Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 90 страниц)
Отказавшись от предложенного ему обильного угощения, Эпион со слугой выпили по чашке свежего козьего молока с ячменными лепёшками и мёдом, и вышли во двор, где терпеливо прогуливались старик, зрелый мужчина и молодой человек – все с непокрытыми головами, в дорогих эллинских хитонах и лёгких сандалиях из прочной воловьей кожи.
Обменявшись вежливыми приветствиями и рукопожатиями с вышедшим из дома Эпионом, они представились.
Щуплый козлобородый старик в жёлтом хитоне с фиолетовой зубчатой окантовкой назвался Полистратом – бывшим ольвиополитом, в числе первых переселившимся вслед за Посидеем в скифскую столицу лет сорок назад. Высокий молодой человек с аккуратной каштановой бородкой и усами, в щёгольском голубом хитоне, нимало не похожий на старика, тем не менее, оказался его сыном Кононом, успешно перенявшим от отца его медицинские познания и столь уважаемую и прибыльную даже здесь среди варваров профессию. Третий неапольский врач – невысокий, плотный, с короткими, рыжими, курчавыми волосами и круглым щекастым лицом, одного с Эпионом возраста, одетый в бело-зелёный хитон, представился Полидемом из Керкинитиды, перебравшимся в столицу скифов вскоре после того, как его родной город перешёл под власть Скилура около двадцати лет назад.
Едва Эпион закончил знакомство с неапольскими коллегами, Полистрат поспешил завести разговор о болезни Скилура, оказавшейся, увы, неизлечимой, о чём он предупредил уважаемого Посидея сразу после осмотра с коллегами старого повелителя скифов. Полистрат весьма доволен, что сам знаменитый Эпион вчера целиком и полностью подтвердил его правоту. Тоесть, ему, конечно, очень и очень жаль, что он оказался прав, и наш высокоучёный боспорский гость оказался бессилен помочь нашему глубокопочитаемому владыке, – поспешил исправить свою невольную оплошность словоохотливый старик, очевидно мнивший себя врачевателем ничуть не худшим (а то и лучшим!), нежели заезжее боспорское светило. Из разговора с ним (его молодые спутники скромно молчали и слушали) Эпион не без удивления узнал, что о том, что старому царю осталось жить месяц, знает уже весь город, как и о том, что этим утром Скилур созвал во дворец всех своих родичей и скифскую знать, чтобы объявить им кому надлежит стать его преемником на скифском "троне", представляющим собой всего-навсего шкуру самого большого в Скифии белого быка, приносимого в жертву Зевсу-Папаю перед избранием воинами нового царя. На вопрос Эпиона, кто же будет новым владыкой скифов, Полистрат без запинки ответил, что – в этом нет ни малейших сомнений! – конечно же, любимец старого царя, его младший сын Палак.
– Но прислушаются ли вожди и воины во время выбора нового царя к совету Скилура после его смерти – это ещё вопрос! – счёл необходимым вмешаться в разговор Полидем.
– Ха-ха! Уважаемый коллега Полидем ещё слишком мало пожил среди скифов, если в этом сомневается! – тотчас с жаром возразил Полистрат. – Авторитет старого царя, сумевшего возродить могущество Скифии из пепла после гибельного нашествия роксолан, столь велик среди скифов, что они послушаются его даже мёртвого. Я готов поспорить с кем угодно на что угодно, что новым царём скифов будет именно Палак!
Полидем от предложенного пари благоразумно уклонился.
Эпион выразил желание, пока Посидей с сыновьями занят во дворце, принести жертву Зевсу-Папаю в здешнем храме и осмотреть скифскую столицу при свете дня, тем более что установившаяся после ночной грозы нежаркая погода благоприятствовала прогулке. Все три местных врача вызвались составить ему компанию и в полной мере удовлетворить его любопытство, вполне понятное и естественное в незнакомом городе.
