Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 90 страниц)
Заручившись поддержкой богов, царевич вместе со стариками-навклерами, сотней пеших соматофилаков и разросшейся, как снежный ком, толпой зевак проследовал через центральные ворота на огороженную невысокой крепостной стеной портовую территорию, охватывавшую полукольцом обширную гавань с каменными пристанями, тянущимися в море защитными молами, деревянными причалами и мостками. Мощёная серыми плитами широкая прямая улица, по которой шествовал со спутниками Левкон, рассекая надвое припортовую территорию, заканчивалась на так называемой "Царской" пристани, выложенной зеленовато-серым песчаником и отгороженной от остального порта и соседних причалов двойной ионической колоннадой с загнутыми дуговидно к бухте краями. В центре её, над дорогой, четвёрка могучих бронзовых коней, впряженных в бронзовую колесницу, мчала в сторону бухты сжимающего в отставленной влево мощной длани трезубец бронзового Посейдона.
На воде у причалов сейчас покачивались только шлюпки и баркасы рыбаков и паромщиков, сновавших по Проливу в любое время года, когда позволяла погода и суровые морозы не сковывали поверхность воды ледяным мостом (что случалось не каждый год и длилось не долго). Все большие корабли на зимовку были вытащены по смазанным жиром деревянным каткам из воды на берег и укрыты от дождя и снега за дощатыми стенами и тесовыми крышами доков.
После того как судовладельцы осмотрели вместе с Левконом свои корабли и определили, какие спускать на воду, каждый отобранный для феодосийской экспедиции корабль обступили по сто-двести левконовых воинов и дружными усилиями столкнули их по обильно смазанным бараньим жиром каткам в воду. Ещё часа полтора на них устанавливали мачты, крепили такелаж и паруса. И вот, наконец, незадолго до полудня все 35 широкопалубных торговых судна, укомплектованные гребцами и палубными командами из восточнобоспорских гоплитов (только навклеры и кормчие – все много старше пятидесяти – были пантикапейцами), встали у причалов в ожидании погрузки.
Пока рабы загружали на корабли балласт, запас продуктов и воду, на глазах у выстроившихся на широкой каменной набережной по обе стороны Царской пристани пяти тысяч восточнобоспорских гоплитов и множества запрудивших центральную улицу зевак, трое жрецов-гадателей заклали выбранную предводителем экспедиции Левконом ещё на агоре овцу. Тщательно изучив под надзором Левкона внутренности жертвы, гадатели пришли к выводу, что, милостью богов, знамения предвещают успех задуманного дела. Благодарно воздев руки к открывшемуся между облаками над Проливом небу, Левкон дал команду грузиться на суда: он хотел сегодня к вечеру непременно добраться до Акры и Китея – двух небольших городков в южном устье Стенона.
В эту минуту в широкой арке Больших портовых ворот показались роскошные, все в позолоте, плотно зашторенные носилки, плавно плывшие на плечах восьми рослых рабов. По бокам носилок семенили две рабыни в длинных коричневых хитонах – белокурая и чёрная, а впереди и сзади бодро чеканили шаг два десятка вооружённых большими прямоугольными щитами, короткими копьями и мечами соматофилаков.
Пробившись сквозь расступившуюся толпу на Царскую пристань, рабы аккуратно опустили носилки на короткие позолоченные львиные лапы в нескольких шагах от взиравших с немым удивлением на их приближение Левкона и Делиада. Рабыни раздвинули расшитые золотыми травами, цветами и павлинами парчовые занавески, и тысячи восхищённых глаз тотчас устремились отовсюду на двух спустившихся с Олимпа богинь: длинные меховые накидки, в которые они кутались не столько от холода, как от нескромных взглядов, не могли скрыть благородную осанку их стройных фигур и утончённую красоту лиц.
Подойдя с дочерью к Левкону и Делиаду, Герея пояснила с улыбкой, что Элевсина, узнав утром, что отец был ночью дома, горько расплакалась из-за того, что не смогла его повидать после долгой разлуки, и, чтоб её успокоить, пришлось отправиться с ней сюда на пристань.
