Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 76 (всего у книги 90 страниц)
Все члены коллегий назывались демиургами ("мастерами"). Каждая коллегия имела также штат секретарей-логографов (как правило, это были молодые люди в возрасте от 20-ти до 30-ти из достойных семей, постигавшие секреты управления полисом, чтобы со временем заменить в коллегиях своих состарившихся отцов) во главе с главным логографом Совета, избираемым его членами из своей среды. Полисный Совет состоял из 33-х эйсимнетов ("рассудительных"), призванных контролировать работу демиургов, в случае необходимости помогать им советами с высоты своего опыта, обсуждать и поправлять выносимые на утверждение экклесии законы и важнейшие решения, созывать по своему усмотрению народные собрания для устранения возникших в правительстве разногласий. Заседания Совета и работа коллегий происходила в специальном здании – булевтерии, украшенный ребристой ионической колоннадой главный фасад которого обрамлял северо-восточную сторону агоры напротив гимнасия.
Таково было в главных чертах государственное устройство Херсонесской республики.
Первыми по традиции избирались иереи. Жреческая коллегия была единственная, в состав которой входили женщины, но поскольку женщины, несовершеннолетние, рабы и чужестранцы на экклесию не допускались (за этим строго следили охранявшие все входы на агору гинекономы), то о желающих послужить той или иной богине в качестве жрицы объявляли их мужья, отцы или братья. Мужчины на жреческие должности допускались по достижении сорока лет, для женщин возрастных ограничений не было*.
(Примечание. В др. Греции приносить жертвы и дары богам, обращаться к ним с просьбами и мольбами, как дома, так и в храмах, мог любой человек, не прибегая к помощи и посредничеству жрецов. Избранным всенародно жрецам сограждане доверяли приносить жертвы и общаться с богами посредством молений и гаданий от имени всего полиса. Мужчины могли быть жрецами как богов, так и богинь, женщины – только богинь. Поскольку жрецы и жрицы считались представителями и слугами соответствующего божества, до истечения своих полномочий они были неподсудны и неприкосновенны.)
В отличие от всех других коллегий, избираться жрецом дозволялось сколько угодно раз, тем более, что выбор самых достойных осуществляли сами боги. Происходило это так.
На глазах у собрания агораномы (именно они, как хозяева агоры, проводили под контролем номофилаков и эйсимнетов все выборные процедуры), стоя на верхней ступени алтаря, вкладывали в священные сосуды с именами богов светлые черепки по количеству желающих послужить в наступившем году тому или иному богу и добавляли к ним такое же количество черепков тёмного цвета. Претенденты один за другим поднимались к стоявшим на алтаре урнам (за женщин это делали их родственники) и вынимали жребий: кому доставался светлый – объявлялся избранным, кому тёмный – считался неугодным богам, по-видимому, из-за каких-то неблаговидных поступков, которые можно скрыть от людей, но не от всевидящих богов.
В числе прочих вышли попытать счастья Стратон и Апемант, тянувшие жребий за своих жён – первый вытянул белый, второй – чёрный. Формион, как обычно, вынул два жребия – за законную супругу Амбатию и за вдовую невестку Мессапию, и оба раза удачно: Амбатия с его лёгкой руки стала жрицей храма Девы Ифигении на Девичьей горе, Мессапия – жрицей Артемиды Таврополы на мысе Парфений в Старом Херсонесе (другие жрицы этих храмов не замедлили упросить их принять на себя обязанности старших жриц).
Тотчас после избрания жрецы проследовали через отворённые стражей решётчатые ворота пропилона на окружённый двойной ионической колоннадой двор в центре теменоса. С левой стороны его находился храм Херсонаса (он же пританей), с негасимым очагом полиса в центре обширного переднего зала и широким прямоугольным проёмом в крыше над ним; напротив пропилона двойная колоннада перистиля ограждала боковой фасад храма Зевса; с правой стороны находился вход в храм Девы – защитницы города, с хранившейся в нём главной святыней полиса – божественным састером*. В перистиле к жрецам присоединились новоизбранные жрицы. Произнеся совместную благодарственную молитву херсонесским богам, они уединились в храме Зевса, дабы избрать из своей среды жреца-басилея на наступивший год, единственным условием для которого было – чтоб он не занимал эту должность когда-либо прежде.
