Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 90 страниц)
В отличие от бежавших, как наполоханные коршуном зайцы, слуг, царевна одевалась при свете горевшего на полу у двери глиняного ночника нарочито неспешно. Закрутив на макушке свои длинные распущенные волосы, она спрятала их под круглой, обшитой жемчугом и отороченной собольим мехом шапочкой, поданной подоспевшей из передней комнаты Луксорой. Подняв наполненную оливковым маслом плошку и прикрыв ладошкой затрепетавший тонкий огонёк, Луксора первой выскользнула в тянувшийся через всё крыло полутёмный коридор и, убедившись, что он пуст, жестом позвала хозяйку. Подойдя к никем не охраняемому в отсутствие царя боковому входу, через который минуту назад сбежали трое ночных слуг, Луксора бесшумно задвинула дверной засов и свернула на расположенную рядом узкую каменную лестницу.
Поднявшись на второй этаж, служанка и госпожа спокойно прошли коридором к расположенному над центральной залой входу на деревянную галерею, опоясывавшую внутренний дворик женского дворца. Дремавший перед запертой на засов дверью евнух, разбуженный внезапным приездом царя, не говоря ни слова, впустил их в гинекей. Обойдя по галерее дворик, царевна и служанка спустились по расположенной на противоположной стороне лестнице в нижний этаж.
– Царь вернулся! Война окончена! Мы победили! – наперебой вскричали, сияя счастливыми улыбками, жёны Палака, бросившись обнимать и целовать Сенамотис, едва та вошла в их покои, заслышав царившее там оживление. Трепеща от радостного возбуждения, как кони перед скачкой, молодые царицы, помимо прочего, сообщили, что Палак привёз с собой пленённого боспорского царевича Левкона.
Почувствовав, как кровь прихлынула горячей волной к голове из на миг остановившегося и затрепетавшего подстреленной птицей сердца, Сенамотис высвободилась из объятий подруг и медленно вышла из их покоев на свежий воздух. Схватившись за резной деревянный столб, подпиравший галерею, она с минуту приходила в себя от ошеломившей её новости, вдыхая бурно вздымавшейся грудью прелые запахи мокрых листьев и осенних цветов, увядавших на покрывавших узорчатым ковром весь дворик, разделённых узкими, выстеленными красным кирпичом дорожками клумбах. Немного успокоившись и поборов внезапную слабость и дрожь в ногах, царевна, сопровождаемая верной служанкой, стремительно двинулась под навесом к закрытым дверям "тронного" зала.
Войдя в освещённый висевшими по бокам всех четырёх дверей факелами зал, она не застала там никого, кроме двух пар телохранителей перед входом в женский дворец и у закрытых входных дверей, да плечистого бунчужного, оставленного стеречь занявший привычное место в левом, наискосок от входной двери углу царский бунчук.
– Где царь? – глухим непослушным голосом спросила Сенамотис молодого сайя, застывшего при её появлении навытяжку с копьём в руке и щитом на плече у левой створки гинекея. Тот молча указал глазами на правую от себя боковую дверь. Царевна решительно направилась туда. Следовавшая за нею Луксора, забежав вперёд, открыла перед госпожой дверь.
В нижнем этаже западного крыла царского дворца, куда вошла Сенамотис, находились два примыкающие к Большому залу по обе стороны коридора караульные помещения для бунчужных и телохранителей царя, далее – личные покои царя, расположенные напротив них покои царского дяди Иненсимея, комнаты царского писца, глашатая, виночерпия, и оружничего. (Впрочем, здесь старшие слуги царя, за исключением писца Симаха, пребывали лишь днём во время службы, а жили они с жёнами и детьми в окружающих дворец пристройках). Четверо сыновей Скилура при жизни отца обитали в противоположном восточном крыле дворца, теперь пустовавшем, а многочисленным внукам Скилура был отдан весь верхний этаж.