Нежно приобняв левой рукой за плечи прильнувшую к нагрудному панцирю дочь, Левкон сжал в правой ладони руку жены. Так они стояли молча вместе с Делиадом, пока все пять тысяч левконовых воинов не оказались на кораблях.
– Ну, всё – нам пора... – Левкон отпустил руку жены и ласково обхватил ладонями узкие щёчки дочери, из замутнённых печалью глаз которой тотчас заструились долго копившиеся слёзы.
Обменявшись под устремлёнными на них с переполненных палуб завистливыми взглядами прощальными объятиями и поцелуями с царевнами, Левкон и Делиад сбежали по четырём истёртым каменным ступеням на протянувшийся в бухту примерно на плефр широкий центральный мол и последними ловко перескочили на борт ближайшего корабля, стоявшего кормой к берегу у защищённой от ударов о камень вбитыми в дно через каждые два локтя толстыми дубовыми сваями причальной стенки.
Воины тотчас отвязали от медных причальных столбиков канаты, втянули сходни на палубу и оттолкнули копьями корабль от причала. Когда полоса тёмно-зелёной воды между левым бортом и стенкой причала расширилась до трёх-четырёх оргий, из прикрытых кожаными пологами вёсельных окон опустились в воду 25 пар тёмно-красных вёсел с короткими, широкими, слегка загнутыми на концах лопастями. Повинуясь зазвучавшим под палубой ритмичным посвистам флейты, вёсла разом вспенили воду, толкая тяжёлый корабль вперёд.
Постепенно убыстряя ход, корабль Левкона выбрался из огороженной длинными молами гавани на простор обширного Пантикапейского залива. За ним, как стая запоздалых журавлей за вожаком, отлепившись от соседних причалов, потянулись двумя колоннами остальные 34 судна. И пока видны были под бронзовой тетриппой Посейдона стройные фигурки царевен, лица и взгляды теснившихся на палубах воинов, словно под влиянием неведомой силы, были обращены на них. Младшая царевна долго прощально махала вслед кораблям рукой, другой рукой утирая скатывавшиеся по щекам бусинки слёз; её мать, сложив завёрнутые в серебристый мех накидки руки под высокой грудью, стояла недвижимо, словно статуя Афродиты, пока увозивший её мужа корабль не скрылся за мысом Дия.
Под вечер, как и планировалось, левконова флотилия благополучно прибыла к мысу Акра – юго-восточной оконечности Скалистого полуострова, возле которого светлые воды Меотиды, завершив долгий путь пуповиной Боспорского пролива, растворялись в чёрных водах Эвксина. Разделившись, флотилия бросила якоря в двух тесных бухточках под защитой небольших крепостей: Акры – на северной стороне одноименного мыса, и расположенного за ним Китея, намереваясь с первыми проблесками утренней зари плыть далее на запад вдоль отвесных круч полуострова, не зря прозванного Скалистым. Но когда наступило утро, оказалось, что нет больше ни кораблей, ни моря, ни вздымающегося стеной берега – всё утонуло в опустившемся ночью на воду плотном белом облаке.
Густой, как разлившееся молоко, туман держался над тихим, будто уснувшим морем почти до полудня, когда был развеян задувшим с юга ветром. С каждой минутой ветер дул всё сильнее; не прошло и часа, как зеркальная гладь моря закипела пенными бурунами и вздыбилась штормовыми волнами. Навклеры 15-ти стоявших в тесной бухточке Китея кораблей убедили Левкона вернуться, пока не поздно, из опасных гаваней Китея и Акры обратно в Пролив и переждать надвигающийся шторм в более надёжной и защищённой от высоких волн и свирепых ветров гавани Нимфея.
После того как скифы, дождавшись ночи, поставили на колёса и оттащили на безопасное расстояние подбитый боспорскими камнемётами таран, неапольским грекам понадобилось всего пару часов, чтобы устранить поломки – главное, что ударное бревно осталось цело! А уже следующей ночью, словно вняв мольбам царя Палака, боги укутали землю непроницаемым покрывалом тумана.
Чтобы не выдать себя раньше времени грекам конским ржанием и топотом, Палак велел всем воинам, включая и вождей, идти за тараном к Длинной стене пешком, соблюдая полнейшую тишину, и сам, подавая пример, оставив коня Мазаку, двинулся на своих двоих, держась, как слепец, за привязанный сзади к невидимому тарану аркан.
