Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 84 (всего у книги 90 страниц)
Дверь в комнату начальника караула, где, забыв о лежащих на столике костях, сидели в расстроенных чувствах Делиад, Ктист и Ламах, с тягучим скрипом отворилась, и все трое поспешно вскочили с лежаков, привычно вытянувшись перед возникшим на пороге Гиликнидом.
– Вижу, Ламах уже доложил, что я направляю его на новое ответственное место службы, – сказал он, окинув быстрым взглядом их унылые лица. – Вот указа о твоём назначении. Держи, – протянул он Ламаху папирусный лист с красной царской печатью.
– Ну всё – теперь ты гинекономарх! Поздравляю. Желаю успехов на новом посту, – пожал руку Ламаху хилиарх.
– Дозвольте дослужить этот последний день в соматофилаках, – дрогнувшим голосом попросил Ламах.
– Ну, хорошо – до завтрашнего утра ты ещё наш, – улыбнулся Гиликнид, понимая, сколь непросто Ламаху расставаться с привычным миром товарищей после многих прожитых вместе лет. – А завтра сдашь оружие, получишь у лохага причитающееся тебе жалование и вперёд – принимать под команду гинекономов.
После ухода хилиарха Ктист взял у Ламаха лист с царским указом, поднёс его ближе к светильнику и прочёл в голос для Делиада и столпившихся в дверях воинов.
– М-да, вот так вот! – сказал он, возвращая папирус Ламаху. – Теперь наш Ламах большая птица – начальник городских ищеек! Даже не знаю, поздравлять тебя, или сочувствовать?
Воины его десятка, а за ними и все остальные, кто был в этот момент в караулке, принялись поздравлять, желать удачи на новом месте и жать руки вышедшему в переднюю комнату Ламаху. Оглядывая товарищей увлажнившимися глазами, Ламах благодарил за добрые пожелания и под всеобщий радостный хор объявил, что завтра вечером устраивает для всей сотни в городе прощальную пирушку. Последним он обменялся рукопожатием с грустно взиравшим на происходящее с порога своей комнаты Делиадом.
– Если в будущем во мне возникнет какая-нибудь нужда, буду рад помочь, – сказал он, глядя глаза в глаза Делиаду понятным лишь им двоим взглядом.
– А что! Неплохо иметь гинекономархом своего человека! Наверняка это ещё не раз нам пригодится! Гляди только не увлекись там еблей чужих жён, как Криптон. Не воспринимай свою должность так буквально! Ха-ха-ха! – хохотнул не без зависти Ктист.
Ламах скривил рот в кислой ухмылке, понимая, что ему не раз ещё придётся услышать от друзей-соматофилаков подобные шутки.
– Слушай, а где ты будешь теперь жить? – спросил Делиад. – Давай, пока не найдёшь себе богатую вдовушку с собственным домом и кучей детей в придачу, перебирайся ко мне.
Дружеское расположение Делиада к Ламаху выглядело абсолютно искренним. Если судить по открытому, дружелюбному лицу, юноша казался не способным на коварство. Но как знать, какие мысли таятся в этой голове, за излучающими приязнь глазами? Ламах был единственным, кто знал, куда исчезло предназначенное Скилуру золото. Избавившись от Ламаха, Делиад убил бы одной стрелой сразу двух птиц: во-первых, обрёл бы уверенность, что случившееся навсегда останется тайной, и, во-вторых, присвоил бы всё украденное себе – зачем отдавать кому-то сгоряча обещанную треть? Во всяком случае, Ламах бы на его месте именно так и поступил. А отравить Ламаха у себя в доме ему было проще простого. Подобные мысли посещали Ламаха ещё в Феодосии. Он решил подстраховаться.
– Благодарю, Делиад. Не хочу стеснять тебя.
– Да ну, ерунда! Дом большой, ты меня ничуть не обременишь.
– Ещё раз благодарю. Поверь, я ценю твоё расположение, но хилиарх поручил мне навести среди гинекономов дисциплину, поэтому я думаю, что мне лучше пока пожить в их казарме.
– Ну, как хочешь, – огорчённо развёл руками Делиад.
– Гекатонтарх! Вода вытекла! Пора менять караулы! – объявил приглядывавший за клепсидрой воин.