Выйдя на улицу, они очутились в потоке пеших и конных скифов – мужчин, женщин, детей, стариков – двигавшихся от городских ворот к центральной площади. Оказавшись на площади, Эпион увидел, что вся она заполнена густою и всё прибывающей толпой. Здесь Эпион имел случай лишний раз убедиться в особом пристрастии скифов (как, впрочем, и сарматов) к украшению своих одежд, шапок и даже обуви яркими орнаментами, цветочными и звериными узорами (по части вышивки скифские женщины были большие мастерицы!), не говоря уж о множестве нашитых на них блестящих рельефных пластинок и фигурок из золота, серебра, бронзы или, на худой конец, меди или кости, выполненных в неповторимом "зверином" стиле. Местные эллины (многие из них переняли скифский стиль одежды), правда, без женщин, тоже почти все были здесь, кучкуясь возле храма Зевса и под навесом портика, примыкающего к оштукатуренной и покрытой росписями каменной стене, отделяющей дома Посидея и его старшего сына Дионисия от агоры с южной стороны.
На вопрос Эпиона, по какому поводу собралась эта толпа, Полистрат пояснил, что по сведениям, просочившимся из дворца, Скилур собирается выехать сегодня в степь, и жители столицы пришли к царской цитадели в надежде в последний раз увидеть своего старого владыку живым и проститься с ним.
Поднявшись со своими спутниками на верхнюю ступень храма между потеснившимися местными эллинами, со всех сторон почтительно приветствовавшими лекаря боспорского басилевса и донимавшими его единственным вопросом: неужели для их почтенного старого царя нет больше никакой надежды? – он принялся разглядывать неапольскую агору, величественный конный монумент в самом её центре и живописную эллинско-варварскую толпу вокруг.
Храм Зевса-Папая, построенный по проекту Посидея, покоился на трёхступенчатом стилобате в южной части агоры, как и полагается, входом на восход. Переднюю и тыльную стороны прямоугольного храма украшали по четыре массивные квадратные колонны, удерживавшие украшенный барельефными изображениями популярных в этих краях богов и героев треугольный фронтон под двускатной ярко-красной черепичной крышей. Его левая стена почти впритык примыкала к тянувшемуся вдоль эллинского квартала каменному портику, а с другой стороны, из устроенных в стене на равном расстоянии друг от друга высоких ниш благодушно взирали на агору, конную статую царя и царский дворец четыре раскрашенные статуи высотой в полтора человеческих роста с невысокими квадратными жертвенниками возле каждой. Эпион без труда определил кого изображали эти статуи: на ближнем ко входу в храм пьедестале стоял, накинув на плечи львиную шкуру и опершись на огромную дубину, могучий Геракл (скифы называли его Таргитаем), за ним – сребролукий Аполлон (по-скифски – Гойтосир), далее, опершись одной рукой на овальный щит, а другой – на копьё, глядела на площадь и царскую цитадель мудрая Афина, и наконец, последним в этом ряду стоял с копьём в руке непобедимый Ахилл. С противоположной стороны агора замыкалась высокой жёлтой оштукатуренной стеной царской цитадели, занимавшей весь северный угол столицы, а по бокам её границей служили деревянные навесы с расположенными под ними торговыми лотками, за которыми виднелись тесными рядами верха шатров и юрт и выпуклые дуговидные крыши кибиток.
В центре трапециевидной площади, которую большинство скифов называли на своём языке "торжищем" или попросту "торгом", на самой макушке холма, на котором скифские цари, прогнав оттуда два века назад тавров, возвели свою столицу, возвышался, выехав на мощном бронзовом коне на крутой каменный курган, бронзовый царь Скилур. Позеленевший от времени и дождей широкогрудый царский жеребец застыл на скалистой макушке головой к царской цитадели и раскинувшимся за ней на полночь скифским степям, развевающимся пышным хвостом – к греческому храму и вздымающимся ступенчато к небу на юге тёмно-зелёным массивам Таврских гор. Гордо восседая с непокрытой головой на богатырском коне, Скилур устремил взор поверх Золотых ворот и крыши своего дворца куда-то за горизонт. Его поднятая вверх и отведённая чуть в сторону правая рука указывала унизанной короткими острыми шипами царской булавой на северо-восток – туда, где за Меотидскими болотами простирались бескрайним зелёным морем сочные степи, из которых несколькими поколениями ранее скифы вынуждены были отступить сюда, в тесный, как переполненный винный бурдюк, Таврийский полуостров под натиском нахлынувших из-за Танаиса сарматских племён. Навек застывший в бронзе Скилур будто указывал своему народу на оставшиеся там могилы предков, к которым, восстановив со временем прежнее своё многолюдство и могущество, скифы рано или поздно должны вернуться...