Таран тащили с полсотни человек: одни впряглись вместо коней впереди, другие тянули его за вбитые внутри в боковины железные скобы, третьи толкали сзади. Общими усилиями тяжёлый таран катился на хорошо смазанных бараньим жиром осях легко. Невидимую в разлитом по земле "молоке" дорогу шедшие впереди проводники определяли наощупь – шаря по ней ладонями, чтобы ненароком не свернуть с путеводной колеи в усеянную большими и малыми камнями на обочинах траву.
Когда чёрный морок впереди начал светлеть и превращаться в серый, скифский таран бесшумно уткнулся "рылом" в ворота Длинной стены. Наверху всё было тихо: боспорские дозорные, должно быть, дрыхли, не чуя, что скифский волк уже изготовился к смертельному прыжку. Палак в душе тихо ликовал: самое трудное сделано! Ему удалось перехитрить греков – теперь их метательные машины ничем не смогут им помочь! Осталось лишь разбить ворота и всей многотысячной силой ринуться в пролом, круша во славу великого Ария вражьи кости и черепа и устилая себе путь до самого Пантикапея боспорскими телами...
Встав возле правого заднего колеса, Палак, сглотнув слюну, шёпотом приказал начинать. Два десятка воинов, ухватившись за вбитые в бока висевшего на уровне груди ударного бревна скобы, оттянули его, сколько могли, назад и по тихой команде сотника с силой толкнули вперёд. Первый робкий тычок бронзового "кабаньего рыла" в медную оковку ворот разорвал предрассветную тишину, как внезапный удар грома.
Наверху, на утопающих в густом киселе башнях и на стене над воротами, совсем близко, раздались истошные петушиные крики всполошившихся греков и послышался топот десятков ног. Непонятно было: то ли боспорцы взбегали на стену, то ли, наоборот – в панике бежали с неё прочь. Скифская обслуга тарана меж тем, получив себе в помощь Тинкаса, передавшего царский бунчук помощнику и могуче толкавшего ударное бревно ладонями в широкий задний торец, работала с весёлым азартом, с каждым ударом всё резче и сильней кроша твёрдой "кабаньей головой" толстые дубовые доски. Между тем, несмотря на все усилия, доски поддавались очень тяжело: крошились, но не ломались, будто что-то, помимо медных полос, держало их изнутри. Минут через десять, когда глухое буханье бронзового "рыла" о дерево сменилось звонкими ударами о камень, выяснилось, что прохода за воротами нет: боспорцы завалили его массивными каменными глыбами.
А тем временем боспорцы, оправившись от первоначального шока, предприняли энергичные контрмеры. Как вскоре выяснилось, не дождавшись пока рассеется туман, скифы перехитрили сами себя. Воспользовавшись тем, что скифы не видят их в тумане, боспорцы, не опасаясь скифских стрел, обильно полили со стены над воротами крышу и бока тарана оливковым маслом и забросали его десятками факелов. Сырые шкуры не смогли защитить таран от огня: сперва пространство внутри тарана наполнилось едким удушливым дымом, вынудив раскачивавших "кабана" воинов и самого Палака бежать оттуда, надрывно кашляя и протирая слезящиеся глаза; затем горящее масло высушило шкуры, и вся передняя часть тарана запылала. О том, чтобы захватить с собой с озера достаточный запас воды, конечно, никто не подумал.
По совету греков – строителей тарана, сопровождавших своё детище к Длинной стене и помогавших скифам управляться с ним, скифы оттащили заполыхавший таран от ворот за ров. Там волосяные канаты перегорели, тяжёлое таранное бревно упало и сломало колёсные оси. Скоро от скифского тарана остался лишь обугленный остов на дороге...
С лицом чернее тучи, Палак укрылся в одной из комнат постоялого двора. Повернув на пороге голову к следовавшим за ним в скорбном молчании друзьям, Палак угрюмо сказал, что хочет побыть один, и оказавшийся ближе всех к царю сын Иненсимея Тапсак, понимающе вздохнув, аккуратно прикрыл за ним расшатанную дверь. Два десятка молодых друзей царя, кто – стоя, кто – сидя, расположились под навесом вокруг двери – ждать, когда сойдёт туман, и слуги пригонят из табора коней.