Проведя последнюю бессонную ночь в родной казарме, утром, после завтрака, Ламах отнёс в арсенал копьё, щит с трезубцем Спартокидов, шлем, обшитые железной чешуёй штаны и тунику и красный, с золотым трезубцем гиматий, носить который не имел более права. На бывшем декеархе соматофилаков осталось лишь купленное на его собственные деньги: красные скифики мягкой оленьей кожи, тёмно-синие суконные штаны, коричневый хитон с длинными рукавами, перетянутый на талии широким красным ремнём с рельефной головой горгоны на массивной бронзовой пряжке, и тёмно-красная войлочная шапка, прикрывавшая его коротко остриженные волосы и уши. Слева на поясе висел меч, с которым Ламах не пожелал расстаться и выкупил его за полцены у начальника царского арсенала, справа – нож.
Получив у лохага Никона причитавшееся ему за две декады жалование, Ламах поднялся в комнаты своей сотни, попрощался со всеми до вечера (где именно состоится прощальная пирушка, он сообщит позже), в последний раз окинул сумрачным взглядом из под нахмуренных бровей помещение, в котором прошли 12 лет его жизни, и, прихватив внушительных размеров сундук с личными вещами, сгорбив спину, медленно двинулся к выходу, провожаемый всеми бывшими в этот момент в казарме декеархами и бойцами своего десятка, один из которых поспешил взять у него сундук. Обнимаясь на каждом шагу и обмениваясь дружескими похлопываниями по плечам и пожеланиями с добрыми приятелями из других сотен, сильно замедлившими его и без того не быструю поступь, Ламах в воротах казармы ещё раз напомнил провожавшим о вечерней пирушке и дальше пошёл один, отказавшись даже от добровольного носильщика сундука, готового сопроводить бывшего командира аж до логова гинекономов.
Оставив на прощанье по серебряной монете у ног охранявших вход в крепость Ахилла и Геракла, Ламах пожал руки выстроившимся в шеренгу воротным стражам, выслушав с застывшей гипсовой маской на лице улыбкой их шутливые напутствия, которыми его мучили всё это утро, быть поосторожней на новом посту с чужими жёнами.
Выйдя из крепости на площадь, Ламах глубоко вздохнул и, едва заметно припадая на неокрепшую левую ногу, решительно зашагал к видневшемуся ниже на спуске пританею – представляться управлявшим жизнью столицы пританам, в подчинении у которых были, в том числе, и гинекономы.
В конце месяца гиперборетея, которым в день осеннего равноденствия заканчивался на Боспоре год согласно перенесенному сюда переселенцами из Ионии милетскому календарю, столичная община предоставляла басилевсу (бывшему заодно и пантикапейским архонтом) список из 5-6-ти десятков граждан, достойных быть помощниками басилевса в управлении текущими городскими делами. Басилевс выбирал из них по своему усмотрению шестерых пританов, на плечах которых и лежала в течение года основная нагрузка по управлению городским хозяйством. Таким же образом выбирались и жрецы столичных храмов, за исключением того, что в этом случае басилевс, как правило, без возражений утверждал всех, кого община столичных граждан считала достойными служить от её имени богам.
Гиликнид ещё вчера предупредил пританов, что басилевс назначил нового гинекономарха вместо не внушавшего доверия Бастака.
Пританей находился на северо-восточном склоне Пантикапейской горы, на полпути к пересекающей весь город с запада на восток Скифской улице, служа как бы посредником и передаточным звеном между Новым дворцом и агорой, между басилевсом и народом. Шестеро пританов ходили на службу попарно: день проводили в пританее, занимаясь малозначимыми делами (все важные дела решались в Новом дворце), а два следующих дня проводили по собственному усмотрению. Одной из важных обязанностей пританов было поддержание неугасимого огня в очаге Гестии в главном зале, напротив центрального входа в пританей, но пританы, разумеется, не подбрасывали дрова в огонь самолично – для этого в пританее имелись рабы.
