Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 57 (всего у книги 90 страниц)
Филоксен, совсем не собиравшийся терять курицу, столько лет исправно несущую для него золотые яйца, клятвенно заверил Хрисалиска, что он и в мыслях не держал посягать на его жену и дочерей – пусть и дальше спокойно живут с ним в этой усадьбе и во дворце, как у себя дома.
Вскоре Филоксен вернулся в Пантикапей, к облегчению Хрисалиска, занявшегося обновлением и перестройкой обветшавшего дворца басилевса и окружающего его сада. Но зароненная Хрисалиском мысль о женитьбе на Герее, сперва показавшаяся Филоксену нелепой и смешной, с годами, по мере того, как девочка расцветала, подобно прекрасному розовому бутону, превращаясь в девушку царственной красоты, приходила ему на ум всё чаще и западала в душу всё назойливей.
Озаботившись после смерти отца продолжением рода, Филоксен женился на богатой и красивой пантикапеянке, продолжая по устоявшейся привычке изменять ей направо и налево. К несчастью, все его рождённые в законном браке дети оказались нежизненноспособными, не доживая и до десяти лет. И теперь, когда число оставленных за спиной лет медленно, но неуклонно приближалось к полста, он всё чаще стал задумываться: а может, с Гереей у него будет по-другому?
Филоксен всё чаще стал наведываться в Феодосию, разумеется, по делам службы, и задерживался там всё дольше, с вожделением наблюдая, как растёт и расцветает его невеста. С отвращением глядя в зеркало на своё постаревшее лицо и обрюзгшее тело, он стал бояться, что какой-нибудь смазливый юнец соблазнит и уведёт его Герею, или Хрисалиск осуществит свою угрозу и увезёт её куда-нибудь за моря, где и следов их не найдёшь. Филоксен стал задаривать Герею дорогими подарками, пытаясь если не влюбить её в себя, то вызвать у неё желание стать полновластной хозяйкой его дома и всех его богатств. Хрисалиску же он прямо заявил, что непременно женится на Герее, как только та войдёт в возраст, и их дети унаследуют все его богатства, так что, выходит, Хрисалиск всю жизнь усердно трудился и преумножал их не ради хозяина, а для собственных внуков.
А тут очень кстати зачахла и умерла в Пантикапее от какой-то болезни его жена. (Герее как раз исполнилось тринадцать, и девочка превратилась в девушку, как скромный бутон превращается в дивный цветок, а заключённая в кокон гусеница преображается в прекрасную бабочку). С этого времени Филоксен окончательно перебрался в Феодосию, поселившись не во дворце на Акрополе, а в своей усадьбе, чтоб быть ближе к Герее, и, с согласия Хрисалиска, приставил к ней двух привезенных из Пантикапея рабынь-прислужниц, велев не спускать с неё глаз ни днём, ни ночью и пообещав им самую лютую смерть, если с девочкой что-нибудь случится...
Герея очень рано поняла, сколь сильно и удивительно воздействует на мужчин красота, которой наделили её боги. А осознав это, она сразу решила, что должна распорядиться этим даром с наибольшей для себя выгодой.
В усадьбе, где она росла, Герея с юных лет привыкла чувствовать себя полновластной хозяйкой. Все её очень любили и баловали, рабы и рабыни беспрекословно повиновались ей, все её желания и прихоти тотчас исполнялись. Когда однажды отец, усадив её на диван между собой и матерью и нежно обняв за плечи, осторожно сказал, что Филоксен, потерявший недавно жену, подумывает через два-три года жениться на ней, и собирался вместе с Досифеей уговаривать её согласиться на этот крайне выгодный и почётный для них брак и быть с ним поласковей, умная девочка без раздумий ответила, что она и так всё прекрасно понимает: отец и мать могут не беспокоиться – она сделает всё, чтобы эта жирная рыба не выскользнула из её сетей. И хотя истекающий при каждом взгляде в её сторону любовной слюной старый боров был ей гадок и отвратителен, она научилась искусно скрывать свои чувства, кокетливо улыбалась и ласкалась к нему, задавшись целью стать на деле хозяйкой всех богатств, заработанных для него её отцом.
