Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 90 страниц)
Старший сын покинувшего земной мир царя Марепсемис, тем часом, обратясь поочерёдно на четыре стороны, громко пригласил всех пришедших проводить в дальний путь его отца и мать рассаживаться вокруг костров и отведать поминальной пищи.
Толпа, теснившаяся за спинами сайев, начала стремительно редеть. Воины направились к скале Ария, окутанной дымами сотен костров, на которых слуги варили в походных котлах мясо забитых и освежёванных коней, коров и овец, пригнанных накануне пастухами с царских пастбищ. Народ же, включая неапольских греков, по завершении погребального обряда повалил в противоположном направлении, хлынув с обрыва густым потоком к реке, где для него уже вовсю готовилось из тучных царских стад обильное угощение.
Следуя обычаю, родственницы покойного – вдовая царица Опия и царевны – из своих рук раздали рассевшимся у догорающих вокруг царской могилы костров знатным мужам румяные хлебные лепёшки, выпеченные накануне ночью и на рассвете доставленные сюда в телегах вместе со всем необходимым для пира. Следом служанки несли на широких деревянных тарелях наваленное горками из казанов, аппетитно дымящееся мясо. Участники пира выхватывали голыми руками понравившиеся куски, самый жирный тут же кидали в костёр для богов, прося сытной и беспечальной жизни Скилуру и Аттале на Небе, остальные накладывали себе на лепёшку. Раздав мужчинам хлебы, царевны присели на колени возле своих мужей, отцов, братьев, сыновей, чтобы и самим вкусить поминальной пищи.
Тем временем царские слуги доставали из-под рогож и несли от телег к кострам амфоры с греческим вином (стараниями Посидея, пока Скилур и Аттала 40 дней путешествовали по Скифии, царские запасы пополнились тысячами амфор вина: херсонесского – для народа, и заморского – для знати). Аккуратно отбив ножами засмоленные горлышки, они, обходя за спинами участников пира, наполняли до краёв поднятые над головами золотые, позолоченные и серебряные чаши и ритоны. (Двенадцать оправленных в золото воловьих рогов царской упряжки достались на память о Скилуре его близким родичам и друзьям: сыновьям, старшим внукам; один выпросила для своего сына Мессапия, ещё один отдали Посидею).
Часа через полтора, когда Гойтосир уже начал спуск с вершины прозрачной небесной горы к западному морю, знатные гости потянулись благодарить семью покойного за сытное угощение. К этому времени царские слуги поставили неподалёку два больших шатра, между которыми возле оббитой железом низкой телеги дымился горн походной кузни. В этих шатрах все участники похорон должны были пройти обряд очищения благодатным паром и дымом.
Покончив с обедом, мужчины выстроились за Марепсемисом к правому шатру, женщины – за Опией – к левому.
Внутри больших шатров находились маленькие, ниже человеческого роста, конусовидные палатки, составленные из шести обтянутых толстым войлоком ивовых прутьев, с узким, плотно завешенным входом, перед которым сидел с маленьким резным ковшиком в руке жрец-энарей в обвешанном амулетами женском сарафане. У его скрещённых ног стояли на соломенной циновке два берестяных туеска; в одном была очистительная мазь из мелко истолчённой древесной мякоти кипариса и кедра, смешанной с ладаном и водой, в другом – вымоченные в вине семена конопли. Войдя в шатёр, желающий очиститься снимал шапку и пояс с оружием и намазывал лицо и ладони очистительной мазью. Жрец, бормоча изгоняющие дух смерти заклинания, наполнял ковшик конопляным семенем и вручал его осквернённому, а другой рукой приоткрывал перед ним вход в банную палатку, едва освещённую тусклым огоньком глиняной плошки. На плоском камне в центре палатки стоял медный котелок, в котором рдело полдесятка раскалённых докрасна камней. Высыпав пропитавшуюся вином коноплю из ковшика на пышущие жаром камни, очищаемый склонялся над котелком и вдыхал полной грудью валившие оттуда густые, удушливо-сладкие клубы пара и дыма, громко крича от восторга и удовольствия. Через минуту-другую, когда конопляное семя сгорало, участник похорон выползал из банной палатки раскрасневшийся, пропотевший и очищенный, уступая место следующему.