(Примечание. Значение этого слова точно не установлено. Как полагают некоторые историки, возможно, это был кумир Девы, похищенный херсонесскими первопоселенцами из святилища тавров, якобы упавший с неба в прадавние времена (метеорит с очертаниями женского тела?) и ставший символом неуязвимости города.)
Тем часом на агоре, не теряя времени, приступили к выборам других коллегий, претенденты на которые должны были соблюсти два условия: не избираться в одну и ту же коллегию второй год подряд и перешагнуть разделяющий легковесного молодого человека и зрелого мужа 30-летний рубеж. Здесь-то и началась настоящая борьба, поскольку желающих попасть в демиурги всегда было больше (а в этот раз – в особенности!), чем имеющихся в коллегиях мест. И это при том, что херсонесские демиурги и эйсимнеты, в отличие от афинских, времён Перикла, за свой труд на благо родного полиса не получали ни обола, поэтому трудовой люд на места во власти не претендовал – это был удел двух-трёх сотен богатых семей.
Как и все последние годы, Формион предложил в каждую коллегию ровно столько своих приспешников, сколько в ней имелось мест. Что до их противников, объединившихся вокруг Гераклида, то они выдвинули на должности стольких, сколько смогли уговорить: смельчаков, желающих бросить вызов клике Формиона и стоящим за ними скифам, было не так-то и много.
Голосование происходило следующим образом. В охраняемом с двух сторон длинном широком проходе с агоры на главный двор теменоса шестеро агораномов устанавливали в ряд широкогорлые амфоры, на каждой из которых крупными буквами было начертано мелом имя избирающегося в данную коллегию кандидата. Каждый избиратель, подходя к пропилону, получал от одного из агораномов черепок и по пути в перистиль бросал его в урну того, кому решил отдать свой голос. Шестеро номофилаков, а также подчинённые им гинекономы, стоявшие с факелами попарно возле каждой урны, бдительно следили, чтобы никто не кинул припрятанный где-нибудь в одежде лишний черепок (подобных ловкачей сразу сажали под замок в одном из помещений пританея, покинуть который они могли, лишь уплатив крупный штраф по окончании экклесии). Гинекономы, охранявшие входы на агору (помимо пропилона, их было пять), никого туда не пропускали, пока все не проголосуют, дабы никто не мог это сделать дважды. Двигаясь друг за другом непрестанным потоком, шесть тысяч граждан примерно за полчаса перетекали с агоры на теменос.
По окончании процедуры агораномы забирали амфоры с черепками и высыпали их содержимое на алтарь в центре агоры, быстро заполнявшейся опять народом через все открытые стражей проходы. Часто не все ещё успевали вернуться на площадь, а симнамоны поставленными звучными голосами уже объявляли имена победителей. Обычно для этого достаточно было прикинуть величину высыпанных кучек на глазок – у лидеров они значительно превышали величиной остальные. И лишь когда количество черепков в кучках кандидатов, находящихся на грани попадания или непопадания в коллегию было примерно одинаково, их приходилось считать. Но и это не занимало много времени, так как львиная доля черепков оказывалась в урнах четырёх-пяти самых популярных кандидатов, а чем дальше к концу списка, тем меньшими были кучки.
Так, например, произошло в этот раз с Невмением, избиравшимся в стратеги по совету Минния, полагавшего, что в наступившем году придётся-таки воевать со скифами, и у стратегов появится хорошая возможность прославиться и обогатиться. Если число черепков в урнах первых четырёх претендентов (двое из них оказались из лагеря Формиона, в том числе его брат Стратон, двое других объявили себя единомышленниками Гераклида) не вызывало сомнений, то черепки из амфор Невмения и приверженца Формиона Делия пришлось считать. За 52-летнего торговца двуногим и четыреногим скотом Делия, сына Аполла, было подано на восемь голосов больше: херсонеситы посчитали, что рано ещё 30-летнему сыну Гераклида руководить войском. Для Невмения, мысленно видевшего себя новым Мильтиадом, железным строем херсонесской фаланги обращающим в бегство нестройные толпы конных варваров, это стало болезненным ударом по самолюбию, тем более чувствительным и неприятным, что покровительствуемый им Минний, как раз перед его провалом с огромным перевесом над всеми соперниками прошёл в номофилаки.