В полутёмном коридоре, освещённом четырьмя висевшими на вмурованных в потолок крюках медными лампадами, Сенамотис едва не столкнулась с весёлой гурьбой выходивших из царских покоев слуг, только что занесших туда сундуки с дорожными вещами царя. Отпрянув к окрашенным в жёлтый цвет стенам, отороченным внизу и вверху красно-синим геометрическим узором, слуги в пропитанных влагой и острым конским потом одеждах склонились перед сестрой царя в низком поклоне.
– Царь там? – тихо спросила она.
– Там, госпожа, – не разгибая спины, так же негромко ответил ближайший к ней слуга.
Войдя в открытую дверь, Сенамотис пересекла переднюю комнату и, слегка отодвинув висевшую на внутренней двери серую в мелких тёмных пятнах конскую шкуру (царь Скилур предпочитал занавешивать двери своего жилья не дорогими заморскими тканями, а шкурами своих любимых коней), заглянула во внутренний покой.
Палак стоял босиком посреди комнаты на мягком, зелёном, как луговая трава, ковре, левым боком к двери, и заправлял тонкую льняную рубаху в только что надетые просторные тёмно-синие суконные шаровары. Один из остававшихся с царём в комнате слуг держал наготове его подбитые серым волчьим мехом кожаные башмаки с золотыми пряжками-пантерами и малиновый, с жёлтыми кистями на концах кушак, другой приготовился накинуть на плечи господина расшитый золотыми узорами зелёный полукафтан. Увы, но надежда царевны увидеть в комнатах царя его пленника не оправдалась.
– С возвращением, братик!
– А-а, Сенамотис! Входи, сестрёнка! – сделал приглашающий жест Палак, ответив широкой приветной улыбкой на ласковую лисью улыбку любимой сестры.
Крепко прижавшись к его груди выпирающей из обшитого по краям кроваво-красным узором тонкошерстного сарафана упругой грудью, Сенамотис обменялась с возлюбленным младшим братом нежными поцелуями в обе щеки.
– Скажи, это правда, что ты захватил в плен младшего брата Перисада?
– Ха-ха-ха! Ну, не совсем так. Царевич Левкон явился ко мне просить мира и сам напросился ко мне в заложники, пока его брат не заплатит назначенный мною выкуп, – пояснил Палак.
– А где он сейчас?
– Что, не терпится его увидеть? Хе-хе-хе! Я поселил его напротив Симаха.
– А помнишь, ты обещал женить его на мне?
– Да ведь он женат! Я бы с удовольствием забрал его жену себе, а ему отдал тебя. Только боюсь, что он на такой обмен не согласится. Ха-ха-ха!
– Это у себя на Боспоре он женат. А здесь отдай его мне. И может, я сделаю так, что он согласится.
– Хорошо, сестрёнка, попробуй! Пока он тут у нас в Неаполе – он твой!
Через пять минут Палак, Иненсимей, Левкон и Симах сидели со скрещенными ногами на устилавшей каменный пол передней комнаты царских покоев тёмно-коричневой турьей шкуре. Стены комнаты были увешаны охотничьими трофеями покойного царя: шкурами барсов, рысей, медведей, ветвистыми рогами оленей, лосей, огромными головами зубров, туров, клыкастых секачей-вепрей. Вошедшие чередой четверо слуг поставили перед царём и его гостями широкие золотые тарели с горками наскоро подогретого мяса ягнят, гусей, уток, зайцев, подававшихся несколько часов назад на ужин царицам и царевнам, а так же соль, луковицы, чеснок, тонкие хлебные лепёшки и пироги с мясом и сыром. Ещё трое слуг внесли следом и поставили на столик у стены два покрытых красивыми рельефами позолоченных кувшина с лучшими сортами заморского красного и белого вина и серебряный кувшин поменьше со свежей колодезной водой для Левкона. Замыкал шествие слуг с поварни царский виночерпий Кробил.
Царевна Сенамотис с гулко бьющимся сердцем стояла в темноте внутренней комнаты и, боясь лишний раз дохнуть, глядела в узкую щель между дверным косяком и пятнистым кожаным пологом на введённого Симахом в переднюю комнату Левкона.
