Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 90 страниц)
Михайлюк Виктор Сергеевич
Савмак. Пенталогия
первая глава романа «Савмак»
Аннотация: Золотые дары, которыми боспорский басилевс Перисад Пятый почтил память почившего скифского царя Скилура, по пути в Скифию таинственным образом превратились в бронзу и медь. Молодой Палак, по воле отца избранный войском в обход трёх старших братьев новым царём Скифии, получил желанный предлог для вторжения на Боспор... Семнадцатилетнему Савмаку, любимцу вождя скифского племени напитов и всей его большой, дружной семьи, гадалка предсказывает любовь царевны, короткую жизнь и долгую славу. Юноша отправляется в поход, преисполненный самых радужных надежд. Первым поднявшись на стену Феодосии, он оказывается единственным в скифском войске, кто опозорил своё имя и весь свой славный род пленом. Выходит, старая колдунья солгала?..
ВИКТОР МИХАЙЛЮК
САВМАК
Роман из истории Крыма скифской эпохи
Все они ушли и, хотя много шумели при
жизни, тихо лежат теперь в земле и не слышат, как новые поколения,
шумя и гремя, проходят над ними.
Томас Карлейль. "Французская Революция"
КНИГА ПЕРВАЯ
ПЕРЕД ГРОЗОЙ
Я буду служить народу и советовать
ему наилучшее и наиболее справедливое для государства и граждан.
Херсонесская присяга
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
На чахлом акациевом деревце, сиротливо торчащем на лысой, выжженной злым летним солнцем макушке степного кургана, раскинув в стороны крылья и распушив чёрные перья, изнывал от жары, хватая раскрытым клювом сухой, как пыль, воздух, старый ворон. Раскалённое добела солнечное колесо, казалось, неподвижно зависло в бесцветном, без единого облачка небе, испепеляя всё живое на выгоревшей дочерна, растрескавшейся земле своими жгучими лучами. Поднимаясь от разогретой, как гигантская сковорода, земли, в воздухе дрожало горячее марево. И – ни малейшего дуновения ветерка, ни звука ниоткуда за долгое время, что ворон просидел в своём жалком укрытии среди пожухлой, почти не дающей тени, покрытой серой пылью листвы! Как будто всё вымерло, и этот облезлый ворон – последнее живое существо, всё ещё упрямо цепляющееся за жизнь в этой раскалённой печи.
(Примечание: Поскольку среди специалистов-историков нет единого мнения о датировке описанных в романе событий, автор вынужден избегать в тексте точных дат. Ориентировочно, действие романа происходит между 112 и 106 годами до н. э.
Краткие сведения об основных действующих лицах, античных терминах и географических названиях, упоминаемых в романе, помещены в Указателе в конце текста.)
Но вдруг среди мёртвой тишины старый ворон уловил слабый, неясный, дребезжащий звук, едва донёсшийся сквозь дрожащее над дальними холмами марево с той стороны, откуда выкатился утром на небо жаркий солнечный диск. Ворон удивлённо повернул в ту сторону раскрытый клюв с сухим серым языком: уж не мерещится ему это в предсмертном сне? Но нет: с каждым мгновением неприятный, пугающий металлический звон становился всё громче, отчётливее, звучнее. И вот уже серое облачко пыли взвилось в блеклое небо над бурыми холмами у горизонта, и стало быстро разрастаться, приближаясь.
Старая, много на своём долгом веку повидавшая птица легко узнала этот звук: так дребезжат побрякушки, подвешиваемые людьми на конскую упряжь для отпугивания зверей и птиц. И через минуту-другую ворон убедился, что память его не подвела, разглядев стремительно несущуюся, несмотря на удушающую жару, по узкой пыльной дороге, степной гадюкой вьющейся меж холмов и курганов, высокую колымагу, влекомую двумя парами взмыленных коней. Безжалостный возница в сером кафтане и островерхом колпаке, наклонясь с передка, непрестанно полосовал длинным тонким кнутом взмокшие спины ближних к себе коней, не давая выбивающимся из сил на солнцепёке животным ни малейшей передышки. Переднюю пару запряженных цугом разномастных лошадей столь же нещадно и неутомимо охаживали плетьми двое скакавших по бокам верховых в таких же, как у возницы, серых от пыли скифских кафтанах и островерхих кожаных шлемах-башлыках.
