Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 90 страниц)
Явившиеся из поварни длинноногие, полногрудые, улыбчивые рабыни, на которых тотчас переключил всё своё внимание скифский вождь, уставили столик расписными тарелками с жареным и вареным мясом, рыбой, мягкими хлебными лепёшками, блюдцами с солью, острым рыбным соусом и дорогими заморскими приправами, серебряными кувшинами с красным и белым вином и подогретой водой для хозяина, и парой высоких позолоченных канфаров. Всё это изобилие осталось от прощального угощения скифских царевичей нынче утром.
Одна из рабынь поднесла гостю, а затем хозяину серебряный тазик с тёплой водой для омовения рук, другая вытерла им руки расшитым по-скифски льняным рушником. Отвесив старому хозяину и его гостю поясной поклон, красавицы-рабыни, провожаемые голодным взглядом давно не прикасавшегося к женскому телу Октамасада, дразнящее покачивая выпуклыми под тонкими туниками задами, выплыли по устилавшему пол пёстрому персидскому ковру из комнаты так же бесшумно, как и появились. Молодой смазливый раб поставил сбоку столика принесенную с кухни, обдающую жаром медную жаровню и поспешил вслед за рабынями, прикрыв за собой резную деревянную дверь.
Зная привычку варваров начинать и заканчивать обед с чаши вина, старик Лафил, оставшийся один прислуживать хозяину и его гостю, наполнил канфар Октамасада по его желанию золотистым самосским вином, разумеется, неразбавленным, а для Хрисалиска обильно смешал его с тёплой водой (у старика было слабое, чувствительное к холоду горло). Опрокинув одним махом свой канфар в широко раззявленный рот за знакомство и доброе здоровье хозяина дома, Октамасад с жадностью накинулся на еду, а Лафил, поймав едва заметное движение глаз хозяина, без промедления наполнил его опустевший канфар для сравнения красным хиосским.
Запивая кусочки излюбленного жареного осетра и мягкого белого хлеба глотками разбавленной вином воды, Хрисалиск вежливо расспрашивал скифского гостя о его семье, интересовался, много ли у него скота, зерна, рабов, по каким ценам продают напиты свои излишки херсонеситам и покупают у них вино и иные нужные им вещи. Обильно запивая восхитительно вкусную еду ароматным вином, Октамасад с удовольствием рассказывал о своих сыновьях, дочерях, внуках, многочисленных табунах, стадах и отарах, хвастал тесной дружбой с вождём сайев – дядей царя Палака Иненсимеем и самим царём, которые оба высоко ценят его советы. Поведал он и о горе, постигшем его старшего брата – вождя напитов Скилака, любимый сын которого Савмак (тот самый, чей вороной конь сбежал от ротозея-слуги и оказался в конюшне Хрисалиска), первым поднявшийся вместе с двумя сынами Октамасада, Скиргитисом и Сакдарисом, на стену Феодосии, погиб в бою на улицах города. Правда, о том, что тело Савмака так и не нашли, Октамасад предпочёл умолчать.
– Кстати, о коне, – напомнил Хрисалиск после того, как Октамасад влил в себя ещё один полный до краёв канфар в память о племяннике. – Похоже, он приглянулся моему внуку Делиаду. В отличие от тебя, досточтимый Октамасад, он у меня единственный, и мне бы не хотелось его огорчать. Поэтому, я хочу купить этого коня.
– Если бы Ворон был м-мой, я бы с радостью отдал его т-тебе и твоему внуку даром, – отвечал Октамасад слегка заплетающимся языком. – Но мой б-брат Скилак, думаю, не рас-станется с этим конём ни за какие д-деньги – в память о погибшем с-сыне.
– Память о сыне дело, конечно, хорошее... Но с другой стороны, не видя изо дня в день на своём дворе этого злосчастного коня, вождь и несчастная мать погибшего скорее и легче переживут боль утраты. Разве не так?
Октамасад согласно кивнул.
– Я рад, что мы понимаем друг друга... Вот что я придумал. Ты скажешь брату, что я хочу купить этого жеребца за двадцать золотых ста...