Она тотчас его узнала – он почти не изменился за десять с небольшим лет, пролетевших с того дня, когда она видела его в последний раз. Левкона усадили на маленькую, расшитую золотой нитью подушку напротив Палака – левым боком к двери, за которой притаилась с дозволения брата Сенамотис. Трепеща от волнения, жадно вглядывалась она в благородный гордый профиль мужчины, бывшего её первой, потаённой, полудетской любовью, и ловила каждое слово, каждый звук его пробудившего столько памятных воспоминаний мягкого голоса.
– Сколько лет твоей дочери? – поинтересовался у него Палак после того, как участники поздней трапезы утолили первый голод и разогрели захолонувшую в жилах кровь несколькими чашами вина.
– В начале зимы будет четырнадцать.
– Ого, уже невеста! Жаль, что моему старшему сыну всего пять, а то был бы добрый жених для твоей дочери! Хе-хе-хе! – рассмеялся благодушно Палак.
– А сам-то ты чем ей не жених? – вмешался в разговор Иненсимей.
– А ведь и правда! – радостно хлопнул себя ладонью по колену Палак. – Почему бы твоей прекрасной дочери не стать скифской царицей? – обратился он к сидящему в четырёх шагах Левкону, подумав при этом, что с куда большим наслаждением он возлёг бы с её матерью, необычайная красота которой так поразила его, когда он впервые увидел её лет восемь назад на пантикапейском гипподроме. – Если мы с тобой породнимся, ты всегда сможешь рассчитывать на мою помощь, а мир и союз между Скифией и Боспором станут крепче стального клинка!
– Сколько у тебя жён, Палак? – спросил с улыбкой Левкон после паузы. – Четыре? Думаю, моя дочь не согласится быть пятой женой даже царя.
– Хе! Если бы отцы считались с желаниями своих дочерей, боюсь, те бы чаще всего выбирали в мужья своих конюхов! Хе-хе-хе! – загоготал Палак вместе с разразившимся громким заливистым ржанием Иненсимеем и Симахом; даже Кробил за спиной Палака не удержался от похожей на лошадиный оскал улыбки, а Иненсимей так и вовсе, сотрясаясь от неудержимого смеха, завалился с подушки набок.
– Элевсина – моё единственное дитя, – сказал Левкон, переждав приступ скифского веселья. – Ни я, ни моя жена ещё не готовы с ней расстаться. К тому же, моя дочь и сын моего брата любят друг друга. Думаю, года через три они поженятся.
– А-а... ну раз так... давайте выпьем за будущее семейное счастье твоей дочери, – предложил Палак, привычным жестом поднимая пустую чашу над плечом. Судя по тону, он легко смирился с неудачей своего сватовства.
– Но породниться с тобой мы можем и по-другому, – продолжил он, отхлебнув одним махом половину чаши. – Если твоя красавица жена, родив единственную дочь, за столько лет не подарила тебе больше детей, почему бы тебе не взять ещё одну жену, которая родит тебе сыновей – продолжателей твоего рода?
Левкон покачал головой.
– Ты же знаешь – по нашему закону это невозможно.
– Вот почему это очень глупый закон: он обрекает многих эллинских мужей на одинокую старость!
– Всякий закон при желании не трудно обойти, – впервые счёл возможным вмешаться в разговор Симах. – Если нет желания избавиться от бесплодной жены, можно привести в дом вторую жену под видом сожительницы, а прижитых с нею детей выдать за рождённых законной женой.
– Верно! Симах у меня – голова! – воскликнул Палак. – Ну, что скажешь?
Левкон опять отрицательно покачал головой.
– Я слишком сильно люблю мою Герею, чтобы возлечь с другой женщиной.
– Неужто ты и своим рабыням никогда не вставляешь? – поинтересовался с недоверчивой ухмылкой Иненсимей.
– Моя Герея для меня – как солнце, а все другие женщины – звёзды. Кто замечает звёзды, когда над ним сияет солнце?
– И всё же, столько лет спать только с одной женщиной, пусть и самой красивой, для меня это непостижимо, – сказал Палак. – Ведь если возлечь с двумя, то получишь вдвое большее удовольствие, а если с тремя или четырьмя – то ещё больше.
