Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 90 страниц)
Наконец, они приблизились к ущелью, возле которого должен был произойти обмен. На высоких скалистых обрывах застыли, опершись на копья, свыше полусотни темнолицых, львиногривых тавров, между которыми Зорсина, Иресмея и Мирсина ещё издали углядели белевшие на краю одного из уступов тонкие фигурки Канита и Апафирса.
Когда передние всадники подъехали к мелкокаменистой осыпи в тридцати шагах от входа в ущелье, Савмак скомандовал остановиться. По пути сюда у него было время подумать, как произвести обмен и не оказаться обманутым по-волчьи хитрыми и коварными горцами.
– Отдайте нам тела двух убитых вами скифов, и я отпущу половину ваших! – крикнул он стоявшим над ущельем таврам.
– Хорошо! – последовал сверху ответ после короткого раздумья.
Четверть часа прошло в молчаливом разглядывании всадниками и горцами друг друга. Наконец две пары молодых безбородых тавров подтащили к краю обрыва шагах в десяти левее Канита и Апафирса два безголовых тела с залитыми тёмной засохшей кровью торсами. Раскачав за руки и ноги, тавры бросили свою ношу с обрыва.
Мирсина тихо ахнула и в ужасе закрыла лицо ладонями. Четверо стоявших в переднем ряду всадников, не дожидаясь команды, соскочили с коней и побежали к скатившимся по откосу, словно выброшенные за ненадобностью рваные бурдюки, телам Апама и Сайваха. Подхватив их за поломанные при падении с огромной высоты конечности, они бегом вернулись к своим.
– Заверните их в чепраки, – распорядился Савмак. Затем, повернув голову вправо, вполголоса обратился к меченому тавру. – Семеро твоих людей могут идти. Только не ты.
Показав в короткой ухмылке два ряда крупных белых зубов, таврский вожак пролаял отрывистую команду. Семеро стоявших впереди савмакова коня тавров, вобрав головы в плечи, двинулись с копьями в руках по узкому коридору между раздвинувшимися впереди всадниками, затем поднялись по пологому откосу к ущелью и, не оглядываясь, скрылись за выступом скалы.
– Теперь отпустите одного из пленников! – громко потребовал Савмак. – Только не так, как тех двух! И я отпущу ещё семерых!
Какое-то время тавры пребывали в нерешительности, молча взирая на остававшихся в кругу скифских всадников соплеменников. Лишь когда Меченый, как его про себя назвал Савмак, хрипло выкрикнул какую-то команду, они развязали руки Апафирсу, завели ему под мышки петлю аркана и стали медленно спускать с высоченного обрыва на четырёх связанных концами скифских волосяных арканах, каждый из которых был длиной в сорок локтей. Не сомневаясь в прочности своих арканов, скифы, наблюдая с задранными головами за раскачивавшимся на убийственной высоте Апафирсом, сильно переживали, чтоб не разошлись завязанные таврами узлы, но всё обошлось. Едва коснувшись босыми ногами крутого подножья скалы, Апафирс поспешил освободиться от петли и побежал широкими заячьими прыжками к своим, не обращая внимания на боль в сбитых до крови об острые камни ступнях.
Хотевшую было устремиться с радостными слезами навстречу сыну Иресмею удержала на месте схватившая её локоть Зорсина. Как только Апафирс замешался в ряды радостно приветствовавших его соплеменников, Савмак, как и обещал, отпустил остальных тавров, оставив возле себя только вожака в медвежьей шкуре.
– Прикажи своим спустить второго, – тихо обратился он к вожаку разбойников и, видя, что тот молча сверлит его недоверчивым взглядом, громко добавил:
– Клянусь жизнью и здоровьем будущего царя скифов, что отпущу тебя целым и невредимым.