– Ха! Да Ворон с-стоит в пять раз дороже! – подпрыгнул в кресле Октамасад, ударив ладонями по золотым подлокотникам. – Это ж жеребец! Он наплодит тебе с-сотни быстроногих жеребят! На недавних скачках во всей С-скифии не нашлось коня резвее его!
– И, тем не менее, я дам тебе двадцать статеров. Если твой брат согласится продать коня за эту цену, отдашь их ему. Если же нет – оставь эти деньги себе, а брату скажи, пусть пришлёт за конём своего человека.
Октамасад уставился на Хрисалиска выпученными непонимающе глазами.
– Посланцу вождя я скажу, что конь его сына умер от тоски по хозяину и даже отдам его шкуру, – пояснил хитрый старик.
– А-а-а! – растянул влажные губы в уважительной улыбке Октамасад. – Клянусь седой бородой Папая, ловко придумано!
– Ну что – по рукам?
– Прибавь ещё десять золотых монет – и по рукам!
– Но тогда твой брат может согласиться, и тебе же выйдет хуже.
– Не согласится!
– Ай-я-яй! – Хрисалиск осуждающе покачал головой. – Ведь минуту назад ты уверял, что отдал бы коня задаром, а теперь требуешь за него тридцать золотых монет.
– Так ведь за такого чудо-скакуна это и есть почти что даром! – с жаром воскликнул Октамасад, впившись в хитрые глаза первого феодосийского богача блестевшими, как два начищенных статера, плутоватыми зенками. – К тому же, я отдам вместе с конём тебе в рабство и ухаживавшего за ним слугу Ашвина, – внезапно добавил он, испугавшись, что запросил слишком много, и старик не согласится. – Ворон к нему привык и никого другого к себе не подпустит. Да и жалко парня! За утрату такого коня вождь засечёт его до смерти! Пусть уж лучше служит у тебя. А брату я скажу, что он сам побоялся возвращаться.
– Ну хорошо, – молвил после паузы Хрисалиск, оглаживая ладонью ниспадающую на грудь серебристым водопадом бороду. – Я согласен.
После того, как Октамасад тщательно пересчитал и упрятал в обшитый золотыми чеканными пластинами широкий пояс тридцать золотых монет, Хрисалиск проводил его во двор. Здесь они с самыми дружескими улыбками распрощались, оставшись, как видно, оба весьма довольны друг другом. Епископ Пакор и раб, несший на плече бурдюк с так понравившимся Октамасаду золотистым самосским вином, проводили гостя за ворота.
Завидя появившегося между колоннами Октамасада, ждавшие на улице скифы бросились выводить из конюшни своих хрупавших дармовой ячмень коней. Когда Октамасад, пошатываясь на нетвёрдых ногах, подошёл к воротам конюшни, двое его телохранителей уже сидели с копьями на конях, а Ашвин выводил под уздцы своего и октамасадова коня. Один из воинов взял у раба козий мех с вином и подвесил его к чепраку возле холки.
Ухватившись за гриву подведенного Ашвином коня, Октамасад сообщил, что старик хозяин предложил вождю Скилаку за Ворона двадцать золотых монет. Пока Скилак не даст ответ, Ашвин останется здесь с Вороном, потому как никого чужого он к себе не подпустит. Октамасад уверен, что Скилак Ворона не продаст, и через пару дней Ашвин вернётся с ним в Тавану.
– А пока что сними свой пояс и отдай вот ему, – властно приказал Ашвину Октамасад, ткнув пальцем в Пакора. Юноша послушно расстегнул толстокожий коричневый пояс с висевшими на нём акинаком, горитом, точильным бруском и медной чашей, и передал своему временному начальнику.
– Нож тоже отдай, – сказал Пакор по-скифски, указав на пристёгнутые поверх штанины к левой голени, скреплённые медью кожаные ножны, из которых торчала резная деревянная рукоятка ножа, заканчивавшаяся оскаленной собачьей головой. – У нас слугам ножи носить не полагается.
– Отдай, – велел Октамасад замершему в нерешительности, вопрошающе глядя на него, юноше.
– А чашу мне можно оставить? – спросил Ашвин у грека, отдавая ему ножны с ножом.
– Чашу можно, – дозволил тот.
