Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 69 (всего у книги 90 страниц)
(Примечание. Обо всех этих событиях рассказано в первой части романа.)
Раскрасневшиеся от выпитого по ходу агасиклова рассказа вина и нагретого жаровнями воздуха, гости заспорили, приедет ли в Неаполь за талантом золота жена Левкона.
– Да за такую уйму золота я бы не то что жену, а и всех своих дочерей варвару привёз! – громко ляснув себя ладонью по толстому женскому бедру, воскликнул под всеобщий хохот 55-летний главный логограф Дамасикл – низкорослый крепыш с вросшей в жирную шею круглой, большелобой головой, обросшей, словно диким кустарником, курчавыми волосами ржавого цвета, имевший от двух своих жён (первая умерла при родах Аполлодоры), двух сыновей и аж пять дочерей.
– Скажите: а кто-нибудь из вас видел жену царевича Левкона? – спросил, задумчиво накручивая на палец длинную прядь волнистой пепельной бороды, навклер Матрий, когда раскаты хохота немного поутихли. – Лет семь или восемь назад я оказался в Пантикапее во время праздника в честь Посейдона, от которого боспорские басилевсы ведут свой род, и мне посчастливилось увидеть довольно близко эту бывшую рабыню, которую боспорцы дерзают называть своей Афродитой. Стоя в обнимку с деревянным Посейдоном в запряженной четвёркой великолепных бело-серых лошадей золотой колеснице, управляемой царевичем Левконом, она ехала сквозь восторженно ликующую толпу из Акрополя к гипподрому, изображая Амфитриту. И должен вам сказать, что эта дочь феодосийских рабов, дерзко похищенная царевичем Левконом из супружеской спальни прямо в день свадьбы (все вы наверняка слышали эту скандальную историю), в самом деле выглядела, как настоящая богиня – слава о её необычайной красоте нисколько не преувеличена.
– Ну-у, теперь-то она уже, наверное, далеко не та, что тогда! – предположил Дамасикл. – Сейчас ей должно быть уже что-то около тридцати пяти.
– Думаю, что и сейчас она всё ещё необыкновенно хороша, раз Палак предложил целый талант золота за то, чтобы только её увидеть, – возразил Матрий.
– Вот только можно ли верить слову варвара? – произнёс скептически Невмений. – Думаю, если Левкон, соблазнившись, вызовет жену в Неаполь, он больше не увидит ни жены, ни золота. Ха-ха-ха!
– Да только вряд ли Левкон и его жена попадутся в эту ловушку для простаков, – добавил к сказанному приятелем Минний.
Оставив, наконец, боспорские дела, участники симпосиона заговорили о предстоящих как всегда в герее – первом месяце нового года, выборах новых правителей полиса. Развернув к горевшему у его изголовья трехфитильному канделябру поданный Актеоном папирус, Гераклид огласил список своих единомышленников, объявивших себя претендентами на ту или иную должность. Завершали список Невмений, Мегакл и Минний, как раз достигшие в минувшем году 30-летнего возраста, с которого херсонесский закон дозволял избираться в демиурги, и дружно решившие сразу же воспользоваться своим правом и бросить вызов в борьбе за власть противникам из клики Формиона. Невмений решил избираться в стратеги – должность маловажную в период мира, но чрезвычайно значимую во время войны. Мегакл попробует занять место отца в коллегии Девяти, ведающей сбором доходов в казну полиса. Минний подтвердил своё намерение, о котором и так все давно уже знали, побороться за должность номофилака, заняв которую, он получит возможность расследовать гибель родителей и покарать виновных, как велит ему сыновний долг.
– Месть за родителей – дело святое. Я считаю, Минния нужно поддержать, – высказал своё авторитетное мнение Гераклид.
– Давно пора прищемить хвост Формиону! – воскликнул с горячностью Мегакл.
– Хватит уже Херсонесу покорно идти у него на поводу – того и гляди, приведёт нас в скифское стойло, – переглянувшись с Миннием, веско добавил как всегда флегматичный Невмений.