Рабочий кабинет пританов находился слева от центральной залы, напротив комнаты глашатаев. В этот день в пританее дежурили Антисфен и Сострат. Первому, судя по белой как лунь голове и изрезанному глубокими морщинами лицу, было уже далеко за шестьдесят. Своё богатство и благополучие он поддерживал, занимаясь распространённым на берегах кишащего всевозможной рыбой пролива между двумя морями промыслом – производством чрезвычайно популярных в эллинском и римском мире рыбных соусов и засоленной рыбы. Его напарник был лет на пятнадцать моложе, о чём красноречиво говорило его налитое, румяное лицо, солидно округлившийся под синим шерстяным хитоном живот и цветущий вид. Сострат, понятное дело, тоже был человек не бедный – владел большой мастерской в порту, специализировавшейся на изготовлении рыбачьих челнов.
Один из двух сидевших на корточках в маленькой передней комнатке рабов-прислужников, без которых богатый человек и шагу не ступал из дому, нырнув в кабинет, доложил о приходе нового гинекономарха.
– Пусть войдёт! – услышал Ламах из-за неплотно прикрытой двери тонкий старческий голос.
Кабинет представлял собой небольшую уютную комнату, с выложенным простеньким узором из тёмных дубовых и светлых еловых квадратных паркетин полом, двумя кушетками у боковых стен, парой стульев около входа, парой кресел в глубине, продолговатым краснолаковым столиком на гнутых ножках между креслами и пышущей теплом керамической жаровней в центре. Обменявшись приветствиями с сидевшими в креслах пританами, Ламах, чуть помедлив, опустил на паркет у дверного косяка свой сундук и, обойдя жаровню, протянул старшему из них свёрнутый в трубочку указ о своём назначении.
Развернув папирус, Антисфен разглядел только красную печать с трезубцем и передал товарищу.
– Сострат, у тебя глаза помоложе, прочти-ка!
Прочитав в голос царский указ, Сострат вернул его Ламаху. Вызвав через раба одного из бездельничавших в своей комнате молодых глашатаев, Антисфен послал его на розыски отставленного гинекономарха.
– Садись, гинекономарх – в ногах правды нет, хе-хе! – указал Антисфен на ближнюю к себе кушетку, после того как получивший задание глашатай скрылся за дверью. – Нам теперь работать вместе, так что давай знакомиться...
Удовлетворяя любопытство обрадованного возможностью поболтать с новым человеком, свойственное многим старикам, Ламаху пришлось кратко и неохотно – в его однообразной солдатской жизни не было до последнего времени ничего особо интересного – рассказать о себе.
Отец его был воином, охранявшим Длинную стену, мать – дочерью перевозчика из Порфмия. Детство и юность его прошли в военных лагерях у Длинной стены. В 15 лет он поступил на военную службу. Во время войны с Арготом – тогда ему было 20 лет – он сумел отличиться и был принят в ряды соматофилаков басилевса. За 12 лет он выслужился в пентаконтархи, но во время недавней войны со скифами повредил ногу и не может больше полноценно служить в охране басилевса. Поэтому хилиарх Гиликнид поручил ему возглавить гинекономов и навести среди них железную воинскую дисциплину.
Выслушав скупой рассказ Ламаха, Антисфен принялся подробно излагать бывшему соматофилаку его новые обязанности. Дел и забот у него теперь будет много. Под его началом будет около 120-ти гинекономов, занятых охраной эргастула, конвоированием в суд узников, сопровождением на работы городских рабов, патрулированием улиц и наблюдением за порядком в местах скопления людей, в первую очередь на рынках.
Ламах слушал старика притана (его младший напарник от нечего делать принялся за домашние пирожки) с почтительным вниманием: для него после столь крутого и внезапного поворота судьбы любая информация о новой службе была сейчас на вес золота. Но вот дверь со скрипом отворилась, и в комнату вошёл румяный с мороза человек лет 25-27-ми в короткополом скифском овечьем тулупе, перетянутом в талии узким коричневым поясом, с висящим на нём справа акинаком, в тёмно-коричневых суконных штанах, заправленных в синие сафьяновые скифики, и в бурого цвета башлыке из толстой бычьей кожи, подбитом внутри, как и скифики, тёплым заячьим мехом. Пояс, ножны и рукоять акинака, башлык и скифики украшали многочисленные бронзовые и серебряные бляшки в традиционном скифском зверином стиле.
– Ага, вот и Бастак! – воскликнул Антисфен. – Проходи, познакомься со своим новым начальником! Это Ламах, бывший соматофилак, назначен вместо тебя гинекономархом.