– Пусть он поставит своего мышастого рядом с Вороном, – попросил Октамасад стоявшего у открытой створки конюшенных ворот надзирателя-сармата.
– Хорошо, пусть ставит, – согласился сармат.
Сказав, что ему надо отлить перед дорогой, Октамасад сунул повод своего саврасого мерина телохранителю и, схватившись за холку мышастого, спотыкаясь на каждом шагу, поплёлся в конюшню в двух шагах позади Ашвина.
– Не вздумай вернуться домой без Ворона, – прошипел Октамасад в ухо Ашвину, зайдя вместе с его конём в соседнее с Вороном стойло. – Скилак тебя за него не пощадит! При первом же удобном случае беги отсюда с Вороном. Ты понял?
Юноша молча кивнул.
Выйдя через минуту из конюшни, Октамасад не без усилий забрался на спину подведенного телохранителем мерина, сразу почувствовав себя на четырёх конских ногах гораздо увереннее, чем на своих двух. Огрев саврасого плетью по крупу, он поскакал рысью с двумя державшимися по бокам телохранителями в сторону центральной улицы.
"Как всё же удачно вышло, что этот мальчишка Ашвин упустил Ворона! Не захотел ты продать его мне, ну так и тебе он не достанется! – радуясь заключённой с Хрисалиском сделке, мысленно обратился Октамасад к старшему брату. – А я на ровном месте заполучил тридцать золотых монет. Хе-хе-хе!"
Выехав на перекрёсток, Октамасад повернул налево – к видневшимся в нескольких сотнях шагов Малым воротам.
– Эй, вождь! Это ты искал пленных скифов? – услышал он за спиной чей-то глухой, хрипловатый голос.
Натянув дрогнувшей рукой повод, Октамасад оглянулся. На уходящей полого вгору к воротам Акрополя улице стоял, опершись левой рукой о шершавую каменную стену углового дома, низкорослый, темнолицый, медноволосый грек. Короткие толстые ноги, широкие плечи, несоразмерно длинные руки, сгорбленная спина и наклонённая вперёд большая, прикрытая коричневым войлочным колпаком голова делали его весьма похожим на краба.
– У моего хозяина есть один пленник. Не его ли ты ищешь? – спросил незнакомец по-скифски, скользнув исподлобья стремительным взглядом от украшенной смарагдами позолоченной рукояти акинака, за которую инстинктивно схватился, развернув вполоборота коня, скифский вождь, на его раскрасневшееся от вина лоснящееся лицо с удивлённо округлившимися кошачьими глазами. – Езжайте за мной.
Грек (судя по одежде – местный бедняк или вольноотпущенник) быстро заковылял вперевалку по центральной улице в сторону агоры. Октамасад и двое его воинов, молча переглянувшись, тронулись за ним. Дойдя до западного края акропольской горки, феодосиец оглянулся на ехавших в пяти шагах позади скифов, призывно махнул рукой и свернул направо. Проведя опасливо озиравшихся скифов несколькими тесными безлюдными улочками, провожатый вывел их в обход агоры на центральную поперечную улицу и опять повернул направо – в сторону украшенных широкой аркой главных портовых ворот. Не дойдя до них с полсотни шагов, грек остановился перед скреплённой двумя толстыми медными полосами зелёной дощатой дверью, заглубленной на длину ладони в покрытую желтовато-серой штукатуркой стену на правой стороне улицы.
– Пришли. Пусть твои воины подождут с конями на улице, а ты заходи, – обратился провожатый к вождю и постучал негромко висящим на цепочке деревянным молоточком в запертую дверь, из-за которой тотчас раздался хриплый собачий лай. – Эй, Ратин, старый пёс, открывай!
"А не хочет ли он заманить меня в ловушку? Может мы убили у его хозяина сына, и тот задумал отомстить?" – мелькнули в голове Октамасада пугливые мысли, и он тут же сполз с коня, устыдившись собственного страха.
– Ждите здесь! Я скоро...
