Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 90 страниц)
– Так что, Перисад принял мои условия? – спросил Палак, отведя глаза от пристального взгляда Посидея.
– Я не успел спросить об этом его посла, так как сразу поспешил сюда, – ответил старик.
– А ты сам как думаешь?
– Полагаю, он приехал торговаться... Государь, лучше немного уступить и покончить с этим по-доброму, не доводя дело до войны и кровопролития. Твой великий отец при желании мог бы покорить Херсонес и Боспор, но не стал этого делать, потому что хорошо понимал, как важно для скифов иметь эллинов друзьями и союзниками, а не врагами.
– Мой отец пятьдесят лет копил силы, и теперь их накоплено достаточно!
– Да, но этой силой следует пользоваться с мудрой осторожностью. Война – слишком опасное и дорогое удовольствие: ведь всё, что копилось годами и десятилетиями, по воле богов может быть потеряно за один день.
– Ха-ха! У меня под рукой пятьдесят тысяч великолепных конных воинов, жаждущих испить вражеской крови! Ведь из-за того, что мы долго ни с кем не воевали, многие не могут привести в дом жену! Все вожди и скептухи, всё войско там, на Священном поле ждёт и хочет войны. Никто не хочет мира!.. А ты что скажешь, Симах? – обратился Палак к сидевшему слева на низеньком табурете с вощёной табличкой и резным костяным стилосом в руках секретарю. – Смогут ли боспорцы противостоять нашему войску?
– Куда им против нас, государь! Они потому и прислали Полимеда просить о мире, что не надеются одолеть нас в битве. Может, надеются, что мы удовлетворимся головой Полимеда? – предположил Симах.
– Хе-хе! Ладно, пошли Зариака в табор объявить вождям о приезде боспорского посла. Пусть немедля съезжаются сюда: послушаем, что нам скажет Полимед, а затем примем решение.
– Только прошу, государь, сохраняй в разговоре с послом царственное спокойствие и хладнокровие. Помни, что Главк и сотня сайев в Пантикапее ответят за его голову своими головами, – обратился Посидей по старой памяти с наставлением к Палаку, прежде чем отправиться домой за боспорским гостем.
К полудню полсотни человек высшей скифской знати собрались в Тронной зале, с нетерпением ожидая появления царя и боспорского посла. Все понимали, что именно сегодня, в этой самой зале решится – быть или не быть войне.
Палак вышел из левой боковой двери, в сопровождении Иненсимея и Симаха, в полном царском облачении: обшитом чеканными золотыми пластинами алом кафтане, с украшающей грудь вокруг шеи пекторалью, в узких коричневых штанах, отделанных золотом красных скификах, в усыпанной самоцветами золотой тиаре, с заткнутой за золотой пояс царской булавой...
Склонив головы, вожди хором пожелали царю здравствовать тысячу лет. Молча кивнув в ответ, Палак уселся на вышитую золотой нитью подушку в центре бычьей шкуры, после чего его советники и вожди расселись по краям ковра: каждый на отведённое ему по старшинству и близости к царю место.
Поймав взгляд царя, стоявший у входных дверей глашатай громогласно объявил:
– Полимед, сын Полимеда, посланец боспорского царя Перисада просит дозволения лицезреть светлые очи владыки скифов!
– Пусть войдёт, – дозволил Палак.
Створки дверей тотчас распахнулись, впустив томившегося перед входом в окружении десяти пеших сатавков и полусотни конных сайев боспорского посла. Прижимая обеими руками к груди отделанный перламутром и золотыми гирляндами ларец, Полимед дошёл на подкашивающихся ногах до середины ковра и, наткнувшись, как на остриё копья, на холодный змеиный взгляд Палака, от которого у него по хребту побежали мурашки, согнулся в долгом поясном поклоне. Распрямив, наконец, спину, он забегал пугливым взглядом по нахмуренным лицам сидевших вблизи царя вельмож в поисках Посидея. Поймав его вопрошающий взгляд, Посидей ответил едва заметным подбадривающим кивком. Тогда, набравшись смелости, Полимед вновь перевёл взгляд на Палака и, не отрывая глаз от угрожающе торчащей у его живота шипастой булавы, смог выдавить из себя непослушным, заплетающимся, как у пьяного языком, старательно заученные слова приветствия:
– М-мой гос-сподин, П-перисад, сын П-перисада, басилевс Б-боспора, м-моими недостойными устами выражает с-свою величайшую радость по с-случаю избрания П-палака, любимого с-сына своего великого д-друга и с-союзника С-скилура владыкой и повелителем с-скифов, желает царю П-палаку тысячи лет радости, б-благополучия, п-процветания и с-счастливого царствования, и просит п-принять от него по такому счастливому с-случаю эти дружеские д-дары для царя и его п-прекрасных жён.