Глядя глаза в глаза таврскому вождю, Савмак медленно извлёк из отделанных золотой вязью ножен меч – драгоценный подарок Палака, – сделал лёгкий порез на подушечке большого пальца, благоговейно приложился пухлыми губами к смоченному кровью серебристо-зеркальному клинку и бережно опустил его обратно в ножны. Выждав долгую паузу, Меченый решился довериться слову молодого скифского вождя, сипло пролаял приказ своим, и через минуту тавры спустили на арканах к подножью горы Канита.
– Савмак, не отпускай его! – закричал Канит, как только высвободился из петли. – Пусть сперва вернут наших коней!
Затаив дыхание, пока Канит спускался по щебню от скалы к переднему ряду всадников, Савмак облегчённо выдохнул заодно с матерью и сестрой, лишь когда его младший брат радостно обнялся с дожидавшимся его там Апафирсом. Тогда он вновь повернул голову к таврскому вождю, невозмутимо стоявшему на прежнем месте у его правой ноги.
– А и правда – зачем вам в горах кони? Я дам тебе по пять жирных баранов за каждого коня. – Савмак для наглядности раскрыл ладонь, показав тавру пять пальцев.
– По пять баранов и пять ярок за коня, – тотчас удвоил цену Меченый.
– А не многовато ли – десять овец за коня? – сделал попытку поторговаться Савмак.
– Если много – не давай, – равнодушно снизал плечами тавр.
В это время Канит и Апафирс, протиснувшись между конями передних воинов, подошли к голове савмакова жеребца со смешанными чувствами радости, вины и стыда, отражавшимися, как в зеркале, на их полудетских лицах. Канит, услышавший торг старшего брата с тавром, устремил между ушей Ворона на Савмака умоляющий взгляд.
– Ну, хорошо – я согласен, – сказал Савмак, повернувшись опять к таврскому вождю.
– Тогда пригоняй отару к ущелью, по которому течёт Харак. Там заберёте ваших коней.
Повинуясь взмаху савмаковой плети, передние всадники в третий раз разъехались, освобождая вожаку разбойников путь на волю. Гордо выпятив широкую грудь, тот нарочито медленно вышел из кольца скифов и поднялся по осыпающимся под ногами мелким камням ко входу в ущелье, в котором его ждали с копьями наготове отпущенные ранее тавры. Блюдя достоинство вождя, он не торопился к ним в укрытие. Повернувшись спиной к скале, Меченый оскалил волчьи зубы в некоем подобии улыбки и несколько долгих мгновений разглядывал сверху скифов, всё ещё не трогавших с места, пронзая его вместо стрел и копий лишь полными бессильной ненависти взглядами. В центре образованного юными конниками круга две старшие скифянки, наклонясь с коней, обнимали своих только что освобождённых из таврского плена сыновей, сразу забыв об отпущенном восвояси тавре. Зато молодая, замерев, будто околдованная, всё никак не могла оторвать от его устрашающего лица своих дивных васильковых глаз.
Столкнувшись напоследок с холодным взглядом голубых глаз золотоволосого сына скифского вождя, возвышавшегося над всеми на голову на своём смоляном коне, таврский вождь вскинул то ли в прощальном, то ли в победном жесте над головой копьё и исчез за массивным каменным выступом. Обступившие все окрестные вершины тавры, как один, повторили ликующий жест своего вожака, приветствовав его спасение громогласным восторженным воплем.
Савмак, счастливый и довольный, что удалось спасти младших братьев, окинув беглым взглядом ликующих на скалах тавров, опустил лучащиеся радостным теплом глаза на Канита, смущённо переминавшегося с ноги на ногу между тёмно-гнедым мерином матери и серой в яблоках кобылой сестры.
– Ну, что, братуха? Давай, запрыгивай, – Савмак любовно поплескал ладонью по масленно лоснящемуся мускулистому крупу своего вороного. – Погостил у тавров – и хватит: пора домой!
9
На 39-й день по смерти царя Скилура похоронная процессия совершила неспешный переход от Хабей к расположенному всего в фарсанге к северу от царской столицы Палакию – центру племени палов, которому выпала честь последним из 23-х скифских племён (если считать и боспорских сатавков) попрощаться со старым царём.