Царский кузнец Герзий и два его плечистых крепыша-сына, с тёмными, закопчёнными, измазанными сажей лицами, поддувая мехами воздух, калили в горне камни, передавали их время от времени в котелках сидевшим в шатрах жрецам и забирали котелки с остывшими камнями.
Тем часом царские слуги, служанки и жрецы устроились возле обозных телег пировать припасённым для себя хлебом, мясом и вином, поминая добром ушедших на Небо к предкам старого хозяина и хозяйку. Потом и они, сытые и повеселевшие, потянулись к банным шатрам, теша себя надеждой, что их новые хозяева окажутся не хуже прежних...
Очистив тела и мысли от гнетущего вида и запаха смерти, с которым жили последние сорок дней, царица Опия, царевны и юные царевичи, не отведавшие ещё по малолетству вкуса вражьей крови, сели в прибывшие за ними из Царского города кибитки и, сопутствуемые охранниками-энареями и многочисленной дворней, отправились во дворец. А четверо скилуровых сыновей, один из которых завтра станет царём, их женатые сыновья, племенные вожди, тысячники и сотники сайев, сев на подведенных слугами коней, поехали к скале Ария, чтобы провести остаток этого тяжёлого дня и долгую бессонную ночь в кругу своих воинов.
Утро следующего дня – первого дня нового царствования – выдалось туманным.
Неапольские греки, едва начало светать, поспешили с сыновьями (их жёны-гречанки и дочери, как всегда, остались дома) к юго-западной башне, откуда открывался прекрасный вид на священное поле и скалу с мечом Ария. Но башня и прилегающий к ней участок стены ещё с вечера были захвачены дворцовыми слугами. Пришлось грекам довольствоваться более удалённым от предстоящего действа участком стены, ближе к воротам и мавзолею.
Когда верхний край золотого шелома Гойтосира выглянул из-за горбатого горного хребта на востоке, к юго-западной башне подъехали верхами царевны и юные царевичи во главе с царицей Опией. Все они, включая сопровождавших их пешком евнухов и служанок, были в ярких праздничных одеждах, а их кони радовали глаз роскошным убранством. Спешившись, они поднялись вслед за матушкой-царицей по крутым деревянным лестницам на верхнюю площадку башни. Евнухи внесли на руках маленьких царевичей, няньки-кормилицы – крошек царевен: все члены большой царской семьи должны увидеть воцарение нового владыки скифов.
Те, кто не поместился на огороженной высоким зубчатым парапетом квадратной площадке в пять шагов шириной, расположились на примыкающей к башне пятью локтями ниже стене. Среди таковых оказались херсонесский стратег Формион с невесткой Мессапией и внуком Стратоном, Посидей с обеими жёнами, невестками и целым выводком малолетних внучат. В отличие от своих сыновей, Посидей, много лет преданно служа Скилуру и скифам, так и не удосужился попробовать крови собственноручно убитого врага и не имел права быть сейчас на Священном поле в кругу воинов.
Когда лучезарный сын Папая разогнал своими золотыми лучами молочную пелену, разлитую над землёй демонами ночи, зрителям на стене открылась огромная людская масса, стоявшая тесно, будто колосья в поле, между городской стеной, постоялым двором и скалой Ария. Увидев проступивший из тумана около проткнутой богатырским мечом тёмно-серой скалы знакомый белоснежный купол с заискрившимися в утренних лучах золотыми грифонами и орлами, толпа нетерпеливо зашумела.
На вытоптанном до голой земли пятачке между охраняемым парой суровых стражей входом в шатёр и скалой, в плотном кольце вождей и скептухов стояли три покрытых благородными сединами старца. То были лучшие в Скифии гадатели. Каждый из них держал в руке пучок очищенных от листьев ивовых прутьев, с помощью которых им надлежало определить, насколько наступивший день благоприятен для избрания нового царя. Претенденты на золотую царскую булаву, четверо сыновей Скилура, тоже были тут – стояли с непокрытыми головами и без шейных гривен на шаг впереди вождей.
