Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 70 (всего у книги 90 страниц)
– Ты же любишь меня, Минний, правда?
– Да... И клянусь – ты будешь моей... но не теперь.
– Но почему не теперь? Если ты не возьмёшь меня сейчас, через семь дней я стану женой Каллиада, а я не хочу этого, не хочу – он мне противен! – прижавшись лицом к груди Минния, Агафоклея горько, по-детски, разрыдалась.
– Ты боишься гнева моего отца? – спросила она сквозь затихающие всхлипы через минуту. – Неужели ты трус, Минний?!
– Нет, я не трус. Но я слишком уважаю твоего отца, – тихо ответил Минний, нежно поглаживая вздрагивающие плечи девушки. – Пойми, я не хочу, не могу отплатить за его гостеприимство чёрной неблагодарностью... Ты должна вернуться к себе.
В ответ Агафоклея ещё теснее прижалась мокрым лицом и грудью к его груди, поглаживая ладошкой, как учила Биона, его напряжённый мужской орган.
– Нет, Минний, нет!
– Агафоклея! Прошу тебя... оставь, – глухо молвил Минний, отнимая её руку от своего изнемогающего фаллоса.
– Хорошо... Давай пойдём завтра к отцу, скажем о нашей любви и будем на коленях умолять не противиться нашему счастью, – предложила она.
– Это нам не поможет, Агафоклея. Твой отец не изменит своему слову за считанные дни до свадьбы.
Горестно вздохнув, Агафоклея отстранилась от Минния и уже другим, полным глубокого разочарования и скорби голосом, произнесла:
– А боспорский царевич Левкон ради любви отказался от целого царства. Если бы ты меня любил так же сильно, как он, то украл бы меня и где-нибудь спрятал – лишь бы я не досталась другому. Во время Фесмофорий это будет нетрудно сделать. Но тебе, как видно, всё равно.
– Но куда же я тебя увезу, глупышка? – на губах Минния неожиданно появилась улыбка. – К таврам или скифам? Ведь сейчас зима... Да и я, увы, не царевич...
– Ладно, я пойду. – Агафоклея встала с ложа, по-видимому, окончательно смирившись со своей участью.
– Я провожу тебя к выходу, – сказал Минний, вставая и беря Агафоклею за руку.
Двинувшись осторожно вперёд, он провёл девушку мимо старательно высвистывавшего носом Лага в общую с Агасиклом прихожую. Услышав за агасикловой дверью характерные звуки бурной постельной битвы, Минний поспешил отворить входную дверь, около которой тут как тут оказался пребывавший на страже Одноухий. Убедившись, что кроме пса, во дворе никого нет, Минний поднёс к губам руку Агафоклеи и припал к ней нежным прощальным поцелуем.
– Ну, иди... и будь умничкой...
Едва она ступила за порог, Минний поспешно затворил дверь, оставив несчастную девушку наедине со старым одноухим псом и беспросветным горем.
2
Остаток осени в потемневшей, помертвевшей степи над Хараком выдался слякотным и унылым, словно само Небо оплакивало вместе с напитами не вернувшихся из боспорского похода мужей, отцов, братьев, сыновей... Случалось, утром на час-другой хмурые тучи расступятся, из клочковатых разрывов на скучную, волглую землю блеснёт неяркое, холодное солнце, а там опять то с близких Таврских гор, то с полуночных степей, то с закатного моря наползут гонимые злыми ветрами мрачные тучи и вновь зарядят бесконечные холодные дожди, навевая на сердце беспросветную тоску...
После гибели Савмака над домом вождя Скилака будто солнце закатилось, будто душу из него вынули...
Когда вождь въехал, мрачнее тучи, со слугами на родное подворье и, глядя в гриву коня, сообщил встречавшим его в центре двора матушке Госе, жёнам – Матасие и Зорсине, дочерям – Мирсине и Госе, и сыну Каниту, что нет больше Савмака, 10-летняя Госа разревелась в голос совсем по-детски на груди у обхватившей её за затрясшиеся в рыданиях плечи Мирсины, не заметившей, как у неё самой по помертвевшему лицу побежали полноводные ручейки. Матасия поспешила заключить в крепкие объятия побелевшую как снег Зорсину, и обе залились беззвучными слезами. Нянька Синта и пол десятка служанок, вышедших встречать своих вернувшихся с вождём из похода мужей и сыновей, удостоверившись, что их родные все вернулись, запричитали, заголосили, завыли непритворно по любимцу семьи. У одной только старой Госы, не меньше остальных ошарашенной страшной вестью, выцветшие глаза остались сухими.