Но вот по площади, словно волны по ковыльной степи, из конца в конец прокатились приглушенные выкрики: "Едут! Едут!" – и густая толпа конных и пеших скифов, будто разрезаемая невидимым клинком, стала раздвигаться в стороны, освобождая неширокий проезд наискосок от горевших червонным золотом ворот царской крепости, мимо бронзового Скилура и заднего фасада храма Зевса-Папая до выезда к юго-западным воротам.
Первым из ворот цитадели выехал на широкогрудом, толстоногом, золотисто-гнедом коне молодой скиф в обшитом блестящими, как рыбья чешуя, стальными пластинами кожаном доспехе, с лёгкостью удерживавший одной рукой позолоченное древко высокого, увешанного множеством конских хвостов царского бунчука. За ним по трое в ряд, с поднятыми вгору короткими копьями ехали двенадцать могучих, отборных воинов, охранявших царский бунчук и самого царя. Внушительная даже на их фоне, несмотря на небольшой рост, фигура переднего всадника с выпяченной колесом грудью, широкими плечами и толстенными, как у обычных людей ноги, ручищами невольно приковывала к нему все взгляды. Несоразмерно маленькая круглая голова воина в кожаном шлеме-башлыке, покрытом спереди и по бокам традиционными скифскими зверовидными серебряными бляхами, росла, казалось прямо из покатых, бугрившихся мышцами плеч. Его небольшие круглые серые глаза под сурово насупленными белёсыми бровями глядели задумчиво-печально. Он направлял своего богатырского коня прямо в расступавшуюся молчаливо и покорно перед ним толпу, казалось, не замечая никого и ничего вокруг, погружённый в свои невесёлые думы, будто ехал один по пустынной степи. Плоское широкое лицо с полными, как у хомяка, румяными щеками, небольшой, широкий, приплюснутый нос, росшая прямо от середины щёк широкая, короткая, русая борода, закрывавшая прямые скулы, квадратный подбородок и толстое горло, пышные, длинные, опущенные вниз поверх бороды усы – всё это придавало головному царскому воину малопривлекательный и угрожающий вид опасного, сознающего свою грозную силу зверя.
Эпион спросил у стоявшего рядом Полистрата, кто этот могучий воин.
– Хе-хе! Не правда ли, этот богатырь сразу приковывает взгляд? Это Тинкас – старший царский бунчужный и командир ближних телохранителей царя, охраняющих его покои, любимец Скилура. Самый сильный человек в Скифии, а то и во всей Ойкумене, – не без гордости поведал Полистрат, а его молчун-сын исчерпывающе дополнил отца:
– Это наш скифский Геракл.
Многие на площади не поверили своим глазам, когда увидели "умирающего" царя Скилура, спокойно ехавшего верхом за передовым отрядом своих телохранителей. За старым царём ехали в ряд коленом к колену четверо его сыновей, за ними – многочисленная скифская знать и кибитки царских женщин. На груди и под скулами коней скифских воинов и вельмож колыхались на коротких шнурах от одного, до шести наузов, сделанных, как пояснили Эпиону, из оправленных в золотые, серебряные и позолоченные шаровидные и конусовидные зажимы ярко окрашенных волос убитых ими врагов.
В отличие от прежних царских выездов, из толпы не раздался ни один приветственный выкрик: столица молча прощалась со своим многолетним владыкой; только раздававшиеся в разных концах площади беспокойные конские всхрапы и ржание, да чавканье копыт по непросохшей грязи сопровождали проезд царя и его свиты. Когда они завернули за высокий угол посидеева дома, толпа повалила за ними к обоим городским воротам, и площадь быстро опустела.