– Ох, молодёжь, молодёжь! – усмехнулся в пушистую белую бороду Саннион. – Норовистые какие жеребчики подросли нам на смену, а Гераклид? Ещё только-только успели отрастить бороду, а уже собираются сбросить с херсонесской колесницы Формиона. Хе-хе-хе!
– Мы не собираемся пока свергать Формиона, – мягко ответил за себя и товарищей Минний. – Но Невмений прав – опираясь на скифов, Формион ведёт Херсонес по пути несчастной Ольвии. Это трудно не заметить даже мне, вернувшемуся в родной город после десятилетней разлуки. Демиурги и эйсимнеты из страха перед скифами послушно исполняют любое желание Формиона, как будто на голове у него уже сияет золотой венец басилевса!
В андроне на миг повисла гнетущая тишина. И старики, и молодые со стыдом опустили очи долу, признавая правоту Минния.
– Но что же мы можем сделать, если большинство и сила на стороне Формиона? – спросил наконец Артемидор.
– Первое, что мы можем и должны сделать – это избавить Херсонес от скифских телохранителей Формиона, – тотчас ответил Минний, как видно, немало времени посвятивший размышлениям на эту тему. – Полагаю, розыск убийц моих родителей даст нам удобный повод для этого. Я постараюсь доказать, что это дело рук формионовых скифов и, не обвиняя пока самого Формиона...
– Но формально эти скифы служат не Формиону, а дочери своего царя Мессапие, – перебив Минния, напомнил Каллиад.
– Это в данном случае не важно, – бросил взгляд в его сторону Минний. – Не обвиняя самого Формиона, хотя любому понятно, что скифы напали на усадьбу моего отца по его приказу, я предложу Совету и народу закон, запрещающий кому бы то ни было, ради спокойствия государства и безопасности граждан, иметь более трёх-четырёх телохранителей из числа свободных варваров.
– Вот это правильно! – воскликнул, выражая общее мнение, Матрий. – Думаю, народ поддержит это, даже если Совет выскажется против.
– Нужно постараться в этот раз провести в коллегии и в Буле как можно больше наших единомышленников, – сказал, подавая подбежавшему рабу свой опустевший канфар, Артемидор.
Раззадоренные количеством выпитого к этому времени вина и открывшейся после речей молодого Минния надеждой вырвать Херсонес из-под многолетнего безраздельного влияния Формиона и его проскифской клики, участники симпосиона пришли в радостное возбуждение. Только Гераклид, заранее посвящённый Миннием в его планы, сохранял спокойствие и невозмутимость, с чуть заметной улыбкой скользя довольным взглядом по раскрасневшимся лицам гостей, да осторожный Саннион качал с сомнением своей словно выбеленной солью головой.
– Но не приведёт ли это нас к войне со Скифией? – спросил он, обратив взгляд на Гераклида. – Не сочтёт ли Палак изгнание из Херсонеса скифов оскорблением своей сестры?
– Боспорцы только что доказали, что не так страшны скифы, как нам ещё недавно казалось, – тотчас парировал воинственно настроенный Невмений, уже в мыслях видевший себя освободителем Равнины.
– Полагаю, момент для нас сейчас самый подходящий, – высказался наконец хозяин дома. – Действительно, Палак только что получил на Боспоре хороший урок, и не думаю, что он повторит свою ошибку, решив попробовать на зуб ещё и наши стены.
– Тем более что зимой здесь скифские кони скоро передохнут от бескормицы! – не преминул добавить к доводам брата и отца свои три обола Агасикл.
– Но Палаку не обязательно идти на Херсонес войной, – продолжал сомневаться Саннион. – Он может просто перекрыть нашу торговлю. Куда мы будем девать наше вино, соль? Как мы обойдёмся без скифского хлеба?
– Ну, зерна мы запасли достаточно, – ответил Гераклид, взглянув на Агасикла, только что доставившего по его приказу из Скифии большую партию пшеницы. – До весны точно хватит. А там, если что, купим на Боспоре.
– А если цены на хлеб немного вздорожают – для нас тоже неплохо, – вставил свою реплику молчун Каллиад, тоже по наущению отца запасшийся в Скифии зерном.