– А ну, бабы, цытьте! – прикрикнула она сурово. – Хватит выть! Радоваться надо: наш Савмак не осрамил свой род трусостью в бою и сейчас пирует вместе с Арием в золотом шатре Папая.
Обливавшиеся горючими слезами служанки притихли. Канит, стоявший как пришибленный между сёстрами и матерями за спиною старой Госы, зашмыгал носом, тщётно стараясь удержать покатившиеся из намокших глаз слёзы. Только младшая Госа после окрика бабки разревелась ещё пуще, ещё безутешнее. Прижимавшая её к себе и гладившая по белёсым волосам Мирсина, чувствуя на намокших губах горечь слёз, всё никак не могла поверить, что никогда больше не увидит Савмака.
Сойдя с коня, тотчас уведенного Тиреем под навес конюшни, Скилак поклонился в пояс матери.
– Прости, матушка, что не сберёг тебе внука.
– Не вини себя, вождь, – молвила в ответ твёрдая, как кремень, старуха, целуя холодными губами сына в лоб и обе щёки. – Знать, так у него на роду было написано. Верю, что погиб наш Савмак со славой.
– Твоя правда, матушка. После расскажу.
Оставив мать, Скилак подошёл к дочерям и, раскинув руки, притянул обоих к себе. Прижавшись мокрым лицом к отцовской груди, малая Госа наконец перестала реветь и лишь часто и громко всхлипывала, помалу успокаиваясь. Крепко обнимая правой рукой за плечи старшую дочь, Скилак наклонил к ней голову и поцеловал в гладкий, белый, как слоновая кость, лоб под отороченной тёмно-коричневым куньим хвостом круглой краснобархатной шапочкой.
– Мужайся, дочка, – глухим, угрюмым голосом молвил он. – Тебе я привёз не одно, а два горя... Твой жених, сын Госона Фарзой, погиб вместе с Савмаком...
Почувствовав, как отяжелевшая вдруг Мирсина стала медленно сползать по нему на землю, вождь, отпустив притихшую Госу, едва успел подхватить не выдержавшую нового удара старшую дочь. Зорсина, Матасия и Синта кинулись к нему на помощь. Приобняв младшую сестрёнку за плечи, Канит увёл её в сторонку и сел с ней в обнимку на усыпанную мокрыми бурыми листьями скамью под дубом, глядя затуманенным взглядом, как отец уносит в дом Мирсину со свесившимися, будто у мёртвой, к земле руками и головой. Вынянчившая Савмака и Мирсину Синта, любившая их пуще собственных детей, подобрав с земли упавшую шапку Мирсины, тихонько всхлипывая и утирая тыльной стороной широкой пухлой ладони слёзы, заковыляла туда же вслед за Зорсиной, Матасией и старой Госой.
Час спустя, съев без желания и не чувствуя вкуса приготовленный Матасией обед (Зорсина с Синтой не отходили от Мирсины), вождь поведал заполнившим трапезную домашним, включая слуг, служанок и отпоенную холодной водой и кое-как приведенную в чувство Мирсину, о геройском поведении и гибели Савмака и Фарзоя при штурме Феодосии. Когда он, опасливо поглядывая на белую и неподвижную, как греческая мраморная статуя, Мирсину, упомянул, что тело Фарзоя, брошенное греками вместе с остальными погибшими в городе скифами в море и прибитое волнами к берегу, оказалось без головы, Канит, вскинув на отца серо-голубые глаза, спросил с надеждой:
– Так, может, то не Фарзой был?
– Фарзой, – уныло ответил Скилак. – Родные узнали его по татуировкам и родимому пятну на животе... А нашего Савмака море нам так и не отдало...