– Отвечу так... – Устремив взгляд на наполовину недопитую чашу в опущенной руке, Левкон на пару секунд задумался. – Вот представь, что у тебя есть амфора прекрасного сладкого косского вина и много кувшинов с кислым вином, произведенным на потребу черни на наших северных берегах. Прикажешь ли ты своему виночерпию наполнять твою чашу по очереди из всех амфор, или будешь пить только косское? И ещё – станешь ли ты смешивать божественное косское с местной кислятиной ради того, чтобы выпить больше?
– Вот так-то, Палак! Недаром у нас говорят, что переспорить эллина труднее, чем заставить рыбу говорить, а коня летать. Га-га-га! – опять заржал жеребцом Иненсимей.
– Будь у меня такая жена, как его Герея, может и я не стал бы замечать никого другого, – ответил без тени улыбки Палак. – И всё же жаль, что красота Гереи до сих пор ослепляет Левкона. Я-то хотел предложить ему в жёны свою красавицу сестру, да вижу теперь, что придётся искать для неё другого мужа.
Сенамотис, больно кусая губы, слушала за дверью, как рушится её мечта.
Заметив, что никто уже не прикасается к еде, Палак позвал своих сотрапезников в баню. Как только в коридоре затихли их голоса, Сенамотис вместе с Луксорой вышла из своего укрытия и направилась в восточное крыло дворца.
Пока двое слуг снимали в банном шатре с Палака и Левкона обувь и одежду, третий занёс в войлочную палатку казан с раскалёнными в очаге поварни булыжниками и плошку с тонко горящим фитилём.
Взяв у толстого банного евнуха ковшик с вымоченным в вине конопляным семенем, Палак полез на карачках в узкий зев палатки. Следом забрался Левкон, которому предстояло впервые испытать на себе, что такое скифская парная баня, о которой он столько был наслышан.
Они сели на пятки друг против друга перед пышущим жаром котелком, уперевшись спинами и затылками в толстые войлочные стены. Палак зачерпнул рукою из резного ковша горсть мокрого семени и бросил его в котелок. С зашипевших камней повалили клубы горячего душистого пара и вмиг заполнили всю палатку, оседая множеством горячих капелек на коже и волосах разомлевших купальщиков. Вслед за паром, как только камни перестали шипеть, из котелка повалил приторный дым. Стало трудно дышать...
Левкон не мог с уверенностью вспомнить, было ли то, что происходило с ним дальше, сном или явью. Ему привиделось, что его душа отделилась от тела, невесомо как дым взлетела под купол шатра и оттуда отстранённо наблюдала, как их с Палаком бесчувственные тела слуги вытаскивают из чёрной войлочной палатки, ставят на ноги, насухо обтирают длинными узорчатыми рушниками, одевают, обувают и выводят под руки из освещённого тусклым огоньком светильника шатра в сырую, холодную, могильную тьму...
Очнувшись, он почувствовал, что лежит на мягкой густой подстилке, утопая в ней спиной и ягодицами под весом распростёртой на нём женщины. И хотя всё вокруг по-прежнему было погружено в непроглядную тьму, Левкон ясно ощутил сладостное, возбуждающее прикосновение к животу и груди тёплой шелковистой женской кожи, уловил исходивший от неё такой знакомый, волнующий аромат роз, почувствовал на лице нежные прикосновения влажных женских губ и обрадовался, что душа его вновь воссоединилась с телом.
– Герея, любовь моя, – прошептал он, чуть слышно, и женщина тотчас закрыла его приоткрывшиеся в счастливой улыбке уста долгим ненасытным поцелуем. Затем он почувствовал, как женщина медленно сползает по нему вниз, покрывая нежными лобзаньями его шею, плечи, грудь, живот. И вот она уже ласкает нежными ладонями, мягкими губами и гибким кошачьим языком свою любимую игрушку, выросшую внизу его живота.
– Ах, Герея, – простонал он, желая положить ладонь ей на голову и не в силах шевельнуться.