Прощальный объезд Скилуром скифских земель подошёл к концу. Ночью, когда сопровождавшее царя многотысячное войско отдыхало вокруг Палакия после обильного угощения, на которое не поскупился здешний вождь Агаэт, дядя царицы Опии, Скилур, сопровождаемый многочисленной роднёй и сайями, вернулся в свой неапольский дворец.
Родичи царя, сойдя с коней и кибиток на освещённом полусотней смоляных факелов дворе перед центральным дворцовым входом, встали широким кругом вокруг царской повозки, окружённой продолжавшими свою неустанную службу жрецами.
Раздвинув и подвязав к опорным столбам шатра златотканые пологи, четыре служанки бережно вынули из повозки и поставили на землю полуживую после 40-дневного голодания царицу Атталу. Крепко держа её под руки, две служанки повели едва передвигавшую ноги царицу во дворец, а третья поддерживала сзади тяжёлый убрус на её голове. Служанка, оберегавшая лица царя и царицы от летучих насекомых, надвинула на лицо царя парчовое покрывало, положила засохшую веточку полыни ему на грудь, слезла через передок с повозки и последовала за своей госпожой и четырьмя подругами в греческую баню на женской половине дворца. В это же время их мужья – царский повар, виночерпий, конюх, оруженосец и глашатай – в сопровождении четырёх жрецов с погремушками направились в обход дворца к расположенной в шатре около поварни скифской парной бане.
Царские родичи остались ждать в полном молчании каждый на своём месте вокруг погребальной повозки. Маленькие царевичи и царевны сладко спали на руках у кормилиц. Дети постарше, успевшие поспать в кибитках по пути из Палакия, глядя на угрюмые лица старших, с замиранием сердца чувствовали, что скоро здесь должно произойти что-то важное и страшное...
Полчаса спустя, пятеро главных царских слуг вернулись к повозке своего господина. Наглотавшись в банной палатке веселящего конопляного дурмана и надев на очистившееся перед переходом в новую жизнь тело лучшие свои одежды, они пребывали в блаженно-радостном состоянии. Хотел Скилур забрать с собой в страну предков и любимого сказителя Гнура, но тот выпросил у царя годовую отсрочку, пообещав сложить за это время песню, достойную его славы, чтобы будущие поколения скифов помнили о совершённых Скилуром великих делах так же, как помнят они о великих царях минувших времён.
Невдолге вернулись из дворца и служанки со старой царицей, красуясь напоследок яркими узорами и обилием золотых украшений на своих погребальных одеждах и головных уборах.
Возле правого переднего колеса похоронной повозки, опершись на высокий, извилистый, как змея, посох, увенчанный настоящей гадючьей головой, стоял сгорбленный старец в длиннополой жреческой одежде, увешанной десятками костяных и металлических амулетов и оберегов. Вокруг его продолговатого жёлто-серого лица, покрытого густой сетью глубоких, как трещины в иссушенной зноем земле, морщин, ниспадали волнами длинные белые космы. Большие тёмно-серые глаза, укрытые глубоко под сивыми кустистыми бровями и разделённые острым крючковатым носом, были полны печали. То был Веретрагн, считавшийся одним из лучших в Скифии знахарей и заклинателей злых духов. Именно он по выбору царских сыновей должен был помочь царице Аттале и десяти любимым царским слугам и служанкам легко и безболезненно перейти таинственную, пугающую грань между двумя мирами – земным и небесным.
– Царица Аттала! Готова ли ты последовать за своим мужем и господином к предкам? – обратился знахарь с ритуальным вопросом к Аттале, когда служанки подвели её на расстояние вытянутой руки, и жрецы ненадолго перестали греметь своими трещотками.
– Давно готова, – чуть слышным от слабости голосом ответила царица в звенящей тишине, не сводя глаз с глубокой золотой чаши, которую знахарь держал в правой руке возле груди. – Я с радостью иду к моему... Скилуру, – собрав остаток сил, закончила она ритуальный ответ, заменив в нём скорее из гордости, нежели из-за слабости, длинные слова "мужу и господину" его коротким именем.