Узнав, что после боя на улицах греческого города Савмака никто не видел ни живым, ни мёртвым, Синта вдруг громко охнула и схватилась за сердце. Отпив поданной одной из женщин холодной воды, она обвела прояснившимся взором лица вождя, его жён и детей, молча с тревогой воззрившихся на неё с другой стороны покрывавшего глинобитный пол трапезной комнаты зелёного безворсого ковра, заставленного почти нетронутыми блюдами, и с убеждённостью объявила:
– Наш Савмак жив! Сердце мне только что подало от него весть: он в плену у греков.
– Несёшь, сама не знаешь что, старая, – бросил в её сторону, впрочем, без суровости в голосе, Скилак. – Октамасад искал его в городе и не нашёл.
– Значит, плохо искал, – возразила нянька. – Вот мне бы туда поехать, уж я бы его и под землёй нашла, сокола нашего!
– У тебя, Синта, в голове помутилось с горя, – объявил печально Скилак, – пойди, приляг... И за что на наши головы столько напастей: сперва Евнона померла, потом Савмак...
– Попомните моё слово: мы ещё увидим нашего Савмака, – упрямо стояла на своём Синта. – Такого сокола никакая клетка не удержит – он отовсюду найдёт путь на волю!
Выслушав старшего сына, старая Госа после ужина отправилась к младшему и расспросила подробно, как он искал у греков Савмака. Беспокойно виляя под твёрдым, как сталь акинака, взглядом матери, Октамасад заверил, что объехал в Феодосии чуть ли не каждую улицу, выспрашивая всех и каждого, есть ли в городе пленные скифы; спрашивал о том и тамошних правителей. Да если б у них был знатный пленник, неужто греки упустили бы возможность нажиться на выкупе?!
Вернувшись в дом вождя, старая Госа тихонько легла в своей комнатке по соседству со спаленкой внучек. Долго лежала без сна, вытянувшись костлявой спиной на жёсткой войлочной подстилке. Глядя в невидимый потолок, думала о лишившейся любимого жениха Мирсине (ну, да это ничего: найдётся другой не хуже – такой красе в девках недолго горевать!), о Савмаке. Увидела, как его ясные голубые глаза, белую кожу, мясо с костей в холодной тёмной глубине на дне морском обгладывают прожорливые рыбы. И её давно высохшие, как старый заброшенный колодец, старушечьи глаза вдруг наполнились горько-солёной влагой, и по иссеченным тонкой паутиной морщин вискам скатились за прикрытые жиденькими седыми космами уши две одинокие слезы...
Синта, делившая спальню с дочерьми вождя (она спала на нескольких овчинах, разостланных на полу между дверью и широким одёжным ларем, на котором спала младшая Госа), поднявшись утром с петухами, нашла Мирсину в жару: от пережитого минувшим днём потрясения у неё началась горячка. Перепугавшись, Синта тотчас кликнула Зорсину. Малую Госу немедля отправили в каморку к бабке, а у постели больной принялись хлопотать, не оставляя её без догляда ни на минуту, Зорсина и Синта, благо, что обе имели богатый опыт борьбы со зловредными духами болезней за детские жизни. Тем не менее, вождь немедля послал за жившим в дальнем конце Таваны жрецом-шаманом и его женой, почитавшейся лучшей среди напитов знахаркой-целительницей.
Жрец Асанданак, человек ещё не старый и достаточно крепкий, только вчера вернувшийся с вождём из похода на Боспор, явившись, тотчас наполнил комнату больной звоном своих медных бубенцов, костяных погремушек и грохотом бубна, загундосил страшным утробным рыком заклинания, призванные напугать и обратить в позорное бегство злых духов, завладевших телом любимой дочери вождя. Свершив всё, что было в его силах, через полчаса он уступил поле битвы жене своей Герзии, успевшей к этому времени приготовить на поварне вместе с Зорсиной свой колдовской отвар из целебных трав и кореньев, запаха которых враждебные человеку духи боятся не меньше, чем грома бубенцов и утробных заклинаний шамана. Тем не менее, поначалу их усилия мало помогли: зловредные демоны оказались не из пугливых – больной становилось всё хуже.
Отчаявшаяся Зорсина в эти часы, когда её любимица медленно угасала на глазах, сжигаемая внутренним жаром, бессильно уткнувшись опавшим от переживаний лицом в плечо мужа, призналась, что думает, что это Савмак, с которым она была неразлучна с детства, зовёт сестру к себе.