Как вдруг, разорвав беззвучной молнией тьму, в прикрытых усталыми веками глазах его вспыхнул холодный свет, унеся его в тот далёкий, навсегда перевернувший всю его прежнюю жизнь и дальнейшую судьбу хмурый зимний день, когда он впервые увидел Герею...
3
Из двоих переживших милостью Атропос детские годы сыновей боспорского басилевса Перисада IV и его жены Арсинои, дочери понтийского царя Фарнака, старший – Перисад, появившийся на свет, когда шёл , вышел, в полном соответствии с*четвёртый год 155-й Олимпиады поговоркой про первый блин, явно неудачным. Чем старше он становился, тем явственнее проявлялись его лень, тупость, нежелание учиться, безволие и трусость, и тем очевиднее для обитателей царского дворца была его полная неспособность править страной. Единственное, что его с детства интересовало, это сладости, обжорство и петушиные бои, а после того как он вошёл в юношеский возраст, медовые напитки уступили место сладкому вину, а невинные ласки матери и нянек сменились похотливыми усладами с дворцовыми рабынями. Такой если и получит царскую власть, то всё равно её не удержит, и лишь приведёт государство к смутам и тяжким бедствиям.
(Примечание: в 157 г. до н. э.)
К счастью, другой сын Перисада и Арсинои, Левкон, родившийся через восемь лет после первого и через год после того, как Перисад унаследовал трон после смерти своего отца Перисада III, был ребёнком совсем иного склада. Резвый, смелый, смышлёный, с лёгкостью схватывающий школьные науки, никак не дававшиеся старшему брату, обожающий военные игры со сверстниками, он быстро стал любимцем отца и его властной матери, своей любимой бабушки – басилисы Камасарии. Когда Левкону исполнилось восемь лет, отец, при всеобщем одобрении, объявил его своим наследником в обход слабоумного старшего сына, чему тот был только рад, и с этого дня Левкона стали воспитывать и учить как будущего басилевса.
Учился Левкон охотно и с удовольствием, и с жадностью прочитывал описания сражений и войн, в особенности всё, что было связано с жизнью, походами и подвигами Александра Великого, мечтая, когда вырастет, завоевать, подобно ему, весь обитаемый мир со своими боспорцами и союзными им скифами. Таким сыном можно было гордиться, и это чувство к юному Левкону полностью разделял ближайший друг и главный советник Перисада IV Аргот – этнарх боспорских скифов-сатавков и второй супруг его матери – царицы Камасарии.
Выждав положенный год после смерти 70-летнего мужа Перисада III, 45-летняя Камасария вышла замуж за друга и ровесника своего сына, красавца Аргота, уже лет пять бывшего её тайным возлюбленным. Тотчас после прихода к власти Перисад IV, послушный сын своей властолюбивой матери, сделал простого гекатонтарха Аргота, сына знатного сатавка Исанфа, хилиархом соматофилаков и этнархом сатавков. Молодой басилевс с женой Арсиноей и детьми перебрался в только что построенный на макушке Пантикапейской горы Новый дворец, а Камасария с Арготом остались жить в прежнем дворце, прозванном с того времени Старым. Вскоре Камасария родила Арготу дочь, названную Клеоменой, а ещё через год – сына Гераклида.
Младший сын Перисада IV Левкон и дети его бабушки Клеомена и Гераклий, будучи сверстниками, вместе росли и нежно дружили с детства. С годами детская дружба и привязанность Левкона и Клеомены, к радости и удовольствию их родителей, переросла в юношескую влюблённость. Когда Левкону исполнилось 16 лет, младшая его на полгода Клеомена была торжественно объявлена его невестой.
Басилиса Арсиноя к этому времени умерла, а Камасария превратилась в старуху. Новый дворец наполнился красивыми рабынями со всего света, одним из поставщиков которых был богатый феодосийский купец Филоксен, с молодых лет проживавший в Пантикапее, где ему принадлежал лучший в столице диктерион с отборными красавицами и роскошным бальнеумом, завсегдатаем которого, по мере того как старела Камасария, сделался Аргот, частенько на пару с басилевсом Перисадом. К тому же, процветавший богач Филоксен всегда с готовностью одалживал Аргота и Перисада деньгами. Неудивительно, что скоро он стал одним из самых близких и влиятельных друзей Перисада IV и Аргота, результатом чего стало назначение его номархом феодосийского нома – полновластным наместником басилевса в родной Феодосии. Тем не менее, большую часть времени Филоксен, как и прежде жил в столице, наезжая в Феодосию лишь изредка.