Наблюдая, как старый развратник с каждым днём всё больше до беспамятства влюбляется в Герею, вмиг превращаясь в её присутствии из гордого и грозного повелителя в её нижайшего раба, Хрисалиск и Досифея испытывали двойственные чувства: они и радовались, что нажитые почти за сорок лет Хрисалиском немалые богатства достанутся Герее и её детям, и горько сожалели, что их красавица дочь достанется в утеху столь отвратительному старику. Оставалось только утешать себя мыслью, боясь её высказать вслух даже наедине друг другу, что невдолге, милостью богов, какая-нибудь болезнь или несчастный случай унесут Филоксена прямиком в Тартар. Главное, чтобы этого не случилось до свадьбы, иначе всё пойдёт насмарку...
Хотя Филоксен всей душой рвался повести Герею к алтарю Геры уже в 14 лет, как только истёк положенный год траура по прежней жене, представив себя лежащей под ним на брачном ложе, и как после этого у неё начнёт расти живот, а потом она долгие часы будет мучиться и страдать от невыносимой боли, рожая ему столь же мерзкого и отвратительного ребёнка, она испугалась и заявила, что ещё не готова к замужеству. Филоксен и Хрисалиск не посмели настаивать. То же самое повторилось и через год, когда она твёрдо пообещала в присутствии отца, матери и сестры изнывавшему от любви Филоксену, что следующей весной, в день, когда ей исполнится шестнадцать, она станет его женой.
Пока было тепло, Филоксен целые дни проводил в саду, наблюдая за играми Гереи и Мелиады с юными рабынями и сам с удовольствием принимая в них участие. В один из погожих солнечных дней поздней осени весёлую беготню номарха за девушками по садовым дорожкам прервало появление епископа, доложившего о прибытии гонца с письмами басилевса Перисада и хилиарха соматофилаков Аргота. Недовольно скривившись, Филоксен был вынужден ненадолго покинуть своих "нимф", чтобы отпустить гонца и прочесть письма из столицы.
Первой его мыслью, когда он узнал, что в Феодосию едет служить эфебом царевич Левкон, было ни в коем случае не допустить, чтобы тот увидел Герею. Предполагая, что царевич будет жить во дворце, Филоксен приказал немедля запрячь кибитку, собираясь увезти Герею в свою загородную усадьбу – подальше от Акрополя – и держать её там под неусыпным надзором до самой свадьбы, до которой, к несчастью, оставалось ещё целых полгода.
В этот момент, когда он торопливо пытался найти предлог для внезапной поездки с Гереей за город, епископ доложил, что прибыл гонец от царевича Левкона. Вошедший в кабинет номарха юноша назвался Аристидом, сыном Главкиона, хорошо знакомого Филоксену по жизни в столице. Выслушав его, Филоксен испытал большое облегчение и радость, тотчас отразившуюся на его поначалу озабоченном лице. Аристид сообщил о желании царевича служить на границе под чужим именем, дабы не иметь ни от кого никаких поблажек, и передал настоятельную просьбу Левкона сохранить для всех в Феодосии его тайну. Филоксен велел передать царевичу, что его повеление будет исполнено. Отменив распоряжение о запряжке кибитки, он с лёгким сердцем поспешил вернуться к беззаботно резвившимся в саду "нимфам".
На другой день Филоксен всё же отправился в возке (ездить верхом он никогда не любил, и в молодые годы предпочитая комфортное передвижение в крытой кибитке в объятиях мягкотелых рабынь) в лагерь эфебов у Северных ворот. Приветствовав короткой речью выстроившихся во дворе между казармами эфебов-новобранцев, он, как и обещал, "не узнал" среди них Левкона. Прежде чем укатить обратно, он за закрытыми дверьми предупредил по секрету космета феодосийских эфебов Эвникия и гекатонтарха Лесподия о свалившейся внезапно на них великой чести и ответственности, настрого приказав им не подавать виду, что им известно, кто скрывается под именем Санона, но и ни на миг не забывать об этом, ибо с этой минуты оба они отвечают за безопасность боспорского наследника своими головами.