И Полимед передал ларец стоящему в двух шагах справа глашатаю. Тот прошёл с ларцом в вытянутых руках вперёд, поставил его перед Палаком на край царской ступени и откинул крышку. Сидевшие поблизости вельможи, вытянув шеи, пытались разглядеть, что находится в ларце. Кажется, никто бы не удивился, если б и в этот раз Зариак извлёк из него украшения из бронзы и меди. Но глашатай выложил из ларца на всеобщее обозрение на бычью шкуру сперва зубчатую, украшенную самоцветами корону (надо будет ещё проверить золотая она или только позолоченная!), затем четыре различные по форме и узору, но в равной мере изящные золотые женские пекторали.
Оглядев боспорские дары с показным пренебрежением и не пожелав в ответ здоровья, радости и благополучия басилевсу Перисаду, Палак потребовал объяснить, почему Перисад проявил такое неуважение к царю Скилуру, поднеся ему, словно нищему, жалкие поделки из меди и бронзы.
Молитвенно сложив ладони у груди, Полимед поклялся всеми богами, что дары, положенные в ларец для царя Скилура в присутствии самого басилевса Перисада, были все из чистого золота.
– Так значит это ты, сын собаки, подменил их по дороге в Скифию?! – гневно воскликнул Палак.
– Н-нет! К-клянусь, это н-не я!
Багровая краска на лице Полимеда вмиг сменилась мертвенной бледностью, губы затряслись мелкой дрожью. В его голове вихрем пронеслись воспоминания о допросе, учиненном ему Аполлонием в его дворцовом кабинете, после того как Перисад приказал ему ехать послом в Неаполь. Вонзившись в него колючим недоверчивым взглядом, тесть потребовал рассказать ему всю правду: это он подменил дары? Полимед горячо поклялся, что не он, рассказал о ссоре с женой, в самом деле предложившей ему подменить дары (об этом Аполлоний мог узнать от своей внучки), но и сама Андокида не могла тайком от него произвести подмену: где бы она нашла в одну ночь посуду для подмены? К тому же (не моргнув глазом, солгал он для пущей убедительности), утром перед отъездом он проверил содержимое ларца – всё было на месте. Затем, приблизив губы к самому уху Аполлония и с опаской поглядывая на закрытую дверь, Полимед шёпотом высказал тестю свою убеждённость в том, что дары подменили следующей ночью в доме Хрисалиска, опоив его за ужином вином с сонным зельем. И он честно рассказал, как открыл утром в своей кибитке царский ларец, увидел подмену и в панике испортил ключ, поскольку сообщать об этом Лесподию и Оронтону было уже поздно – они приближались к Ситархе.
После минутного молчания, Аполлоний велел Полимеду держать обо всём этом рот на замке. По его смягчившемуся голосу и взгляду Полимед понял, что тесть ему поверил. На вопрос, как ему объяснить пропажу золота Палаку, Аполлоний после долгих раздумий посоветовал ему твёрдо стоять на том, что посуда в ларце, оставленном у ног Скилура, была золотая, а куда она затем пропала – ему не ведомо...
– Вся посуда в ларце, который я оставил в ногах у царя Скилура, была из чистого золота! – воскликнул Полимед, перестав вдруг заикаться, и, воздев испуганно выпученные глаза к потолку, добавил: – Пусть поразит меня владыка Папай, если это не так!
С полминуты все молча ждали, не прогремит ли гром, и не испепелит ли клятвопреступника огненная стрела владыки Неба.