– Ну ладно, убедили, – вскинув руку над головой, сдался Саннион, и все рассмеялись.
– А чтобы провести в коллегии и Буле как можно больше наших сторонников, – опять взял слово, погасив в короткой каштановой, с белыми клоками, бороде улыбку, Минний, – нам необходимо привлечь на нашу сторону беженцев с Равнины. Наверняка, почти все они мечтают вернуться в свои дома в Керкинитиде и Калос Лимене и брошенные на Равнине усадьбы. Надо вернуть им эту надежду. В оставшиеся до экклесии дни мы должны втолковать им, что пока Херсонесом правит Формион, их мечты вернуться на Равнину так и останутся мечтами.
– Большинство беженцев давно в долговых сетях у Формиона и его клики. Так что вряд ли они осмелятся проголосовать против своего благодетеля, – остудил пыл Минния Дамасикл.
– И тем не менее, нужно объяснять простому народу, что он бедствует, потому что Херсонес перенаселён, – продолжил тот с прежней убеждённостью свою речь. – Наша хора не прокормит стольких едоков. Прежние счастливые времена не вернутся, если не отвоевать у скифов нашу Равнину. Сейчас, когда на смену сильному и умному Скилуру в Скифии пришёл, похоже, слабый и неопытный Палак, как раз настал для этого благоприятный момент.
– Ну, о том, какой Палак царь, положим, не стоит судить по одному лишь неудачному боспорскому походу, – возразил Артемидор.
– Да и поход, в результате которого Палаку удалось содрать с Боспора три таланта золота и четыре таланта серебра вряд ли можно назвать неудачным, – добавил, благоговейно закатив округлившиеся бычьи глаза к потолку, Дамасикл, вызвав у участников застолья новый приступ веселья.
– И всё же, – продолжал с молодым задором стоять на своём Минний, – в оставшиеся до выборов дни нужно везде, где только можно, вдалбливать херсонеситам мысль, что если они отдадут свои черепки за Гераклида и его единомышленников, мы поведём херсонесский корабль другим курсом: с теперешней унизительной зависимостью от варваров должно быть покончено раз и навсегда!
Молодёжь – Невмений, Мегакл, Афиней, Агасикл (только Каллиад не смог пересилить ревнивую неприязнь в гераклидову постояльцу) – приветствовала зажигательную речь Минния аплодисментами. Выпив по последнему кубку вина за свою удачу на выборах, участники симпосиона встали с лож и кликнули своих дожидавшихся в соседней комнате рабов. Рабы натянули на ноги хозяевам тёплые зимние скифики с меховой подкладкой, накинули им на плечи и застегнули драгоценными фибулами толстые шерстяные паллии, на головы надели кому – широкополые фетровые петасы, кому – круглые войлочные пилосы, а кому – скифские островерхие кожаные клобуки и, подставив им свои крепкие плечи, повели к выходу.
На освещённом явившимися с поварни с зажжёнными факелами в руках гераклидовыми рабами дворе к ним присоединились, выйдя со служанками с женской половины, жёны и невесты молодых участников симпосиона. Судя по положению Большого Ковша на усыпанном алмазными блёстками чёрном бархате неба, было уже около полуночи. Зябко кутаясь в меховые накидки (после нагретых жаровнями комнат, ночной воздух казался чуть ли не морозным), Афинаида, Горгиппа, Хедра и Аполлонида расцеловалась с вышедшей их проводить Агафоклеей, пожелали доброй ночи Гераклиду и Агасиклу и поспешили нырнуть в укрытое от холода и дождя толстыми кожаными и замшевыми пологами нутро своих носилок.
Перебравший вина Невмений, облобызавшись на прощанье с отцом и братом и обменявшись дружескими рукопожатиями и похлопываниями по плечам с остальными, забрался вслед за женой в её узкие одноместные носилки. Его примеру последовал Амфий. Мегакл, которому идти до дома было всего ничего, обозвав с громким пьяным смехом приятелей слабаками, решил пройтись пешком – проветрить разгорячённую голову.