В эти же годы Филоксен, ведший обширную прибыльную торговлю со Скифией, близко сдружился с влиятельным советником скифского царя Скилура, осевшим в Неаполе Скифском родосским купцом Посидеем, своим ровесником. И во многом при его содействии завязалась тесная дружба Посидея с Арготом и Аргота с царём Скилуром, вследствие чего между Боспором и Скифией, Перисадом IV и Скилуром, воевавшим как раз в это время с херсонеситами за Равнину, установились самые дружеские и союзнические отношения.
Посидей, Аргот и Филоксен частенько наезжали друг к другу в гости в Пантикапей, Неаполь и столь удачно расположенную на полпути между ними Феодосию, где к их услугам всегда были самые красивые гетеры и рабыни. Когда однажды Аргот, Посидей и Филоксен по пути из Пантикапея в Неаполь остановились на несколько дней в недавно купленной и только что основательно перестроенной стараниями его управляющего Хрисалиска роскошной усадьбе Филоксена в Феодосии, новый дом настолько им понравился, что довольный Филоксен решил вознаградить Хрисалиска, усердию которого он во многом был обязан своим процветанием, за двадцатилетнюю преданную службу и даровал ему в присутствии Посидея и Аргота вольную, взяв с него предварительно клятвенное обещание, что и будучи вольноотпущенником, он останется в прежней своей должности управляющего всеми его феодосийскими делами.
Пав на колени, Хрисалиск облобызал со слезами руки хозяину и попросил отпустить на волю его беременную сожительницу и прижитую с нею дочь, поклявшись не за страх, а за совесть служить ему до самой своей смерти. Филоксен велел Хрисалиску привести жену и дочь, которых тот прежде скрывал от хозяина. Вошедшая через минуту в андрон, где пировал с гостями Филоксен, 24-летняя Досифея – невысокая, чересчур худая и к тому же обезображенная несоразмерно большим животом, крепко державшая за руку испуганно жавшуюся к её ногам пухленькую 6-летнюю рыжеволосую девочку, показалась Филоксену не особенно красивой, и он с лёгким сердцем удовлетворил просьбу своего верного, как пёс, управляющего.
Спустя несколько дней после отъезда хозяина с гостями в Неаполь, Хрисалиск узаконил свои отношения с Досифеей официальным обрядом эпигамии у алтаря покровительницы браков Геры и пообещал назвать своего будущего ребёнка (а они с Дорофеей очень надеялись и молили Геру, чтоб это был сын) в её честь. Случилось это в третий год 158-й , на пятом году царствования Перисада IV.*Олимпиады
(Примечание: в 146 г. до н. э.)
А 22-мя годами ранее, когда над родной для него Македонией разразилась военная гроза, и Македонская держава царя Персея пала под ударами римских мечей, 15-летний Хрисалиск, который тогда звался Лисимахом, стал пленником союзного римлянам фракийского племени одриссов и после нескольких перепродаж оказался на агоре западнопонтийского города Месембрии, где стройного красивого юношу увидел на помосте для рабов и купил феодосийский навклер Стратонакт, отец Филоксена. Стратонакт питал женскую слабость к красивым юношам, и македонский раб, которому он дал новое имя Хрисалиск, сразу сделался его любимцем. И вскоре Стратонакт обрёл в отличавшемся безупречной честностью и исполнительностью Хрисалиске незаменимого помощника во всех своих торговых делах, поскольку его единственный сын Филоксен, двумя годами младший Хрисалиска, разбалованный при постоянных длительных отлучках мужа не чаявшей в нём души матерью, вместо того, чтобы вступив в юношескую пору, стать отцу опорой, чем дальше, тем больше обнаруживал склонность лишь к красивым рабыням и гетерам, разгульным кутежам и мотовству. В 20 лет, вскоре после смерти матери, Филоксен перебрался в Пантикапей управляющим открытого там Стратонактом по совету Хрисалиска роскошного диктериона для состоятельных клиентов.