Последними, уже на исходе короткого предзимнего дня, народ избрал 33-х членов полисного Совета. Закон дозволял избираться в Буле неограниченное число раз, поэтому некоторые из тех, кто не прошёл в демиурги, попытали счастья здесь. Но для Невмения и эта дорожка во власть была закрыта, поскольку эйсимнеты должны соответствовать двум обязательным условиям: должны быть старше 50-ти лет и иметь опыт управления государственным кораблём в коллегиях. Поэтому в Буле из года в год избирались по большей части седобородые старцы из почтенных семей, уступившие беспокойные места в коллегиях своим возмужавшим сыновьям, Невмению же и таким как он неудачникам ничего не оставалось, как попытаться попасть в демиурги через год.
По итогам же этой экклесии Стратон, как уже было сказано, заменил старшего брата в коллегии пяти стратегов. Сам Формион перебрался в коллегию Семи. Младший из братьев, Апемант, собиравшийся в архонты, по просьбе Формиона избрался ради противодействия Миннию в коллегию номофилаков.
Что до их противников, то Гераклид, отбыв годичный срок архонтом, на сей раз избрался одним из пяти ситонов, рассудив, что в случае войны со скифами, эта должность приобретёт очень важное для народа значение. Артемидор занял место Гераклида в коллегии архонтов. Саннион, как обычно, переместился из коллегии Девяти в коллегию Семи (между этими двумя ответственными за полисную казну коллегиями он перемещался из года в год). Сын Санниона Мегакл, как и его побратимы по эфебии Невмений с Миннием, впервые по достижении 30-ти лет пробовавший избраться в демиурги, хоть и не без труда, но прошёл-таки по стопам отца в коллегию Девяти.
Ровесник и товарищ по эфебии Гераклида, Формиона, Артемидора, Матрия Дамасикл, вновь избранный в Буле, став на днях родичем Гераклида, не изменил, тем не менее, своей нейтральной позиции, как и в прежние годы, делая всё от него зависящее для примирения враждующих лагерей. За это его и назначали все последние годы с согласия Формиона и Гераклида главным логографом Совета.
Вообще же, сторонники Гераклида получили на этих выборах мест в коллегиях лишь немногим меньше, чем приверженцы Формиона, чего уже давненько не случалось, и это можно было считать большим и несомненным успехом, который омрачала лишь досадная неудача Невмения.
Под конец собрания, уже при свете факелов, народ узнал имя жреца-басилея на этот год: Полидокс, сын Батта, в обычной жизни – владелец корабельной верфи. Новоизбранные иереи, демиурги и эйсимнеты, встав плечом к плечу на ступенях алтаря лицом к народу, дружным слаженным хором повторили за новым басилеем клятву верности родному полису, которую со школьных лет все знали наизусть. После этого Полидокс от имени всех граждан поблагодарил Зевса и всех богов Херсонеса за удачный день, а всех присутствующих за то, что честно исполнили свой долг перед полисом, и распустил собрание.
Радостные победители разбрелись, кто по домам, кто по харчевням, отмечать с роднёй, друзьями и соседями свой успех, чтобы собравшись завтра утром в перистиле, начать по традиции своё годовое служение с благодарственных молитв и благочестивых приношений богам.
В праздничной пирушке в доме Гераклида на сей раз участвовали одни старики. Невмений, Мегакл и Минний заранее договорились с хозяином харчевни "Под крылом Гермеса" (местные остряки чаще называли её "На конце у Гермеса", против чего её хозяин Кефал нисколько не возражал), что будут праздновать свою победу у него. Увы, но Миннию и Мегаклу пришлось праздновать и расплачиваться с Кефалом без Невмения: тот, даже не дождавшись конца экклесии, отправился в расстроенных чувствах заглушать неудачу вином и продажными ласками шлюх в одном из диктерионов. С ним увязался и Агасикл, которому успели наскучить незрелые полудетские прелести его жены. Каллиад, наоборот, едва новый басилей закрыл экклесию, поспешил домой, чтобы провести всю долгую ночь в изобретении всё новых соблазнительных поз для своих забав с Агафоклеей и Бионой.