Эпион со своим слугой и Полистратом остался на месте, наскоро попрощавшись с Полидемом и Кононом, ушедшими с толпой провожать царя за городские ворота. Когда схлынул народ, Эпион смог спокойно осмотреть статуи эллинских богов и героев – прекрасные копии прославленных скульпторов минувших веков, купленные в самих Афинах и доставленные сюда на личные (и немалые!) средства Посидея, как пояснил боспорскому коллеге почтенный Полистрат, так же, как и Посидей, ежегодно избиравшийся здешней эллинской общиной на жреческую должность. Обойдя вокруг храма, они осмотрели уже поблекшие от времени росписи на стене под портиком, изображавшие сцены эллинских мифов, связанные со здешними краями: Ахилла и Елену Прекрасную на острове Левка, Геракла, пирующего в пещере со змееногой богиней, Ифигению, убегающую с братом Орестом и Пиладом из святилища Артемиды в Таврских горах, скифов, сражающихся с амазонками, и наконец, самого Посидея, преследующего возле гористых таврских берегов на огромной остроносой триере флотилию мелких пиратских кораблей. Затем Эпион выбрал в загородке возле правой, противоположной агоре, стены храма, где под присмотром храмового раба-иеродула содержались жертвенные животные, ягнёнка пожирнее, уплатил за него Полистрату положенную цену в доход храма, и собственноручно перерезал ему горло кривым жертвенным ножом на массивном алтарном камне перед фасадом. Наполнив чашевидное углубление жертвенника дымящейся кровью, Эпион отдал жирную тушку ягнёнка Полистрату, который пообещал горячо молить Зевса-Папая о благополучном возвращении уважаемого Эпиона домой в Пантикапей. Подозвав одного из служивших при храме рабов, он велел ему отнести ягнёнка к себе домой и приказать его именем жене сына Матрии (сам Полистрат был давно вдовец) приготовить из него вкусный обед для нашего боспорского гостя, которого не преминул зазвать в свой дом под этим предлогом.
Войдя в храм, Эпион осмотрел в наосе статую Зевса, освещённую пламенем, горевшим в широкой позолоченной чаше на алтаре у её подножья. Как и стоящие снаружи статуи, это была добротно сработанная уменьшенная копия творения великого Фидия: небесный царь восседал на троне с пучком медных молний в правой руке, держа на левой ладони бронзового орла. Бросив в огонь горсть купленного здесь же конопляного семени, дурманящий дым которого, как уверял Полистрат, весьма приятен здешнему Зевсу-Папаю, Эпион попросил царя эллинских и скифских богов, чтобы его обратная дорога домой в Пантикапей была легка и благополучна. Рафаил, которому ревнивый бог его племени запрещал входить в дома чужих богов, оставался снаружи, бормоча очистительную молитву.
Поскольку обедать было ещё рано, по выходе из храма Полистрат повёл боспорского коллегу прогуляться по скифской столице. Собственно, здесь, кроме царского дворца и агоры, смотреть было особо не на что. Построенный на северном мысу высокого приречного плато, город, повторяя его форму, имел вид почти правильного треугольника. Возведённая из грубо обработанного песчаника над крутым склоном глубокой балки узкая западная стена сходилась у юго-западной башни с высокой массивной южной стеной. Поскольку только с южной стороны подступы к городу были легкодоступны, именно этой стене строители во главе с Посидеем уделили главное своё внимание. Защитить южную стену рвом не было возможности из-за твёрдой скальной породы под тонким слоем грунта, поэтому Посидей сделал эту стену очень толстой – до двадцати шагов в основании! – сложив её нижнюю часть на два человеческих роста из массивных булыжников на глиняном растворе и ещё столько же надстроив уступом сверху из кирпича. Над крутой, во многих местах отвесной кручей долины Пасиака, спускалась наискосок от юго-восточной до крайней северной башни невысокая, обмазанная растрескавшейся и облупившейся во многих местах глиной кирпичная стена, нужная скорее для того, чтобы какая-нибудь глупая скотина не свалилась с обрыва на крыши раскинувшегося внизу Нижнего города.