По просьбе вождя Асанданак, в присутствии всех домочадцев и явившейся, прознав о новой беде (красавица Мирсина была всеобщей любимицей), многочисленной родни, раскинул во дворе свои гадальные прутья, чтобы узнать, выживет его дочь, или умрёт. Первый его бросок вышел неудачным – брошенные вслепую ивовые прутья упали мимо начертанного в центре двора костяным ножом магического круга. Прошептав молитву владычице Табити, жрец повторил бросок: на сей раз большинство прутьев попали в цель. Видимо, боги ещё не определились с судьбой Мирсины, либо были отвлечены в этот час другими делами, пояснил жрец. Пришлось начинать гадание заново. Лишь после пятой попытки боги наконец соизволили открыть неугомонному просителю свою волю: ко всеобщему облегчению, оба раза большинство прутьев оказалось внутри круга. Смахнув со лба рукавом сшитого из чёрных козьих шкур мехом наружу длиннополого кафтана испарину, Асанданак объявил, что хоть опасность велика и чёрные демоны сильны, но с помощью богов дочь вождя их одолеет и останется жить. Скилак торжественно пообещал, если это случится, подарить милосердным богам стадо из десяти ягнят, десяти козочек и десяти тёлок (за выздоровление детей и незамужних девушек скифы традиционно отдаривали богов молодняком животных соответствующего пола).
Синта, не отходившая вместе с Зорсиной и старой Госой от задыхавшейся в жару и бредившей в беспамятстве Мирсины, посмотрев в расцвеченные улыбками лица Матасии и жён Октамасада, поспешивших принести со двора эту радостную весть, заявила в ответ, что если Савмак умер, то и Мирсина умрёт, а если он жив, то и сестра его будет жить.
– Вот увидите, наша девонька скоро поправится, потому что Савмак жив! – убеждённо заключила старая нянька.
Тем не менее, старая Госа дала знать о беде Мирсины вождю соседей хабов Госону, для которого она тоже была не чужая. Госон немедля отправил в Тавану в помощь Асанданаку своего шамана вместе с самой опытной и искушённой во врачевании хабейской знахаркой. Их совместными усилиями через три дня в борьбе с чёрными демонами болезней, терзавшими любимицу вождя, за которую искренне молилась и переживала вся Тавана, наступил долгожданный перелом: жар спал, сознание вернулось, Мирсина пошла на поправку.
Дней через семь вождь Госон заявился с тремя жёнами в Тавану проведать свою несостоявшуюся невестку.
Мирсина, бледная и исхудалая, всё ещё лежала, укутанная в меховое покрывало, в своей жарко натопленной глиняной греческой жаровней комнате, медленно поправляясь после болезни. Наговорив ей много добрых слов и пожеланий, надарив вкусных пирогов и всевозможных домашних и заморских сладостей, на которые так падки девушки и дети, гости отправились в трапезную.
После того как любивший хорошо поесть Госон перепробовал все приготовленные по такому радостному случаю жёнами и служанками Скилака блюда, вожди, оставив жён сплетничать в просторной трапезной, уединились с кувшином процеженного заморского вина для серьёзного разговора в комнате Скилака.
Наполнив до краёв украшенные тонкой чеканкой серебряные чаши, вожди первым делом помянули своих погибших сыновей. (О том, что после того как Мирсина, как и предсказывала Синта, вырвалась живой из когтей страшной болезни, у него насчёт гибели Савмака опять зародились сомнения, Скилак предпочёл умолчать.) Затем Госон без долгих экивоков предложил другу Скилаку отдать Мирсину за другого какого из его сынов, вот хоть бы за Метака – тот хоть и немного моложе Мирсины, но это не велика беда.
Потянувшись рукой к серьге, Скилак со вздохом ответил, что уже обещал Мирсину Марепсемису: тот ещё по пути из Феодосии подъезжал к нему насчёт неё, предложив отдать его за одного из своих сынов.
– Ну-у, если так... Что ж, за кого и выходить такой раскрасавице, как не за царевича, – согласился с проскользнувшим в голосе сожалением Госон. Затем, сделав изрядный глоток из чаши, он наклонился к сидевшему напротив с чашей у рта Скилаку и, понизив голос, спросил:
– Слушай... а ты не узнавал, у них с Фарзоем, часом, не дошло до дела ещё до свадьбы?