Встав с кушетки, Ламах протянул руку подошедшему гинеконому. Прощупывая друг друга изучающими взглядами, они обменялись крепкими рукопожатиями.
Бастак ещё вчера узнал неприятную для себя новость, что в Новом дворце назначили ему на смену декеарха соматофилаков Ламаха. Хотя они не были лично знакомы, бритое лицо и перебитый нос декеарха были хорошо знакомы Бастаку, как и всем гинекономам, встречавшимся с ним на улицах. У Бастака же было типичное скифское длинноскулое лицо, с короткой, на ширину ладони, волнистой русой бородкой и усами, длинным, тонким, с небольшой горбинкой носом и скрытыми глубоко под пушистыми светлыми бровями овальными серо-голубыми глазами.
– Кажется, Бастак был заместителем у Криптона? – спросил Ламах, выпустив ладонь сатавка. – Мне нужен толковый помощник. Надеюсь, ты не против?
Бастак пожал плечами:
– Как скажешь.
– Ладно, парни! Надеюсь, вы поладите. – Подошедший к ним Антисфен похлопал сатавка по плечу. – Ну, идите пока. Познакомь нового гинекономарха с людьми, и вообще – введи в курс ваших дел.
У колоннады перед входом в пританей Бастака ждали, сидя на конях, двое гинекономов, одетых, так же, как он, с акинаками на поясах и небольшими, круглыми, обитыми кожей щитами на левых предплечьях – его личные телохранители и ординарцы.
– Это твои вещи? – указал Бастак глазами на сундук в руке Ламаха, приняв у одного из всадников повод своего серого в мелких тёмных крапинах, низкорослого меринка.
– Ага. Всё своё ношу с собой.
Надев на левое запястье ремешок короткой толстой плети, которую он, входя в пританей, сунул за опоясывающую грудь коня шлею, Бастак легко запрыгнул на покрывающую конскую спину вместо чепрака волчью шкуру.
– Куда теперь?
– К вам в казарму. Поживу пока там.
– Форак! – обратился Бастак к одному из всадников. – Пересядь к Мастусу.
– Не надо, – остановил подавшегося было с коня Форака Ламах. – Я пойду пешком.
– Ладно, дело хозяйское, – не стал настаивать Бастак. – Форак, возьми у гинекономарха сундук.
Спустившись шагом на Скифскую улицу, Бастак хотел было проехать более коротким путём через "скифский город", как боспорцы называли населённые почти сплошь сатавками, а так же выходцами из других скифских и сарматских племён – по большей части вольноотпущенниками – кварталы к северу и северо-западу от Горы, но Ламах пожелал пройти через агору. Там он купил себе посох из покрытого красным лаком тиса, с узкой бронзовой пяткой внизу и отполированным до зеркального блеска бронзовым шаром величиной с кулак на уровне подбородка, а так же широкий тёмно-коричневый паллий из толстой верблюжьей шерсти, длиной до щиколоток, с большим, глубоким капюшоном.
– Болит? – спросил Ламаха, после того как они выбрались с агоры на ведущую к Мирмекийским воротам улицу, ехавший сбоку Бастак, от внимания которого не ускользнула утолщённая, дабы скрыть хромоту, подошва его левого скифика. – Ты бы сел на коня.
– Пустяки, – отмахнулся Ламах. – Мне надо побольше ходить, чтоб скорей наросли мышцы.
Пантикапейская тюрьма находилась в закутке, образованном Северной и Портовой стенами, сходившимися под острым углом неподалёку от Мирмекийских ворот. Протянувшийся от стены к стене двухэтажный корпус под двускатной крышей перекрывал подступы к скрытому за ним эргастулу. В нижнем этаже, как пояснил, подъезжая, Бастак, находилась конюшня, над нею, собственно, казарма, а в правой, примыкавшей к Портовой стене, части здания, вместе с пристроенными снаружи хозяйственными постройками и небольшим двориком, куда сбоку вёл отдельный вход, обитал со своим семейством начальник эргастула Олгасий.