Проведя Эпиона и следовавшего за ним по пятам слугу сквозь теснившиеся на пустыре в восточной части города шатры и кибитки охранявших царский город сайев, Полистрат привёл их к нависающей над речным обрывом в самом высоком месте юго-восточной башне. Поднявшись к дозорному на верхнюю площадку, они минут пять любовались с головокружительной высоты на раскинувшуюся внизу живописную долину Пасиака с лабиринтом Нижнего города у подножья скал, изогнутыми зеркалами прудов, пасущимися на том берегу разноцветными стадами принадлежащего горожанам скота и близко подступившими высокими, лесистыми горными хребтами. Затем Полистрат предложил пойти посмотреть на строящуюся около юго-западных ворот царскую гробницу и идти к нему обедать: его красавица-невестка прекрасно готовит! Проходя у подножья монументальной южной стены, Полистрат выразил уверенность, что стараниями Посидея столица скифов сделалась совершенно неприступной даже для самого лучшего и хорошо обученного эллинского войска, не говоря уж о диких варварах! Взять Неаполь Скифский можно, разве что, измором, после длительной осады...
В воротах им навстречу попался Главк, возвращавшийся в город, проводив царя вместе со всеми до развилки за юго-западной башней. Главк передал Эпиону просьбу отца отобедать сегодня вместе с ним. Извинившись перед искренне огорчившимся Полистратом, Эпион отказался от осмотра мавзолея Скилура и зашагал к дому Посидея рядом с конём Главка, у которого не сходила в этот день с лица довольная улыбка. На вопрос о брате, Главк ответил, что тот поехал в усадьбу к своему дружку Лигдамису заливать крепким эллинским вином горечь сегодняшнего утра, – и, не сдержавшись, радостно заржал на всю улицу.
Пригнувшись к шее коня, Главк въехал во двор через распахнутую калитку (один из его слуг, обогнав хозяина, криком предупредил привратника), легко соскочил с коня, которого тут же увёл подбежавший конюх, и приказал тотчас появившемуся из дома Фаннию поставить под навесом пару кресел со столиком, да скорее подать ему и гостю нашего лучшего вина и холодного пива.
Усевшись друг против друга в ожидании задержавшегося у строящейся под его надзором царской усыпальницы Посидея, они принялись неспешно утолять жажду: один – любимым ячменным пивом, другой – разбавленным на две трети водой красным вином. Не удержавшись, Главк радостно выболтал боспорскому гостю, что и как происходило сегодня утром в тронном зале царского дворца. Теперь уж не осталось никаких сомнений: царская булава Скилура достанется Палаку, а три его старших брата останутся ни с чем! Вновь залившись довольным смехом, Главк через Эпиона посоветовал боспорскому царю Перисаду готовить для нового царя скифов хорошие подарки, если он хочет, чтобы отношения между нашими странами и дальше оставались такими же добрососедскими, как при Скилуре.
Наконец вернулся домой Посидей.
Омыв руки и лицо и переменив парадную одежду на лёгкий будничный хитон, хозяин дома прошёл с младшим сыном и гостем в триклиний, куда проворные служанки тотчас внесли с кухни горячий обед.
Вкушая без спешки искусно приготовленные яства, Посидей посоветовал Эпиону не отправляться в дальний путь, на ночь глядя, а провести ещё одну ночь в его доме, а завтра утром выехать на Боспор. Слуги Посидея, теперь уже без спешки, в два дня доставят его обратно во дворец басилевса Перисада. Эпиону ничего не оставалось, как с благодарностью согласиться. Решив этот вопрос, Посидей принялся расспрашивать царского лекаря о том, здоровы ли и благополучны басилевс Перисад и его юный наследник, младший брат басилевса Левкон, его прекрасная супруга и очаровательная дочь, интересовался всё ли хорошо у его многочисленных пантикапейских друзей и деловых партнёров.