Выждав несколько минут, царевич Лигдамис молча подвинул загораживавшего массивным торсом дверь Тинкаса (воины его богатырского десятка стояли с бунчуком тут же около навеса) и легонько толкнул дверь. Убедившись, что она не заперта, Лигдамис вошёл и плотно прикрыл за собой дверь.
Палак, поджав к подбородку обхваченные руками колени, сидел на грязном земляном полу в дальнем левом углу узкой, как конское стойло, пустой комнатушки. Бросив недовольный взгляд на вошедшего наперекор запрету брата, Палак ничего не сказал и вновь угрюмо уткнулся себе под ноги. Лигдамис молча сел рядом и с минуту глядел на едва видневшуюся напротив в полумраке грязно-серую, покрытую широкими трещинами стену.
– Послушай, брат... Думаю, нам нужно прекратить биться без толку головой о Длинную стену и навалиться всей силой на Феодосию.
– Что же, я должен бежать отсюда, поджав хвост, как побитая собака?
– Но что делать, если Длинная стена нам не по зубам? А захватив Феодосию, можно победно закончить эту войну.
– Победно эту войну можно закончить лишь в Пантикапее, – упрямо возразил Палак, больше всего боявшийся, чтобы старшие братья, вожди, да и все воины, не посчитали его слабаком и жалким неудачником, не оправдавшим надежд оставившего ему золотую царскую булаву отца. – А, кроме того, я не хочу лишать Марепсемиса и Эминака заслуженной славы. Феодосия – их законная добыча... Нам же, брат, чтоб не быть и дальше посмешищем в глазах греков нужно придумать, как же всё-таки перескочить эту проклятую стену!
Некоторое время спустя двор наполнился топотом и ржанием пригнанных слугами с ночного выпаса коней. Распахнув дверь, Палак оглядел исподлобья обратившиеся к нему лица друзей и явившихся к царскому бунчуку вождей. Туман всё еще окутывал белым облаком землю и небо, но успел заметно поредеть: если час назад нельзя было разглядеть пальцы собственной вытянутой руки, то теперь стали видны наконечники копий в руках окружавших бунчук тинкасовых воинов.
– Ну что, советнички? Придумал кто-нибудь, как нам, наконец, перебраться на ту сторону, или мне придётся посылать за Посидеем?
Повисла беззвучная пауза, прерванная покашливанием простудившегося в походе царского писца Симаха.
– Мне кажется, я могу предложить кое-что, – просипел Симах слабым простуженным голосом.
– Ну говори...
– Я считаю, нам надо отказаться от новых попыток захватить ворота, тем более, что боспорцы завалили их с той стороны камнями.
Прокашлявшись и трубно высморкавшись, писец продолжил:
– Нужно выбрать подходящий участок стены где-нибудь подальше от ворот и прежде, чем боспорцы успеют перетащить туда свои камнемёты, засыпать часть рва длиной в полсотни шагов, я думаю... Затем нам надо подкопать в том месте вал и обрушить стену. Разобрав обломки, мы получим для нашей конницы проход в полсотни шагов, а не узкие ворота, как здесь.
По мере того, как Симах говорил, сумрачное лицо Палака всё больше светлело, подобно наполнявшему постоялый двор туману. Едва тот кончил и опять забился в раздиравшем горло хриплом кашле, Палак шагнул вперёд, порывисто обнял своего писаря за плечи и с силой поплескал пятернёй по судорожно содрогающейся спине.
– Молодчина, Симах! Здорово придумал!
Но Лигдамис тутже остудил его восторг:
– Да, умно... Только подкопанная стена рухнет на наших же воинов. Хорошо бы, чтоб эту работу сделали рабы, да где их взять? Разве дождаться пока Марепсемис захватит Феодосию?
Палак поглядел на Лигдамиса с таким видом, будто только что по ошибке вместо вина набрал полный рот уксуса. Но прежде чем он успел что-либо ответить, в разговор вмешался Главк.