В числе полусотни с лишним горожан, набившихся в этот вечер вместе с Мегаклом и Миннием в заведение Кефала, как кефаль в рыбозасолочную ванну, были, разумеется, все его добровольные телохранители во главе с Дельфом, а также старик Евклид (после того как "воскресший" Минний не стал отбивать у Дельфа красавицу Поликасту, чего так опасался поначалу Евклид, его отношение к Миннию существенно переменилось к лучшему, а теперь, когда Минний с первого же раза столь триумфально был избран номофилаком, старый гончар проникся к нему граничащим с подобострастием уважением) и многие его соседи по Керамику, а также приехавший на выборы из своей усадьбы клерух Мемнон с сыном Парфеноклом, рыбак Лагорин с сыном Агелом, тесть Дельфа, Мемнона и Агела Гиппократ, сборщик въездного мыта Полихарм. В расположенной через дорогу харчевне "У Навархиды" (местная молодёжь и приезжие моряки предпочитали чуть расширенную версию названия: "В заду у Навархиды") шумно праздновали победу своих кандидатов сторонники Формиона. Однако теперь, когда выборы остались позади, оба лагеря были настроены друг к другу вполне благодушно: некоторые даже ухитрились поздравить победителей, клятвенно уверяя, что голосовали именно за них, и сравнить у кого лучше вино, и там, и там.
В разгар попойки, после очередной хвалебной речи в честь Минния и Мегакла, кто-то затянул популярную застольную песню, тотчас подхваченную десятками пьяных голосов.
Что же сухо в чаше дно?
Наливай мне, мальчик резвый,
Только пьяное вино
Раствори водою трезвой.
Мы не скифы, не люблю,
Други, пьянствовать бесчинно:
Нет, за чашей я пою
Иль беседую невинно*.
(Примечание. Стих. Анакреонта в изложении А.С. Пушкина.)
Старик Гиппократ поднялся со своего места возле зятя Мемнона и, потеснив Полихарма, подсел к Миннию с широким глиняным скифосом вина в руке, треть которого он успел расплескать на пальцы по дороге. Обняв его свободной рукой за плечи, он придвинул тёмный провал рта, в сизой опушке усов и бороды, к самому минниевому уху, чтобы тот мог его расслышать в этом стоголосом гаме, и, поздравив с триумфальной победой, предложил выпить за то, чтобы удача и дальше сопутствовала ему во всех его делах, чтобы Тихе всегда была с ним. Перед мутным взглядом Минния тотчас въяве предстала широкобёдрая, пышногрудая Поликаста на шаре, с рулевым веслом и рогом изобилия.
– Давай... выпьем за мою... за нашу Тихе, – повернул он голову к старику, беря со стола свой высокий медный канфар. Чокнувшись, они выпили. – Помощь Тихе нам ещё понадобится... Как и Ника... Ведь сегодняшняя победа, это что... это только первый шаг... Самое важное и трудное ещё впереди...
Словно угадав мысли Минния, Гиппократ выразил сожаление, что его Поликаста так и не стала женой Минния – какой бы прекрасной парой они были!
– Значит, не судьба, – изобразив на лице грусть, ответил Минний, скосив глаз на горланившего песню по правую руку Мегакла. – Давай, отец, выпьем за Поли, за её счастье с Дельфом.
– Разве такая красавица создана, чтобы рожать детей какому-то гончару? Эх! – воскликнул старик с искренним сожалением, подставляя скифос Лагу, исполнявшему за столом хозяина обязанности виночерпия.
– Дельф не гончар, – возразил Минний. – Он – мастер... Какие прекрасные фигурки богов и богинь он лепит!.. Должно быть, за это боги и наградили его такой замечательной... женой. Ну, за Поли и за Дельфа!