– Тогда испей свою последнюю чашу.
Повернув голову, Аттала взглядом приказала поддерживавшей её под левый локоть служанке помочь ей, и та тотчас подставила свою ладонь под обтянутые сухой истончившейся кожей кисти царицы. Знахарь осторожно вложил в ладони царицы чашу с отравленным дурманом тёмно-красным вином.
С помощью верной служанки Аттала донесла чашу до чёрного беззубого рта и медленно выпила её мелкими глотками до дна под взглядами сотен устремлённых на неё отовсюду внимательных глаз. Старик знахарь забрал у неё опустевшую чашу и отступил в сторону. Служанки помогли своей госпоже подняться на похоронную повозку и уложили её на шкуру священного быка по правую руку от царя. Вернувшись на привычное место, Аттала устало сомкнула веки, вытянула руки вдоль тела и, казалось, перестала дышать. Все, кто был во дворе, стояли, боясь пошевелиться, и молча ждали исхода.
Сжимая левой рукой запястье старой царицы, знахарь бубнил неразборчивые заклинания, не сводя тяжёлого взгляда с её спокойного воскового лица, залитого тусклым мерцающим светом закреплённых на дворцовом фасаде факелов. Ждать долго не пришлось: Аттала в самом деле за минувшие сорок дней хорошо подготовилась к расставанию с бренным телом. Четверть часа спустя Веретрагн отпустил руку царицы, повернулся лицом к четверым царским сынам, стоявшим плечом к плечу с опущенными скорбно головами в пяти шагах от правого борта повозки, и громко объявил:
– Возрадуйтесь, сородичи! Душа царицы Атталы покинула тело и воссоединилась с душой царя Скилура на Небе!
– В добрый путь, матушка Аттала! – откликнулась дружным эхом её многочисленная родня, воздев руки и устремив взоры в усыпанное звёздными кострами небо. – Да будет милостив к тебе владыка Папай и все боги!
Служанки накрыли царицу с головой златотканым покрывалом и распустили тяжёлые парчовые пологи балдахина, оставив царя и царицу до утра наедине в полной темноте.
Теперь настал час доверенным царским слугам и служанкам отправляться вдогонку за своими господами. Они выстроились попарно в ряд возле царской повозки. Знахарь вынул деревянную затычку из небольшого козьего меха, висевшего у него на боку, и, переходя от пары к паре, наполнял подставленные мужьями дорогие чаши отравленным вином. Скилуровы слуги переглянулись, будто вопрошая, кто решится первым, после чего, задрав коротко остриженные бороды и округлившиеся глаза к небу, дружно возгласили славу владыке Папаю и припали широко разверстыми ртами к чашам с таким же вожделеньем, как и тысячи раз до этого. Отхлебнув одним духом добрую половину, они передали чаши жёнам, которые, закрыв глаза, покорно допили остальное и вернули пустые чаши мужьям.
Старый знахарь повёл их сквозь уважительно расступившуюся царскую родню на конюшенный двор, где для них были приготовлены открытые похоронные повозки, устланные поверх соломы яркими коврами, улёгшись на которые, они скоро уснут вечным сном в окружении скорбящих родных и друзей.
После этого и царская родня разошлась, наконец, по дворцовым комнатам – уделить сну те немногие уже часы, что остались до рассвета. Мужчины, не раздеваясь, прилегли прикорнуть в передней части дворца, женщины со служанками и малыми детьми удалились за охраняемые евнухами двери на свою половину.
На опустевшем дворе перед дворцом остались только четверо царских телохранителей, десятка полтора жрецов, сонно бродивших со своими погремушками вокруг закрытой царской повозки, да главный оберегатель царского бунчука Тинкас, казалось, не знавший усталости ни днём, ни ночью.