Уж не спасаются ли они от степного пожара? Или отчаянно пытаются ускакать от преследующей их по пятам стаи безжалостных врагов, жаждущих полить их кровью иссохшую землю и оставить затем безжизненные тела на прокорм уцелевшим в степи птицам и зверям? Сколько уже довелось повидать старому ворону на его долгом птичьем веку подобных кровавых схваток между населяющими эти неохватные степи людьми!
В густом пыльном шлейфе, вившемся за покрытой серыми воловьими шкурами кибиткой, ворон с затаённой радостью разглядел множество остроголовых всадников, неутомимо, как голодная волчья стая, преследовавших свою обречённую на гибель добычу, не приближаясь к ней, но и не отставая. Над преследователями, скрывая их численность, клубилось плотное серое облако пыли, поднятой сотнями конских копыт, – будто над стадом несущихся во всю прыть по степи пугливых сайгаков – и потом долго ещё висело в восходящих от земли раскалённых потоках над давно опустевшей дорогой.
Под вытянутыми вперёд лошадиными мордами, роняющими обильную пену со свесившихся на бок языков, и между передними ногами впряженных в кибитку лошадей колыхались на тонких цепочках, издавая неистовый звон, десятки бронзовых колокольчиков, бубенцов и погремушек, раздирая зловещую тишину выжженной летним зноем степи далеко разносящимся металлическим громом.
Встревоженный ворон уже подумывал, не отлететь ли ему на всякий случай от дороги куда подальше, как вдруг правая передняя лошадь, не выдержав нескончаемой бешеной скачки, с коротким жалобным ржаньем рухнула наземь, перевалилась через голову, путая и обрывая упряжь, едва не сбив с ног мчавшую за нею лошадь, и в одно мгновенье оказалась под передним колесом резко остановившейся кибитки с откинувшимся назад, изо всех сил натягивая тонкие ременные вожжи, возницей. Любопытство старого ворона взяло верх над мудрой осторожностью, и он передумал улетать, дабы насладиться зрелищем кровавой расправы преследователей над незадачливыми беглецами, не догадавшимися бросить свою тяжёлую колымагу и попробовать ускакать верхом. Но неожиданно ворон обманулся в своих ожиданиях: настигшие беспомощно застывшую на дороге близ кургана кибитку всадники не стали выхватывать из ножен мечи и рубить головы попавшим в беду ездокам. Остановившись позади кибитки, они дали передохнуть своим взмыленным, тяжело и шумно дышащим коням, а несколько человек спешились и стали помогать соскочившему с передка вознице высвобождать из упряжи павшую лошадь, после чего, ухвативши её за ноги и хвост, оттащили с дороги на обочину.
Тотчас из укрытого густым пыльным облаком отряда вооружённых мечами и луками всадников вывели запасную лошадь и быстро впрягли её на место павшей. Один из помогавших оттащить в сторону загнанную лошадь воинов, вынув из пристёгнутых к левой голени ножен тонкий кинжал, быстрым коротким движением перерезал горло хрипевшей и беспомощно сучившей ногами серой кобыле, милосердно оборвав её предсмертные мучения. Обтерев с лезвия кровь о пучок сухого придорожного ковыля, воин сунул его обратно в ножны, вернулся к паре своих коней, удерживаемых на месте товарищем, и вновь занял своё место в конном строю позади кибитки.