– Но почему ключ от ларца оказался испорчен? – прервал молчание Палак уже куда более миролюбивым тоном. – И как внутри него оказалась бронза и медь?
– Я, правда, не знаю, – развёл руками Полимед в надежде, что самое худшее для него осталось позади.
– Врёшь, подлый пёс! – вмешался в разговор Марепсемис, гневно сверкая очами. – Это ты подменил дары – больше некому! Почему ты сидел тогда у нашего костра, как на ножах?! Потому, что боялся усраться со страху, что мы захотим при вас взглянуть, что в ларце!
– Н-нет! Я в самом деле хотел уехать как можно скорее, но не поэтому, – с жаром возразил старшему брату царя Полимед, опять багровея и покрываясь холодной испариной. – А потому, что м-мне перед отъездом сообщили... что моя ж-жена мне изменяет. Вот я и спешил, чтобы успеть в Пантикапей до темноты... Загнал своих п-прекрасных серых коней... и... и застал дома жену с любовником, гинекономархом К-криптоном, которого убил на месте. Об этом весь г-город знает!
– Тогда выходит, что ваши дары подменил кто-то из скифов? – обратил Палак вопрошающий взгляд вправо на сидевшего рядом с отцом Дионисия.
– Но это невозможно! – живо воскликнул тот. – Царская повозка со всеми оставленными на ней дарами всё время находилась под присмотром сайев и жрецов!
– Да брешет он, пёс шелудивый! – не выдержал и второй царевич Эминак. – Выгораживает своего хозяина, этого толстого борова Перисада! В том ларце с самого начала была медь! Прикажи прижечь ему пятки – всё, собака, расскажет!
При последних словах Эминака, Полимед опять сделался серым, как полотно.
– Нельзя, он посол, – тотчас напомнил Посидей.
– Пусть скажет, каков ответ Перисада на наши требования, – предложил Лигдамис.
– Ты привёз ответ? – обратился Палак к Полимеду.
– Да... Мне велено передать, что десять з-золотых талантов – сумма невозможная. Во всём Боспоре не найти с-столько золота! Но ради сохранения между нашими странами прежних добрых отношений басилевс Перисад готов уплатить один золотой т-талант.
– Ха-ха! Так я и думал! – обрадовано воскликнул Палак.
– В крайнем случае, Перисад готов наскрести два таланта золота, – поспешно добавил Полимед.
– А как насчёт второго моего требования – выдать мне на суд троих послов, поднёсших царю Скилуру фальшивые дары? – спросил Палак, ядовито ухмыляясь.
– Н-на это басилевс П-перисад не с-согласен. Нигде на с-свете не принято выдавать п-послов, – пробормотал несчастный Полимед, едва не стуча зубами от страха.
– Итак, Перисад выбрал войну, – громко объявил Палак и пробежался взглядом по лицам своих вождей, будто пытаясь узнать, как они приняли эту новость. – Что ж, тем лучше! Пусть теперь пеняет на себя!
Переведя нахмурившийся под сурово сведенными бровями взгляд опять на пепельно-серое лицо стоящего в десяти шагах перед ним Полимеда, Палак презрительно процедил сквозь зубы:
– С каким удовольствием я окропил бы твоей кровью меч Ария, да головы моих сайев для меня дороже. Твоё счастье! Ступай вон с моих глаз! Иненсимей, распорядись, чтобы его и его охранников до обмена держали на аркане под неусыпным надзором.
Почтительно кивнув головой, Иненсимей, сидевший первым по левую руку от царя (с другой стороны ближе всех к царской ступени восседал Марепсемис), вскочил и поспешил вслед за счастливо отделавшимся Полимедом во двор.
– Эх, и всё-таки надо было поджарить ему ноги огоньком! – воскликнул с сожалением Эминак, едва стоявшие у дверей царские слуги закрыли за Полимедом и Иненсимеем тяжёлые створки.
– Зря только три дня потеряли, – недовольно пробурчал Марепсемис, не упустивший случая указать на ошибку Палака. – Нужно было сразу уводить войско к боспорской границе и там ждать ответа. Ясно же, что Перисад прислал этого пса только, чтобы потянуть время и лучше подготовиться к нашему нападению.