В полной тишине старейший из гадателей вышел на середину пятачка, опустил на землю свой пучок и очертил вокруг него кривым медвежьим когтём круг. Подняв с земли прутья, он сделал от круга три шага встреч солнцу, вынул из-за пазухи широкую кожаную личину с нарисованными белой краской бровями, глазами, носом и прорезью для рта, и закрыл ею лицо. Шепеляво забормотав беззубым ртом заклинания, старик сделал три оборота вокруг своей оси и бросил наугад через голову гадательные прутья.
Каждому скифу было известно, что чем больше прутьев упадёт в очерченный круг и чем кучней они лягут, тем благоприятней результат гадания: считалось, что сделанный вслепую бросок может попасть точно в цель лишь по воле богов. Все облегчённо выдохнули – пучок, почти не рассыпавшись, упал ровно туда, куда нужно. Но радоваться ещё было рано: успех первого гадателя нуждался в подтверждении двух его собратьев – в важных делах (а что могло быть важнее выборов нового царя!) скифы не полагались на удачу или неудачу лишь одного гадателя. Второй и третий гадатели в точности повторили действия первого, и оба раза большая часть прутьев осталась лежать в границе магического круга: боги трижды выказали своё одобрение задуманному сегодня скифами делу!
Стоявшие впереди вожди и скептухи передали радостную весть воинам, а от тех она тысячами голосов полетела дальше по народной толпе и меньше чем за полминуты докатилась, подобно прибойной волне, до неапольской стены. Начало вышло удачным: если б хоть одно из гаданий не сошлось с другими, пришлось бы звать другую тройку гадателей, и так до тех пор, пока знаки божьей воли у всех троих не совпали бы в ту или иную сторону.
Этот многоголосый восторженный вопль, сопровождавшийся приветственным звоном обнажённых мечей о щиты, послужил сигналом для жрецов явить народу и войску священного быка Папая.
Со дня смерти Скилура жрецы искали в стадах по всей Скифии быка с белой, без единого тёмного пятнышка шкурой, достойного быть принесенным в дар владыке Неба и вознести по воле Папая и войска к власти нового царя. Выбрав из двух десятков пригодных наилучшего, 22 жреца (по одному от каждого племени) укрыли его от сторонних глаз в камышовом шалаше, построенном у подошвы невысокого холма в сотне шагов от поля Ария, где кормили отборным зерном, поили молоком и день и ночь оберегали от порчи. И теперь, когда пробил его час, жрецы вывели царственного быка из укрытия, держа его с двух сторон золотыми цепями за продетое в широкий розовый нос кольцо, и, окружив со всех сторон, повели между благоговейно расступавшихся воинов к скале Ария.
Царевичи, тысячники и вожди обступили массивного крупноголового быка с короткими золотыми рогами и толстенным, свисающим ниже колен удом, соперничавшего гладкостью и белизной шерсти с полотняными стенами царского шатра. Придирчиво оглядывая его со всех сторон, цокали языками, одобрительно кивали: "Добрый бык! Всем быкам бык!" Тогда один из жрецов, несший на плече свёрнутую кольцами верёвку в палец толщиной, окрутил её петлёй вокруг мясистой шеи смирно стоявшего быка, явно не подозревавшего об уготованной ему и его шкуре великой чести. Двое жрецов по-прежнему удерживали быка за нос растянутыми в стороны цепями. Четверо других ухватились сзади за толстый, как рука, бычий хвост. По трое самых молодых и крепких жрецов взялись за длинные концы накинутой на мясистую бычью выю верёвки и по команде того, кто её накинул, упёршись пятками скификов в землю, резко потянули в противоположные стороны.