Тем временем возница, взяв из кибитки бурдюк из козьей шкуры, прополоскал нагревшейся водой сухое, забитое песком и пылью горло, заткнул и спрятал в соломе драгоценный бурдюк, после чего тяжело взобрался обратно на передок, открытый бьющим прямо в глаза горячим солнечным стрелам. Неторопливо намотав на левую руку вожжи, он крепко сжал в правой длинное кнутовище и, свирепо гикнув, со свистом опустил кнут на исхлёстанный вдоль и поперёк круп правой кобылы и тут же ожёг хлёстким ударом левую. Одновременно с ним двое сопровождающих по бокам упряжку всадников обрушили свои короткие гибкие плети на мокрые, исполосованные кровавыми рубцами спины передних лошадей. Кибитка вихрем сорвалась с места и продолжила свой неистовый громыхающий бег к волнистому горизонту – вдогонку за катившимся в ту сторону с невидимой небесной горы пламенным солнечным шаром. Вновь отпустив шумную колымагу на полсотни шагов, отряд конных воинов устремился следом за нею.
Выждав минуту-другую, пока гулкий топот сотен конских копыт и тревожный трезвон упряжки затих вдали, а серое пыльное облако мало-помалу рассеялось и осело вновь на землю, ворон, тяжело взмахнув крылами, слетел с кургана на дорогу, где после проезда людей осталась для него роскошная пожива. Сделав на всякий случай неширокий круг и зорко высматривая землю и небо чёрными бусинками глаз, он, наконец, опустился на торчащий из пожухлой травы в нескольких шагах от неподвижного лошадиного тела большой, раскалённый на солнце камень.
Всё вокруг было тихо и пусто, как и четверть часа назад. Выждав ещё немного, ворон перелетел на ребристый лошадиный бок и, осторожно переступая по скользкой от мыла шкуре, принюхиваясь к острому запаху свежей крови, обильно полившей сухую землю из перерезанного лошадиного горла, добрался до оскаленной в смертной гримасе головы, уже облепленной слетевшимися на обильное пиршество мухами, слепнями и мелкой мошкой. Ликуя выпавшей ему в этот нелёгкий день нежданной удаче и не забывая ежесекундно вертеть головой, озирая окрестность, старый ворон осторожно клюнул большое, фиолетовое, омытое прощальной слезою лошадиное око.
Внутри обтянутой толстыми воловьими шкурами кибитки, нёсшейся во весь опор, загоняя насмерть коней, от восхода к закату по большой дороге, петлявшей среди холмов и балок северных предгорий Таврских гор, разомлев и обливаясь потом от невыносимой духоты, лежали двое: личный врач боспорского басилевса Перисада V Эпион и его слуга Рафаил.
Некоторое время назад старый скифский царь Скилур, вот уже добрых полвека мудро и грозно правивший двадцатью двумя скифскими племенами, опасно занемог. Обильные жертвоприношения и усердные мольбы жрецов скифским богам, розыски по всей Скифии и казни тех, кто ложно клялся именем царя, а также заклинания, целебные отвары и зелья свезённых отовсюду самых умелых колдунов-знахарей и опытных ведуний-знахарок, старавшихся не за страх, а за совесть, – ничто не могло вернуть старому владыке скифов прежнее здоровье и силы, продолжавшие таять с каждым днём.
(Примечание: Скифами (т.е. "мрачными", "хмурыми") этот ираноязычный кочевой народ назвали греки. Сами они, вероятно, называли себя сколотами, если только эти многочисленные племена, разбросанные на огромном пространстве от Енисея до Дуная, осознавали себя единым народом (что спорно). И всё же автор решил называть их тем именем, под каким они вошли в историю, так же как, например, немцев мы называем по-русски немцами, а не по их самоназванию, звучащему, понятное дело, совершенно иначе.)
Тогда грек Посидей, входящий в узкий круг приближённых друзей и советников царя Скилура, по совету живущих в столице Скифии лекарей-греков, столь же безуспешно пытавшихся лечить больного царя с помощью передовой эллинской медицины, послал старшего сына Дионисия с богатыми дарами в столицу соседнего Боспора – город Пантикапей, поручив ему обратиться с горячей мольбой об исцелении правителя дружественных боспорцам соседей-скифов к Аполлону Врачу в его знаменитом во всех окрестных землях храме, а заодно упросить басилевса Перисада отпустить на время в Неаполь Скифский своего прославленного учёностью врача Эпиона. Разумеется, Перисад, несмотря на весьма частые нелады с собственным здоровьем, не посмел отказать посланцу дружественного скифского царя в его настоятельной просьбе, к тому же подкреплённой ценными дарами.