По отъезде номарха ошарашенный Лесподий спросил у космета, не сообщить ли о царевиче своим пентаконтархам, но тот, растерянно снизав плечами, оставил это на собственное усмотрение гекатонтарха. После долгих раздумий и сомнений Лесподий всё же рассказал под большим секретом Фадию и Мосхиону о том, какая беда нежданно-негаданно свалилась на их головы.
Однако опасения Лесподия, что всем им доведётся хлебнуть с высокородным эфебом лиха, не оправдались. Царевич оказался вовсе не изнеженным и не капризным. Наравне со всеми он стойко переносил армейские трудности: грубую пищу, каждодневную муштру в жару и в холод, в дождь и в снег, без возражений подчинялся приказам, сам затачивал и начищал до блеска своё оружие и доспехи, чистил коня. В упражнениях с мечом и копьём, в верховой езде он неизменно оказывался в числе лучших: гекатонтарх Лесподий и даже суровый, скупой на похвалу подопечным пентаконтарх Мосхион частенько ставили его в пример остальным. Со стрельбой из лука, правда, дела шли не так хорошо: метко посылать стрелы в цель с разных дистанций, не говоря уж о стрельбе на скаку, несмотря на все старания, никак не удавалось. Гекатонтарх Лесподий, сам неплохой лучник, взялся лично обучать Санона, старательно делая вид, что не подозревает, кто он на самом деле. Постепенно они подружились.
Примерно раз в декаду номарх Филоксен вызывал к себе в городскую усадьбу (которую он покидал теперь редко и неохотно) Лесподия и расспрашивал его об успехах Левкона. Лесподий неизменно отзывался о царевиче с искренней похвалой, и Филоксен с большим удовольствием слал подробные хвалебные отчёты в Пантикапей Перисаду, Камасарии и Арготу.
В одно из посещений усадьбы Лесподий повстречал на переднем дворе симпатичную пухленькую девушку, сильно засмущавшуюся и покрасневшую от широкой приветной улыбки, которой он её одарил по привычке. От привратника он узнал, что то была старшая дочка управляющего Хрисалиска Мелиада. Выросший в Феодосии Лесподий хорошо знал, кто такой Хрисалиск. И хоть девушка ему не приглянулась – ему нравились стройные и миловидные – он успел заметить, что Мелиада поглядела на него с интересом.
Постоянно служа на границе и редко появляясь в городе, в свои 24 года он ещё не успел обзавестись семьёй. Садясь на коня, он вдруг подумал, а не посвататься ли ему к старшей дочери Хрисалиска? Конечно, она дочь вольноотпущенника, бывшего раба, так что с того? Зато отец наверняка даст ей богатое приданое, а главное – в городе уже не первый год ходили упорные слухи, будто бы сам номарх Филоксен собирается взять в законные супруги младшую дочь Хрисалиска, о которой все видевшие её говорили с восторгом, что она прекрасна, как сама Афродита. Ежели удастся стать свояком самого Филоксена, его карьера будет обеспечена, он станет состоятельным человеком. С другой стороны, если царевич Левкон по окончании службы заберёт его по дружбе с собой в столицу и примет в число своих соматофилаков (Лесподий втайне надеялся на это), то там он сможет рассчитывать и на куда более выгодную партию. Так ничего и не надумав по пути в лагерь эфебов, Лесподий отложил окончательное решение на потом.
Между тем Мелиада встретилась у него на пути отнюдь не случайно. Увидав как-то в окно стройного молодого красавца в блестящих доспехах в один из его прошлых приездов, она сразу в него влюбилась, ни на что, впрочем, не претендуя и не рассчитывая. Обнаружив, что через каждые десять дней этот гекатонтарх (она подслушала от епископа его звание и имя) приезжает в усадьбу и о чём-то докладывает за закрытыми дверями Филоксену, она стала его подкарауливать и тайком следить за ним из окон и галерей от его появления на ведущей к усадьбе улице и до отъезда, больше всего боясь при этом, чтобы о её маленькой тайне не проведала Герея.