Когда первые солнечные лучи позолотили на юго-востоке далёкие горные вершины, в Царском городе все уже были на ногах. Через несколько минут стража распахнула позолоченные ворота цитадели, и похоронная процессия двинулась с царского двора. Возглавлял её, как всегда, богатырь Тинкас с царским бунчуком и непокрытой, коротко остриженной головой – он был единственным, кому похоронный обычай дозволял ехать на коне.
За ним, в окружении трёх десятков жрецов, рьяно размахивавших над головами шестами с трещотками и погремушками, три пары смолисто-чёрных златорогих волов, налегая на золотые ярма, влачили царскую повозку. Все пологи на ней были раздвинуты и подвязаны к угловым столбам, чтобы каждый скиф мог взглянуть в последний раз на восковые лица царя Скилура и царицы Атталы, лежавших рядом на серой бычьей шкуре ногами к передку. С правой стороны повозки, уныло свесив до земли голову, плелась на коротком поводке любимая собака царя. За задком, между двумя парами лучших царских коней в роскошной упряжи, шёл юный слуга, оберегавший веткой терпкой полыни лица царя и царицы от злого мушиного войска. За царскими конями угрюмо шествовала с опущенными долу глазами большая царская семья, окружённая полусотней протяжно голосивших, царапавших острыми ногтями лица и рвавших на себе распущенные волосы плакальщиц. Следом, на запряженных парами гладких темномастых волов телегах родные везли тела ближних царских слуг и служанок. Замыкала скорбное шествие густая толпа царской дворни с залитыми кровью и слезами лицами.
На центральной площади и примыкающих улицах людей в этот раз было немного: почти все жители скифской столицы, от мала до велика, ещё затемно заняли места на массивной двойной южной стене. За юго-западными воротами выстроились тесными рядами шесть тысяч пеших сайев в полном вооружении, отгородив широкий квадрат, в центре которого высилась массивная прямоугольная башня царской усыпальницы. Вокруг неё на некотором удалении были накиданы большие кучи хвороста. На обочине дороги стояли в ряд три десятка накрытых серыми рогожами высокобортных телег.
Около широкого тёмного зева усыпальницы ждали с каменными лицами своего завершавшего долгий земной путь владыку седоголовые вожди скифских племён и тысячники сайев. Сорок тысяч воинов, перебравшихся ещё затемно от Палакия к Неаполю, отправив коней пастись на окрестные луга, теснились позади сайев между городской стеной и черневшей в тысяче с лишним шагов юго-западнее, за узкой балкой, священной скалой Ария. На противоположной стороне всё обширное пространство между городской стеной, постоялым двором, высокими каменными оградами пригородных усадеб и обрывистым берегом Пасиака было забито бесчисленным множеством простонародья из ближних и дальних скифских селений и городов, оставившего на несколько дней все домашние дела, чтобы хоть издали увидеть похороны Скилура, выборы нового царя и набить под завязку животы дармовым мясом и вином: сперва на поминках старого царя, затем – на пиршестве во здравие и славу его преемника.
Едва из городских ворот показался царский бунчук, над многотысячной толпой будто вихрь пронёсся, срывая с голов башлыки и шапки. Погонщики остановили златорогих волов напротив входа в каменную башню, которая с этого дня станет вечным домом для царя Скилура, а затем – и для его потомков, вместо привычного земляного кургана. Многие скифы в душе корили своего подпавшего под влияние грека Посидея царя за такое отступление от освящённых веками прадедовских традиций.
Вскоре всё отгороженное сайями пространство вокруг башни-мавзолея заполнилось родичами царя, слугами и жрецами. Телеги с телами любимых царских слуг и служанок, на губах которых застыли умиротворённые улыбки, встали на дороге за царской повозкой. Когда плотный строй царской родни, надвинувшись от ворот, замер у башни напротив племенных вождей, всякое движение вокруг усыпальницы прекратилось, и над многоголовым людским морем от скалы Ария до речного обрыва повисла гнетущая тишина.
Марепсемис, как старший в роду покойного, выступил вперёд – в оставшийся свободным узкий коридор между царской повозкой и входом в усыпальницу. К нему тотчас приблизились от царской повозки два женоподобных жреца-энарея и вложили в его широкие ладони золотые рельефные чаши: одна была до краёв наполнена кобыльим молоком, другая – чистой речной водой.