Самому Эпиону Дионисий, торопя его спешные сборы в дальнюю дорогу, клятвенно пообещал, что исцелив царя Скилура, тот получит в награду столько золота, сколько сам весит. Несмотря на такие посулы, Эпион согласился отправиться в путь к варварам с большой неохотой и лишь по просьбе Перисада: порасспросив Дионисия о симптомах болезни старого царя скифов, он на основании своего богатого опыта предположил, что болезнь его, вероятно, неизлечима, потому тащиться по такой жаре несколько дней туда и обратно окажется напрасной тратой времени и сил.
Тем не менее, Дионисий, которому отец велел не возвращаться без лучшего боспорского лекаря, проявил настойчивость, и Эпиону с его рабом и большим лекарским сундуком пришлось-таки сесть в крытую скифскую повозку.
Несмотря на немилосердный зной, вот уже почти месяц, испепелявший бескрайние степи на северных берегах Эвксинского моря, незадолго до полудня кибитка с придворным врачом Перисада выехала из столицы Боспора через западные ворота, прозываемые в народе "Скифскими", в сопровождении Дионисия и сотни скифских конных воинов, и во всю прыть нещадно погоняемых коней понеслась на запад по выбитой тысячами копыт и тележных колёс, покрытой толстым слоем белой пыли дороге, именуемой жителями Боспора "Скифской", а скифами – "Боспорской".
Дионисий, сын уроженца далёкого южного острова Родоса Посидея, которого ещё в ранней молодости торговые дела забросили сперва в расположенную на северном краю эллинского мира Ольвию, а затем и в соседнюю Скифию, и благородной ольвийской эллинки Эфоры, вырос в Скифии, где, в конце концов, осел его отец, ставший близким другом царя Скилура, одевался по-скифски, ездил верхом не хуже любого скифа, и выглядел теперь скорее как скиф, нежели как чистокровный эллин, каковым являлся на самом деле. Он находился в поре мужской зрелости и силы, приближаясь к сорока годам, носил по скифскому обычаю длинные, ниспадающие на плечи каштановыми волнами волосы, с пробором посередине, перехваченные вокруг лба щедро обшитой золотыми зверовидными бляшками кожаной лентой, безошибочно указывающей на его важный среди скифов статус и богатство. Низ узкого, тёмного от загара и пыли лица Дионисия украшали светло-каштановые усы и густая клиновидная борода, волнами ниспадавшая до середины груди.
(Примечание: Большинство имён греческих персонажей автор позаимствовал из надгробий и иных эпиграфических памятников античных городов Северного Причерноморья. Все эти люди, в самом деле жившие (пусть и в разное время) в ту далёкую, канувшую в Лету эпоху, и оставившие свой след (и гены!) на юге нашей страны, по воле автора вновь оживут на страницах его романа.)
Весь неблизкий и нелёгкий в такую жару путь от скифской до боспорской столицы и обратно Дионисий проделал верхом во главе сотни царских воинов-сайев. Выехав накануне вечером, рассвет он встретил у единственных ворот длинной каменной стены, перегораживавшей Скалистый полуостров от Меотийского озера на севере до Эвксинского моря на юге, преодолев за короткую летнюю лунную ночь, когда не было столь жарко, расстояние более чем в тридцать фарсангов.
Эта тянувшаяся по гребню вала стена, с широким рвом перед нею, защищала срединные, самые плодородные и густонаселённые боспорские земли от варварских набегов с запада и прозывалась "Длинной", так как близ самого Пантикапея была ещё одна каменная стена с валом и рвом, гораздо более короткая, защищавшая северо-западный угол Скалистого полуострова, густо усеянный усадьбами боспорской знати, называвшаяся "Ближней".