Они выпили, и Гиппократ принялся рассказывать Миннию, какая замечательная у него была усадьба под Керкинитидой, как богато и счастливо они с Диогеной тогда жили.
– Эх, кабы вернуться туда, хоть перед смертью! – задрожавшим от сладостных воспоминаний далёкой молодости голосом пожелал Гиппократ.
– Вернёшься, отец, непременно вернёшься! – заверил Минний, заглянув в наполнившиеся слезами глаза старика. – Клянусь Девой, я сделаю всё, чтобы ты и такие как ты беглецы как можно скорее вернулись в свои дома на Равнине! Только вы поддержите меня. Без вас я ничего не смогу сделать... Так и передай своим... Ну, отец, выпьем за нашу скорую победу над скифами. За Нику!
– Эх, твои бы слова, да богам в уши! – смахнув слёзы с осветившегося беззубой улыбкой лица, Гиппократ поднял наполненный Лагом красным, как кровь, вином скифос. – За Нику!
Надежда Минния, что после этого хвативший лишку старик от него наконец отвяжется, не оправдалась. Ещё теснее привалившись плечом к плечу Минния, Гиппократ обратился к нему с личной просьбой, как к номофилаку, ради которой он, собственно, и подходил к нему. Он попросил освободить из рабства младшего брата своей жены Демотела. По словам Гиппократа, подручные Формиону судьи неправедно, по ложному обвинению, приговорили Демотела к рабству за то, что он, как и отец Минния, призывал херсонеситов к войне со скифами за нашу Равнину.
– Формион сперва пытался купить Демотела, а когда тот отказался...
– Хорошо, отец, я разберусь, – пообещал Минний. – Напомни мне об этом через день-другой... а сейчас извини, мне надо отлить.
Минний выбрался из-за стола и, поддерживаемый Лагом, побрёл к выходу. Часть стариков к этому времени, в том числе и отец Дельфа Евклид, упившись вволю дармовым вином, уже почивала: кто на подпиравших закопчённые стены широких лавках, кто прямо на усеянном обглоданными костями, рыбьими головами, сливовыми и финиковыми косточками глиняном полу под столами, а многие из тех, кто помоложе, разбрелись по каморкам со слетевшимися на шум гулянки, как мухи на мёд, портовыми шлюхами.
Здоровяк Дельф, заметив проходившего мимо Минния, вырвавшись не без труда из объятий прильнувших к нему с двух сторон пьяных девок, пошатываясь, как моряк на корабельной палубе во время качки, увязался за ним. После того как они вылили из себя во дворе лишнюю воду, Дельф сказал, что с него на сегодня уже хватит, поблагодарил заплетающимся языком Минния за славное угощение и стал прощаться: он должен идти домой, где его заждалась его Поли.
Видя, что толстяк еле стоит на ногах, Минний сказал, что проводит его до дома вместе с Лагом, а то ещё, не дай бог, свалится возле Кабана в море и оставит своих деток сиротами. На шести ногах они доберутся вернее, чем на двух, хе-хе-хе! Подставив с двух сторон тяжёлому, что тот телок, гончару плечи, Минний и его успевший незаметно хватить под шумок кружку-другую вина раб повели его берегом бухты в Керамик.
Изрядно намучившись, они минут за двадцать обогнули нависавшую чёрным утёсом над бухтой Цитадель, то и дело оскальзываясь на влажной после недавних дождей, узкой каменистой тропе, то кое-как освещённой висевшей над Парфеноном половинкой луны, то почти пропадавшей из виду, когда изменчивая Селена, словно стыдливая невеста, прикрывала серебряный лик тёмной вуалью проплывавших мимо облаков, и дотащили еле передвигавшего подгибающиеся ноги, бормоча под нос что-то невнятное, Толстяка до калитки евклидова подворья.