В следующий свой приезд Лесподий, попрощавшись с номархом, несмотря на валивший густыми хлопьями мокрый лапчатый снег, опять встретил Мелиаду у фонтана и сообразил, что это неспроста. Одарив её белозубой улыбкой, он остановился и заговорил с девушкой. Выяснив за пять минут, что у неё нет жениха, что он ей нравится, и что она не против стать его женой, даже несмотря на то, что он беден и не имеет собственного дома (отец его Никанор был простым моряком и пропал в море вместе с кораблём ещё когда он был ребёнком; мать вскоре вышла замуж, и их небольшой домик в портовой части города достался отчиму и его детям), Лесподий решил – будь, что будет – и отправился к Хрисалиску.
Внимательно выслушав неожиданного гостя, а затем ждавшую со страхом и надеждой за дверью решения своей участи Мелиаду, хорошо понимая, каково той ждать сейчас свадьбы младшей на шесть лет сестры, Хрисалиск послал за Досифеей (и благоразумно не позвал Герею, хоть Лесподий втайне на это надеялся). Познакомив её с объявившимся негаданно женихом (мнение матери в таком деле было отнюдь не лишним), он объявил Лесподию и Мелиаде, что даёт им три месяца на проверку чувств: если за это время никто из них не передумает, на исходе весны они станут мужем и женой.
Отослав из комнаты боящуюся поверить своему счастью Мелиаду, из переполненных глаз которой вот-вот готовы были хлынуть в два ручья радостные слёзы, Хрисалиск усадил будущего зятя рядом с собой и завёл разговор о приданом его будущей жены. Слушая Хрисалиска, Лесподий едва сумел скрыть свой восторг и вышел на улицу в приятном шоке от обещанных ему будущим тестем богатств. Но затем, уже по выезде из города, радость его сильно померкла от влетевшей в голову мысли, что Мелиада, скорей всего, не девственница; вероятно правы те, кто говорит, что она, как и её красавица мать, успела побывать в наложницах у Филоксена. Должно быть, этим и объясняется необычайная щедрость Хрисалиска, как и то, почему в двадцать с лишним лет её так и не выдали замуж: яблочко то червивое!.. Ну да ладно! К счастью, у него ещё есть возможность осадить назад.
Герея узнала о вдруг появившемся у Мелиады женихе последней, когда гекатонтарх уже уехал. Насев на смеющуюся и плачущую, краснеющую и бледнеющую по десяти раз за минуту сестру, Герея выпытала у неё всё: кто он, как выглядит, где, когда и как они познакомились.
Десять дней спустя она с утра заняла вместе с сестрой наблюдательный пост у выходящего на улицу небольшого оконца на верхнем этаже, слева от колоннады. Мелиада умоляла сестру не показываться Лесподию на глаза, иначе он больше в её сторону и не взглянет! Герея клятвенно пообещала, что только посмотрит на него издали из окна, чтобы оценить своими глазами, так ли он на самом деле хорош, как полагает Мелиада. Но мёрзли всё утро сёстры у открытого окна напрасно: вместо 25-летнего красавца гекатонтарха к дому подъехал сивобородый, красноносый космет эфебов Эвникий, вызвав у сидевшей в засаде Гереи взрыв неудержимого смеха.
Мелиада, напротив, сразу ударилась в плач, решив, что Лесподий раздумал на ней жениться. Глядя на её искажённое неподдельным горем зарёванное лицо, даже самовлюблённой насмешнице Герее стало её жалко, и она "утешила" сестру, предположив, что её жених, наверное, так спешил к ней, что упал с коня и расквасил нос или сломал ногу, ха-ха-ха!
Маленькая злючка оказалась недалека от истины. После того как Эвникий покинул кабинет номарха, Хрисалиск спросил его о Лесподии и сообщил всё ещё исходившей слезами, сидя на софе в отцовском кабинете, Мелиаде и обнимавшим её с двух сторон Досифее и Герее, что гекатонтарх слёг в казарме с кашлем, насморком и жаром. У Мелиады сразу отлегло на сердце, и она спрятала мокрое, покрасневшее от пролитых слёз лицо на груди у матери, а затем вдруг разразилась новыми потоками, испугавшись, как бы её жених не был похищен у неё навсегда жестокой болезнью.