После того как за его невестой Аполлонидой задёрнулся полог её переносного домика, Агасикл незаметно приблизился к стоявшей под навесом позади Агафоклеи и Тирсении Бионе и, слегка коснувшись ладонью её круглой попки, шепнут в украшенное золотым полумесяцем ушко просьбу зайти к нему, когда все разойдутся. Не поворачивая головы с едва обозначившейся на губах улыбкой, девушка чуть заметно кивнула, и он тотчас отошёл в сторону, не отрывая глаз от спины разговаривавшего в центре двора с Артемидором и Дамасиклом отца.
Тем временем подобранные по росту мускулистые рабы-носильщики плавно оторвали ножки носилок от покрывавших гераклидов двор каменных плит и понесли их на руках за факелоносцами к выходу. Следом двинулись сопровождавшие хозяек рабыни-служанки, старики с посохами и провожавшие их на улицу Гераклид, Агасикл и Минний. Пожелав под охраняющими вход колоннами друг другу приятных снов, гости разошлись в разные стороны по прилеглым улицам, а хозяева вернулись в дом.
Не успели рабы поднять на плечи тяжёлые носилки Горгиппы и Невмения и сделать несколько шагов, как из-за пологов послышались звучные лобзания и тонкие женские взвизги, сопровождаемые пьяными смешками и просьбами немного обождать.
Некоторое время Дамасикл, его сын Афиней и скрытая в несомых за ними роскошных носилках Аполлонида следовали, чуть поотстав, за носилками Невмения, поневоле слушая с тайной завистью доносившуюся оттуда бесстыдную, нетерпеливую любовную возню. На втором перекрёстке они свернули вслед за своим юным факелоносцем в боковую улицу и вскоре оказались у знакомой зелёной калитки своего дома, тотчас открытой старым привратником на негромкий оклик хозяина. После того как Аполлонида, выйдя из носилок, упорхнула со своей служанкой в дом, Афиней вымахавший на добрую голову выше родителя, но не успевший ещё обрасти, как он, солидным жирком, глядя на красные отцовские скифики, сказал, что ему не хочется спать, и попросил дозволения пойти поразвлечься.
– Что, сын, молодая кровь ударила в фаллос? – раздвинул масленые губы в понимающей улыбке Дамасикл. – Ну иди, гуляй, пока не женат! Хе-хе-хе!.. Да Мегиса с собой возьми!
– Да ладно, отец! Я и сам себе посвечу! – ответил радостным голосом Афиней.
Забрав у стоявшего рядом со стариком-привратником возле распахнутой калитки щуплого подростка, наверняка мечтавшего поскорее добраться до своего растоптанного тюфяка, трепещущий на ветру факел, он быстро зашагал в сторону портового города, где располагалось большинство херсонесских диктерионов и харчевен, с доступными в любое время дня и ночи красотками на любой вкус и кошелёк.
Завернув за угол, Афиней замедлил шаг и на следующем перекрёстке свернул к Парфенону. Потушив факел в наполненном дождевой водой сточном жёлобе, тянувшемся по краю улицы, он спрятал прикрытую пилосом голову в глубоком капюшоне своего грубошерстного плаща и, касаясь время от времени вытянутой вправо рукой шершавых стен, какое-то время кружил по погружённым во тьму улицам, поминутно оглядываясь и прислушиваясь со страхом, не идёт ли кто за ним. Удостоверившись наконец, что он совершенно один, он остановился около одной из утопленных глубоко в толстой стене калиток, выждал с тревожно бьющимся сердцем на всякий случай ещё с полминуты и тихо постучал условным стуком: два протяжных удара и за ними – три подряд быстрых.
Через 10-15 долгих секунд Афиней услышал за толстой дверью глухой стук засова, и калитка бесшумно приоткрылась, осветив его закутанную в тёмно-коричневый плащ фигуру жёлтым светом глиняной лампы в руке низкорослого, широкоплечего привратника. Не говоря ни слова, молодой человек бочком проскользнул мимо дверного стража в узкий входной коридор.
– Старый хозяин дома? – тихо спросил он, сунув свой потушенный факел в стоявший в углу глиняный сосуд, из широкого надбитого горлышка которого торчал десяток просмоленных факелов.