Прислонив задремавшего Дельфа к стене, Минний, вполсилы постучал носком башмака в запертую калитку. Ответом ему было столь же негромкое, добродушно-ворчливое рычание разбуженной евклидовой псины, учуявшей за глухим забором вместе с двумя чужаками молодого хозяина. Выждав с минуту, Минний, успевший, пока тащил Дельфа порядком протрезветь, застучал громче и нетерпеливей, на что тут же отозвались, где хриплым, где звонким лаем соседские собаки. Очнувшись от поднявшегося шума, Дельф вскинул налитую свинцом голову, узрел в свете как раз вынырнувшей из облака луны знакомую дверь и тонкоголосо, как медный армейский горн, протрубил:
– Поли-и!.. Жена-а!.. Открой!.. Это я-а! Твой м-муж приш-шёл!
Скоро по двору прошлёпали торопливые шаги, и из-за погрузившейся опять в густую тень двери послышался тихий женский голос:
– Это ты, Дельф?
– Я, я, Евтиха! Отворяй!
Отодвинув железный засов, Евтиха отворила калитку. Успевшие перевести дух, Минний и Лаг потащили Дельфа мимо черневшей посреди двора огромной печи к дому.
– А где Евклид? – недоуменно спросила Евтиха, убедившись, что на улице никого больше нет.
– Т-там! – мотнул непокрытой головой себе за спину Дельф, как видно, забывший свой пилос в харчевне.
– Он остался ночевать в харчевне Кефала, – пояснил Минний растерянно шедшей за ними фракийке.
Тем временем из сеней выбежала со светильником едва успевшая накинуть одежду Поликаста. Увидев жену, Дельф расплылся в улыбке. Отпустив плечи Минния и его раба, он сделал пару шагов ей навстречу, заграбастал в объятия и потянулся выпяченными губами к её губам, обдав её крепким духом жареной рыбы, чеснока и вина. Скривившись, Поликаста отвернула голову, подставив под поцелуй мужа щёку. Не взглянув на Минния, она повела мужа в дом. В дверях Дельф обернулся и, прислонясь спиной к дверному косяку, позвал жену и Евтиху выпить с ним и Миннием по скифосу за его сегодняшнюю победу.
– С тебя на сегодня хватит, – молвила Поликаста. – Глянь, как тебя развезло – еле на ногах стоишь. Пойдём спать.
– Нет, не хватит!.. Знаешь, ж-жена!.. Наш друг М-миний теперь ого-го!.. Монофилак!.. За это надо в-выпить!.. И потом – спать...
– Ну, хорошо, – впервые бросив быстрый взгляд на Минния, уступила Поликаста. – Евтиха, милая, принеси вина... Минний, заходи...
Усадив Дельфа в трапезной на ближайшую к двери лавку, Поликаста достала с посудной полки над его головой четыре глиняных кружки и села рядом с мужем. Минний, обойдя стол с другой стороны, сел под закрытым резными красными ставнями окном, поневоле косясь на обхватившую круглое бедро Поликасты лапищу гончара.
Вошедшая с амфорой и гидрией Евтиха быстро наполнила кружки на треть тёмно-красным вином, долила их из медной гидрии холодной водой и присела напротив Дельфа и Поликасты. Засветившись приветной улыбкой, Поликаста поздравила Минния с победой на выборах, сказала, что очень рада за него и пожелала, чтобы во всём, что он задумал, ему всегда сопутствовала удача. Плеснув немного вина на пол для богов, Поликаста, Евтиха и Дельф чокнулись с Миннием и все выпили до дна.
Аккуратно поставив пустую кружку на изрезанную многочисленными ножевыми шрамами тёмную дубовую столешницу, Евтиха подхватилась с лавки и, скользнув быстрым взглядом по лицам Минния, Дельфа и Поликасты, объявила, что сбегает с Бластом за Евклидом – негоже ему валяться среди объедков на холодном полу харчевни! – и попросила Поликасту приглядеть за её малышом.
– Ну что, может ещё по одной? – предложил вполголоса Минний, как только за Евтихой закрылась дверь.
– Д-давай! – махнул, как крылом, правой рукой Дельф, едва не смахнув со стола кружки вместе со светильником. – Ещё п-по одной – и вс-сё!
Наполнив кружку Дельфа на добрых три четверти вином, себе и Поликасте Минний налил едва четверть, остальное долив водой из гидрии. Выпив до дна за крепкую дружбу между ними, Дельф бессильно уронил голову на сложенные на столе руки и тонкоголосо захрапел.