Едва пережив следующие десять дней, Мелиада опять заняла с утра наблюдательный пост у окна на южной стороне дома. На сей раз одна – Герея осталась нежиться в тёплой постели. Увидав и узнав ещё издали по выправке и шлему с высоким красным щетинистым гребнем Лесподия, Мелиада вся радостно затрепетала: "Жив! Здоров! Приехал!" На этот раз его сопровождал, с интересом вертя головой по сторонам, какой-то молодой воин, должно быть, его ординарец.
Узнав от встретившего их в малом дворе домашнего епископа, что номарх как раз завтракает, Лесподий со своим спутником отправился к Хрисалиску. Трепеща и пылая от счастья, Мелиада тихонько прокралась в соседнюю комнату и, притаившись за толстой дверной портьерой, стала с замиранием прислушиваться к происходившему там разговору, не смея явиться к жениху без зова и с нетерпением ожидая, когда же отец догадается послать за ней.
Обменявшись с Хрисалиском приветствиями, Лесподий представил ему своего спутника, назвав его Саноном, сыном Главкиона, богатого пантикапейского рыбопромышленника, и пояснил, что произвёл его накануне, как одного из лучших своих эфебов, в декеархи. Как полагается в подобных случаях, Санон должен "обмыть" своё назначение с друзьями и подружками в харчевне или диктерионе, а денег у него на это, ясное дело, нет. Но его отца Главкиона и его самого хорошо знает номарх Филоксен, вот он и напросился сюда с Лесподием, чтобы попросить у него взаймы небольшую сумму. Хрисалиск ответил, что не стоит беспокоить номарха по таким пустякам, и что он охотно одолжит ему сколько нужно. Санон сперва отказывался, стесняясь брать деньги у незнакомого человека, но затем всё же уступил уговорам Хрисалиска и Лесподия и взял.
Хрисалиск пригласил, пока номарх занят, Лесподия и его юного товарища перекусить по-домашнему и тут наконец-таки вспомнил о Мелиаде. Услыхав, как отец наказывает рабу, чтобы Досифея и Мелиада принесли завтрак на троих, Мелиада бросилась к себе, мигом поправила у зеркала причёску, подвела брови, припудрила раскрасневшиеся щёки и через минуту, стыдливо опустив очи долу, внесла вслед за матерью в отцовский андрон широкую серебряную тарель, уставленную разнообразными кушаньями и напитками. Представив своего товарища, Лесподий галантно попросил, чтобы Досифея и Мелиада составили им компанию за столом, поскольку сами они столько не съедят.
Сидя напротив Лесподия, Мелиада, млея от счастья, обменивалась с ним нежными улыбками, быстрыми многозначительными взглядами и ничего не значащими словами. Иногда Лесподий просил её подать ему то или другое, и их пальцы на миг соприкасались над столом, опаляя жарким румянцем девичье лицо. Любившая покушать Мелиада на радостях даже потеряла аппетит и почти на прикасалась к еде, не замечая ничего и никого вокруг, кроме любимого. Как вдруг потянувшаяся через столик за кубком косского вина в руке Мелиады рука Лесподия замерла на полпути, а взгляд его изумлённо округлившихся глаз, как и остекленевший взор сидевшего рядом с ним робкого светловолосого юноши, устремился поверх её головы куда-то ей за спину. Мелиаде не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что произвело на них такой ошеломляющий эффект, будто они увидели там живую горгону Медузу.
Опустив кубок с потёкшим по пальцам, будто кровь из раны, вином на край стола, Мелиада медленно повернула голову. В пяти шагах за её спиной, вонзив хищные, как у увидевшей добычу тигрицы, глаза в закаменевшее с открытым ртом лицо Лесподия, стояла Герея...