– Дома, – прогудел, как из бочки, скиф, не выказавший ни малейшего беспокойства ночным вторжением незнакомца.
– Сообщи ему, что прилетела ночная кукушка с важными вестями, – попросил Афиней, укрывая лицо от света лампы в тени капюшона.
Зайдя в свою расположенную в паре шагов от входной двери каморку, привратник толкнул ногой спавшего в углу на набитом камкой тюфяке мальчишку лет десяти и послал его в дом. Минут через пять мальчик вернулся и, освещая путь маленькой глиняной плошкой, проводил ночного гостя длинными запутанными переходами погружённого в тишину дома в рабочую комнату хозяина.
Шагнув за резную вишнёвую дверь, тотчас бесшумно прикрытую за ним оставшимся снаружи заспанным провожатым, Афиней очутился в небольшой комнате, освещённой тусклым огоньком, трепетавшим в средней пасти мастерски вылепленного из красной глины трехголового адского пса Кербера, с загнутым в удобную круглую ручку хвостом, оканчивающимся, как и положено, угрожающе выпустившей длинные кривые зубы и раздвоенное жало треугольной змеиной головой. Пол кабинета покрывал мягкий ворсистый ковёр тёмных тонов. В дальних от входной двери углах поблескивали бронзовой обивкой два массивных сундука; между ними под тёмным настенным ковром, увешанным драгоценным, сплошь покрытым золотом и самоцветами оружием, стояла на позолоченных львиных лапах покрытая рыжеватой львиной шкурой софа с высокой дуговидной спинкой и толстыми боковыми валиками, с позлащёнными львиными головами в передней части. Перед софой стоял продолговатый обеденный столик красного дерева. Около боковых стен стояли два высоких трапезофора с массивными квадратными столешницами – малахитовой, на которой изрыгал из пасти пламя терракотовый Кербер, и яшмовой. По бокам яшмового столика стояли на изящно выгнутых ножках два стула с краснобархатными сиденьями и высокими овальными спинками, около малахитового столика – два глубоких, мягких чернокожих кресла.
Хозяин кабинета, устало откинувшись на спинку и прикрыв ладонью глаза от горевшего поблизости светильника, казалось, по-стариковски дремал в дальнем от входа кресле.
– А-а, это ты, Афиней, – узнал он замершего у дверей гостя, как только тот откинул капюшон. – Надеюсь, ты не зря потревожил меня в столь поздний час... Проходи, садись.
Отняв жилистую стариковскую ладонь от виска, он указал на кресло по другую сторону малахитовой столешницы.
– Ну, так о чём там говорили на симпосионе у Гераклида? Рассказывай, – опять прикрыв узловатыми пальцами глаза, приказал старик, как только сын Дамасикла присел вполоборота на указанное ему место.
Афиней начал было рассказывать о войне скифов с Боспором, но Формион – а это был он – перебил его:
– Об этом я уже знаю. Ещё что?
Когда Афиней торопливо заговорил о планах Гераклида и его друзей насчёт предстоящей экклесии, Формион попросил рассказывать не торопясь, со всеми подробностями, не упустив ни одной детали, и выслушал его очень внимательно. Переспросив в конце, ничего ли он не забыл, Формион вынул из стоявшего по правую руку сундука и вручил склонившемуся в низком поклоне доносчику увесистый кожаный кисет с драхмами.
Выведя накинувшего опять капюшон Афинея из кабинета, Формион, окликнув дремавшего, скорчившись в углу на полу, мальчика (рабам было настрого запрещено садиться на хозяйскую мебель), велел проводить гостя к выходу. Сам же, держа в скрюченных пальцах правой руки змеевидный хвост огнедышащего Кербера и скользя левой ладонью по толстому полированному лестничному перилу, по-стариковски осторожно одолевая ступень за ступенью, двинулся на верхний этаж – в спальню Мессапии.