– Не узнавал, – нехотя ответил Скилак после некоторой заминки. – Пока не до того было.
– Да, кгм!.. Ты всё же выясни... А то, брат, сам понимаешь: ежели подсунешь царевичу тронутую девку, стыда потом не оберёшься.
– Само собой, если она испорчена, то за царевича не выйдет, – сурово нахмурив тронутые сединой кустистые брови, объявил Скилак.
Поспешно схватив пузатый расписной кувшин, стоявший в центре старого потёртого краснобархатного чепрака, на котором они сидели, Госон вновь наполнил опустевшие чаши.
– Ты вот что, брат... – молвил он, подняв чашу к подбородку и глядя глаза в глаза Скилаку. – Ты не гневись на дочь, ежели что... Любой из моих сынов с охотой возьмёт её женой и ни словом не попрекнёт за Фарзоя... Так что, ежели что, пускай она сама выберет, за которого из моих сынов ей пойти.
– Добро, брат Госон. Считай – договорились, – ответил Скилак, разгладив суровые складки на челе. Звонко звякнув краями чаш, они выпили до дна, закрепляя сделку.
Скилак вновь наполнил чаши.
– Насчёт Мирсины договорились, поговорим теперь о твоей Фрасибуле... Раз уж так вышло, хочу просить её в жёны Каниту. Надеюсь, её у тебя никто не успел сосватать? (Госон отрицательно отмотнул головой) Хорошо. Мой Канит любит её, думаю, они будут доброй парой.
Госон кивнул в знак согласия; оба друга-вождя поднесли чаши к губам и, глядя глаза в глаза, не спеша отпили по изрядному глотку.
– Они оба ещё молоды, могут год-другой подождать, пока Канит станет воином, – молвил Скилак, устремив печальный взгляд в опущенную к животу недопитую чашу. – Если к тому времени Савмак не объявится, значит, быть Фрасибуле за Канитом. Так и порешим, брат Госон?
– Так и порешим, брат Скилак, – согласно кивнул Госон, и оба, звякнув краями чаш, одним махом влили в себя остатки вина...
Проводив гостей со двора (Ариабат и Канит поехали проводить родню до выезда на большак), Скилак подозвал Зорсину. Рассказав ей о разговоре с Госоном и сватовстве Марепсемиса, о котором не успел сказать ранее, он велел осторожно выяснить, годится ли Мирсина в невесты царевичу.
Присев на край мирсининой кровати (Синта, почти не покидавшая все эти дни комнату, как всегда сидела на кошме в своём углу с проворно мелькавшими в ловких руках вязальными спицами – вязала из козьего пуха для своей "ненаглядной горлицы" и её младшей сестры на зиму тёплые носочки), Зорсина некоторое время ласково гладила чуткими пальцами опавшее, но не утратившее миловидности лицо и выпуклые, в точности, как у неё самой и у Савмака, только растрескавшиеся и поблекшие во время болезни губы дочери. Наконец, глубоко вздохнув, она сообщила только что услышанную от мужа новость:
– Старший брат царя Палака Марепсемис хочет, чтоб ты стала женой его сына... Фарзоя.
При этом имени веки на полуприкрытых глазах Мирсины болезненно дрогнули, но взгляд, как и прежде, был устремлён куда-то мимо матери. Не дождавшись от неё другой реакции, Зорсина, продолжая нежно оглаживать дочь по обострившейся после болезни скуле, продолжила:
– Фарзой твой ровесник. Стать первой женой царевича из рода Колаксая – завидная доля для любой девушки и великая честь для нашего рода... Но только, если она сохранила своё сокровище нетронутым. Скажи, вы с сыном Госона не стали мужем и женой ещё до... его отъезда на Боспор?
Прикусив нижнюю губу, Мирсина молчала, по-прежнему глядя отсутствующим взглядом куда-то в потолок, из чего Зорсина сделала неутешительный для всех для них вывод.
– Скажи правду, миленькая, не бойся, – самым ласковым тоном обратилась к Мирсине из своего угла Синта, внимательно слушавшая разговор матери с дочерью.
– Если это случилось, ничего страшного – ты станешь женой одного из старших сынов Госона, – поспешила успокоить дочь Зорсина, – но мы с отцом должны знать, что ответить царевичу.