– А я считаю, что совсем не обязательно подкапывать и заваливать стену! Есть решение получше, – заявил он радостным тоном человека, только что сумевшего решить трудную школьную задачу. – Мы ведь можем возвести нашу насыпь до самого верха стены и подняться на стену, как по склону кургана, а затем сделать такую же насыпь и с той стороны. И нам не нужно будет ждать, когда Марепсемис возьмёт Феодосию и пригонит сюда рабов с кирками и лопатами. Может он и вовсе её не возьмёт! Думаю, что на этот раз боспорцам не удастся нам помешать. Они либо дадут нам бой за стеной, либо убегут за Ближнюю стену, либо запросят мира, когда увидят, как растёт наша насыпь.
– Ай да Главк! Ай да молодец! Уверен, что и твой отец не придумал бы ничего лучше! – воскликнул с довольной улыбкой Палак, радостно хлопнув Главка по плечу. Как и у царя, лица всех, кто стоял вокруг, светились восхищёнными улыбками: от недавнего траурного уныния не осталось и следа!
– А вот, наконец, и наши кони! – воскликнул Иненсимей, увидев подъезжавшего из тумана к царскому бунчуку старшего конюха Мазака с длинной связкой коней в поводу.
Отправляясь ночью вместе с царём пешим ходом к Длинной стене, воины оставили своих коней в степи под присмотром конюхов осёдланными, чтобы утром, когда их пригонят к пробитым тараном воротам, оставалось лишь вскочить в седло и ринуться в бой, либо преследование бегущего врага. Громко окликая своих конюхов, вожди и молодые товарищи царя разбрелись по двору в поисках своих коней. Ласково огладив по бархатному храпу и тёплой морде своего любимца, радостно заржавшего при виде хозяина, Палак мягким кошачьим прыжком взлетел на его спину и, не дожидаясь пока его приближённые разберут своих коней, тронулся шагом к проступившему слева в туманной дымке проёму ворот. В полях вокруг постоялого двора шумно рассаживалось на пригнанных с пастбища коней его многотысячное войско.
– Что-то я проголодался, как волк, упустивший из пасти в тумане жирного зайца! – пошутил Палак, обращаясь к ехавшим по бокам Лигдамису и Иненсимею, и, тронув скификами чуткие бока коня, пустил его резвым галопом по хорошо уже различимой дороге к скрытому в туманной дымке на западе табору.
11
Шесть дней неапольские греки, не разгибая спины, от рассвета до заката визжали пилами, стучали топорами и молотками, чтобы поспеть к указанному Марепсемисом сроку, и наконец все три заказанных тарана были готовы. За это время скифы существенно пополнили запас стрел, посрезав в садах все тонкие прямые ветви, и вновь преисполнились желанием скорее ринуться на приступ вражеского города, радуясь тому, что на сей раз сражаться придётся на твёрдой земле, а не вися на шатких лестницах между небом и землёй, как в прошлый раз.
В Феодосии, наоборот, за эти шесть дней радость первой победы и вера в неприступность для варваров феодосийских стен сменилась опять неуверенностью, тревогой и всеобщим унынием. Четвёртые сутки на море бушевал жестокий шторм, лишая феодосийцев надежды на помощь извне. Каждый с тревогой думал, выдержат ли старые ворота с давно протрухшими досками и обветшалые стены удары скифских таранов. Что будет, если варварам всё же удастся ворваться в город? Многократное численное превосходство скифов не оставляло в таком случае шансов на спасение. Оставалось лишь каждый день властям города, с номархом и политархом во главе, приносить от лица всех граждан обильные подношения Посейдону, Афродите Навархиде, Зевсу Сотеру и прочим богам-защитникам и молить их поскорее утихомирить так некстати разбушевавшийся Эвксин. А помимо этого, феодосийцы, следуя известной народной поговорке "на богов надейся, но и сам не плошай", завалили все трое ворот тяжёлыми камнями, разобрав для этого близлежащие общественные здания: старую казарму у Больших ворот, часть театра около Деметриных и бани возле Малых.