Бык напрягся, удивлённо промычал, мотнул головой и сделал пару шагов вперёд, силясь вырваться из сдавившей горло удавки. Двое поводырей, натянув цепи, пригнули его голову к передним ногам, заставив вместе с тянувшей изо всех сил за хвост четвёркой остановиться. Из раскрытой пасти быка вырвался жалобный стон, перешедший в хрип, большие круглые глаза заструились слезами и полезли из орбит. Через минуту передние ноги быка подогнулись, и он стал на колени. Жрецы тотчас отпустили его нос и хвост и отпрянули в стороны; только те шестеро, что затягивали на шее быка удавку, продолжали держать её в натяг, не давая жертве вдохнуть. Все вокруг, и в первую очередь братья-царевичи, замерев, ждали на какой бок завалится жертвенный бык. По этой, дошедшей с прадедовских времён примете определяли долгим или коротким будет царствование того, кого вознесут к власти на его белой шкуре: считалось, что если бык умрёт на правом боку, то правление нового царя будет долгим, а если на левом – то коротким.
Вывалив из пасти толстый бледно-розовый язык и подломив задние ноги, бык медленно завалился на левый бок, забился в предсмертных судорогах и, наконец, безжизненно затих. По рядам воинов, от передних к задним, прошелестел, будто ветер в сухом камыше, тревожный шепоток. Марепсемис с радостно заколотившимся в груди сердцем покосился мимо средних братьев на Палака, который изо всех сил старался скрыть своё огорчение и разочарование под маской равнодушной невозмутимости.
Жрецы сняли с отдавшего Папаю душу быка удавку и позолоченное бронзовое кольцо с двумя золотыми цепями, острыми кривыми ножами отделили от туловища широколобую голову и хвост, обрубили топорами ноги до колен, и стали аккуратно, одним куском, разрезанным по середине груди и живота от горла к паху, сдирать с него драгоценную шкуру. Не прошло и десяти минут, как шкура была снята и разостлана на земле под скалой Ария неподалёку от входа в царский шатёр. Тотчас священную шкуру, встав у её раскинутых в стороны ног, взяли под охрану четверо стражей из отборного тинкасова десятка.
Под самой скалой, лицом к вожделённой шкуре, вождям и войску, уселись плечом к плечу прямо на пожухлую осеннюю траву претенденты на царство. Дождавшись, когда жрецы закончили разделку папаевого быка и унесли девять доверху наполненных жертвенным мясом казанов к своему шалашу, вожди племён и тысячники сайев расселись полукругом по другую сторону от священной шкуры. За их спинами, привычно раскинув в стороны колени, сели племенные старшины и сотники сайев. Дальше стояли тесным кольцом вокруг ариевой скалы и царского шатра шесть тысяч сайев, а уже за ними толпились, вытягивая шеи и навостряя уши, сорок с лишним тысяч племенных воинов.
Старейший из вождей, седой как лунь ровесник Скилура Мадий, правитель траспиев, поднявшись с земли, встал лицом к вождям между двумя сторожащими на углах у бычьих ног пустующее царское место стражами. Он был одним из немногих, кто участвовал полвека назад в выборах предыдущего царя и ещё помнил, что и как в таких случаях нужно делать. Дождавшись, когда жрецы покинули воинское поле, он, кашлянув, обратился надтреснутым старческим голосом к вождям и старшинам:
– Кто хочет сказать нам слово за старшего царского сына Марепсемиса?