Когда с восходом солнца начальник боспорской стражи, получив от Дионисия небольшой дружеский подарок, приказал открыть ворота и пропустить важного скифского посла и его охрану, дальнейший путь в семь фарсангов до лежащей на высокой горе на западном берегу Киммерийского пролива боспорской столицы занял у скифов менее двух часов.
Ещё часа три ушло у Дионисия на посещение самого большого и почитаемого пантикапейского храма Аполлона Врача, предварительные переговоры с несколькими приближёнными вельможами боспорского басилевса, короткую дружескую беседу с самим Перисадом, уговоры и сборы в дорогу царского врача Эпиона.
Надёжно привязав оббитый тремя поперечными медными полосами дорожный сундук кожаным ремешком в переднем углу кибитки, учёный боспорский лекарь и его слуга удобно устроились на груде мягких овечьих шкур и туго набитых шерстью кожаных подушек, накиданных поверх сухого душистого сена, толстым слоем покрывавшего дно повозки, дабы ездоков не растрясло и не разбило во время стремительной скачки по неровной, каменистой степной дороге. Передний и задний пологи кибитки были открыты для свободного прохождения воздуха внутри, чтобы греческий лекарь и его раб не задохнулись в раскалившейся на солнце, как глиняная жаровня, кибитке.
Никогда прежде не приходилось Эпиону и его слуге ездить с такой невероятной быстротой, с какой мчали их скифы в надежде на чудо к своему умирающему царю!
Очень скоро они скинули с себя насквозь пропитавшиеся потом туники и набедренные повязки, и весь дальнейший путь лежали на мягких кошмах голышом, обдуваемые знойным степным ветерком с острым запахом лошадиного пота. Крепко держась за деревянные рёбра повозки, они то и дело высоко подпрыгивали на бесчисленных ухабах под непрестанный звон бубенцов, громкие крики и свист кнута свирепого возницы, без роздыха полосовавшего со своими помощниками ошалело несущихся по бесконечной серой ленте дороги коней.
Лекарю-греку и его рабу ничего не оставалось, как мысленно молить своих богов, чтобы на очередной выбоине у их телеги не отлетело колесо или не подломилась ось, и им посчастливилось доехать до конца пути живыми.
По законам варварских народов, обитавших в бескрайних степях севернее и восточнее Понта Эвксинского, ездить с бубенцами, колокольцами и прочими погремушками, было привилегией царей, царских родичей, послов и гонцов. Заслышав доносившийся издалека трезвон, племенные вожди и скептухи – старейшины городков, селений или кочевых стойбищ, спешно готовили свежих коней для родовитого гостя или стремительного, как ветер, царского гонца на смену загнанным.
(Примечание: Древние греки называли Чёрное море Эвскинским Понтом (Гостеприимным морем) или просто Понтом. Понтом же называлось и расположенное на его юго-восточном побережье царство Митридата Евпатора. Дабы не путать читателя, автор в дальнейшем будет именовать Чёрное море для краткости Эвксином, а державу Митридата – Понтом.)
Жителям многочисленных скифских поселений, рассыпанных, как горох из дырявого мешка, вдоль большой Боспорской дороги по берегам десятков рек и речушек, стекавших с лесистых Таврских гор на степную северную равнину между Неаполем Скифским и приграничной боспорской Феодосией, ещё с ночи стало известно, что старший сын Посидея послан на Боспор за премудрым лекарем тамошнего царя, который остаётся последней надеждой на исцеление для их старого, почитаемого всеми за мудрость и справедливость владыки. Быстро меняя в придорожных селениях через каждые пять-шесть фарсангов выдохшихся коней на свежих, царские воины без передыха – каждая минута была дорога! – мчали кибитку с лекарем-греком дальше и дальше. Не ведая усталости, Дионисий и охранники-сайи скакали позади кибитки, ловко перепрыгивая на полном скаку, как только кони под ними начинали сдавать, на скакавших рядом на коротком поводу запасных коней. Тем не менее, несмотря на частую смену коней, отряд Дионисия, подъезжая вечером к долине Пасиака – самой большой и многоводной реки Большого Херсонеса, на высоком левом берегу которой стоял Царский город скифов, оставил вдоль дороги больше двух десятков загнанных насмерть лошадей.