А в это время, в четырёх кварталах от формионова логова, закутанная с головой в тёмную накидку Биона, выскользнув из гинекея на тёмный ночной двор, сунула в пасть тотчас подбежавшему к ней сторожевому псу по кличке Одноухий (левое ухо его, как и полагается, стояло торчком, а другое всегда было наклонено вперёд, будто сломанное, что придавало псу лихой и забавный вид) кусок пирога с мясом, проглоченного в мгновенье ока, и, скрываясь в тени навеса, пробралась вместе с сопровождавшим её, преданно виляя хвостом, псом к входу в мужское крыло. Приласкав восторженно толкавшегося носом в её колени Одноухого, она бесшумной ящеркой скользнула за незапертую дверь. Оказавшись в погружённом, как и весь дом, во мрак и тишину малом андроне, разделявшем комнаты её братьев (главный андрон был расположен в центральной части дома), она отыскала на ощупь левую дверь, легонько толкнула её и вошла в комнаты Агасикла.
– Биона, ты? – тотчас послышался его нетерпеливый голос из спальни, из которой, через отодвинутый на треть дверной полог, по покрытому ковровыми дорожками дощатому полу протянулась к левой от входа стене и закрытому синей ставней квадратному окну жёлтая полоса света. – Ну, наконец-то! Мы уже заждались: давай скорее сюда!
Задвинув за собой засов, Биона, осветив зарозовевшее лицо заученной улыбкой, поспешила на зов брата. Едва она вошла в маленькую спальню без окон, добрую половину которой занимало широкое деревянное ложе, придвинутое высоким изголовьем впритык к дальней от входа стене, на которой блистали нагими телами искусно вышитые на полотне три прекрасные богини и любующийся на них юный пастух с золотым яблоком в руке, как очутилась в крепких объятиях Агасикла, на котором из одежды оставалась одна нательная льняная эксомида. Целуя обвившую гибкими ласковыми руками его шею Биону в улыбающиеся алые губки, Агасикл задвинул у неё за спиной зелёную замшевую запону и, прихватив прелестную сестрицу раскрытой пятернёй поверх хитона за круглый упругий зад, повлёк её по устилающей пол лосиной шкуре к кровати, на которой, плотоядно улыбаясь, сидел Каллиад. Тот не покинул дом Гераклида после симпосиона вместе со всеми, оставшись ночевать у своего закадычного дружка, как не раз случалось и прежде, так что его присутствие здесь не стало для Бионы сюрпризом. Стоявший на столике в изголовье ложа двухфитильный светильник освещал спальню ровным и довольно ярким светом.
– За то, что заставила себя так долго ждать, красавица, ты сейчас будешь жестоко наказана, – объявил Агасикл, высвобождая Биону из хитона и нательной эксомиды.
– О мой добрый господин! Прошу тебя, не наказывай меня – я задержалась не по своей вине! – взмолилась Биона, опускаясь перед Агасиклом на колени. Ухватившись одной рукой за торчащий из курчавых светло-коричневых зарослей розовый фаллос любимого брата, а другой – за висевшую между тощих волосатых ног длинную толстую "кишку" своего будущего хозяина, она принялась с видимым удовольствием гладить и ударять себя ими по лбу, щекам, подбородку, вожделённо улыбающимся губам...
Ночные визиты к брату юной Бионы, унаследовавшей от матери неуёмную страсть к любовным утехам, не раз уже случались и раньше, а с тех пор, как в доме Гераклида в конце лета поселился Минний, в их забавах время от времени стал принимать участие и Каллиад. Познакомив её с восхитительной мощью своего "жеребца" и вознаградив красивым кулоном на серебряной цепочке, Каллиад сделал Биону своей верной наперсницей, пообещав ей сладкую жизнь в своём доме после женитьбы на Агафоклее. С тех пор Биона, обнимая и лаская перед сном свою юную сестру и хозяйку, не переставала расхваливать на все лады достоинства мужского органа её жениха и отваживать её всячески от недавнего раба Минния, у которого, кроме хорошо подвешенного языка, ничего больше нет. Но, несмотря на все её старания, глупышка Агафоклея, чем дальше, тем больше влюблялась в этого получившего милостью Гераклида приют в их доме нищего бродягу. Правда, при каждой встрече Биона уверяла Каллиада, что насчёт Минния он может быть спокоен: тот ни разу не попытался сблизиться с Агафоклеей – кроме пустой болтовни, между ними ничего не было и нет. Он даже её, Биону, или Тирсению ни разу не попытался уложить в свою постель! То же самое говорил своему дружку и Агасикл: должно быть, Минний слишком боится потерять покровительство Гераклида... или во время рабства надсмотрщики отбили ему яйца! Хе-хе-хе!