– Великая мать Апи! – торжественно возгласил Марепсемис, поднимая ладони с чашами до уровня плеч, – Прими в своё мягкое лоно тела моего отца Скилура, матери Атталы и их верных слуг так же, как принимаешь в дар от меня это молоко... и воду...
Медленно вылив на землю сперва молоко, затем воду, он вернул пустые чаши энареям. С полминуты все стоявшие поблизости молча глядели, охотно ли мать Апи впитывает принесенные Марепсемисом дары. Убедившись, что жертва принята благосклонно, Марепсемис повернул голову к жрецам и негромко приказал:
– Заносите...
Спешившийся Тинкас, наклонив бунчук, первым шагнул в разверстую тёмную пасть каменной могилы. За ним последовали четверо жрецов с позолоченными шестами-погремушками. Восемь мускулистых царских слуг, взявшись со всех сторон за края старой бычьей шкуры, бережно извлекли царя Скилура и царицу Атталу из-под шатрового полога похоронной повозки.
В этот самый миг золотые стрелы Гойтосира пробили в толще висящих над Таврскими горами кучевых облаков небольшую дыру и прощально озарили Скилура и Атталу тёплым ласковым светом. Под отчаянные вопли и завывания женщин, плач детей и горестные вздохи мужчин, царя и царицу пронесли вперёд ногами от повозки к склепу, и через мгновенье они навсегда исчезли в холодной тьме своего подземного жилища. Следом спустились четверо сыновей покойного, глава сайев Иненсимей и строитель царской усыпальницы Посидей.
Прямоугольный склеп, простиравшийся внутри шагов на десять в длину и пять в ширину, был освещён пламенем, ярко полыхавшим в расставленных по углам на высоких позолоченных треногах широких бронзовых чашах, наполненных оливковым маслом. Огненные языки трепетали на расписанных сценами укрощения коней, конной охоты и войны стенах и высоком потолке, с которого, словно с охраняемого крылатыми змееголовыми грифонами Неба, взирали на своих любимых детей скифские боги: Папай, Апи, Табити, Гойтосир, Аргимпаса, Фагимасад и прародитель скифов Таргитай со своей змееногой женой. Впервые здесь оказавшимся братьям-царевичам и Иненсимею сразу бросилось в глаза разительное сходство царя богов Папая со Скилуром, а Табити – с сильно помолодевшей Атталой. Облик Апи боспорский мастер-живописец списал с царицы Опии, Аргимпасы – с царевны Сенамотис. Гойтосир у него вышел неотличим от царевича Палака, в Фагимасаде польщённый Иненсимей опознал себя, а в богатыре Таргитае трудно было не узнать Тинкаса. Но больше всего поразила и приковала их взоры супруга Таргитая с толстыми змеиными кольцами вместо ног, выпуклыми чашами грудей идеально круглой формы, и невыразимо прекрасной, увитой пышными чёрными волосами головой на длинной змеиной шее, с пленительно улыбающимся рубиновым ртом и манящими изумрудно-зелёными раскосыми глазами...
В центре склепа, напротив входа, проделанного в середине длинной восточной стены, на каменном основании высотой по колено стояли два прямоугольных саркофага: большой, каменный – для царя, и деревянный, поменьше – для царицы. Наружные стенки саркофагов, как и лежащие по бокам от них крышки, были сплошь покрыты тонким резным орнаментом.