Мирсина наконец перевела наполненный тоской и болью взгляд на мать.
– Не случилось, мама, – выдавила она из себя с заметным усилием сквозь подкативший к горлу ком. – Между нами ничего не было...
Мирсина повернула голову к стене. Из уголка глаза у виска скатилась к нижнему краешку носа, оставив на бледной щеке тонкий росистый след, алмазная капелька. Эта одинокая слезинка вернее всяких слов убедила Зорсину, что её дочь девственна.
– Вот и хорошо, вот и умничка! – Наклонившись, Зорсина с нежностью поцеловала дочь в мокрую щёку. – Будущей весной ты станешь царевной.
– Ой, чует моё сердце – быть нашей красавице со временем не просто царевной, а скифской царицей! – радостно возгласила со своей лежанки Синта, впервые после горестного возвращения Скилака из похода вызвав на губах Зорсины мимолётную улыбку. Встав с застеленной толстой пуховой периной кровати дочери, Зорсина поспешила с доброй вестью к мужу.
– Говорила же я тебе, девонька: что ни деется с нами на этом свете – на всё воля богов, и всё выходит к лучшему, – тотчас после её ухода затараторила нянька радостно-ласкательным тоном, будто с маленькой девочкой. – Был у тебя один жених, да что ж делать – забрал его к себе Арий. А матушка Табити тут же подыскала лебёдушке нашей другого суженого – ещё знатнее да краше! Из самого царского колаксаева рода! Честь-то для нас всех какая... Ты поплачь, поплачь, лапушка... Омой слёзоньками свою душеньку! Зимушка впереди ещё до-о-олгая! Успеешь выплакать все свои слёзки-то... А как весеннее солнышко пригреет, выдадим тебя за сокола ясного – молодого красавца-царевича! А к тому времени, глядишь, и Савмак наш домой возвернётся, погуляет на твоей свадебке, порадуется за любимую сестричку... И заживёт наша горлинка, краса ненаглядная, с милым дружком – ясным соколом, в златом тереме, в царском городе... Хочешь стать царевною, а, Мирсинушка?
– Пусть выдают за кого хотят – мне теперь всё равно, – равнодушным, безжизненным голосом ответила Мирсина. – Лучше бы я умерла...
И чтоб не слышать дальнейших излияний докучливой няньки, натянула на голову тяжёлое бобровое одеяло.
3
Вернувшись после вызволения царевича Левкона из Скифии в Феодосию, Хрисалиск сразу направился на теменос, а отдав долг благодарности богам, до вечера занимался в пританее вместе с другими демиургами поднакопившимися в его отсутствие городскими делами.
Рассказав во время ужина Лесподию и спустившейся ради этого из своих покоев в триклиний Мелиаде о столичных новостях и прежде всего о Герее, Элевсине и Делиаде, Хрисалиск предложил завтра же отправить в подарок Левкону и Герее часть своих рабов, поскольку после устроенной Гереей распродажи Старый дворец остался почти без слуг. Разумеется, Лесподий и Мелиада целиком и полностью одобрили это решение.
Вместе с присутствовавшим в триклинии епископом Пакором тут же определились, сколько нужно отправить рабов (шесть рабов и столько же рабынь) и кого именно, отобрав самых крепких, молодых и красивых, достойных служить царевичу и царевнам. Лесподий предложил включить в их число и недавно купленного у навклера Лимнея по желанию Мелиады юного скифа, держать которого здесь, в двух шагах от скифской границы, чересчур рискованно и неразумно. Хрисалиск согласился с зятем, не стала возражать и Мелиада, молчаливо признав, что с покупкой этого скифа она ошиблась: несмотря на юношескую привлекательность и красоту, в нём ещё слишком много было детской робости и слишком мало мужской силы.
Кроме столь необходимых сейчас в Старом дворце рабов, решено было отправить столичной родне десяток амфор привозного эллинского вина, три деревянных бочонка горного таврского мёда, по четыре горшка с любимым Гереей и Элевсиной сливовым и вишнёвым вареньем, а также изюм, сушёные абрикосы, фиги, финики, лесные и грецкие орехи.