Успокоенный насчёт Минния, Каллиад вознаграждал верную Биону новыми подарками и страстными ласками. Биона была единственной, кто знал о поездке Агафоклеи с Миннием к Напиту глядеть на мёртвого скифского царя, но об этом она благоразумно умолчала, тем более что не имевшая от неё секретов Агафоклея клятвенно уверяла, что между нею и Миннием так тогда ничего и не случилось. Хотя, при возвращении домой вдвоём на одном коне (стыдливо покраснев, призналась она), она постоянно чувствовала ягодицами сквозь одежду его напряжённую "палицу", он так и не осмелился взять её хотя бы сзади...
Потянув за белёсые косы, Агасикл поднял Биону и, повернув к себе боком, принялся размашисто хлестать её ладонью по выпуклому шаровидному заду, в то время как его товарищ безжалостно тискал крутые холмы её девичьих грудей, жадно целуя, облизывая и покусывая широкие розовые круги и венчавшие их тёмно-красные продолговатые виноградины сосков. Отвесив каждой ягодице по пять-шесть крепких затрещин (при каждом ударе она негромко вскрикивала, усердно теребя при этом пальчиками свою мохнатую влажную щёлку), Агасикл посчитал, что пока с неё достаточно. Поставив её поперёк ложа по-собачьи "на четыре ноги", он, горя от нетерпения, пристроился к ней сзади, в то время как его друг, зайдя с другой стороны, не спеша запихнул свой огромный бычий "рог" ей в гортань. Минут через пять энергичных усилий, Агасикл извлёк свой закипевший "конец" из разгорячённого зада Бионы, торопливо развернул её к себе головой и с наслаждением оросил её красивое личико белым "молочком". Бросив под голову подушку с плывущим по синим волнам, в сопровождении коричневых дельфинов и серебристых чаек, красным кораблём, Агасикл вытянулся на ложе в сладкой истоме, расслабленно наблюдая из-под полуприкрытых век, как Каллиад, старательно вылизав нежную розовую попку Бионы, безжалостно нанизывает её на свой длинный "вертел"...
Притворившаяся спящей Агафоклея, выждав минут пять после ухода Бионы, откинула беличье одеяло, сунула ноги в меховые полусапожки, завернулась с головой в тёмно-вишнёвый пеплос и тихонечко прокралась через поварню во двор. Едва она, приотворив осторожно дверь, ступила за порог, как в колени ей с радостным повизгиванием ткнулся острой мордой Одноухий. В отличие от Бионы, Агафоклея не догадалась захватить ему угощение, но Одноухий был безмерно счастлив и ласковым поглаживаниям её нежных рук, которые он не замедлил облобызать своим горячим шершавым языком. Прижимаясь во тьме тёплым короткошерстным боком к ноге любимой хозяйки, пёс сопроводил её всё тем же круговым маршрутом ко входу на мужскую половину.
Быстро скользнув за легко подавшуюся под нажимом её руки дверь, Агафоклея замерла у порога, вслушиваясь в доносившиеся слева сквозь затворённые двери звучные, точно от размашистых пощёчин, шлепки и тонкие вскрики Бионы, отчего сердечко затрепетало в её груди испуганной птичкой и прихлынувшая к голове кровь обожгла горячей волной щёки и уши. Через минуту-другую, когда шлепки прекратились и к Агафоклее вернулась способность двигаться, она, пересилив страх, отыскала на ощупь правую дверь, к счастью или к несчастью оказавшуюся незапертой, и вошла в покои Минния. Услышав в темноте мерное похрапывание спавшего в передней комнате минниевого раба, Агафоклея тихонько задвинула за собой засов и, вытянув вперёд руки (единственное окно в правой стене из-за холодов было плотно закрыто ставней), двинулась по памяти мелкими шажками туда, где должен быть прикрытый пологом вход во вторую комнату. Нащупав дрожащей рукой плотный замшевый полог, она постояла несколько секунд в нерешительности, затем, набрав полные лёгкие воздуха, словно в омут головой (выпитое во время женских посиделок вино, до сих пор шумевшее в голове, придало ей смелости), нырнула в минниеву спальню.