Главк, продолжая в душе ликовать в предвкушении предстоящих вскоре счастливых перемен, много с аппетитом ел и пил, почти не слушая скупой рассказ Эпиона о боспорских знакомцах отца. Наконец Посидей насытил своё любопытство и свой желудок и, препоручив гостя заботам сына, отправился на несколько часов в опочивальню, поскольку почти не сомкнул глаз минувшей ночью.
Эпион, не желая быть лишней обузой для Главка, которому, видно, не терпелось поделиться хорошими новостями со своими жёнами, тоже ушёл отдохнуть до вечера в отведённую ему комнату. Рафаила, не упускавшего при случае возможности поблудить с чужими рабынями, нигде поблизости не оказалось. Снисходительно относившийся к маленьким слабостям своего слуги, Эпион не стал его разыскивать, разулся и разделся сам. Привычно заложив руки за голову, он вытянулся голышом на чистой мягкой постели (в доме было, по-прежнему, душно), размышляя над увиденным и услышанным в это богатое впечатлениями утро, и вскоре незаметно задремал...
Наутро, когда наступило, наконец, время отъезда, из плотно зашторенного серыми тучами небесного купола моросил мелкий, как пыль, дождик.
Позавтракав наскоро горячими, только что из печи, лепёшками с душистым таврским мёдом и жирным козьим молоком, Эпион, выйдя со слугой из триклиния, увидел ждавшего его в андроне Посидея. Прежде чем проститься, старик вручил боспорскому лекарю запечатанное воском послание царя Скилура к его господину в плотном кожаном чехле и два тяжёлых кошеля с золотыми монетами: один – от Скилура, другой – от себя. Поблагодарив владыку скифов и его славного друга за щедрый дар и гостеприимство, Эпион спрятал письмо и кошели на дне кованого сундука. Сыновья Посидея так и не вышли проститься с гостем, – в такую рань они ещё спали; зато старый хозяин вместе с Фаннием проводил его аж до калитки.
На улице Эпиона и его слугу ждала посидеева кибитка, запряженная двумя парами низкорослых выносливых степных лошадок, к счастью, без всяких бубенцов и погремушек. К закрытому плотной кожаной запоной от дождя задку кибитки была привязана пара прекрасных коней из отборного царского табуна: серый в яблоках мерин и белая кобылица – прощальный подарок Скилура Перисаду. За ними мок в сёдлах десяток воинов в кожаных доспехах и башлыках во главе с тем самым десятником, что проделал с Дионисием этот путь пару дней назад.
Боясь намокнуть, Эпион и его раб поспешили забраться в кибитку через приоткрытый передний полог, и заждавшийся, намокший возница тотчас тронул лошадей. Эпион и Рафаил обнаружили внутри кибитки, на расстеленной поверх толстого слоя сена бурой медвежьей шкуре, завёрнутую в расшитые яркими золотыми узорами чепраки драгоценную сбрую дарёных царских коней, а также два вместительных меха с пивом и вином и плетёную корзину со снедью, положенные Фаннием по приказу щедрого хозяина им в дорогу.
Миновав без задержки городские ворота, кучер остановил кибитку при выезде на большую дорогу по просьбе Эпиона, увидевшего у развилки не замеченную при въезде позапрошлым вечером в город покосившуюся герму. Выскочив под дождь, Эпион положил возле четырёхгранного столба подношения Гермесу, захваченные из корзинки со снедью, мысленно попросив у него защиты от всякой беды и напасти по пути домой.
Подкатив к круче, опытный возница, удерживая коней крепко натянутыми вожжами на крутом, извилистом, скользком от дождя спуске, благополучно съехал к реке. Переехав плотиной между разбухшими от дождей прудами на другой берег, он пустил коней размашистой рысью. Позади, за крупами дарёных царских коней, рысил десяток посидеевых охранников. Эпион и Рафаил, удобно разлёгшись вдоль бортов на мягкой медвежьей шкуре, вскоре задремали, убаюканные глухим топотом копыт, пофыркиванием лошадей да плавным, будто на морских волнах, покачиванием кибитки на размокшей дороге.