Новость о принятом хозяевами решении, понятное дело, моментально стала известна рабам. Запертые на ночь в своих спальнях, отобранные к переезду рабыни лили обильные слёзы в объятиях утешавших их подруг, с которыми им завтра предстояло навсегда расстаться. Всем в хрисалисковом доме было известно, что в отличие от мягкой и доброй Мелиады, её прекрасная сестра-царевна была строгой госпожой, щедрой на наказания провинившимся и нерасторопным служанкам. Зато её муж, царевич Левкон, не в пример их нынешнему господину Лесподию, как все ещё раз недавно убедились, не замечал никого из женщин, кроме своей божественной супруги. Каково там придётся бедным рабыням после вольготной жизни в хрисалисковом доме? Будет ли у них там возможность отведать мужского фаллоса, или придётся самим удовлетворять себя и утешаться по ночам ласками подруг, мечтая наскоро перепихнуться с каким-нибудь рабом и почитая за счастье оказаться на ложе грубого надсмотрщика?
Рабы же, попавшие в число шести избранных, наоборот, были страшно рады и довольны неожиданному повороту судьбы. Им не понаслышке была известна поразительная красота младшей дочери Хрисалиска, каждое лето приезжавшей с мужем и дочерью в Феодосию проведать отца. Жить с ней под одной крышей, видеть её хотя бы украдкой каждый день, дышать с ней одним воздухом, а если повезёт – носить её на своих плечах, казалось им верхом блаженства, пределом мечтаний, приводило в восторг и эйфорию, словно от выпитой одним махом кружки неразбавленного вина. И один только Савмак, не понимавший по-гречески и не успевший за эти несколько проведённых в хрисалисковом доме дней обзавестись друзьями, не подозревал о выпавшем ему счастье.
Утром, после того как он позорно лишился чувств в спальне Мелиады, не оправдав её ожиданий, один из надсмотрщиков, даже не покормив, отвёл его назад в дом Лимнея. Жена Лимнея (самого навклера дома не было), с помощью говорившей по-скифски служанки, с чисто женским любопытством попыталась выпытать у него подробности минувшей ночи. Савмак сперва угрюмо молчал, затем, покраснев, нехотя ответил, что после ужина крепко уснул и ничего не помнит. Масатида была разочарована: ясно, почему Мелиада вернула его – испытание её ложем юный скиф, увы, не прошёл.
На другой день Лимней отвёл его на агору и выставил на продажу. В старых рваных башмаках и коротком истрёпанном хитоне, с непокрытой остриженной головой и висевшей на груди дощечкой, на которой рыночный зазывала написал мелом со слов Лимнея его имя, племя, возраст и профессию, Савмак простоял недолго – всего около часа, после чего купивший его недорого старик (никому из феодосийцев раб-скиф был не нужен, а гостей из других городов и стран в эту пору не было, – Лимней едва сумел вернуть затраченные на его лечение деньги) привёл его... в знакомый дом с колоннами и заморскими пышногривыми зверями на входе. Здесь его опять сытно накормили, обмыли пахнущей душистыми травами водой в огромном каменном чане, одели в добротную чистую одежду и башмаки (штанов, правда, не дали) и вечером вновь привели в спальню разжиревшей от безделья греческой бабищи, ставшей отныне, как пояснила опекавшая его знакомая рабыня Гела, его полноправной хозяйкой.
Похотливая толстуха, годившаяся ему в матери, предприняла вторую попытку объездить его "жеребца". Сидя на краю прогнувшегося под её огромным задом ложа, она тотчас схватила его "хвостик" и принялась растирать и сжимать, как коровью дойку, стремясь поскорее привести в рабочее состояние, а другой рукой подняла к его рту свою огромную, мягкую, похожую на обвисший бурдюк сиську. Увидя испуг и растерянность на его отшатнувшемся лице, хозяйка рассмеялась, поняв, что он новичок, ещё не знающий, что и как нужно делать с женщиной. Мысль о том, что её жирные телеса вызывают у юного варвара отвращение, не пришла ей в голову.