– Это ему не поможет! – живо возразил Палак. – Всё равно против нашей силы боспорцам не устоять! Посидей со своими эллинами построит для нас тараны, которыми мы пробьём одну за другой все их стены и заставим Перисада бежать за Пролив. Я верно говорю, Посидей?
– А что, если боспорцы призовут на помощь сираков? – задал неожиданный вопрос Посидей. – Мой тебе совет – выторговать у боспорцев побольше золота и серебра и покончить это дело миром. Уверен, что именно так бы поступил в подобном случае сам Скилур.
– А что скажут вожди? – обратился Палак к своим вельможам. – Как вы считаете, чего больше сейчас жаждет оскорблённая душа нашего великого отца Скилура – боспорского золота или боспорской крови?
– Крови! Крови! – закричали разом все шестьдесят глоток.
– Сперва крови, а затем золота! – мудро уточнил вождь палов Агаэт, как только хор голосов умолк, и зала содрогнулась от дружного хохота.
– Вот видишь, Посидей, – обратился к любимцу отца Палак, отсмеявшись вместе со всеми, – мы, скифы предпочитаем смывать обиды вражеской кровью. Ты же, хоть и прожил с нами полвека и носишь скифскую одежду, настоящим скифом так и не стал – остался в душе всё тем же эллинским торгашом.
Все, кроме Дионисия, опять загоготали – теперь над старым греком, так и не сумевшим переродиться в скифа.
– Сколько чепраков на корову не надевай, а в кобылу ей не превратиться! – напомнил Агаэт пришедшуюся к месту народную присказку, когда ржание начало стихать, и под сводами царского дворца покатились новые раскаты смеха.
Посидей молча проглотил обиду. В этот момент он окончательно убедился, что едва став царём, молодой Палак поспешил забыть один из заветов отца, не раз советовавшего ему перед смертью ценить мудрость Посидея и почаще прислушиваться к его словам. Оно и понятно: молодым всегда кажется, что они умнее и дальновиднее стариков. Если затеваемая Палаком война завершится успешно, то он окончательно утвердится в этом мнении, а если же он потерпит неудачу, то есть надежда, что он ещё вспомнит о старом советнике своего отца.
Палак приказал своему главному повару, давно ожидавшему от него знака у входных дверей, заносить еду. Вождям он объявил, что сегодня обед будет коротким, а затем, не теряя более ни одной лишней минуты, войско выступит в поход на Боспор.
Когда через час с небольшим Палак, наскоро попрощавшись перед дворцом с матушкой Опией, сестрой Сенамотис, жёнами и детьми, приехал со своей многочисленной свитой на Священное поле, все шатры там уже были свёрнуты и увязаны вместе с казанами и иными немногими вещами, без которых не обойтись в походе, на вьючных лошадей, костры затоптаны, а воины спешно разыскивали в пригнанных с окрестных пастбищ табунах, взнуздывали и седлали своих коней. Ещё через полчаса суета, шум и толкотня на Священном поле наконец улеглась: почти пятьдесят тысяч воинов застыли на конях нога к ноге, выстроившись по племенам, тысячам и сотням плотным широким кольцом вокруг обложенной до самого верха дровами скалы, увенчанной огромным, начищенным до зеркального блеска мечом бога войны.
Купол сумрачного, несмотря на разгар дня, неба закрывали густые, многослойные пепельно-серые облака. Наползая стелившимися у самой земли дымчатыми клубами со стороны Меотиды, они обволакивали туманной пеленой бесчисленные вершины Таврских гор, тяжело переползали через горные хребты и пропадали с глаз где-то на просторах Великого Полуденного моря. Время от времени с хмурых туч начинал падать на землю холодными мелкими брызгами нудный осенний дождь.
Пять пар жрецов держали у подножья скалы на затянутых вокруг шеи арканах молодого красно-коричневого быка и тёмно-гнедого, не знавшего узды и седла жеребца, выбранных Палаком в дар Арию и украшенных на рогах, гривах и хвостах алыми лентами.