За очередным поворотом дорога полого повела с холмистой гряды в глубокую, расширяющуюся на север долину, по дну которой, среди жёлто-зелёных нив, извивалась серой степной гадюкой неширокая река. Стегнув по мокрой шее устало хрипящего серого в яблоках мерина, Дионисий нагнал кибитку, постучал обвитой золотой лентой рукоятью плети по деревянному задку и указал ею повернувшему к нему голову греку куда-то в открывшуюся впереди даль. Пытаясь перекричать несмолкаемый, неистовый трезвон упряжки, усталым, но довольным голосом, он объявил по-эллински:
– Мы почти у цели! Вон – Неаполь Скифский!
(Примечание: Скифы и сарматы использовали для езды кастрированных коней, как более спокойных и послушных, нежели жеребцы.)
Приподнявшись, боспорский лекарь и его слуга поглядели в указанном Дионисием направлении из-за широкой спины возницы, продолжавшего, хоть и без прежнего рвения, нахлёстывать усталой рукой измученных, отдающих скачке последние силы лошадей. На другом краю речной долины, на тёмных отвесных скалах виднелись три высокие, серые, зубчатые башни, между которыми на фоне пламенеющего закатным багрянцем неба величаво опускался раздувшийся и несколько поубавивший жару оранжевый шар.
Поравнявшись с возницей, Дионисий велел ему дать роздых замученным коням, а не то они могут и не осилить крутой подъём на той стороне. Утомлённый возничий охотно отложил в сторону кнут и натянул замыленные на конских шеях, спинах, и крупах вожжи, переводя четверню с галопа на рысь. Дионисий ускакал вперёд, чтобы успеть оповестить до захода солнца воротную стражу о своём приезде. За ним, обогнав по обочинам притормозившую кибитку, проскакал десяток его личных телохранителей.
– Хозяин! Взгляни на вершины гор! – вдруг радостным голосом воскликнул Рафаил.
Скользнув взглядом налево, Эпион заметил клубящиеся над волнистыми сине-зелёными гребнями дальних гор тяжёлые кроваво-багровые тучи.
– Похоже, с юго-запада надвигается гроза!
– Хвала милосердным богам! – облегчённо выдохнул измученный удушливой жарой Эпион. – Дойдёт ли она и до нашего Боспора?
Тем временем кибитка подкатила к реке, перегороженной в двух местах – напротив южной и северной башен царской крепости – широкими, сложенными из речных валунов и плотно утрамбованной земли плотинами, по которым перебегала на ту сторону раздвоившаяся у реки дорога. В разлившихся перед плотинами продолговатых, заметно обмелевших прудах, будто в отполированном до зеркального блеска гигантском боевом поясе, отражались закатные лучи уходящего на короткий отдых лютого дневного светила, отчего они казались наполненными расплавленным золотом. На левом берегу, между нижним прудом и отвесными скалами речного обрыва, притулилось множество маленьких, низеньких домиков с двускатными камышовыми крышами, вперемешку с покрытыми конскими и воловьими шкурами шатрами и кибитками многолюдного пригорода скифской столицы, так называемого "Нижнего города", в котором, в отличие от крепости на круче, обитал постой люд. Правый берег, по которому неспешно рысила к верхней запруде кибитка с боспорским лекарем, был покрыт выгоревшими нивами и пастбищами, вытоптанными множеством пасущихся на них коней, коров и овец.