4
В тот страшный и радостный день, когда Феодосия была спасена от гибели своевременным прибытием в гавань боспорской флотилии с войском младшего брата басилевса, надсмотрщик Ахемен привёл по приказу хозяина четверых крепких рабов к Малым воротам. Дабы феодосийцы не передрались сразу после победы между собой из-за добычи, номарх Лесподий объявил через гекатонтархов, что все найденные на вражеских трупах ценности должны быть сданы в пританей, где всё будет тщательно разобрано, взвешено, оценено, обращено в монету и поделено по справедливости на всех, включая и семьи погибших воинов.
После того как феодосийцы развезли по домам раненых и убитых товарищей и ободрали под надзором гекатонтархов и пентаконтархов тела скифов и скифских коней, они всем городом собрались около пританея ждать своей доли собранной добычи, поручив грязную работу по очистке залитых кровью городских улиц от скифской падали рабам. Богатые горожане прислали к Малым воротам рабов с надсмотрщиками и запряженные лошадьми, мулами и ослами телеги и двухколёсные арбы. Подгоняемые надсмотрщиками рабы грузили на повозки, точно брёвна, закоченевшие, зиявшие ужасными колотыми и рублеными ранами тела скифов, рядом укладывали отрубленные руки, ноги, отсеченные головы.
– О! А этот ещё тёплый! – воскликнул удивлённо один из рабов, ухватившись за щиколотку юного скифа с залитой кровью головой. – Похоже, что ещё живой.
Надсмотрщик Ахемен, доверенный раб навклера Лимнея, подопечный которого не смог скрыть удивления, обнаружив среди холодных трупов ещё тёплое тело, наклонившись, положил ладонь на раскинувшего крылья орла, вонзившего длинные острые когти в спину спасающегося бегством зайца на левой голени скифского юноши. Подобные изображения настоящих и сказочных животных, вытатуированные синим на белой коже, покрывали и вторую голень, а также оба плеча и грудь юноши. Такие же "картины" – у кого больше, у кого меньше – имелись на телах у всех варваров, веривших, что этим они предохраняют себя от злых духов и чар.
– А ну послушай, бьётся ли сердце? – приказал Ахемен вопросительно глядевшему на него, сидя на корточках с другой стороны рабу. Тот поспешно припал ухом к двум сошедшимся в жестокой драке над левым соском скифа петухам.
– Кажись, бьётся.
– Живуч, собака! А ну-ка переверни его!
Раб перевернул юношу на живот. Волосы на его затылке слиплись от крови, медленно сочившейся из раны на темени, вся шея и спина были покрыты коркой запёкшейся крови.
– Ладно, грузите его сверху на телегу, – велел Ахемен двум ждавшим его решения на корточках рабам, убедившись, что кроме разбитой головы, на остальном теле юного скифа нет ни царапины.
Взяв отчаянно цеплявшегося за жизнь юношу за руки и ноги, рабы вынесли его на центральную улицу, где стояли в два ряда четыре десятка открытых повозок, на которые подгоняемые грозными окриками надсмотрщиков рабы закидывали обчищенные и раздетые донага окоченевшие трупы неудачливых завоевателей. По указке шедшего следом Ахемена лимнеевы рабы аккуратно положили раненого скифа на задок телеги, загруженной выше бортов окровавленными телами его соплеменников.
После того как все трупы и обрубки тел были погружены, надзиравший за этой работой гекатонтарх Агафон дал команду трогать. Возницы закричали на коней, защёлкали кнутами, и вереница телег, грохоча железными ободами по каменной вымостке, потащилась по центральной улице к агоре. Не доехав квартал, передний возчик свернул вправо, направив обоз в объезд толпившихся вокруг пританея вооруженных горожан, с всё возрастающим нетерпением ждавших результатов подсчёта добытых сегодня трофеев.
– Ну что, не сдох ещё? – спросил шествовавший сбоку, похлопывая согнутой вдвое плетью себя по колену, Ахемен шедших позади телеги рабов, когда обоз с мертвецами завернул неподалёку от дома Лимнея из проулка на центральную поперечную улицу.
– Нет ещё! Пока живой! – ответил один из рабов, дотронувшись до груди никак не желавшего умирать юноши.