Выждав для солидности небольшую паузу, из переднего ряда поднялся вождь фисамитов Сфер – тесть Марепсемиса. Встав рядом с Мадием между правыми ногами священной бычьей шкуры, он повернулся круглым и румяным, как свежеиспечённый блин, лицом к войску, горделиво выпятил огромный, колышущийся, будто переполненный винный мех, живот, едва удерживаемый широким золотым поясом, и принялся во всю мощь лужёной глотки на все лады расхваливать старшего скилурова сына: какой он сильный, умелый и бесстрашный воин; мудрый, хитрый и удачливый вожак в военных набегах; как он безжалостен к врагам, верен, добр и щедр к друзьям; какой он ловкий и добычливый охотник; как тверда его рука, без промаха разящая копьём и мечом; как метки его стрелы; как могуч и плодовит его царский "корень"; как счастливы его жёны; как много он наплодил славных сыновей и прекрасных дочерей... Нарисовав перед молча внимавшим каждому его слову войском образ идеального воина, вождя и мужа, Сфер закончил хвалебную речь зятю важным напоминанием:
– Конечно, все мы помним, что ушедший от нас к пращурам царь Скилур просил нас доверить царскую золотую булаву его младшему сыну Палаку. Но мы помним также и то, что вожди и воины могут выбрать себе в цари, кого сами захотят, кого посчитают самым достойным. И никто – даже царь – не вправе приказывать войску кого посадить на шкуру белого быка после своей смерти! Он может лишь посоветовать, а уж наше дело – воспользоваться этим советом или нет... Я полагаю, что из четырёх сидящих здесь перед нами славных сынов Скилура, именно старший его сын Марепсемис, как никто другой походит во всём на своего отца. Я уверен, что Марепсемис будет таким же могучим, мудрым и грозным для врагов царём, каким был его великий отец. Вожди! Скептухи! Воины! Я призываю вас посадить на эту шкуру и вознести над скифской землёй старшего царевича Марепсемиса!
Многие вожди и скептухи, слушая Сфера, одобрительно кивали головами, а когда он умолк, по рядам воинов прокатился сдержанный гул. Но завещанный предками обычай требовал, прежде чем принимать судьбоносное решение, выслушать и обдумать доводы и за других претендентов на власть.
На вопрос Мадия, есть ли желающие сказать слово о втором сыне Скилура, Эминаке, поднялся и встал на только что покинутое Сфером место вождь авхатов Танак, один из сыновей которого был женат на дочери Эминака. Не утруждая себя поисками новых аргументов, он почти слово в слово повторил то, что Сфер говорил о Марепсемисе, только куда менее напористо и убеждённо, в отличие от Сфера, не особо веря в шансы второго скилурова сына на золотую тиару и булаву. Точно так же поступил и вождь алазонов Кальвид, высказавшийся, дабы соблюсти старинный обычай, в пользу третьего из царских сыновей, Лигдамиса, женатого на его сестре.
И наконец, на призыв старика Мадия сказать слово о четвёртом сыне Скилура Палаке без промедления вскочил на ноги и вышел на ораторское место дядя Палака по матери Иненсимей, один из ближайших помощников и доверенных советников прежнего царя. Предводителем войска сайев был сам царь, всегда лично водивший их в битву, Иненсимей же был вторым после царя командиром сайев. После смерти Скилура, до избрания нового царя именно ему подчинялся шеститысячный корпус царских телохранителей.
Охотно признав за старшими сынами Скилура все те достоинства, о которых так красноречиво рассказали вожди Сфер, Танак и Кальвид, Иненсимей заверил, что не в меньшей мере ими обладает и Палак. Постепенно возвысив голос до слышимого даже в задних рядах крика, он напомнил, что именно Палака Скилур любил и ценил больше всех своих сыновей, именно его хотел видеть своим преемником, именно с ним он провёл последние месяцы своей земной жизни, изо дня в день передавая ему свою мудрость, свой опыт, научая его, как править царством, чтобы не только сохранить, но и ещё больше преумножить его силу и богатство, как вернуть скифам былое могущество и славу, где и как добыть для каждого скифского воина коней, овец, рабов, золота и серебра впятеро, вдесятеро больше того, что они имеют сейчас.
Царевичи слушали речи вождей с отрешёнными, будто вырезанными из серого гранита лицами и опущенными на глаза неподвижными веками. Никто не должен видеть, какая буря клокочет у них внутри в этот решающий час! Даже Эминак и Лигдамис, умом понимая, что уж у них-то вовсе нет шансов пересесть с грязной земли на белую шкуру, слушая восхвалявших их вождей, в глубине души надеялись на внезапный счастливый разворот своей судьбы.