Пока на краю феодосийского города мёртвых, у подножья поросшего соснами горного отрога, протянувшегося вдоль южных околиц города к мысу Теодеос, строился третий таран, Марепсемис и Эминак провели испытания двух уже построенных, успешно разбив несколько крепких ворот и каменных стен усадеб, заодно обучив слаженной работе назначенных в обслугу таранов скифов. Толпы скифов, с детским любопытством наблюдавшие за постройкой и работой таранов, преисполнились уверенности, что никакие ворота не устоят перед разрушительной силой этих махин.
По совету неапольских мастеров скифы изготовили из шкур забитых в пищу коней и телят три сотни кожаных вёдер, чтобы не дать феодосийцам сжечь тараны. Феодосийцы, в свою очередь, установили однажды ночью на зубцах над всеми тремя воротами увесистые каменные глыбы, куски колонн, старые жернова, чтобы обрушить их в подходящий момент на скифские тараны. Осмотрев утром эти опасные снаряды, Марепсемис приказал изготовить длинные шесты, чтобы спихнуть их на головы самим грекам до того, как тараны подойдут к воротам.
После того, как сотник Атрей, приставленный надзирать за неапольскими греками, доложил, что третий таран готов, Марепсемис пригласил тысячника Камбиса и вождей в свою усадьбу на ужин, во время которого объявил, что наступление на западные ворота поведут завтра фисамиты Сфера и полтысячи сайев Камбиса под общим руководством Эминака. На южные ворота двинутся авхаты Танака и другие полтыщи сайев под командой самого Марепсемиса (Марепсемис полагал, что наилучшие шансы ворваться в город именно через южные ворота; к тому же, оттуда, с расположенной поблизости горы он мог видеть всю картину штурма целиком). Ну а малые восточные ворота атакуют, соответственно, хабы Госона и напиты Скилака.
– Начнём штурм без сигнала, как только краешек золотого шлема Гойтосира покажется над морем.
– А если небо будет в облаках? – тотчас поинтересовался Госон.
– Если утром будет туман или дождь? – дополнил его Танак.
– Дождь – это хорошо, – ответил, теребя бороду, Марепсемис. – Дождь не даст грекам поджечь наши тараны. А туман переждём. Мы не допустим той глупости, какую сделал Палак, – башни и стены над воротами должны быть всё время под прицелом наших лучших стрелков!.. Следите завтра утром за греческим храмом на горе: мой вестовой подаст вам оттуда сигнал зажжённым факелом.
– А не закидают ли греки наши тараны по дороге к воротам камнями, как палаков таран? – высказал опасение старший сын Марепсемиса Скил, присутствовавший вместе с младшими братьями на ужине и совете.
– По моим сведениям машин, способных кидать большие камни, в Феодосии нет, – ответил Марепсемис. – А мелкие камни нашим таранам не страшны.
– А разве они не могли их изготовить, пока мы строили наши тараны? – спросил в свою очередь второй сын Марепсемиса Сурнак, тоже захотевший показать, что он не зря участвует на совете с вождями.
– Наши греки сказали мне, что сделать большой камнемёт куда сложнее, чем таран, – это дело долгое и непростое. Так что вряд ли они успели, – ответил Марепсемис, подставляя пустую чашу слуге, исполнявшему обязанность виночерпия (подвоз вина был налажен за эти дни ушлыми греческими купцами из Неаполя). – Ну, други, давайте выпьем за то, чтобы завтра, милостью Ария и Папая, мы с вами вечеряли в Феодосии!
Все дни, пока строились тараны, Савмак и Фарзой проводили вместе – то в компании сверстников, то вдвоём – только ели и ночевали со своими. Обоих, особенно младшего на полгода Савмака, тянуло друг к другу как арканом.
Вечером, когда их отцы уехали совещаться к Марепсемису и Эминаку перед завтрашним решающим штурмом, они уединились на лысой макушке небольшой горы, достаточно пологой, чтобы забраться на неё на конях, возвышающейся над восточной околицей города недалеко от моря. Отсюда простиравшаяся далеко на север и – без конца и края – на восток морская равнина, волнующаяся и переливающаяся, как степной ковыль под ветром, и вытянувшийся внизу узким изогнутым серпом греческий город, были как на ладони.