Чернильная темнота здесь казалась ещё гуще, чем в прихожей. Ни храпа, ни даже дыхания Минния, сколько ни вслушивалась, Агафоклея не услышала. Ей даже подумалось, что комната пуста. Может, он сейчас там, у Агасикла, развлекается с Бионой?
Раз так, значит, он сам виноват, решила она, надумав вернуться к себе, но ноги, вопреки принятому решению, понесли её к стоявшей, как она помнила, наискосок у левой стены кровати – чтобы удостовериться, что она пуста. Ткнувшись коленкой в деревянный остов ложа, она опустила руку, и пальцы её коснулась прикрытой шерстяным покрывалом мужской ступни. Она тотчас отдёрнула руку, невольно ойкнув.
– Кто здесь? – услышала она знакомый, немного напуганный голос, и в тот же миг радость накатила волной к голове, напрочь прогнав все её страхи и сомнения.
– Минний, это я, Агафоклея, – прошелестел её чуть слышный шепоток.
– Агафоклея! – резко вскинувшись, Минний сел на ложе. – Ты зачем здесь?
– Минний, я люблю тебя. Не отдавай меня Каллиаду! – в голосе Агафоклеи зазвенели слёзы.
Не видя во тьме Агафоклею, но чувствуя рядом источаемый ею сладостный девичий аромат, Минний опустил ступни на пол, осторожно протянул руку и отыскал её узкую холодную ладонь.
– Но что же я могу сделать?
Словно подкошенная его наполненным горькой печалью голосом, Агафоклея рухнула рядом с ним на кровать, припала пылающим лицом к его плечу и, поборов девичий страх и стыд, глухо выдавила из себя:
– Сделай меня своей женой. Сейчас!.. А утром я скажу батюшке, что не могу быть женой Каллиада... Брошусь ему в ноги... Батюшка меня любит и простит. Он поймёт, как сильно я тебя люблю, и отдаст меня тебе. Ты ведь хочешь этого, правда?
Бережно обнимая доверчиво прижавшуюся к нему девушку за плечи и чувствуя, как распрямился между ногами его прикрытый паллием "конец", Минний молчал. Ему страсть как хотелось пойти на поводу у своего налившегося желанием фаллоса, и сделать так, как просила Агафоклея, – и будь, что будет! Может и выгорит... Сделаться зятем богача Гераклида было пределом мечтаний. Но он предвидел, что реакция Гераклида на содеянное будет совсем не такая, как простодушно надеется Агафоклея. В самом благоприятном для них случае, он вышвырнет его вместе с Агафоклеей из своего дома без всякого приданого... Рискнуть всем, чего он добился за три минувших месяца, сломать жизнь и себе, и ей, поставить под угрозу все свои великие замыслы, свободу и даже жизнь? (По херсонесским законам прелюбодей должен быть выдан отцу опозоренной девушки, и тот вправе поступить с ним по своему усмотрению: простить и женить на соблазнённой дочери, заставить уплатить назначенный им сколь угодно крупный штраф, сделать рабом или даже лишить жизни – последнее, правда, случалось крайне редко.) И всё – ради нескольких часов наслаждения девичьим телом? Нет! Агафоклея будет его, но не сейчас – позже.
– Агафоклея, мы не должны этого делать, – сказал он, как можно мягче. – Ты должна вернуться к себе.
– Но почему, почему?! – глаза и голос Агафоклеи наполнились слезами. – Я же знаю – ты же тоже хочешь этого!
Внезапно её рука скользнула Миннию под паллий и отыскала его торчащий между ногами фаллос.