Сжимая в левой ладони рукоять меча, а в правой – акинака, Октамасад шагнул вслед за горбуном через высокий двухступенчатый порог поспешно отворённой рабом-привратником двери. Пройдя коротким узким коридором, он оказался в типичном для греческих городов маленьком прямоугольном мощёном дворике с наполненной свежей дождевой водой открытой цистерной и небольшим кубическим жертвенником в центре. С трёх сторон дворик окружали одноэтажные строения, с четвёртой – напротив входа – возвышался двухъярусный жилой дом с огороженным резными перилами балконом на втором этаже. Дворик опоясывал узкий, крытый тёмно-красной черепицей навес на тонких деревянных столбах, окрашенных, как и балкон, в тот же тускло-зелёный цвет, что и входная дверь.
Хозяин дома Лимней, с большим удовольствием сменивший в этот день военный шлем и форму гекатонтарха на мирный гражданский хитон, встретил скифского скептуха у дверей андрона.
Сорокапятилетний Лимней был уважаемым в городе навклером 50-вёсельного торгового корабля "Ирида", которым владел пополам с Хрисалиском (из трёх десятков феодосийских торговых кораблей большинство полностью или частично принадлежали Хрисалиску). Этим утром Лимней наблюдал с башни Больших ворот за отъездом к скифам царевича Левкона и долгожданным уходом скифского войска, а затем, придя, как и многие феодосийцы за новостями на агору, стал свидетелем разговора Хрисалиска со скифским скептухом. Благоразумно умолчав об утаённом от властей при дележе добычи скифском пленнике, Лимней, придя домой, отправил надсмотрщика Ахемена дожидаться знатного скифа на перекрёстке, которого тому было не миновать на обратном пути из дома Хрисалиска.
Приветствовав опасливо оглядывавшего пустой двор скифа и назвав своё имя, навклер пригласил гостя в дом.
– Прикажи привести пленника сюда, – попросил Октамасад.
– Он не может ходить, он ранен, – пояснил Лимней и поглядел на стоявшего за спиной скифа надсмотрщика. Тот выскочил вперёд и широко распахнул перед хозяином и его гостем дверные створки. Секунду поколебавшись, Октамасад шагнул вслед за хозяином дома в полутёмный андрон. Метнувшись на кухню, Ахемен тотчас вернулся, неся в руке-клешне глиняный кораблик, на высоком, круто изогнутом носу которого трепетал тонкий бледно-жёлтый огонёк.
Войдя в завешенную синим замшевым пологом боковую дверь, Лимней и его слуга провели гостя, по-прежнему настороженно державшего руки на оружии, через несколько тёмных комнат (небольшие, выходящие во двор окна из-за непогоды были закрыты ставнями) к запертой на засов тёмно-красной деревянной двери чулана в правом торце дома, в котором Лимней запирал на ночь своих рабов (спаленка домашних рабынь находилась в гинекее на верхнем этаже). Рядом находилась незапертая дверь в комнату Ахемена и его сожительницы – доверенной рабыни хозяйки.
Отодвинув засов, Ахемен толкнул тонко взвизгнувшую на несмазанных штырях дверь и вошёл в тёмный чулан без единого оконца, осветив его трепетным огоньком удерживаемого в вытянутой руке светильника. В нос Октамасаду шибанул гнилостный запах устилавших глиняный пол чулана морских водорослей, смешанный с запахами настеленного сверху грязного тряпья, человеческого пота, мочи и кала.
Брезгливо поморщившись, Лимней шагнул за порог и встал справа у двери. Остановившись на пороге, Октамасад быстро оглянул пустую комнату, способную вместить самое большее десяток лежащих впритык друг к другу рабов. В левом углу под самой стеной кто-то лежал, вытянувшись на спине ногами к двери, накрытый по подбородок дырявым шерстяным плащом.
Когда надсмотрщик, присев на корточки, поднёс мерцающий огонёк светильника поближе к обмотанной выше бровей грязно-серой с бурыми пятнами тканью голове лежащего, сердце Октамасада испуганно дрогнуло и остановилось: он узнал Савмака.