Но чуда не случилось. Не дожидаясь призыва Иненсимея исполнить последнюю волю Скилура – избрать в цари Палака, самые нетерпеливые из сотников-сайев вскочили на ноги и яростно, будто призывая своих бойцов в атаку, закричали, потрясая сжатыми в кулаки руками:
– Хотим Палака!
– Палака в цари!
– Царскую булаву Палаку!
– Палака на белую шкуру!
Эти крики тотчас подхватили, дружно поднимаясь с земли, племенные вожди и скептухи, за ними – рядовые сайи и воины. Кроме четырёх царевичей, продолжавших невозмутимо сидеть под скалой, всё войско, пронзая небо обнажёнными мечами, в едином порыве (даже Кальвид, Танак и Сфер не стали исключением!) призывали на царство Палака:
– Палак-сай! Палак-сай! Палак-сай!
Под этот несмолкаемый тысячеголосый вопль Мадий неспешно прошествовал мимо старших царевичей и остановился перед Палаком.
– Палак, сын Скилура, встань! – Едва расслышав возле уха его дребезжащий окрик, Палак ухватился за протянутую старым вождём ладонь и с трудом поднялся на одеревеневшие ноги. – Ступай царствовать!
У охваченного радостным возбуждением Палака голова пошла кругом, как у пьяного, а ноги – будто приросли к земле. Прежде чем шагнуть к белевшей, как разлитое по земле молоко, бычьей шкуре, Палак, не утерпев, покосился на старших братьев, оставшихся сидеть немыми истуканами на своих местах, и по губам его пробежала злорадная улыбка.
Скользнув сияющим взглядом по богатырским фигурам охранявших священную шкуру стражей, Палак опустил глаза долу. Три шага, отделявшие его от высшей власти, показались ему самыми трудными в жизни. Вспомнив в последний момент ночные наставления старика Мадия, Палак за шаг до заветной цели пал на колени, отвесил земной поклон вождям и войску и поцеловал родную землю. Тотчас поднявшись, он решительно ступил на бычью шкуру, с которой отныне не расстанется и после смерти.
Тем временем четверо старейших вождей во главе с вождём сайев Иненсимеем вошли в царский шатёр и тотчас вышли оттуда, торжественно неся на вытянутых руках символы царской власти. Первый вручил подошедшему к краю шкуры Палаку обложенный чеканным золотом огромный священный ритон из турьего рога, второй надел ему на грудь и закрепил сзади золотой цепочкой широкую ажурную золотую пектораль, третий водрузил на голову высокую царскую тиару, сплошь обшитую золотыми рельефными пластинками с изображениями всех скифских богов и унизанную по нижнему краю крупными самоцветами. Подошедший следом Мадий вручил новому царю золотую царскую булаву. Все эти предметы, за исключением булавы, были заново изготовлены лучшими неапольскими мастерами по образцам тех, что прежний царь Скилур забрал с собой в могилу.
Заткнув священный рог за обшитый золотыми зверями пояс, Палак взял чуть дрогнувшими руками протянутую Мадием булаву, благоговейно приложился к её ребристой рукояти и с победной улыбкой вскинул над головой, устремив ликующий взгляд в ясное голубое небо: свершилось!
Притихшие было воины, скептухи и вожди вновь взорвались восторженными криками и громом мечей о щиты. Тем временем Иненсимей вынес из шатра новый царский бунчук.
Сунув булаву за пояс у правого бедра, Палак принял из рук дяди бунчук. Пару минут он, сияя самодовольной улыбкой, ждал, когда стихнет шум, выискивая кого-то взглядом за спинами вождей. Когда воины, наконец, угомонились, молодой царь звонко позвал:
– Тинкас!
– Я здесь! – тотчас отозвался богатырь из-за спин сотников сайев.
– Подойди!
Аккуратно раздвигая мощными плечами плотные ряды скептухов и вождей, Тинкас косолапо подошёл к краю белой шкуры.