Спешившись, Бастак направился к скреплённой двумя ржавыми железными полосами одностворчатой двери, с остатками облупившейся красной краски на растресканных досках и квадратным смотровым оконцем на уровне глаз, но Ламах пожелал сперва осмотреть конюшню. Вместе с Бастаком и Фораком, несшим следом его сундук, он вошёл в приоткрытую створку расположенных по центру здания широких ворот, таких же обшарпанных, как и находившаяся в десяти шагах правее входная дверь. Неспешно пройдясь по разделявшему стойла проходу в одну и в другую сторону, Ламах остался доволен увиденным: стойла, большая часть которых были пусты (оно и понятно – почти все гинекономы сейчас патрулировали город), были вычищены от навоза и посыпаны подстилкой из сухого тростника, а стоявшие в стойлах разномастые кони, лениво хрупавшие засыпанный в ясли ячмень, выглядели гладкими, чистыми и ухоженными.
Через завешенный гнедой конской шкурой проём в правой боковой стене Ламах и двое его спутников перешли из конюшни в широкий проходной коридор между улицей и тюремным двором, освещённый висевшими у наружной и внутренней дверей лампадами. Слева был вход на огороженную выглаженным ладонями деревянным перилом двухмаршевую каменную лестницу на второй этаж. Углублённая в стену зелёная дверь напротив скрытого в полутьме под верхним лестничным маршем прохода в конюшню вела, как нетрудно было догадаться, в жилище начальника тюрьмы.
Запертые на крепкие железные засовы двери на входе и на выходе из коридора охраняли двое молодых парней в тёплых зимних кафтанах, штанах, подбитых мехом скификах и шапках. Их копья мирно стояли в правом от внутренней двери углу; там же валялись круглые щиты, пояса с акинаками и плети. Сами они в момент появления из конюшни Бастака, Форака с сундуком и незнакомого воина сидели друг против друга со скрещёнными ногами на войлочном потнике, расстеленном под боковой стенкой между зелёной дверью и углом с оружием. Бросив на вошедших мимолётные взгляды, они продолжили азартно метать кости, даже и не подумав при появлении начальника встать, хотя бы для порядка.
– М-да, охраннички... – неодобрительно покачал головой Ламах.
– С завтрашнего дня, – обратился он к Бастаку, – здесь должны стоять четверо стражей – по двое у обоих дверей. Не сидеть, не лежать, а стоять в полном вооружении, не выпуская копий из рук. И чтоб никаких игр на посту! – сурово глянул он из под нахмуренных бровей на переставшего от неожиданности тарахтеть закрытыми ладонью в деревянном стакане "бочонками" игрока. – Сменитесь – играйте, сколько хотите, а на посту нужно каждый миг быть готовыми к нападению.
– Какому ещё нападению? – вскинул непонимающе брови один из гинекономов. – Кому взбредёт в голову напасть на эргастул? Это просто смешно.
– Неужели? – В мгновенье ока Ламах выхватил меч и приставил его остриё к изумлённо раззявленному рту непонятливого стража. – Вам смешно, да?.. А что, если я пришёл вытащить отсюда моего дружка? Можете считать себя уже покойниками.
– Парни, познакомьтесь с бывшим соматофилаком Ламахом – нашим новым гинекономархом, – ухмыляясь уголками губ, успокоил Бастак заклякших с перепуганными лицами стражей.
Ламах спокойно убрал меч в ножны.
– Воин на посту должен быть всегда настороже, ждать нападения от кого угодно и не расслабляться ни на минуту, – назидательно произнёс он. – А ну встать! Надеть пояса, разобрать оружие и стать одному у наружных дверей, второму у внутренних. Живо!
– Забери у них кости, – приказал он Бастаку после того как гинекономы, с недовольными лицами, неспешно исполнили приказ. – И если ещё раз кого увижу считающим на посту ворон – пеняйте на себя! Зарубите это себе на носу и передайте товарищам.
Ламах, Бастак с отнятым у незадачливого стража стаканчиком с костями и Форак с сундуком Ламаха поднялись на второй этаж. Наверху Бастак толкнул тёмно-красную дощатую дверь расположенной над входным коридором комнаты гинекономарха.
– Эй, ну какого ворона! – донёсся из темноты недовольный молодой голос. – Здесь занято!
– Так. А ну выметайтесь отсюда! Живо! – войдя в комнату, скомандовал Бастак. – Новый гинекономарх пришёл... Мало вам лежаков в казарме.
