комнате. Лукаво улыбаясь, царевич ответил, что он будет только рад такому соседу, вот только как на это посмотрит Мелиада? Лесподий небрежно отмахнулся: когда враг стоит под городом, номарх и вправду должен ночевать поближе к воротам. А сам подумал: знает ли Левкон, что он уже давно не испытывает влечения к чрезмерно располневшей супруге и забыл, когда в последний раз посещал её спальню, предпочитая стройные тела молодых гладкокожих рабынь?
Лёжа под толстыми шерстяными плащами, Лесподий и Левкон, чтобы отвлечь друг друга от похотливых мыслей о женских прелестях, разговаривали при свете горевшего на столике между их изголовьями тусклого ночника о войне.
– Как думаешь, решатся скифы ещё на один штурм? – спросил Лесподий вечером того дня, когда весь город кинулся на стены, заслышав донёсшийся с хоры стук скифских топоров (к счастью, тревога пока оказалась ложной: скоро за крышами усадеб на северо-западе взвились высоко в небо языки пламени, и Феодосию накрыло дымом и смрадным запахом жертвенного мяса – варварам зачем-то вздумалось обратить в дым и пепел целый гурт скота).