Ахемен велел двум рабам снять раненого скифа с тащившейся медленным шагом к портовым воротам телеги и занести его в дом хозяина. Если скиф умрёт, то рабы отнесут его на мол и сбросят в залив. А если выживет, хозяин получит задаром молодого крепкого раба, а Ахемен – пару драхм в награду. А ежели вдруг окажется, что этот юнец не простой воин, а из знатных, размечтался Ахемен, то хозяин возьмёт за него хороший выкуп и, конечно, не забудет воздать должное своему верному слуге.
Навклер Лимней вернулся вечером домой с агоры в приподнятом настроении. Во-первых, феодосийцев сменили на городской стене прибывшие сегодня с царевичем Левконом восточнобоспорские гоплиты, а граждане Феодосии были распущены номархом Лесподием по домам. Во-вторых, Лимней, как командир сотни, получил при разделе сегодняшних трофеев неплохой прибыток в 40 драхм (столько же досталось врачам; номарх Лесподий получил сто драхм, лохаги Фадий, Мосхион и Никий – по 60, пентаконтархи – по 30, декеархи – по 20, простые воины – по 15; семьям погибших воинов выплатили по полсотни драхм).
Встретившая Лимнея в андроне нежным поцелуем супруга Масатида, выслушав его взволнованный рассказ о сегодняшних событиях, сообщила ему о раненом скифском юноше. Когда рабы по приказу Ахемена внесли его едва живого в дом, Масатида велела рабыням отогреть и отмыть его в чане с горячей водой, после чего его занесли, как и прежде в бессознательном состоянии, в спальню рабов и закутали в старый паллий. Лимней похвалил стоявшего тут же в ожидании приказаний Ахемена за сообразительность и отправился вместе с женой взглянуть на своего нового раба.
– Увидав его татуировки, я сразу подумал, что этот скиф может оказаться не из простых, и с его родни можно будет взять хороший выкуп, – торопливо пояснял семенивший со светильником вполоборота к хозяину в нескольких шагах впереди Ахемен.
– Не думаю, что сыновья знатных скифов сражались в первых рядах, – возразил Лимней.
Тем не менее, удостоверившись, что руки-ноги у пленника целы и на теле, кроме незначительных ссадин, нет никаких повреждений, он послал Ахемена за жившим через два квартала врачом Гиероном, к услугам которого обычно прибегали Лимней и его супруга в случае необходимости.
На изрезанном глубокими морщинами узком лице Гиерона, явившегося вскоре с 17-летним сыном, которого он помалу обучал своему прибыльному ремеслу, залегла вокруг глаз тёмными тенями усталость – у него сегодня был трудный день. Первым делом он ощупал разбитый при неудачном падении (как пояснил Лимней) затылок раба, убедившись, что череп не раздроблен. Затем нащупал слабо пульсирующую на запястье жилку и послушал едва бьющееся в груди сердце. Перевернув вместе с сыном Диогеном по-прежнему пребывавшего без сознания и почти не дышавшего раба на живот, Гиерон обрил ему пропитанные сочившейся из раны на темени кровью волосы, обмыл открывшуюся взору огромную багровую шишку тёплым красным вином, обмазал её пропитанным мёдом воском и обмотал всю верхнюю половину головы тонкими белыми льняными полосками.
– Он выживет? – поинтересовался наблюдавший за слаженной работой отца и сына из дверного проёма Лимней.
– Это одним лишь мойрам известно, – ответил, закрывая свой медицинский сундучок, Гиерон. – Череп у него вроде цел, но уже начинается горячка. Если рана не загноится, то, может, и выкарапкается: организм у него молодой, все органы пока ещё здоровы. Давайте ему побольше пить красного вина, разбавленного на две трети тёплой водой и держите в тепле.
Взяв с навклера за труды триобол, Гиерон пообещал прислать завтра Диогена, который поменяет повязку и поглядит, что происходит с раной. На вопрос провожавшего его к выходу из дома Лимнея, долго ли он ещё будет без сознания, Гиерон ответил, что при ушибах головы случается по-всякому: бывает, что больные приходят в себя от громких звуков или резких неприятных запахов, например, мочи, кала или жжёных перьев, а бывает – лежат, ни на что не реагируя, многие дни и даже месяцы. Одни, очнувшись, полностью или частично теряют память, не узнают ни жену, ни детей, а иные так и умирают в беспамятстве. Но большинство, милостью богов, раньше или позже придя в себя, полностью выздоравливают, обнадёжил навклера, прощаясь с ним во дворе возле жертвенника Зевсу, служитель Асклепия.