После долгого молчания, сидевшие рядом на травяном бугорке, вальяжно вытянув по косогору ноги, приятели (кони их мирно пощипывали травку за спиной, удерживаемые на месте накинутыми на локоть поводьями), глядя на окрашенные в кроваво-красные тона уходящим слева за плоскую Столовую гору солнцем черепичные крыши, заговорили о смерти. Что, если завтра им суждено умереть?
– Ну, тебе-то чего переживать? – скосив глаза на товарища, грустно ухмыльнулся Фарзой. – Ты ведь сперва должен прославиться и переспать с царевной. Так ведь тебе старая ведьма нагадала? Вот я – другое дело. Может, этот закат для меня последний, и завтра в этот час я уже буду на пути в страну предков.
– Зря ты, Фарзой смеёшься над предсказаниями гадалки! Если хочешь знать, её предсказание уже наполовину сбылось, – взволнованно сказал Савмак. Взяв с друга клятву никому не говорить об услышанном, Савмак, краснея, рассказал ему о своей любви к царевне Сенамотис и о проведённой в её кибитке ночи, после того как он победил в скачках вокруг Неаполя.
– А завтра, может, сбудется и вторая половина предсказания: может, я завтра первым ворвусь в Феодосию, и тем прославлюсь, а затем погибну.
Отвернувшись, оба с минуту молча глядели на расстилавшийся внизу узорчатым красно-коричневым ковром город. Наконец Фарзой решился, в ответ на признание друга, открыть перед ним и свою душу.
– Ну, раз ты уже поимел свою царевну, то тебе расстаться с земной жизнью будет не так досадно, – молвил он печально. – Не то, что мне! При мысли о завтрашнем бое на меня иногда такой страх накатывает, такая тоска... Погибнуть со славой в бою не страшно. Обидно только столько лет мечтать о Мирсине и уйти в землю, так и не отведав её сладких прелестей; думать, что она достанется кому-то другому – вот что тяжко! Я ведь до сих пор только со служанками баловался, да и то лишь для того, чтобы не оплошать потом с Мирсиной... Нет, брат, на этой войне мне погибнуть никак нельзя!.. Но и прятаться за спинами других я, конечно, не буду, а там – как Арий решит! Я для себя загадал: или завтра добуду голову первого врага, или не видать мне Мирсины! Как думаешь, кому достанется Мирсина, если меня убьют? Такая красавица в невестах не засидится: наверно станет женой одного из сынов Марепсемиса, а то и самого Палака и забудет меня.
Слыша в голосе друга неподдельную тоску, Савмак сочувственно опустил ладонь ему на плечо и мягко, доверительно произнёс:
– Не переживай, Фарзой! Завтра мы возьмём этот город и украсим наши уздечки волосами греков. Я-то знаю, как тебя любит и ждёт Мирсина. Все её расспросы – только про тебя! Вот увидишь – всё у вас будет хорошо.
– А у тебя с Фрасибулой? Ты её больше не любишь?
– Ну, почему – люблю. Только она для меня всё ещё – прелестный ребёнок. Пока я люблю её, скорее, как сестру.
– Гм... сестру!
– Да... А царевна Сенамотис – первая, кого я полюбил по-настоящему как женщину.
– Будешь после войны просить Палака отдать её тебе в жёны?
Савмак убрал руку с плеча Фарзоя и тяжко вздохнул.
– Кто я для неё? Дочь самого Скилура не пойдёт за простого сайя, пусть и сына вождя. Она мечтает стать боспорской царицей. А со мной она просто развлеклась одну ночь, вознаградила меня за шкуру чёрного волка и за победу в скачках... Ну, и за то спасибо...
– Ладно, Савмак, уже стемнело – пора возвращаться в табор. А то у меня что-то кошки в животе урчат, – сказал с улыбкой Фарзой, вставая.