Через пару часов дождик перестал моросить, сквозь образовавшиеся в облаках разрывы стало проглядывать жаркое солнце, а к полудню, когда ветер угнал тучи на север, и вовсе распогодилось.
Вскоре после полудня Эпион попросил возницу остановиться на обед на берегу одной из многочисленных здешних речек. Пустив на попас коней, скифы сели в круг на зелёной полянке возле шумящего по каменистому дну мутного потока. Костёр разжигать не стали: подкреплялись всухомятку приготовленной заботливыми жёнами и матерями походной снедью. Эпион и Рафаил сели со скифами, поделившись с ними своими богатыми припасами.
Через полчаса посидеева кибитка вновь неспешно катила на восток между холмами и курганами, рассчитывая к вечеру докатиться до боспорской границы.
Под вечер, когда золотой солнечный диск уже готовился закатиться за горбатый хребет Таврских гор, она прокатила без задержки мимо укреплённого городка Ситархи – столицы пограничного с Боспором скифского племени.
Вскоре возница заметил впереди на дороге небольшой обоз: пять кибиток медленно ползли на восток в сопровождении нескольких десятков всадников. Услыхав предупреждающий окрик с облучка, десятник выехал вперёд и, вглядевшись в дорогу, пустил коня галопом, дабы разузнать, кого они нагоняют, и развеять возникшие, должно быть, с обеих сторон вблизи границы опасения.
Догнав ехавших шагом позади кибиток воинов, он выяснил, что обоз принадлежит хорошо ему известному неапольскому купцу Сакону, и поскакал дальше, чтобы лично поприветствовать ехавшего с тремя телохранителями в голове обоза скептуха. Подскакав под настороженными взглядами взявшихся на всякий случай за рукояти мечей охранников справа к Сакону, десятник придержал коня и многословно, цветасто, как заведено у скифов, приветствовал уважаемого скептуха и пожелал ему, его людям и коням лёгкого пути к намеченной цели.
– Доброго пути и тебе, отважный воин, – ответил Сакон, повернув голову и окинув быстрым цепким взглядом коня, сбрую, одежду и лицо смело поехавшего рядом чужого воина. – Да не сотрутся даже на самой дальней из твоих дорог копыта твоего коня. Твоё лицо, кажется, мне знакомо. Будь добр, напомни мне своё имя.
– Моё имя Линх, господин. Я – десятник телохранителей скептуха Посидея, которого наш владыка Скилур держит возле своего правого уха.
Вежливо поинтересовавшись здоров ли и благополучен его высокочтимый господин, его жёны и славные сыновья, Сакон спросил, что привело Линха на эту дорогу. Линх ответил, что по приказу господина сопровождает со своим десятком обратно в Пантикапей лекаря боспорского царя, которого старший сын Посидея доставил пару дней назад к нашему недужному владыке. Сакон, в свою очередь, рассказал, что почти месяц не был в Неаполе: закупал товар в северной Скифии для своего торгового партнёра Хрисалиска из Феодосии, куда сейчас и держит путь, а потому ничего не знает о последних столичных новостях. Линх с готовностью принялся выкладывать навострившему уши купцу, а заодно и ехавшим чуть позади его телохранителям всё, что ему было известно.
Эпион и Рафаил, поджав под себя ноги и прислонясь плечами к боковым стенкам кибитки, вглядывались поверх мерно раскачивающихся на бегу ушастых лошадиных голов в бесконечную серую ленту дороги, тянувшуюся по облитой тёплым вечерним светом зелено-бурой равнине, разрезанной поперёк светлой полоской неширокой реки, и терявшуюся вдали, за холмистой грядой на горизонте. Вскоре их кибитка догнала медленно тащившийся к реке скифский обоз и какое-то время ехала следом за замыкающими всадниками обозной охраны. Но вот десятник Линх, закончив разговор с ехавшим впереди купцом, оглянувшись, махнул рукой, и возница, отвернув чуть правее, пустил кибитку лёгкой рысцой по обочине в обгон едва ползущего, тяжелогружёного обоза.