2
Несмотря на холодный ветер и хлеставший без передыха с висевшего над самой головой свинцового неба дождь, не было в скакавшем на невидимый закат скифском войске человека (не исключая и тех, кто, подобно Скилаку и Госону, потерял в этом незадачливом походе сыновей), кто, сохраняя на лице сумрачную угрюмость под стать непогоде, не радовался бы в душе концу этой неудавшейся войны и долгожданному возвращению домой. Ещё недавно все они скакали за своим преисполненным воинственного пыла царём по этой же дороге в обратную сторону, мечтая о весёлых битвах и богатой добыче. Но не прошло и месяца, как все эти надежды и мечты разбились о неприступные боспорские стены.
Палак, довольный, что сумел столь удачно выпутаться из тупиковой ситуации, в которую он угодил, столь легкомысленно недооценив боспорское войско и переоценив собственное, гнал коня то рысью, то галопом, спеша поспеть к исходу короткого осеннего дня в Неаполь Скифский, чтобы затем всю долгую ночь без устали гарцевать на четвёрке своих пухлозадых жён.
Первую короткую остановку сделали возле Ситархи, где с царём попрощался здешний вождь Агафирс и вожди восьми северных племён, спешивших увести свои истомившиеся в долгом походе дружины по кратчайшему пути вдоль Гнилых озёр к Тафру. Сопровождать царя в Неаполь они послали старших сыновей или младших братьев – забрать свою долю после дележа боспорского выкупа. Здесь же у Ситархи войско нагнали Марепсемис с Эминаком, весьма довольные проведённым в Феодосии временем, где их, как самых дорогих гостей, поили, кормили до отвала и ублажали до изнеможения красивые рабыни Лесподия и Хрисалиска.
Заняв свои места рядом с братьями Палаком и Лигдамисом и боспорским царевичем Левконом в голове похудевшего на девять племён войска, Марепсемис и Эминак пустились скорым галопом дальше. Минут через сорок, когда впереди проступила сквозь дождевое марево на высоком приречном холме столица траспиев Тракана, и Палак, давая роздых взмыленным, забрызганным по брюхо жёлтой липкой грязью коням, перешёл на рысь, Марепсемис, кликнув младшего сына Фарзоя, ехавшего с братьями и бунчужным Тинкасом во втором ряду, съехал с дороги на обочину.
Пропустив мимо себя всё войско, Марепсемис с сыном пристроился рядом с вождём напитов Скилаком, племя которого замыкало растянувшуюся на пару фарсангов походную колонну. Слева скакали по обочине десять телохранителей Марепсемиса, бывших с ним в Феодосии.
Сняв с конской холки бурдюк с подаренным Хрисалиском на дорогу вином, к которому он, судя по мутному взгляду и раскрасневшемуся лицу, уже не раз прикладывался по пути из Феодосии, Марепсемис предложил Скилаку выпить в память о не посрамившем своего славного рода Савмаке. Бросив повод, Марепсемис вынул деревянную затычку, сделал изрядный глоток и протянул бурдюк скакавшему справа Скилаку. Но тот неожиданно выставил навстречу ладонь с растопыренными пальцами.
– Благодарю, царевич, но за помин души Савмака я пить не буду. Его мёртвого тела я не видел. Я послал брата Октамасада поискать его в Феодосии, может он, раненый попал в плен, – пояснил свой отказ Скилак.
– Ну так давай выпьем за то, чтобы твои надежды сбылись и твой брат нашёл твоего сына живым! – тут же предложил новый тост Марепсемис, подкрепив его парой добрых глотков, и вновь протянул успевший полегчать после отъезда из Феодосии почти на треть бурдюк вождю напитов.
На сей раз Скилак взял бурдюк, сделал несколько глотков, заткнул висевшей на коротком кожаном ремешке затычкой и протянул обратно царевичу. Теперь уже Марепсемис сделал отрицательный жест рукой.
– Передай его своим родичам: пусть и они выпьют за то, чтобы, милостью богов, земной путь твоего сына оборвался ещё не скоро.
Скилак передал бурдюк царевича скакавшему справа двоюродному брату Танасаку.
– А вот у твоего соседа Госона один из сынов таки погиб, я слыхал? – спросил Марепсемис.
– Да. Хоть его голову так и не нашли, родные опознали его по приметам.
– Его, кажется, Фарзоем звали? Это он был женихом твоей златокосой дочери?
– Да.
– Как зовут твою дочь?