Выехав на плотину, возница перевёл успевших продышаться и успокоиться после долгой бешеной скачки коней с рыси на шаг. Обтерев льняными утирачками пот, как и прежде, струившийся по ним ручьями в разогретой, как гончарная печь, кибитке, Эпион и Рафаил накинули на себя сброшенную ещё по выезде из Пантикапея одежду. Рафаил надел и завязал на ступнях хозяина лёгкие кожаные сандалии, сам оставшись босым. Оба они облегчённо перевели дух и мысленно возблагодарили богов, радуясь, что эта безумная гонка наперегонки с небесной колесницей Феба наконец-то близка к благополучному завершению. Повозка скифского царя оказалась сработанной на совесть и с честью выдержала все выпавшие ей на долгой, тряской, каменистой дороге испытания.
Но не успела в их душах отступить одна тревога, как тут же ей на смену не замедлила другая, высказанная вполголоса, как бы про себя, заметно трусившим Рафаилом. Что с ними будет, если Эпиону, при всей его великой учёности и богатом врачебном опыте, всё же не удастся ничем помочь старому владыке скифов? Не сочтут ли тогда дикие варвары их виновниками смерти своего царя? Отпустят ли их назад? Эпион, в ответ на эти опасения своего боязливого слуги, сохраняя свой обычный безмятежный вид, спокойно заметил:
– Чему быть, того не миновать! Положимся на милость богов.
Рафаил лишь тяжко вздохнул в ответ. Чтобы подбодрить его, а заодно и себя, Эпион пообещал в случае их благополучного возвращения в Пантикапей принести щедрые дары своему богу-покровителю Аполлону Врачу и дать, наконец, вольную своему рабу Рафаилу, давно заслужившему своим прилежанием и преданностью такую награду. Рафаил, пряча вдруг увлажнившиеся глаза, припал задрожавшими губами к стопам хозяина.
Тем временем кибитка, прогрохотав по деревянному настилу, перекинутому над водосбросом, выехала на левый берег, и возничий вновь взялся за кнут, а его подручные – за плети. Передохнувшие кони тяжёлым скоком вынесли кибитку по крутому извилистому подъёму между чуть расступившимися в этом месте массивными скалами на высокое береговое плато. Здесь дорога пошла вдоль двойной крепостной стены в полусотне шагов от неё. Эта обращённая на юг массивная двухступенчатая стена, отходя от нависавшей над самой кручей высокой прямоугольной башни, разделялась двумя парами выступающих наружу квадратных башен на три куртины, каждая длиною около полустадия, и заканчивалась мощной угловой башней на другом краю плато. Между парными башнями в стене были проделаны два низких, узких – двум телегам не разминуться – проезда, к которым вели съезды с большой дороги. Сама же дорога, миновав город, разветвлялась надвое: одна шла на юго-запад к Херсонесу, другая, нырнув в глубокую балку, спускалась вдоль западной крепостной стены в долину Пасиака и убегала на север к Тафру – узкому перешейку, соединявшему Большой Херсонес с бескрайними степями и лесами таинственной Гипербореи, и на северо-восток – к некогда эллинским, а теперь скифским городам Керкинитиде и Калос Лимену. По другую сторону большой дороги, напротив Неаполя, за высокими каменными оградами виднелись среди зелёных садов и жёлтых полей оранжевые черепичные крыши богатых усадеб, по виду совершенно таких же, как и в окрестностях Пантикапея или Феодосии, разве что без любимых эллинами виноградников. Справа у дороги, как раз между съездами к двум городским воротам, гостеприимно распахнул открытые до захода солнца ворота большой постоялый двор – удобный приют для чужеземных купцов и путешественников.
Солнце уже почти закатилось за дальние холмы, когда громозвучная царская кибитка вынеслась на береговую кручу и лихо завернула к ближайшим городским воротам, куда минутой ранее поспел Дионисий, велев страже повременить с закрытием тяжёлых, окованных железом дубовых воротных створок. Проехав шагом тесные ворота, кибитка загрохотала железными ободами по широкой, прямой, вымощенной камнем и битой керамикой улице между высокими глухими стенами таких же, как в любом эллинском городе, одно– и двухэтажных домов. Выполнившую свою задачу охранную сотню Дионисий отпустил по домам.