Стараниями Хрисалиска, у которого обнаружился настоящий дар из всего извлекать прибыль, дела Стратонакта пошли успешно как никогда прежде. По мере того как на Стратонакта надвигалась старость с неизменными спутницами – немощью и болезнями, управление его разраставшимся хозяйством постепенно всё больше ложилось на плечи Хрисалиска.
Когда исполнилось ровно десять лет с того дня, как Хрисалиск стал рабом Стратонакта, он подошёл к постаревшему хозяину (Стратонакту в ту пору уже перевалило за шестьдесят) с просьбой позволить ему выкупиться на волю. Старик, жалобно повздыхав, ответил, что он с радостью дал бы ему вольную бесплатно, но беда в том, что без Хрисалиска его сын Филоксен, привыкший жить в столице на широкую ногу, быстро пустит по ветру все отцовские богатства и окажется нищим. Поэтому Стратонакт был вынужден отказать Хрисалиску, взяв к тому же с него обещание после своей смерти так же преданно служить его сыну.
Смерть пришла за ним спустя три года и была внезапной. Похоронив отца рядом с матерью в роскошном склепе возле Малых ворот, 25-летний Филоксен тотчас умчался обратно в Пантикапей, оставив Хрисалиска в прежней должности своего феодосийского епископа, потребовав от него перед отъездом слать ему побольше денег и красивых рабынь для его столичного диктериона.
Одной из таких дорогостоящих рабынь, доставленных в Феодосию с Делоса на одном из принадлежащих Филоксену кораблей два года спустя, была 17-летняя уроженка далёкого Кипра Досифея, соблазнённая таким же, как Филоксен богатым искателем удовольствий и проданная, после того как наскучила, работорговцам. Досифея тяжело пережила плавание: она оказалась беременной. Что-то в её облике тронуло душу Хрисалиска, и он не отправил её в Пантикапей с остальным товаром, решив, что сделает это позже, после того, как она родит, а пока оставил её в Феодосии. Но когда через полгода Досифея родила хорошенькую девочку, названную, должно быть, в память об её отце, Мелиадой (как видно, первая девичья любовь к совратившему и обманувшему её возлюбленному всё ещё жила в её сердце), Хрисалиску стало жаль разлучать её с дитём, к которому она прикипела всем сердцем, и он оставил её, как и прежде, в числе домашних служанок, посчитав, что она недостаточно хороша для столичного диктериона.
Постепенно жалость к Досифее сменилась в душе Хрисалиска более глубоким чувством, нашедшим со временем благодарный отклик и в сердце рабыни, всё реже и реже лившей слёзы по навсегда утраченной родине. Хрисалиск стал скрывать Досифею от Филоксена, отсылал её во время нечастых наездов хозяина в тайно купленный в городе дом, не желая, чтобы Филоксен и его гости забавлялись с нею, как с другими рабынями. А домашние рабы и рабыни настолько почитали Хрисалиска за его справедливое и доброе к ним отношение, что никто из них не выдал его маленькую тайну.
Так продолжалось долгие шесть лет, в течение которых Досифея родила Хрисалиску двух сыновей и дочь, но, к их великому горю, жестокие мойры свили для них слишком короткие нити жизни. Может так боги карали их за преступную, незаконную связь? Ведь, по сути, Хрисалиск украл Досифею у хозяина.
Наконец, когда Хрисалиск давно уже смирился со своей рабской участью, Филоксен неожиданно даровал ему, а заодно его сожительнице и дочери свободу, которую правильнее было бы назвать полусвободой.
А пару месяцев спустя, на исходе весны, Досифея родила девочку, которую, в полном соответствии с данным обетом, назвали Гереей. И к великой радости и счастью обоих родителей, для этого их дитя, родившегося уже свободным с благословения самой Геры, мойры жизненной пряжи не пожалели.