Когда миновали ехавших на низкорослых разномастных конях по трое в ряд молодых воинов-скифов, вооружённых традиционным скифским оружием: копьями, акинаками, луками и стрелами в простых кожаных горитах и небольшими, круглыми, обтянутыми толстой воловьей кожей деревянными щитами, сидевший с левого края кибитки Рафаил, увидел устало бредущих за обозом пленников. Худые, обросшие давно не мытыми волосами, они едва перебирали чёрными от налипшей грязи, израненными на долгом пути босыми ногами, шагая гуськом друг за другом со связанными впереди запястьями, привязанные двумя длинными волосяными арканами к задку повозки. На одну из верёвок были нанизаны, как вывешенная вялиться на солнце рыба, десятка полтора взрослых мужчин, юношей и подростков, на другую – десяток молодых женщин и девушек в длинных, грязных, разодранных сорочках, сквозь которые проглядывали тёмные от солнца, пыли и грязи тела. Парни были одеты в грязные рваные рубахи и штаны из грубого полотна; на иных остались одни рубахи, на других – только штаны. Почти у всех плечи и спины были щедро разукрашены кровавыми росчерками узловатых скифских плетей.
В отличие от Эпиона, скользнувшего по понурым, замученным пленникам равнодушным взглядом, Рафаил разглядывал несчастных, которым предстоит вскоре до конца своих дней стать рабочей скотиной эллинов или иных цивилизованных народов (и редко кому посчастливится иметь такого доброго хозяина, как Эпион!), с любопытством и даже некоторым сочувствием, – особенно шагавших в левой связке женщин. Последними в правой, ближней к нему веренице едва волочили сбитые в кровь ноги два тощих подростка. Младший, которому на вид казалось не больше десяти годков, под вечер совсем выбился из сил и повис связанными руками на плече у шедшего чуть впереди подростка лет пятнадцати. Судя по схожим чертам их измученных лиц, это были братья. Между вереницами пленников и полонянок гарцевал на нервном рыже-пегом мерине безусый юнец в богато отделанных доспехах и оружии. Подначиваемый вальяжно ехавшими сзади старшими воинами, он злобно подгонял полудохлых двуногих скотов, то и дело пуская в ход направо и налево свою длинную узловатую плеть.
Посидеева кибитка подкатила к реке Бик во главе обоза и, погрузившись по днище в прозрачную медленную воду, вслед за десятником Линхом, вознаграждённым при расставании Саконом за его важные новости серебряной греческой драхмой, первой выехала на боспорский берег. Здесь Линх придержал коня, пропуская опять кибитку вперёд, и, увидев, что солнце уже наполовину спряталось за зазубренную спину гигантской зелёно-бурой ящерицы, окаменевшей по воле богов на берегу Великого Полуденного моря между Феодосией и Херсонесом, приказал вознице наддать ходу, чтобы поспеть до темноты к постоялому двору, до которого отсюда было ещё около двух фарсангов.
На другое утро Эпион проснулся от громкого петушиного крика в тесной комнатушке придорожного постоялого двора, едва освещённой первыми солнечными лучами сквозь крохотное прямоугольное оконце, расположенное под самым потолком справа от входной двери. Он лежал возле правой от входа стены на деревянном топчане, застеленном медвежьей шкурой, которую вчера вечером Рафаил перетащил сюда из кибитки, вместе с завёрнутой в чепраки драгоценной упряжью царских коней и хозяйским сундуком. Рафаил негромко похрапывал на расстеленной в двух шагах от ложа хозяина у противоположной стены потёртой овчине, уткнувшись макушкой в деревянный бок стоящего в углу дорожного сундука. Посидеевы скифы, привычно заночевали на дворе возле хозяйской кибитки и коней, на разложенных под навесом около комнаты Эпиона чепраках.