Она позвала из соседней комнаты ещё двух рабов. Скинув на ходу одежды, те, как застоявшиеся кони, тотчас взялись за дело: один, сев с нею рядом, принялся грубо мять и жадно сосать её необъятные сиськи, другой, став коленями на расстеленную возле ложа мягкую оранжево-чёрную шкуру, стал вожделённо вылизывать открывшуюся между жирными ляжками длинную волосатую расщелину. Затем первый раб уложил хозяйку спиной на пуховое одеяло, сел на неё верхом и, поместив свой распрямившийся во всю немалую длину "рог" меж её стиснутых в руках грудей, принялся пихать заострённый конец в её готовно распахнутый рот, в то время как его товарищ, встав с колен и прижав к груди её поднятые вгору ноги, ожесточённо насаживал её глубокую красную воронку на свой толстый "вертел".
Неужели им нравится то, что они делают, спрашивал себя Савмак, глядя с брезгливостью на быстро двигающиеся голые зады рабов. Так ведь и волам наверняка не нравится таскать тяжёлый воз или плуг, но ведь таскают! Неужели и его, как того вола или коня, заставят делать всю эту мерзость? А куда денешься! Он уже понял, что придушить по-тихому эту жирную греческую свинью и убежать, как ему думалось поначалу, не получится, поскольку она не довольствуется одним "жеребцом" и ездит сразу на двух или трёх, а у дверей её спальни днём и ночью не смыкают глаз преданные служанки.
Тем временем рабы, один за другим, со звериным рычанием оросили обильно выплеснувшимся семенем довольно улыбающееся лицо и рот хозяйки и её перетянутый толстыми жировыми складками живот. Опустив на край ложа ноги хозяйки, русоволосый сармат вытянулся по примеру черноволосого товарища у неё под боком и принялся с деланным наслаждением сосать и кусать её безобразную, бесформенную грудь.
Теребя обмякшие "концы" своих "жеребцов", толстуха скосила блаженно сощуренные глаза на стоявшего без дела Савмака и что-то произнесла ласковым, как кошачья лапа, тоном. Взглянув с блудливой ухмылкой на перепуганного скифского юнца, сармат пересказал приказ хозяйки вылизать её "посудину" и заляпанный белой слизью живот.
– Ну, чего стоишь столбом? – спросил он через полминуты, оторвавшись на миг от сладкой бабьей сиськи. – Плетей захотел?!
Подойдя к ложу, Савмак опустился на колени между раздвинутых ног толстухи и, прикрыв глаза, медленно приблизил лицо к её волосатому лону. Но едва его вытянутые губы гадливо коснулись источающих отвратительный запах створок её расщелины, как съеденная за ужином пища неудержимо устремилась из живота через горло наружу. Едва успев отшатнуться, Савмак, стоя на четвереньках, вырвал прямо на полосатую шкуру.
С отвращением убрав ноги и отодвинувшись подальше вглубь ложа, Мелиада кликнула рабынь, мигом вбежавших на её испуганный зов из соседней комнаты. Брезгливо морща нос, Мелиада приказала немедля вывести скифа вон и убрать поскорее его блевотину.
Зеленоглазая Гела помогла Савмаку подняться и, подобрав с пола его хитон, увела из спальни, её черноволосая напарница Гекуба поспешно скатала изгаженную тигровую шкуру и выбежала следом.
– Отмой её сейчас, пока не засохло! – крикнула ей вслед Мелиада.
Быстро успокоившись в объятиях старательно месивших её груди рабов, Мелиада приказала сармату отвести скифа в рабскую спальню и тотчас вернуться назад.
Накинув хитон и башмаки, сармат едва не столкнулся лбами с Гелой, входившей, чтобы обрызгать ложе и спальню хозяйки душистой водой. Ухватив второй раз опростоволосившегося скифского юнца за тощее плечо, сармат, не отрывая хищного взгляда от соблазнительно виляющего круглого зада шествовавшей впереди со светильником в руке и свёрнутой тигровой шкурой под мышкой Гекубы, потащил его к выходу из гинекея. Довольный, что всё для него закончилось, Савмак охотно следовал за своим провожатым – лишь бы подальше от ненавистной спальни, очень надеясь, что больше его туда не позовут. Выйдя во двор, он попросил воды и, прилёгши грудью на широкий бортик бассейна около поглощавшей воду львиной пасти, черпая ладонью усыпанную бледными мерцающими светлячками звёзд чёрную прохладную воду, ополоснул провонявший блевотиной рот и лицо и с наслаждением напился.