Но прежде надлежало определить, благоприятствуют ли боги задуманному делу. Трём самым опытным гадателям (тем самым, что пять дней назад бросали прутья перед избранием Палака) на сей раз воля богов не открылась: у одного прутья упали точно в очерченный круг, но двое других промахнулись. Потерпела неудачу и следующая тройка: на сей раз двое бросили прутья удачно, но третий дал маху. И только третья тройка гадателей, к большому облегчению сидевшего на тонконогом белом коне с непроницаемым лицом Палака и к радости всего войска, дала благоприятный ответ: с третьего раз боги таки дозволили выступить в поход.
Жрецы развели коня и быка по разные стороны обложенной снизу доверху поленьями скалы. Сойдя с коня, которого взял под уздцы подоспевший старший конюх Мазак, Палак снял с пояса золотой ритон, наполнил его красным и густым, как кровь, вином из бурдюка своего виночерпия Кробила и направился к жертвенному коню, передние и задние бабки которого жрецы успели опутать свободными концами арканов. Подойдя с левого боку, Палак медленно вылил вино из ритона на круп, спину, грудь и лоб недовольно всхрапнувшего и замотавшего головой жеребца. Переложив опустевший ритон в левую руку, Палак вынул из золотых ножен акинак и быстро полоснул его отточенным лезвием по конскому горлу между арканами. Жеребец попытался взвиться на дыбы, но четверо жрецов, крепче натянув арканы, удержали его на месте. Палак наполнил ритон алой кровью, хлынувшей струёй из перерезанного горла и отступил в сторону. Постояв с полминуты со слезящимися фиолетовыми глазами, с хрипом и бульканьем выпуская из перерезанного горла вместе с кровью воздух, жеребец рухнул на подкосившиеся передние ноги, затем завалился на правый бок и забился в смертной агонии.
Передав ритон с жертвенной кровью одному из жрецов, Палак вытер о шерсть на боку испустившего дух жеребца свой акинак, сунул его обратно в ножны и снял с пояса золотую чашу. Наполнив её вином из кробилового бурдюка, он направился к удерживаемому по другую сторону скалы шестью крепкими жрецами быку. Окропив ему хребет и темя между рогами вином, царь наполнил чашу кровью из перерезанного бычьего горла.
С чашей в одной руке и ритоном в другой, Палак медленно поднялся к священному мечу Ария по сложенным ступенями с закатной стороны поленьям.
– О, великий Арий, властитель войны, повелитель воинов! – во весь голос обратился он к торчащему в расщелине мечу. – Прими в дар от своего верного сына и слуги лучшего жеребца и лучшего быка! Испей их сладкую кровь! – Палак выплеснул на одну грань меча кровь жеребца из ритона, а на другую – кровь быка из чаши. – Вкуси их сочного, жирного мяса! Помоги своим любимым детям одолеть злых ворогов-боспорцев! Я обещаю принести тебе в дар после нашей победы каждого сотого пленника! Да будет так!
Оглядев с высоты широченное кольцо островерхих башлыков вокруг скалы, унизанное игольчатой щетиной копий, Палак увидел воочию захватывающую дух огромность своего войска, и лицо его осветила гордая улыбка. С мыслями о невозможности слабому и немногочисленному боспорскому войску противостоять этакой силище, он медленно спустился на землю.
Вернувшись к своему коню, над которым Тинкас держал царский бунчук, Палак передал ритон и чашу виночерпию и ополоснул испачканные кровью руки. Отмыв чашу и ритон от крови, Кробил вернул их хозяину.
Тем временем жрецы быстро и умело разрубили туши коня и быка на куски, внесли их наверх и разложили вокруг меча на настеленном поверх дров дощатом помосте. Старший жрец, всё это время стоявший в стороне с горящим смоляным факелом, вручил его царю. Как только последние жрецы спустились с помоста, Палак двинулся вкруговую вдоль дровяной стены, поджигая её сложенное из обильно политого жиром хвороста основание. Подпалив со всех сторон громадное кострище, Палак бросил факел на дровяные ступени, вернулся к бунчуку и, ступив на согнутую спину Мазака, величаво уселся на своего белоснежного мерина.