– Мирсина.
– Сколько ей?
– Шестнадцать.
– В самом соку девка! Так вот новый жених твоей красавице! – Марепсемис широким жестом указал на скакавшего слева сына, для которого сватовство отца стало такой же неожиданностью, как и для Скилака. – Глянь, какой молодец! Ему тоже шестнадцать – самая пора обзаводиться первой женой! И зовут его тоже Фарзоем, так что твоей дочке даже не придётся запоминать заново имя мужа. Га-га-га!.. Ну что, сын, хочешь жениться на дочери вождя Скилака?
– Хочу, отец! – не задумываясь, ответил юный царевич, хорошо запомнивший златокосую, синеглазую красавицу – дочь вождя напитов, подававшую вместе со своей восхитительной молодой матерью еду и питьё царевичам во время короткой остановки похоронного поезда царя Скилура месяц назад у Таваны. При мысли о том, что эта запавшая ему в душу златовласка скоро окажется, голая и послушная, как рабыня, в его постели, кровь обожгла жаром его лицо, а в тесных штанах мгновенно разбух и отвердел кожаный "рог".
– Видишь, жених согласен. Хе-хе-хе! – пьяно хохотнул довольный отец. – Думаю, что и невеста будет только рада вместо сына вождя заполучить в мужья царевича из рода Колаксая, да ещё такого красавца!.. Я дам за твою Мирсину добрый выкуп – она того стоит! Надеюсь, она не позволяла своему прежнему жениху слишком много?
Скилак слушал Марепсемиса молча, как и скакавшие поблизости его родичи, напряжённо ловившие сквозь глухой топот тысяч месивших грязную дорогу копыт каждое слово разговора. Конечно, Скилаку было лестно породниться со старшим братом царя, но последняя фраза Марепсемиса ножом резанула отцовское сердце. Да, он целиком доверял Мирсине, но хорошо зная, как сильно она и сын Госона любили друг друга, мог ли он быть вполне уверен, что они не стали мужем и женой ещё до свадьбы?
– Ну так что, вождь, по рукам? – протянул Марепсемис Скилаку открытую правую ладонь, запоздало сообразив, что его язык спьяну сболтнул лишнее, о чём не следовало спрашивать при всех.
– Что-то я не вижу на узде твоего сына волос убитого врага, – сказал, повернув лицо к Марепсемису, Скилак, не замечая его протянутой руки.
– Ну-у, за этим дело не станет! – заверил Марепсемис, опуская руку к узде. – Конечно, жаль, что Палак так скоро побежал с Боспора, но, как только выпадет снег, я пошлю моих сыновей за Донапр. Уверен, что их кони вернутся оттуда, увешанные кожей и волосами вражеских воинов. Так, Фарзой?
– Так, отец!
– Ну вот когда твой сын вернётся из набега воином, тогда и вернёмся к этому разговору. Да и моя Мирсина к тому часу отгорюет по прежнему жениху, – заключил Скилак.
– Добро! Только дай мне слово, что не выдашь её ни за кого другого.
– Если моя Мирсина сберегла девичью честь, и если её не попросит в жёны царь Палак, она станет женой твоего сына. Да будут Табити и Аргимпаса свидетельницами моего обещания! – торжественно поклялся Скилак.
Чем ближе к Неаполю, тем короче становилось следовавшее за царём войско: вожди траспиев, авхатов, фисамитов и других племён, обитавших в распаханной степи между Таврскими горами и правым берегом Пасиака, один за другим отъезжали со своими многотысячными дружинами от царской колонны, подобно ветвям могучего дуба, который, чем выше, тем становится тоньше и тоньше.
Освещая кое-как дорогу в непроглядно-чёрной ночи, в одну минуту пришедшей на смену сумрачо-серому дню, шипящими под непрекращающимся дождём смоляными факелами, вместе с царём переехали раздувшийся от дождей Пасиак, грозно шумевший в узких створах плотин, только пять тысяч сайев да тысяч семь-восемь живущих на западной стороне реки палов, батов, хабов и напитов. Вожди палов и батов Агаэт и Арифарн, попрощавшись с царём и царевичами ещё на правом берегу, увели своих воинов через нижнюю плотину в Палакий и расположенный к западу от него Батадий. Сайи встали табором вокруг скалы Ария, чтобы на другой день разъехаться по своим стойбищам, разбросанным по степи в северной части Таврики и за Тафром – между лесной приморской Гилеей и пограничным с роксоланами Герром.