– Помоги мне затащить его в спальню, – тихо попросила Поликаста, встав вместе с Миннием с лавки.
Не став звать оставленного в сенях Лага, Минний, поднатужась, поднял окончательно отключившегося Толстяка с лавки и вдвоём с Поликастой потащил его в обнимку через погружённую в полумрак детскую, где в двух кроватках с высокими резными перильцами, сладко посапывали четверо малышей Дельфа и Поликасты, в расположенную за нею супружескую спальню.
Уронив бесчувственную, всхрапывающую тушу поперёк жалобно взвизгнувшей кровати, Минний отступил к стене перевести дух. Поликаста, опустившись на корточки, аккуратно стянула с широких ступней мужа измазанные грязью башмаки и, оставив пока не проспится, как был в одежде, уложила с помощью Минния, как полагается, вдоль кровати. Когда она наклонилась над ложем, подсовывая под голову мужа подушку, Минний положил руку на её соблазнительно округлившийся под хитоном зад. Выпрямившись, Поликаста приложила палец к расползшимся в улыбке губам и, выскользнув из его жаждущих рук, бесшумно двинулась обратно, тщательно закрывая дверные пологи.
Вернувшись в трапезную, Минний вновь нетерпеливо притянул Поликасту к себе за налитые неохватные ягодицы и потянулся губами к её улыбающимся губам.
– Пока Евтиха притащит Евклида, у нас с тобой есть полчаса, – сказал он, отлепившись через полминуты от сладких губ жены Дельфа.
– Погоди, не здесь, – шепнула в Поликаста, когда его руки, скользнув по бёдрам, потянули вверх подол её хитона. – Я должна присмотреть за малышом Евтихи.
Схватив Минния за руку, и прихватив со стола светильник, она потащила его на половину свёкра.
Взглянув в сенях на прикорнувшего в углу на сундуке Лага, Минний велел ему идти к калитке и дать знать, когда покажутся Евтиха с Евклидом.
Заведя Минния в спальню свёкра, Поликаста удостоверилась, что малыш Евклид безмятежно спит в своей зыбке в углу у изголовья широкой супружеской кровати. Повернувшись от люльки к Миннию, тотчас властно притянувшему её к себе за бёдра, она вдруг сказала со счастливой улыбкой:
– Ты знаешь, любимый, я ношу твоё дитя. Через шесть месяцев, милостью богов, у тебя, у нас с тобой появится малыш.
– Я осыплю алтари Геры, Афродиты, Артемиды и Деметры дарами – только бы это был сын! – шепнул Минний, впиваясь жаркими губами в мягкие, улыбающиеся губы Поликасты и одновременно высвобождая из широкого хитона её покатые гладкие плечи и продолговатые мясистые груди. Насытившись её поцелуем, он заскользил губами и языком по глянцевой коже её подбородка и шеи, спустился по глубокой ложбине между затиснутых в ладонях грудей и впился зубами, как голодный младенец, в набухший сосок её правой груди. Отпустив левую грудь, он скользнул вдоль бедра к её колену, запустил руку под подол и, огладив аппетитные гладкие ляжки, отыскал скрытую между ними в густой подшёрстке глубокую, эластичную, влажную расщелину, на что Поликаста откликнулась тихим, сдавленным стоном. Обсосав торопливо и жадно обе её сиськи, Минний развернул Поликасту к себе задом, поставил коленями на край ложа и закинул на спину подолы её хитона и нательной эксомиды. Упёршись локтями и грудями в скомканное грубошерстное одеяло, Поликаста игриво затрясла перед опустившимся на колени Миннием мясистыми ягодицами. Вжавшись разгорячённым лицом в её роскошный зад, тот стал с жадностью целовать, кусать и лизать желейные полукружья ягодиц и разделявшее их длинное, широкое ущелье, затем встал и, проведя по нему пару раз заострённым концом своего вибрирующего от нетерпения "тарана", принялся усердно расширять и углублять поочерёдно оба обнаруженных там прохода...