Выехав из улицы на обширную площадь – должно быть, здешнюю агору, пустую в это позднее время, кибитка покатила наискосок к единственным воротам внутренней цитадели, видневшимся на другой стороне. Бросив быстрый взгляд налево, Эпион мельком заметил озарённое последними закатными лучами здание с четырьмя массивными колоннами перед входом, похожее эллинский храм, четыре статуи в неглубоких нишах его боковой стены, и большой конный монумент, застывший на каменном кургане посреди площади. Боковина кибитки почти сразу заслонила от него столь неожиданную в варварском городе скульптуру, и он перевёл взгляд опять на зубчатую стену окружающей дворец скифского царя цитадели с четырьмя выступающими наружу квадратными башнями: двумя по углам и двумя посередине, и темневшим между ними узким проёмом ворот. На башнях виднелись между зубцами копья и бородатые лица любопытных стражей в островерхих кожаных шлемах.
Извещённый бдительной стражей, ещё при спуске к реке углядевшей приближавшуюся по Боспорской дороге царскую кибитку, старик Посидей встретил сына с долгожданным боспорским гостем перед воротами цитадели. У распахнутых вовнутрь, украшенных парой огромных крылатых грифонов из позолоченной меди воротных створок (отчего ворота царской цитадели прозывались в народе "Золотыми") выстроился десяток воинов, освещая смоляными факелами погрузившийся в густую вечернюю тень узкий проезд.
Дионисий остановил роняющего с удил розовую пену, шатающегося под ним коня перед широкогрудым, неподвижным мерином величавого старца в богатой скифской одежде, с непокрытой белой головой и такой же белой, широкой, пушистой бородой и, устало стянув с головы запылённый башлык, почтительно произнёс традиционное эллинское приветствие:
– Радуйся, отец!
– Радуйся, сын, – бесстрастно ответил по-эллински старец.
От стражей внешних городских ворот Дионисий уже знал, что он гнал, не жалея коней, по этой страшной жаре не напрасно: царь Скилур был ещё жив.
– Я привёз врача басилевса Перисада, за которым ты меня посылал.
– Хорошо, сын. Вы успели. Езжайте за мной.
Посидей развернул коня и направился шагом между молчаливых стражей внутрь цитадели.
– Свободны! – объявил своим телохранителям Дионисий и поехал бок о бок с отцом, сминая в правой руке башлык. Следом тихим шагом двинулась кибитка, из которой пялили во все стороны любопытные глаза боспорские гости. Миновав ворота, они проехали по широкой, пошедшей под уклон улице между уходившими вправо и влево к крепостным стенам одноэтажными строениями конюшен, сараев и хлевов. Не далее, как в 50-60 шагах эта улица упиралась в охраняемый парой каменных грифонов и двумя живыми стражами центральный вход в двухэтажный белокаменный царский дворец.
Но упряжка свернула направо и остановилась у торцевого входа во дворец. Посидей и Дионисий спешились. Тотчас подбежавшие царские слуги приняли у них коней, бросая любопытные взгляды на двух вылезавших из кибитки греков. Старший был низкоросл, большеголов, с круглым брюшком и лоснящейся розовой лысиной над выпуклым, прочерченным четырьмя глубокими горизонтальными морщинами лбом. Царские слуги тотчас догадались, что это и есть учёный греческий лекарь. Его худой, как жердь, слуга, потянувший за собой из повозки большой дорожный сундук, был моложе и выше хозяина на целую голову, заросшую торчащими во все стороны густыми взлохмаченными волосами.
Поприветствовав знаменитого боспорского врача, Посидей предложил ему следовать за ним к больному владыке скифов, но Эпион заявил, что не может явиться к царю прежде, чем смоет с себя дорожную пыль и грязь. Посидей ответил, что жестокие боли настолько измучили Скилура, что нельзя терять ни минуты. Как только Эпион осмотрит больного и облегчит его страдания, его отведут в дом Посидея, где для него будет приготовлена тёплая и холодная ванна, сытный ужин и мягкая постель.