Густые клубы белого дыма окутали скалу, помост с разрубленными частями жертвенных животных и сам меч Ария. Сырые дрова долго не хотели поддаваться огню. Но постепенно раздуваемый восточным боспорским ветром огонь набрал силу, разъярился, завыл по-волчьи и охватил скалу снизу доверху длинными, взметнувшимися много выше перекрестья гигантского меча жёлто-оранжевыми языками. Десятки тысяч глаз, как завороженные, глядели со спин всхрапывающих и пятящихся от жара коней и с высоких неапольских стен на поглотивший скалу и божественный меч огонь, окрасивший багряным заревом обвисшие брюха облаков. Наконец стена огня стала спадать, столб сизого дыма, сливавшегося с клубившимися над Священным полем облаками, сделался тоньше и жиже, искр в нём стало меньше...
Примерно через час, когда дрова перегорели и рассыпались у подножья почерневшей скалы тлеющими в золе углями, Палак, успевший сменить парадное царское облачение на гораздо более удобный походный кафтан и башлык, приказал сидевшему на коне справа от него Зариаку бить сигнал к выступлению в поход. Сняв с запястья плеть, глашатай начал бить шаровидным концом деревянной рукояти в висевший у его правого колена продолговатый веретеноподобный барабан.
Развернув коня от дымившейся скалы, Палак двинулся за раздвигавшим перед ним, словно волнорез, своим широкогрудым массивным конём ряды всадников бунчужным Тинкасом к огибавшей Священное поле дороге. Справа от царя ехал Зариак, продолжавший усердно колотить рукоятью плети в обтянутый тонкой телячьей кожей барабан (два долгих удара – три коротких) до самого спуска к Пасиаку, а слева занял свое законное место его первый советчик и помощник Иненсимей. Сразу за ними ехали трое братьев царя и трое старших сыновей Марепсемиса: 23-летний Скил, 20-летний Сурнак и ещё не пробовавший вкус вражеской крови 16-летний Фарзой. Что до Эминака, то ему жёны рожали почему-то одних только дочерей. За младшими царевичами ехали царский конюх с парой запасных коней, виночерпий, оружничий, повар и десятеро охранников царя и царского бунчука. Далее следовали телохранители и слуги царевичей с запасными конями, затем пять тысяч сайев – по шесть всадников в ряд (одна тысяча осталась охранять Неаполь), за сайями – в определённом во время последнего обеда у царя порядке – племенные дружины.
После проезда войска из обеих ворот Неаполя на большую дорогу выехало около сотни накрытых дерюгами высокобортных телег и кибиток запасами стрел, зерна, соли, вина и пр. Здесь же, под надёжной охраной сотни сайев ехал в своей кибитке боспорский посол Полимед. Замыкали обоз кибитки и телеги двух десятков эллинских мастеров – плотников и кузнецов. Что до Посидея, то приняв во внимание его старческую немощь, Палак перед отъездом из дворца велел ему остаться дома и нянчить на покое внуков.
После того, как голова войска переехала по верхней гребле на правый берег, кто-то за спиной Палака затянул звонким радостным голосом любимую походную песню, тотчас подхваченную сотнями мощных голосов.
Саранчой мы летим, саранчой на чужое нагрянем,
И бесстрашно насытим мы алчные души свои,
И всегда на врага тетиву без ошибки натянем,
Напитавши стрелу смертоносною желчью змеи.
Налетим, прошумим – и врага повлечём на аркане.
Без оглядки стремимся к другой непочатой стране.
Наше счастье – война, наша верная сила – в колчане,
!* Наша гордость – в не знающем отдыха быстром коне
(Примечание: Стих. К.Бальмонта.)
Хабы и напиты покинули Священное поле последними, получив от царя задание охранять на марше выкативший из Неаполя обоз.
Когда царский бунчук только двинулся в голове войска к речному обрыву, Скилак подозвал к себе младшего сына. Положа руку ему на плечо, вождь мягко сказал ему, что не может отпустить Ишпакая в дальний путь одного, ведь если нападут тавры, тому с одной рукой от них не отбиться. Поэтому Канит должен вернуться вместе с Ишпакаем в Тавану.
– Но почему я, отец? – жалобным голосом взмолился Канит. – С Ишпакаем мог бы поехать кто-нибудь из опытных воинов.