Прислонив ухо к двери, за которой скрылся хозяин с толстозадой женой гончара, Лаг какое-то время вслушивался в доносившиеся оттуда сдавленные женские охи и ахи, от которых его истомившийся без дела "боец" моментально встал под хитоном в боевую стойку. Убедившись, что хозяину сейчас не до него, Лаг осторожно приоткрыл противоположную дверь, бесшумной тенью скользнул в трапезную, осторожно нащупал в темноте забытую на столе амфору с вином. Стукнув толстым шершавым краем горлышка себя по зубам, слушая чутким ухом доносившиеся из дальней комнаты тонкие протяжные всхрапы обрастающего ветвистыми рогами гончара, он, не торопясь, вылакал со смаком добрых три четверти остававшегося в амфоре вина.
Почувствовав, как по кишкам и жилам побежал живительный огонь, Лаг поставил сильно полегчавшую амфору на стол и вернулся в сени. Забыв затворить за собой дверь, некоторое время он стоял в темноте, наклонясь вперёд, испытывая сильное желание шибануть ногой противоположную дверь и помочь хозяину ублажить блудливую жену гончара. Но вместо этого он толкнул плечом наружную дверь и, вздохнув по пути об ушедшей из гераклидова дома малышке Бионе, присоединился к встретившему его добродушным рычанием возле входной калитки хозяйскому псу.
6
Савмаку снился Ворон.
Вцепившись в короткую гриву (узды на Вороне не было), Савмак с трудом держался на его скользкой от пота и мыла голой спине. Верный конь, широко раздувая ноздри и надсадно хрипя, чёрной стрелой летел над ярко-зелёным травяным ковром, устилавшим до самого горизонта плоскую как стол степь, унося хозяина из боспорского плена. Горячее весеннее солнце жгло Савмаку голую спину и коротко остриженный затылок: из одежды на нём были одни штаны. Ни какого-либо оружия, ни даже плети при нём не было, и ему оставалось только умолять верного друга-коня ещё и ещё прибавить хода, чтоб успеть проскочить границу – ведь по пятам за ним неслась погоня.
Но и без его понуканий Ворон мчал на пределе сил, понимая, что и ему пощады не будет: сзади, шагах в двадцати, его преследовал громадный чёрный волчара, если и уступавший ему в размерах, то ненамного. Желтые, как огоньки светильника, глаза волка полыхали местью. Из оскаленной клыкастой пасти свисал на бок длинный розовый язык. С каждым скоком подбираясь всё ближе, волк неутомимо преследовал добычу.
Держась левой рукой за густой загривок, на волчьей спине восседал Дул. Щеря в радостной улыбке острые волчьи зубы, Дул раскручивал над головой петлю аркана и, улучшив момент, резко бросал её на Савмака. Но Савмак был начеку и, рискуя не удержаться на мокрой конской спине, всякий раз успевал уклониться. Продолжая самоуверенно ухмыляться, Дул сматывал аркан и повторял попытку, играя с поражённым страхом беглецом, как сытый кот с беззащитной мышкой.
Но вот впереди показался широкий тёмный ров, словно прорезанный гигантским ариевым мечом ровной прямой линией от края до края через всю степь. Там, на той стороне, было спасение, была Скифия, была свобода... Пригнувшись к ушам Ворона, Савмак попросил его ещё чуть-чуть поднажать. Сделав последнее усилие, Ворон подлетел к краю рва и скакнул в пустоту. Летя над бездонным провалом, разделявшим скифскую и боспорскую земли, Савмак, забыв о преследователе, с замиранием сердца следил за медленно приближавшимся навстречу вытянутым в струнку передним ногам Ворона отвесным краем поросшей зелёной травяной щетиной родной земли по ту сторону рва, как вдруг волосяная петля аркана захлестнула его шею и рванула назад. Слетев с обмыленной конской спины, Савмак ещё успел заметить, как освободившийся от лишнего груза Ворон, перелетев через ров, радостно заржав, помчался дальше налегке, и в следующий миг, задохнувшись в намертво охватившей его шею волосяной удавке, с затопившими глаза прощальными слезами полетел вниз, в бездонный чёрный провал...