– Здесь тюфяк мягче, – пояснил из тёмного угла мужской голос, за которым послышался короткий женский смешок.
Поспешно натянув штаны и скифики, гинеконом вышел из комнаты, бросив недовольно-любопытный взгляд на стоявшего снаружи у порога Ламаха. Следом, держа в опущенной руке снятую тунику и небрежно прикрывшись наброшенным на голое тело чёрным грубошерстным гиматием, выскользнула его белокудрая подруга, одарив новоявленного гинекономарха приветной улыбкой и томным завлекательным взглядом, к которому суровый вояка, к её огорчению, остался равнодушен.
После того как оба они скрылись в расположенном напротив широком открытом дверном проёме, Ламах шагнул в своё новое жилище и осмотрелся в блеклом свете висевшего на лестничной площадке медного светильника. Длинная, узкая комната больше походила на коридор. В коротких её стенах имелось два квадратных окна в локоть шириной, одно из которых глядело на улицу, другое – на тюремный двор. Из-за холодов окна, как и повсюду, были плотно закрыты ставнями. Стоявший в дальнем от двери правом углу узкий деревянный топчан на толстых квадратных ножках, с набитым мягкой овечьей шерстью тюфяком, смятой льняной простынёй и парой небольших чёрных подушек, искромсанный ножевыми отметинами прямоугольный столик под окном, жёлтое деревянное кресло с закруглёнными подлокотниками и высокой прямой спинкой в углу за столиком и скрытый за отворённой дверью огромный ларь, с окованной двумя толстыми медными полосами выпуклой крышкой, у противоположного окна – составляли всю меблировку комнаты, но привыкшему жить у всех на виду в многолюдных казармах Ламаху эта лисья нора показалась образцом уюта и комфорта. Впрочем, не задержавшись там ни на одну лишнюю секунду, он велел Фораку поставить сундук и тотчас отправился с Бастаком осматривать казарму.
Она представляла собой упиравшуюся дальним концом в Северную городскую стену анфиладу из пяти продолговатых комнат, разделённых дощатыми перегородками, с широкими дверными проёмами посредине. В каждой комнате имелось по два десятка одноярусных, в отличие от тесной казармы соматофилаков, деревянных лежаков, с набитыми торчавшей кое-где из дыр камкой, растоптанными всмятку матрасами и тёмными от грязи, засаленными подушками.
Гинекономов в казарме было немного – всего человек двадцать. Компанию им составляли около десятка беззастенчиво светивших голыми и полуголыми телесами порнай различного возраста и комплекции: какая ж казарма без баб?! Некоторые гинекономы лениво валандались в полутёмных углах со шлюхами, большинство же, утомившись и пресытившись бабьими ласками, собравшись кучками по трое-четверо, метали кости. Все они, предупреждённые выгнанной из комнаты гинекономарха любовной парочкой, прервав на минуту свои занятия, молча изучали настороженными и по большей части недобрыми взглядами неспешно прошествовавшего в сопровождении Бастака по широкому центральному проходу, свалившегося им по милости Акрополя, как снег на голову, нового начальника.
Как пояснил Ламаху Бастак, сейчас в казарме оставались лишь те, кто охранял эргастул и пребывал на подхвате. Ночная стража отдыхала дома (почти все гинекономы жили в собственных или родительских домах, там же держали и своих коней; из-за огромных размеров Пантикапея следившая за порядком на его улицах стража, состоявшая на две трети из скифов-сатавков и на треть из меотов, была конной), остальные находились в разъездах по городу. Все вместе гинекономы собираются возле казармы только по утрам, перед тем как получить задание и разъехаться по городу. О том, что пустующие стойла внизу сданы в аренду столичным купцам и имеющим коней, но не имеющим дома вместительных конюшен окрестным жителям, а в казарму за небольшую плату пускают любителей плотских утех, которым с наступлением зимних холодов некомфортно стало валандаться под открытым небом, Бастак пока сообщать не стал – пронырливый соматофилак, поселившись в казарме, очень скоро и сам всё узнает о здешних порядках.
Оглядывая свои новые владения, Ламах брезгливо морщился. Его покоробили грязь, зловоние и разбросанные средь бела дня постели.