– Все опытные воины понадобятся нашему царю на Боспоре, – ответил, покачав головой, Скилак. – А тебе пока ещё рановато на войну. Вот вернётся из похода с вражеской бородой на узде Савмак, женится на Фрасибуле, тогда придёт и твой черёд.
– Ага, новой войны затем не будет ещё лет десять или двадцать, – едва сдерживая слёзы, возразил заунывным голосом Канит.
– Ну, ты без войны не останешься. Через год отправлю тебя в набег на полунощных лесовиков, – пообещал Скилак.
Канит лишь жалобно шмыгнул носом, поняв, что дальше спорить бесполезно – отец своего решения не изменит. Сидевший на коне неподалёку с забинтованной рукой на перевязи Ишпакай попросил у вождя дозволения проводить войско до речного обрыва. Скилак дозволил. Поехав по рядам, Ишпакай и Канит стали прощаться с родными и друзьями.
Отпустив плечи Канита, Савмак сунул ему в руку повод своей белой кобылы, попросив с мягкой сочувствующей улыбкой к своему возвращению хорошенько её объездить. Канит обещал.
– Не переживайте, братаны! – весело хлопнул Ишпакая пятернёй по здоровому плечу восседавший рядом с Савмаком Скиргитис. – Похоже, наш молодой царь любит войну. Чует моё сердце, что одним походом на Боспор дело не обойдётся. Так что и для вас вражеских голов хватит.
– Хорошо бы, – вздохнул, отъезжая, Ишпакай.
Когда, наконец, вслед за обозом и хабеями, напиты последними двинулись с места, Ишпакай и Канит в скорбном молчании поехали по обочине рядом с братьями. Проезжая мимо города, Савмак рыскал взглядом по гребню башен и стен, надеясь среди сотен мужских, женских и детских лиц, с завистью, грустью и восторгом глядевших с высоты на уходящее на войну войско, увидеть где-нибудь между зубцами знакомое лицо Сенамотис. Но, увы! Царевна либо уже покинула южную стену, либо следила вместе с царской роднёй за уходящим на восход войском со стены Царской крепости...
Ворота постоялого двора Сириска в этот день были наглухо закрыты. Херсонесские и боспорские шлюхи и их хозяева тихо, как мыши в норах, сидели в своих комнатах. Проезжая мимо, Эминак предложил взять шлюх в обоз, но Палак, после недолгих раздумий, к досаде старших братьев и племянников, ответил, что скоро его воины добудут на Боспоре множество женщин. А что они проведут несколько ночей без баб, так тем лучше: злее будут в бою!
Возле спуска к реке Канит и Ишпакай распрощались с отцами, дядьями и братьями и отвернули налево. Проехав сквозь стоявших в несколько рядов на высоком берегу между горловиной спуска и юго-восточной башней молодых скифских женщин, провожавших своих мужей (многие держали на руках маленьких детей), и малолеток обоего пола, юноши остановили коней на самом краю обрыва и стали молча глядеть, как хабеи, а за ними напиты, с реющими над головами вождей племенными бунчуками выезжают рысью из расщелины к плотине и скачут на ту сторону. Толпа женщин и детей над обрывом стала помалу редеть. Но Ишпакай и Канит продолжали недвижимо сидеть на застывших на краю пропасти конях и глядеть тоскливо в даль. И лишь когда последние ряды напитов исчезли за косогором, они развернули коней и неохотно порысили в противоположную сторону.
6
Выступив со Священного поля около двух часов пополудни, Палак рассчитывал в первый день похода дойти до Ситархи – последнего скифского города перед боспорской границей. Но размокшая от дождей дорога, вышедшие из берегов бурлящие реки и ручьи, то и дело попадавшиеся на пути, и надвинувшаяся невдолге с востока темень сильно затруднили продвижение войска. Когда сумеречный день почти сразу превратился в непроглядную ночь, Палак выслал вперёд два десятка воинов с факелами, зажжёнными в попавшемся на пути селении, и продолжил ночной марш, решив придерживаться намеченной цели несмотря ни на какие препятствия, как это делал македонский царь Александр, взятый им за пример для подражания. Когда тускло мерцавшие в дождевой пелене факелы передних всадников осветили, наконец, наглухо закрытые ворота Ситархи, по ощущениям голодных и усталых воинов прошло уже добрых полночи.