Госон и Танак беспокоились не зря: осеннее утро в горной котловине под Феодосией на другой день, в который уже раз выдалось туманным и дождливым, отстрочив начало штурма часа на три, пока восседавшему на коне возле ограды храма Геры Марепсемису не стали отчётливо видны зубчатые верха башен и стен, а лёгкая полупрозрачная дымка осталась лишь у самой земли да над притихшим ночью морем. Тогда телохранитель Марепсемиса запалил факел, и толпы скрывавшихся в клерах скифских всадников выехали с луками наизготовку на открытое пространство и в зловещем молчании, словно привидения (с высоты казалось, будто они плывут в молочном озере, над которым виднеются только короткогривые шеи и головы коней и серые торсы всадников в конусовидных башлыках), двинулись шагом к городским воротам. За передовыми всадниками к воротам бесшумно покатились рукотворные «слоны» с грозно раскачивающимися впереди бронзовыми «бивнями».
Десятки испуганных голосов на феодосийской стене тотчас подняли тревогу. Через минуту-другую круглые стальные каски и гребенчатые шлемы греков виднелись возле каждого зубца. Приблизившись к стене на полсотни шагов, всадники вскинули луки и открыли по верху стены убийственную стрельбу, вынудив греков попрятаться за зубцы.
На сбегавшей к южным воротам из балки на западном склоне Деметриной горы кривой дороге трём десяткам авхатов, отобранным за бычью силу в обслугу тарана, пришлось не толкать, а наоборот, придерживать его на спуске. Да и расстояние от ближайшей усадьбы до ворот здесь было наименьшим, так что именно здесь, где командовал сам Марепсемис, таран первым докатился до стены, остановившись в десяти шагах от скреплённых тремя толстыми поперечными полосами ржавого железа дубовых воротных створок.
Два десятка скифов, бежавших пешими по бокам тарана, подняли из тумана длинные шесты и, в то время, как конные стрелки не давали грекам высунуть кончик носа из-за мерлонов, спихнули нависавшие над воротами массивные каменные глыбы внутрь стены, пришибив и покалечив укрывавшихся под ними греков. После этого обслуга придвинула таран вплотную к воротам, и скоро первые гулкие удары металла о дерево похоронным звоном разнеслись по округе, отчётливо слышимые в самых отдалённых уголках Феодосии. Скоро к грохоту первого тарана присоединил свой звучный голос западный его собрат, а ещё через несколько минут подоспел и восточный, которому пришлось проделать наиболее длинный путь к цели по рассекавшей надвое засеянное костями феодосийских мертвецов поле узкой дороге.
Вожди Госон и Скилак ехали под бунчуками сразу за тараном, который, облепив со всех сторон, как муравьи гусеницу, резво катили к воротам полсотни пеших хабов и напитов, выделявшихся среди соплеменников толщиной мышц на руках и ногах.
Фарзой и Савмак, как и во время первого штурма, оказались на обочине главных событий. Как и тогда, оба юноши получили от отцов задание держать под непрестанным обстрелом зубчатые гребни башен и стен вблизи ворот, вместе с десятками таких же как они новичков. Правда, тогда сыновья вождей двигались на конях позади пеших соплеменников, а теперь они оказались у стены в числе первых. Тогда пять тысяч напитов и хабов были распределены вдоль всей восточной стены, теперь же все три с лишним тысячи воинов сгрудились напротив ворот в ожидании, когда таран откроет им дорогу в город. Благодаря этому, Савмак и Фарзой теперь оказались рядом. И хоть до вражеской стены было рукой подать, стоять под нею скифам было так же безопасно, как и в мирное время: страшась метких скифских стрел, ни один феодосиец не осмелился показаться между зубцами, чтобы пустить стрелу или метнуть дротик. Все свои усилия защитники города сосредоточили на борьбе с главной опасностью – тараном. Скрываясь за мерлонами, они вслепую забрасывали таран горшками с оливковым маслом и топлёным жиром, закидывали его десятками смоляных факелов, лили на него из ковшов на длинных держаках горящую смолу. Десятки толпившихся с боков тарана скифов, пока их укрывшиеся внутри товарищи ударно крушили крепким бронзовым бивнем протрухшие доски ворот, сбивали огонь сырыми шкурами. Другие поливали островерхую крышу и стены тарана водой из кожаных вёдер с широкими горлышками из согнутой в кольцо виноградной лозы, набирая воду из протекавшего по дну вытянувшейся вдоль восточной стены к морю балки ручья. Таким образом хабам и напитам удавалось сберегать свой таран от огня.