Удерживая обеими руками позолоченное ясеневое древко бунчука, Палак торжественно объявил свою первую царскую волю:
– Тинкас, сын Скопаса! Назначаю тебя своим старшим бунчужным! Носи и береги его так же неустанно и неусыпно, как носил и оберегал бунчук моего отца!
– Буду носить его с гордостью и беречь больше жизни, клянусь мечом Ария! – пообещал богатырь, принимая бунчук из рук новоявленного царя в свои надёжные руки.
Отступив на середину шкуры, Палак, скрестив ноги, уселся лицом к царскому шатру.
– Вожди! Царь оседлал белого быка Папая! Поднимем же его по воле войска и владыки Папая над скифской землёй и нашими головами! – призвал вождей главный распорядитель выборного действа.
Вожди племён, тысячники сайев и старшие братья царя, обступив гурьбой широкую бычью шкуру, ухватились за её края, разом оторвали её по команде Мадия от земли и подняли на высоту плеч. Скептухи попятились от скалы и шатра на 20-30 шагов, сбившись в единую плотную массу с простыми воинами. Вскинув высоко над головой царский бунчук, Тинкас медленно двинулся от скалы к переднему ряду старшин на восточной стороне образовавшегося круга. За ним вожди понесли на туго натянутой бычьей шкуре новоизбранного царя.
Одаривая громко славивших его воинов благожелательной улыбкой и приветственными взмахами царской булавы, Палак бросил взгляд поверх моря людских голов, с разинутыми в восторженном крике ртами, на ближнюю угловую башню Неаполя. Над её зубчатым верхом, как и над всей южной стеной, насколько охватывал взгляд, трепетали сотни разноцветных платков в руках приветствовавших его воцарение женщин. Палаку даже показалось, что среди белевших между зубцами угловой башни лиц, он узнаёт матушку Опию и четырёх своих красавиц жён (как же он истосковался по ним за эти сорок дней и ночей!). Живо представив, как набросится будущей ночью на их упругие, круглые кобыльи зады, он почувствовал, что изголодавшийся "жеребец" в его штанах встаёт на дыбы, и поспешил отвернуться.
Следуя за царским бунчуком, вожди обнесли вновь обретённого царя по пути Гойтосира вдоль рядов ликующего войска и бережно опустили его на землю перед входом в бело-золотой царский шатёр. Заткнув булаву за пояс, Палак осторожно, чтоб не уронить с головы тиару, встал и сошёл со шкуры на землю. Четверо телохранителей тотчас подняли священную шкуру за ноги, занесли в шатёр и расстелили на царском месте у дальней от входа стены (позже её отдадут на выделку лучшему неапольскому дубильщику).
– Дядя, – обратился Палак к Иненсимею, – прикажи, пусть воины зажигают костры и ставят на огонь казаны. Пусть наши пастухи пригонят сюда побольше скота. Я хочу, чтоб сегодня ни один воин, ни простолюдин, ни старик, ни ребёнок, ни слуга, ни раб не остался голодным. Пусть слуги везут сюда пиво и вино из царских погребов. Будем пировать и веселиться, пока Гойтосира не сменит на небе Аргимпаса. А пока будет вариться мясо, прошу вождей, тысячников и братьев в мой шатёр – промочить горло добрым вином.
И Палак первым шагнул мимо застывшего с бунчуком у входа Тинкаса и двух невозмутимых, как каменные истуканы на древних курганах, копьеносцев-телохранителей под оберегаемую золотыми грифонами и орлами сень бывшего отцовского шатра, в котором он отныне – полновластный хозяин.
САВМАК
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Вечером после избрания Палака царём Посидей устроил в своём доме праздничный пир для десятка стариков – глав богатых эллинских семейств, пригласив на него и уважаемого херсонесского гостя Формиона. Мессапия же с сыном Стратоном вернулась с неапольской стены вместе с царицей Опией, царевнами и юными царевичами во дворец, где их ждало изысканное и обильное праздничное угощение.
Переночевав в доме Посидея, утром Формион засобирался в Херсонес. Мессапия не возражала: в самом деле, после полутора месяцев, прожитых в тесной кочевой кибитке, пора было возвращаться домой, к обустроенному городскому быту.