Вождь ситархов Агафирс пригласил царя, царских братьев и приближённых в свой дом – перекусить, обогреться, обсушиться и поспать в тепле. Пять тысяч сайев нашли приют и укрытие от дождя в домах, хлевах, сараях разбуженных неистовым собачьим гвалтом жителей крепости и пригорода. Племенным дружинам, продолжавшим подходить к Ситархе ещё в течение доброго часа, повезло куда меньше: им пришлось ставить шатры на мокром лугу вдоль дороги и ложиться спать на голодный желудок на снятых с коней мокрых чепраках, не снимая промокшей одежды, согревая друг друга теплом собственных тел, – всё из-за глупого, как считал Марепсемис, упрямства Палака, не остановившегося на ночлег, когда только начало темнеть, и дождь ещё не разгулялся.
Глядя с высокой спины Ворона на охваченную огнём скалу Ария (жар от огромного костра, несмотря на то, что воздух был насыщен холодной влагой, ощущался даже за сотню шагов), Савмак, как, наверное, и все 50 тысяч истомившихся ожиданием воинов, испытал огромную радость и прилив сил оттого, что война с Боспором таки будет. Восторженно крича вместе со всеми: «Слава Арию! Слава Палаку! Смерть боспорцам!», Савмак мысленно просил грозного бога, чтобы тот помог ему убить побольше врагов и прославиться на этой войне; чтобы отец, братья и все сородичи вернулись домой в Тавану со славой и богатой добычей.
Проезжая позади отца вдоль южной неапольской стены, Савмак думал о царевне Сенамотис, досадуя, что так и не попрощался с нею хотя бы взглядом. А вдруг его на войне убьют? Ему въяве представился скачущий навстречу безбородый греческий всадник на белом, как у царя Палака, коне, в блестящих стальных доспехах, с развевающимся над островерхим шлемом чёрным конским хвостом и занесенным над головою длинным мечом...
Потом, когда скифская столица осталась далеко позади, Савмак вдруг подумал: может вещунья, говоря, что его полюбит царевна, имела ввиду вовсе не Сенамотис? Ведь если бы Сенамотис вправду его полюбила, то, наверное, пришла бы проводить его на стену. Он никогда не интересовался, есть ли у царя Перисада дети. Наверно, есть. Его так и подмывало спросить об этом (отец-то наверняка знает!), но он так и не решился, побоявшись, что скакавший рядом Скиргитис сразу догадается, почему он об этом спрашивает и поднимет его насмех. "После спрошу у Ториксака. Он-то точно должен знать!" – решил Савмак. "Бедный Ториксак! Где он сейчас? Наверно, сидит с товарищами под замком в холодном подвале и не знает, что Евнона родила ему сына, а сама умерла... Бедная девочка!.. Нужно ли говорить Ториксаку, что Евнона умерла? Он-то наверняка спросит... Успеем ли мы управиться с Боспором за сорок дней?" Как и отец, Савмак не сомневался, что первое, что сделает царь Палак, придя на Боспор, это обменяет боспорского посла на Ториксака, Главка и остальных.
Чем дальше на восток уходила растянувшаяся за горизонт колонна, тем мрачнее и темнее становилось небо, тем гуще падали холодные дождевые струи, тем порывистей и злее задувал навстречу ветер, и тем угрюмей становилось на душе у Савмака. Он стал думать о первом враге, который падёт от его руки. "Кто это будет? Грек? Меот? Или сатавк?.. Неужели боспорские скифы будут с нами сражаться, не перейдут на нашу сторону?.. Молодой он будет или в годах? Всадник или пехотинец? А вдруг он окажется коротко стриженым, а то и вовсе лысым, да ещё и безбородым? Придётся сдирать и вешать на узду Ворона его кожу... Как я его убью? Копьём? Мечом? Стрелой?.. Навряд ли греки выйдут биться с нами в поле. Скорее будут отстреливаться и отбиваться со стены. Значит, скорее всего, стрелой".