Когда царевичу Левкону исполнилось 18 лет, отец отправил его послужить на границе эфебом. Там за два года из него сделают настоящего воина. Эта нелёгкая наука закалит его характер, чересчур мягкий, по мнению бабки и отца, и, если он достойно выдержит это испытание, в будущем из него получится хороший, сильный правитель, какой и нужен Боспору. А вернувшись через два года в столицу, он женится на медноволосой красавице Клеомене (то, что она, несмотря на юность, была его родной тёткой было в порядке вещей: тем лучше – родная царственная кровь! – ведь и первый супруг царицы Камасарии Перисад III приходился ей дядей) и станет надёжной опорой для стареющего и, увы, не блещущего здоровьем отца.
Левкон, всё ещё не расставшийся с детскими мечтами о славе великого полководца, с радостью сменил юношеские домашние одежды на грубый плащ и тяжёлые доспехи пограничного эфеба. Он хотел служить в коннице на восточной границе, охраняя между Варданом и Танаисом селения меотов подвергавшиеся время от времени грабительским набегам сарматских и кавказских племён, но тут уж отец настоял на своём и отправил его на спокойную в ту пору западную скифскую границу.
Чтобы не иметь перед своими сослуживцами никаких привилегий и послаблений, Левкон решил служить под чужим именем, неизвестным даже его отцу, и по пути в Феодосию поменялся на время именами с одним из знатных друзей, посланных отцами постигать вместе с ним воинскую науку. Таким образом, на исходе осени 19-го года правления басилевса Перисада IV царевич Левкон прибыл в расположенный вдали от города, у единственного въезда на феодосийскую хору лагерь эфебов, который станет отныне на долгих два года его домом. Он назвался именем Санона, сына богатого пантикапейского рыбопромышленника Главкиона, подлинный же Санон взял имя своего младшего брата Аристида. Санона-Левкона и его товарищей, поклявшихся свято хранить его тайну, определили в сотню 24-летнего гекатонтарха Лесподия, помощниками-пентаконтархами у которого были Фадий и Мосхион. Только эти трое во всей сотне были профессиональными вояками, остальные – желторотыми эфебами, которым предстояло за два года познать, насколько горек солдатский хлеб, пройти огонь и воду и сплотиться в боевое братство, которое они, в большинстве своём, пронесут потом через всю жизнь.
Желание Левкона сохранить своё имя в тайне было, конечно, наивным. И басилевс, и Аргот, разумеется, известили о нём феодосийского номарха Филоксена, постоянно проживавшего в последние годы в родной Феодосии, всё реже и реже наезжая в Пантикапей, главной причиной чему была зеленоглазая младшая дочь Хрисалиска Герея.
Впервые он случайно увидел её, когда Герее было лет десять. Как раз в это время он получил вожделённую должность феодосийского номарха и осматривал с Хрисалиском расположенный в северо-восточном углу Акрополя феодосийский дворец басилевса, в котором намеревался вскоре поселиться. Сделав распоряжения об основательном ремонте и новой меблировке своей будущей резиденции, Филоксен заодно осмотрел с неудовольствием и обветшавшую крепостную стену Акрополя.
Резвившаяся среди цветов в его собственном саду у подножья Акрополя чернокудрая девчушка с поразительно красивым и очаровательным личиком, обещавшая вскоре стать выдающейся красавицей, случайно увиденная им со стены, с первого же взгляда воспламенила похоть Филоксена.
Хищные, масленые взгляды, которыми пожирал его любимицу опытный развратник, приняв её за одну из своих новых рабынь, не остались незамеченными Хрисалиском. В разговоре с глазу на глаз он прямо предупредил Филоксена, что Герея – его младшая дочь, рождённая свободной, и он никому не позволит совратить её. Если номарх вздумает к ней хоть пальцем прикоснуться, Хрисалиск тут же сядет с женой и дочерьми на корабль и уедет из Феодосии навсегда. Ежели Филоксен когда-нибудь пожелает взять Герею женой, тогда другое дело, но наложницей его она никогда не будет.