Расцеловавшись и попрощавшись после завтрака с царицей Опией, жёнами Палака (у которого так и не нашлось времени навестить их минувшей ночью) и всей своей скифской роднёй, Мессапия забралась в ждавшую её перед входом во дворец кибитку, Формион и полусонный Стратон сели верхом и тронулись шагом из дворцовой цитадели к юго-западным воротам, за которыми их ждали три сотни скифов-телохранителей. (Чтобы политические противники Формиона не объявили его тираном, опирающимся на чужеземных воинов, эти три сотни скифов считались личной охраной царевны, предоставленной владыкой скифов своей дочери.)
Спешившись на краю дымившегося кострами Священного поля, Формион, Стратон и Мессапия стали пробираться через шумное воинское многолюдье к белевшему возле чёрной ариевой скалы царскому шатру.
Как раз в это время вождь напитов Скилак у своего шатра отдавал наказы старшему сыну Радамасаду, отсылая его со "стариками" в Тавану на смену юному и неопытному Савмаку. Кинув быстрый взгляд вслед прошествовавшей неподалёку, соблазнительно покачивая прикрытыми узорчатой юбкой крутыми бёдрами, царевне Мессапие, Радамасад вновь сосредоточил своё внимание на напутствиях отца, кивая в знак того, что всё будет исполнено в точности.
Минут через десять Формион, Стратон и Мессапия, простясь с царём Палаком и царевичами, проследовали от царского шатра мимо шатров напитов обратно к проходившей по северному краю Священного поля дороге. Осторожно сёрбая деревянной ложкой из общего казана горячий кулеш, Радамасад проследил глазами, как Мессапия залезла в свою кибитку, старик и юнец, ступив на подставленные спины слуг, сели на коней, и их небольшой отряд тронулся рысью в сторону Херсонеса.
Неспешно перекусив на дорожку, воины старше пятидесяти лет (кроме скептухов, разумеется), возвращавшиеся после выборов царя по решению вождя домой, стали прощаться с остающимися пока с вождём на Священном поле сынами, зятьями и младшими братьями, которым, быть может, предстоит вскоре по воле молодого царя обрушиться карающим мечом на обидевший покойного царя Скилура Боспор. Наконец полтыщи "стариков" напитов и примерно столько же хабеев, которых вождь Госон отсылал домой со своим старшим сыном Госоном, выбрались из табора на околицу, куда их молодые сыновья успели пригнать с пастбищ, взнуздать и оседлать их отъевшихся за трое суток коней.
Давние приятели, Радамасад и Госон поехали бок о бок в голове колонны, сперва пустив застоявшихся коней машистой рысью, а затем, отъехав немного от воинского стана, сорвав их в галоп. За ними скакали вперемешку хабеи и напиты, многие из которых с младых лет приятельствовали по-соседски, делили хлеб-соль в походах и набегах, переженили сыновей и дочерей.
Вскоре спешившее к брошенным хозяйствам седобородое войско нагнало отряд херсонесского вождя Формиона. Приказав "отцам" попридержать коней, Госон и Радамасад, чтоб не глотать пыль за телохранителями царевны, ускакали вперёд.
Красивый вороно-чалый мерин Формиона и широкозадая соловая кобыла Стратона, одетые в роскошные чепраки и драгоценную сбрую, бежали на привязи за задком кибитки. Отъехав подальше от скифского стана, дед и внук поспешили перебраться в мягкое и тёплое нутро мессапиевой кибитки: Формиону на исходе шестого десятка тяжело было долго высидеть в жёстком седле, – он и так уже наездился верхом за эти полтора месяца больше, чем за всю предыдущую жизнь! А 13-летний Стратон, проведя беспокойную ночь в объятиях двух горячих дворцовых служанок, которым Мессапия велела согревать в холодную осеннюю ночь её обожаемого сыночка, утром засыпал на ходу, рискуя свалиться под ноги своей смирной, вышколенной кобылы.