Стоявшие возле светильников жрецы время от времени бросали в огонь сухие пучки и семена пряных трав, и тонкие дымные струйки разносили по подземелью приторно-сладкие запахи. Осторожно снеся царя и царицу по крутым ступеням, слуги опустили шкуру на землю возле возвышения. По команде Посидея четверо из них, просунув ладони под затылок, спину и ноги царицы Атталы, бережно, словно спящую, перенесли её с потресканной шкуры в устланный сухими душистыми травами сосновый ящик, покрытый снаружи позолотой. Остальные четверо опустили шкуру с царём Скилуром в серый известняковый саркофаг. Тинкас с бунчуком замер в головах саркофагов, а царевичи, Иненсимей и Посидей подошли ближе к ногам, чтобы – в последний уже раз – взглянуть на дорогие для них лица. Затем двое слуг по команде Посидея надвинули на лицо Скилура златотканое покрывало и обернули его тело с головой широкими полами священной бычьей шкуры, а третий – закрыл парчой лицо Атталы.
Отступив обратно к стене, царевичи, Иненсимей и Посидей молча наблюдали, как ждавшие в дверном проёме и на лестничных ступенях слуги заносят и укладывают в саркофаг царя его золотой пояс, меч, акинак, пару ножей, точильный брусок, горит со стрелами, рельефную золотую чашу, четыре вместительные позолоченные греческие гидрии с его любимым вином, бузатом, ячменным пивом и колодезной водой, а в домовину царицы: горит с пучком стрел, акинак, два ножа, точило, бронзовое позолоченное зеркало, ножницы, набор бронзовых иголок, пару золотых напёрстков, яшмовое веретено, клубки разноцветной шерсти, вторую рельефную чашу, из которой Марепсемис несколько минут назад поил землю молоком, пару амфор с оливковым маслом, алабастры с заморскими благовониями, кувшины с водой, бузатом, козьим и коровьим молоком.
(Примечание: Погребальный обычай запрещал скифам и сарматам "вооружать" покойников луками.)
Когда всё необходимое для безбедной загробной жизни царя и царицы было уложено в домовины, восемь крепких слуг, ждавших у противоположной от входа стены, поднатужась, разом оторвали тяжёлую каменную двускатную крышку от постамента и под присмотром Посидея, следившего, чтобы полукруглые валики на её нижней кромке легли точно в желобки на верхних гранях стенок саркофага, накрыли ею Скилура, навсегда отгородив его от мира живых. Затем двое из них накрыли деревянной крышкой с полукруглым, как у кибитки, верхом гроб царицы Атталы. Слева от каменного саркофага, там, где лежала его крышка, осталось на постаменте место для гроба другой скилуровой жены – царицы Опии.
Отвесив царю и царице последний поклон, восьмеро слуг поспешили из душной могилы на волю. За слугами, прощально склонясь перед родными гробами, ушли наверх четверо братьев-царевичей и Иненсимей. Как только они вышли, в склеп стали заносить на коврах попарно мёртвых царских слуг и укладывать их в глубокие ямы, зиявшие справа и слева от постамента: слуг ложили возле царя, служанок – ближе к царице. Положив все необходимые им для удобной жизни в новом мире вещи, молодые слуги взялись за лежавшие под боковыми стенами лопаты и торопливо закидали ямы наваленной возле них глиной.
Наверху тем временем слуги выпрягли волов и разобрали на части царскую похоронную повозку. После того, как работавшие в склепе, разровняв землю над могилами царских слуг и служанок, вышли наружу, другая группа слуг стала заносить туда фрагменты золотой повозки и обкладывать ими постамент с саркофагами царя и царицы. Золочёные столбики шатра они вставили в выдолбленные на углах постамента ямки и закрыли царские домовины непроницаемо-плотными пологами.
После того, как последняя пара слуг торопливо убежала наверх, Тинкас осторожно прислонил царский бунчук к шатру, опустился перед ним на колени и уткнулся располосованным багровыми порезами лбом в землю. Через полминуты он тяжело поднялся и, уронив голову на грудь, пошатываясь, как после долгой болезни, медленно побрёл на выход.
Когда грузные шаги бунчужного десятника затихли наверху, Посидей с тихой грустью произнёс по-эллински:
– Прощай, друг Скилур... прощай, царица... Скоро увидимся...
Отвесив скрытым под шатром домовинам поясной поклон, он повернулся и по-стариковски зашаркал к выходу, незряче придерживаясь рукой за стену. В подземелье остались только четверо жрецов, продолжавших заунывно звенеть своими магическими оберегами.