Рядом с сайями поставили свои шатры напиты. Прежде, чем ехать домой, Скилак решил дождаться брата Октамасада, который так и не нагнал скифское войско по пути к Неаполю. Скилак рассчитывал, что тот прибудет к Неаполю ночью или утром. А, кроме того, Скилаку с сородичами предстояло завтра схоронить невестку Евнону, уже почти месяц дожидавшуюся мужа Ториксака в деревянной домовине в своей холодной кибитке. Госон же с хабами, освещая десятком блеклых факелов едва проглядываемую под конскими копытами дорогу, погнал измочаленных долгим, тяжелым переходом, исхудавших до костей коней дальше – к недалёким уже Хабеям.
Не без усилий выехав на приречное плато (усталых коней пришлось как следует подбодрить плетьми, чтобы они осилили крутой и скользкий от растекавшейся под копытами жидкой глины подъём), царевичи Марепсемис, Эминак и Лигдамис попрощались с Палаком и Левконом и свернули к своим разбросанным по южной околице столицы усадьбам, в которые они перебрались с жёнами и детьми после избрания царём Палака, посчитав себя в царском дворце лишними.
После небольшой заминки у городских ворот (приезд царя стал здесь для всех полной неожиданностью), Палак с Левконом, Иненсимеем и сильно поредевшей свитой въехал в спящий город.
Сотник Ториксак, дождавшись возле выезда на плато соплеменников, пригласил отца и брата в свой тёплый домашний шатёр, но Скилак, не желая стеснять сына и невестку после долгой разлуки, предпочёл заночевать со своими воинами на Священном поле: вождь всё ещё не терял надежду на скорый приезд Октамасада.
Внезапный приезд Палака, который не стал посылать вперёд себя гонца, переполошил весь Царский город и дворец. Рано уклавшиеся спать из-за непроглядной тьмы и дождя, его обитатели поспешно выскакивали из тёплых постелей (слуги и служанки, комнаты которых не запирались, спали вместе – по двое и по четверо в одной постели), одевались, зажигали огни и бежали ко входу во дворец встречать своего господина.
Царица-мать Опия, жёны Палака и Иненсимея, их заспанные и напуганные внезапным переполохом дети и служанки, наспех одевшись, из-за холода и дождя на двор не пошли, собравшись в центральной зале между холодным очагом и царским возвышением, покрытым тщательно выделанной в отсутствие царя лучшим дубильщиком белой бычьей шкурой. Увидев входящего в залу вместе с Палаком и Иненсимеем незнакомца, к тому же, судя по его отороченному внизу короткой, покрытой мелкими дождевыми каплями кудрявой бородкой обличью, грека, жёны Палака и Иненсимея поспешили прикрыть лица ниспадавшими с разукрашенных убрусов цветными пеленами, а царица Опия только удивлённо взметнула тонкие дуги бровей. В следующий миг все, кроме слегка наклонившей голову Опии, склонились перед приблизившимся царём в поясном поклоне. Положив ладони матери на плечи, Палак с улыбкой трижды коснулся её гладких белых щёк своими холодными, мокрыми щеками.
– Война окончена, матушка! Вот, познакомься с боспорским царевичем Левконом, младшим братом царя Перисада, – Палак, полуобернувшись, указал на остановившегося с Иненсимеем в четырёх шагах позади грека. – Некоторое время он будет нашим гостем. Мы продрогли и проголодались как собаки! Прикажи подать нам скорее какой-нибудь еды и вина и разогреть баню.