Глядя в неподвижные, уставившиеся в тёмный от грязи потолок, широко распахнутые глаза Савмака, Октамасад будто прирос к порогу. Первой его мыслью было, что Савмак мёртв.
– Он что... умер? – выдавил из себя осипшим голосом Октамасад, с трудом проглотив сдавивший горло ком.
– Живой... дышит, – ответил бодрым голосом Ахемен, коснувшись ладонью едва заметно вздымавшейся груди пленника.
– Это тот, кого ты ищешь? – спросил Лимней, внимательно наблюдавший сбоку за выражением лица скифского скептуха.
В мгновенье ока сообразив, что если он признается, что это сын вождя, то грек затребует огромный выкуп, Октамасад, повернув к нему лицо, энергично замотал головой:
– Н-нет, – Октамасад опять перевёл испуганный взгляд на неживое лицо Савмака. – А сам он... что говорит?
– Пока ничего. После своего ранения он ещё не приходил в себя, – честно признался Лимней. В голосе его было заметно разочарование: если бы этот юноша был сыном вождя, его брата, скифский скептух, конечно, реагировал бы по-другому.
– В бреду он не раз повторял имя Фарзой, – сказал державший светильник над головой пленника Ахемен.
– А-а! Пропавшего сына вождя напитов звали Савмак, – в окрепшем голосе Октамасада появилось куда больше уверенности. – А этого юношу я не знаю – он не из моего племени. Своих-то я всех знаю! Фарзоем звали погибшего сына вождя хабов Госона, но это не он: того Фарзоя нашли на берегу и похоронили.
"Может этот хитрый варвар хочет обвести меня вокруг пальца? – засомневался Лимней, разглядывая исполненное лисьего коварства лицо скептуха. – Почему он так вдруг повеселел, узнав, что пленник лежит в беспамятстве? Держит меня за дурака и хочет заполучить его за бесценок?"
– Ну хорошо. Сколько ты готов за него заплатить? – спросил он в голос.
– За него?.. Нисколько! Если бы это был мой несчастный племянник или соплеменник, я бы, конечно, выкупил его за названную тобой цену, – заверил, не отрывая напряжённого взгляда от раненого юноши, Октамасад. – Но за чужого я платить выкуп не стану. Может это твой заболевший раб, которого ты решил продать мне под видом пленного воина, пока он не умер? К тому же, похоже, что он вот-вот умрёт. Конечно, если б он мог говорить...
Словно испугавшись, что пленник очнётся, Октамасад развернулся и поспешил к выходу.
На улицу он вышел с печально-угрюмой миной на лице. Не без труда взгромоздив грузное тело на коня, он, избегая вопрошающих взглядов своих телохранителей, пояснил:
– Хитрый грек хотел выдать за нашего пленного своего захворавшего раба. А я так надеялся, что увижу там нашего Савмака. Эх!
Горестно вздохнув, Октамасад с досады перетянул плетью коня, погнав его дробным скоком к видневшейся в нескольких сотнях шагов агоре. Телохранители, громко стуча копытами по каменной мостовой, припустили за ним.
"А что, если Савмак очнётся и назовёт своё имя? – перекатывались тяжелыми булыжниками в голове Октамасада боязливые мысли. – Да нет, он не жилец... А вдруг всё-таки выживет? Скажет, что он сын вождя напитов Савмак. Зачем я сказал, что сына вождя напитов зовут Савмак?! ...Будем надеяться, что грек ему не поверит. Кто здесь сможет подтвердить его слова?.. Ашвин! Ну зачем я, старый дурак, оставил здесь Ашвина?! ...А пусть даже они и вернутся в Тавану. Савмак меня видел?.. Нет!.. Вот и я его не видел... Скилаку и в голову не придёт, что я мог оставить в плену его сына".