Тем временем наверху уже дымились вокруг царской усыпальницы костры и полным ходом шли приготовления к поминальному пиру. Сняв рогожи со стоявших на обочине телег, царские слуги доставали с них большие походные казаны, наполняли водой из бурдюков и ставили на огонь. Над разожжённым напротив входа в усыпальницу костром они подвесили на бронзовой треноге походный казан самого Скилура, украшенный по наружной стенке четырьмя парами свирепо дерущихся друг с другом вздыбленных жеребцов.
Выпряженных из похоронных повозок волов повалили на землю, после чего четверо сыновей и двое старших внуков Скилура, а также сыновья погребённых с царём и царицей ближних царских слуг бескровно умертвили их, затянув на мощных выях рукоятями плетей волосяные удавки. Когда все шестнадцать волов перестали дышать и биться в конвульсиях, старший царевич Марепсемис поднялся с колена, которым придавил к земле шею поверженного вола, достал из горита лук и стрелу и, воздев очи к Небу, громко возгласил:
– Владыка Папай! Жертвуем тебе этих тучных волов! Позаботься, чтобы путь нашего отца Скилура, матушки Атталы и их верных слуг на ту сторону Неба, в страну предков, был прямым и скорым, как полёт этой стрелы!
Натянув до предела тугой лук, Марепсемис выпустил стрелу вертикально в небо. По толпе воинов и простонародья пронёсся одобрительный гул: красная стрела старшего скилурова сына, прежде чем вернуться к хозяину, взлетела выше солнца.
Десятки слуг обступили с ножами и топорами воловьи туши и приступили к их разделке. Головы шести "царских" волов, спилив с них золотые рога, захоронили в шести неглубоких ямах, выкопанных со всех четырёх сторон башни-усыпальницы. После волов та же участь постигла четвёрку царских коней, задушенных сыновьями покойного царя. Честь отправить на тот свет истосковавшуюся по хозяину собаку Белку царевна Мессапия выпросила для своего сына Стратона, с чем тот превосходно справился. Задушенных коней царя и кобылиц царицы вместе с надетой на них драгоценной упряжью опустили в большие ямы, выкопанные заранее по обе стороны от входа в склеп, засыпали землёй и скрыли место захоронения уложенным на прежнее место дёрном. Для собаки наскоро вырыли неглубокую яму прямо перед входом в новое жилище её хозяина, присыпали землёй и тщательно утрамбовали.
Когда мясо сварилось, слуги сняли казаны с треног и посливали воду. Сыновья Скилура нанизали на острые концы своих акинаков по доброму куску мяса из царского казана и кинули их в огонь – угощение для Папая и прочих богов. Двое слуг накрыли доверху наполненный дымящимся мясом царский казан выпуклой крышкой с ручкой в виде двух столкнувшихся лбами баранов посередине. Просунув толстую палку в кольцо, за которое казан на четырёх коротких бронзовых цепочках подвешивали над огнём, они занесли его в склеп и оставили вместе с бронзовой треногой на полу перед шатровым пологом. Третий слуга, спустившийся за ними, поставил рядом плетёную корзину с хлебом и золотую солонку с высокой откидной крышкой, полную отборной крупнозернистой соли. Отвесив спящей в домовинах за пологом царской чете земной поклон, слуги поспешили из задымленного подземелья на свежий воздух. После этого жрецы прислонили, наконец, свои шесты с погремушками к четырём стенкам шатра, погасили шапками огонь в чашах и последними покинули царскую усыпальницу.
Посидей закрыл за ними на толстый навесной замок крепкую стальную решётку, преграждавшую вход в склеп внизу, затем запер на хитрый внутренний замок наружную дверь мавзолея, сколоченную из толстых дубовых досок и оббитую спереди для пущей надёжности листами красной меди, и вручил кольцо с двумя бронзовыми ключами, длинным и коротким, по скифскому обычаю младшему сыну покойного Палаку.