Велев жёнам уложить детей спать, Палак сам проводил Левкона в трехкомнатные покои в левом крыле дворца, расположенные напротив комнат писца Симаха, в которых ему предстояло жить, пока его брат Перисад не пришлёт оговоренный выкуп. Бегло осмотрев небольшие, обставленные эллинской мебелью комнаты, с узорчатыми коврами на полу и стенах и плотными кожаными пологами на дверях, Левкон поблагодарил Палака: он ожидал, что обстановка в скифском дворце будет напоминать шатровую. Палак приставил к боспорскому царевичу двух молодых, хорошо говорящих по-эллински слуг (своего Дидима Левкон оставил в Феодосии), приказав им исполнять любые его желания (и, понятное дело, следить за каждым его шагом). Попросив Симаха, который был одного с Левконом роста и комплекции, поделиться с гостем одеждой и лёгкой домашней обувью, Палак скрылся в соседних комнатах, спеша переодеться к ужину в сухую одежду.
Царевну Сенамотис внезапное возвращение царя застало в дальней угловой комнате, в правом крыле дворца, где она с отъездом Палака на войну свила себе тайное любовное гнёздышко. В отличие от жён Палака и Иненсимея, целомудрие которых денно и нощно блюла целая свора евнухов, Сенамотис могла себе позволить жить в своё удовольствие. Понимая, что молодость уходит, и скоро её красота начнёт увядать, как опалённый безжалостным летним зноем степной цветок, она после отъезда брата Палака и большей части мужского населения Царского города на войну предалась безудержным любовным утехам.
Поскольку вход в охраняемый стражами-евнухами гинекей неоскоплённым мужчинам был заказан, Сенамотис устроила себе вторую спальню в пустовавшей мужской части дворца, около правого бокового входа. Верные служанки перенесли туда из её кибитки и настелили на покрытом пёстрым войлочным ковром полу ворох овечьих шкур, а сверху разостлали её любимую пушистую шкуру чёрного волка. Евнухи затащили в смежную комнату большой овальный медный чан на четырёх львиных лапах, стоявший прежде в покоях царевны в гинекее, в котором она имела привычку каждое утро и вечер подолгу нежиться в тёплой, насыщенной ароматами дорогих заморских благовоний воде, пристрастившись к этому в ранней юности, когда жила среди греков на Боспоре.
Царица-мать Опия, оставшаяся после отъезда Палака за старшую и, конечно, знавшая обо всём, не мешала дочери развлекаться, потребовав лишь, чтобы молва об этом не вышла за стены дворца. Каждый вечер доверенная служанка Сенамотис Луксора – 22-летняя невысокая, полненькая рыжеволосая девушка с веснушками и ямочками на щеках – приводила троих слуг (всякий раз других) наполнять ванну царевны тёплой водой с поварни. После того, как чан оказывался наполнен на две трети, Луксора добавляла в воду благовонное масло (чаще всего – её любимое розовое) и сообщала хозяйке, что ванна готова. Сенамотис, покачивая крутыми бёдрами, вальяжно выходила из соседней комнаты, совершенно нагая, и садилась в источающую волшебный аромат воду, не обращая внимания на застывших у противоположной стены с казанами в руках и отвисшими челюстями слуг. Затем она подзывала опешивших молодцов к себе и приказывала приспустить штаны. Ощупав обеими руками их стоящие торчком кожаные "палицы", царевна приказывала двоим раздеться и помочь ей мыться, а третьего заполучала в своё распоряжение на всю ночь Луксора.
Раздавшийся среди ночи цокот копыт, конские всхрапы, людские голоса и топот ног застали Сенамотис верхом на вздыбленном "жеребце", в то время как другой пристроился к ней, точно к кобылице, сзади. Все трое испуганно замерли, вмиг сообразив, что этот многоголосый переполох мог быть вызван только одним – приездом царя. В следующее мгновенье молодец, только что самозабвенно долбивший мягкий выпуклый зад царевны, вынул свой "таран" и соскочил с ложа как ошпаренный, а тот, кто лежал под ней, сбросил её с себя, точно какую-то девку, и бросился вслед за товарищем в соседнюю комнату. Подхватив разбросанную вокруг ванны одежду, они, вместе с вырвавшимся из жарких объятий Луксоры товарищем, торопливо накинули на себя кто что успел схватить впопыхах, и крадучись выскользнули из передней комнаты в освещённый висящим у запертого на засов бокового выхода светильником узкий, короткий коридор, другой конец которого выводил в гудевший голосами "тронный" зал.