– Не воинская казарма, а свиной хлев! Да и в хлеву, наверно, чище! – выплеснул он своё недовольство, идя с Бастаком обратно к лестнице. – К завтрашнему утру полы помыть, сор и пыль из-под топчанов и паутину из углов и с потолка вымести!
Говорил он нарочито громко и властно, не только для Бастака, но и для всех, кто был в казарме.
– Держись теперь, ребята: явилась новая метла с Акрополя, начнёт мести по-новому, – летели вслед ироничные комментарии гинекономов, которым Форак успел рассказать об устроенной "кривоносым" внизу взбучке.
– Соматофилак хренов!
– Корчит тут из себя архистратега!
– Да ещё если поселится в казарме – совсем нам тут житья не станет!
– Ничего, ребята! Вот увидите: наши ласковые тёлочки быстро отучат этого хромоногого быка бодаться!
– А может, он к бабам равнодушен!
– Ну тогда ты, Исил, должен будешь расстараться ради товарищей – перед твоей красотой ему ни за что не устоять!
Гинекономы грянули дружным смехом, и громче всех хохотали присутствовавшие в комнате женщины
– Завтра утром предоставишь мне поимённый список всех гинекономов, – сказал отлично всё слышавший Ламах Бастаку на лестничной площадке, – Извести всех, чтоб завтра все были на смотре с конями, в доспехах и с оружием.
После конюшни и казармы Ламах хотел осмотреть эргастул, но, узнав от Бастака, что начальник тюрьмы Олгасий с утра отправился в город по каким-то своим делам, да и многих узников, как обычно, увели с утра в дикастерий на суд, решил отложить свой визит до завтра.
10
Когда Формион, попрощавшись на перекрёстке с братом, вернулся домой, горя желанием рассказать Мессапие подробности своего свидания с Миннием, дом его, как и весь город, был погружён во тьму и сонную тишину.
Собственно, Формиону принадлежал не один дом, а весь квартал из четырёх примыкающих друг к другу домовладений, выкупленных у прежних хозяев после женитьбы его сына Стратона на Мессапие и соединённых пробитыми в смежных стенах дверными проёмами. Когда Мессапия жила в городе, там располагался многочисленный отряд её телохранителей со своими конями.
Вообще-то Мессапия тесный, шумный, зловонный, как всякое людское скопище, Херсонес не любила, предпочитая с ранней весны до поздней осени жить вместе с сыном в окружённой садами и виноградниками формионовой усадьбе, в 30 шагах от навевающей в летний зной благодатную прохладу, зеленовато-прозрачной воды Двурогой бухты и в 60 шагах от храма Девы на Девичьем мысу, жрицей которой она была. Благодаря своим скифам, исполнявшим по воле царя только её приказы, Формион, полновластный хозяин Херсонеса, сам был фактическим пленником и рабом своей властолюбивой невестки, чему способствовали ещё два весьма сильных обстоятельства: его не утихавшая, а только крепнувшая с годами страсть к Мессапие и их совместная беззаветная любовь к сыну Мессапии, которого Формион считал своим сыном (он стал любовником своей невестки почти сразу после свадьбы; к тому же и чертами лица младший Стратон был его вылитой копией) и которого оба они мечтали в один прекрасный день провозгласить единовластным басилевсом Херсонеса. Поначалу это было заветной мечтой одной лишь Мессапии, считавшей, что внук Скилура Великого не может и не должен быть обычным гражданином, как все прочие, а только царём и повелителем. Но постепенно, под её влиянием и под воздействием бесед со Скилуром, к которому не реже раза в год Формион и Мессапия возили показать внука (супруг Мессапии Стратон Старший, за редким исключением, предпочитал оставаться в Херсонесе), желание покончить с властью изменчивой толпы и сделаться основателем династии херсонесских басилевсов, подобно боспорскому Спартоку (тот ведь тоже сломил сопротивление опирающихся на народное собрание олигархов и объявил себя басилевсом с помощью скифов, и его потомки правят Боспором вот уже триста с лишним лет – чем не пример для Формиона?!), завладело всеми помыслами Формиона. Ждали лишь совершеннолетия Стратона.
И вот, смерть Скилура, всколыхнувшая среди херсонеситов стараниями объявившегося в городе, словно из царства Аида, демагога Минния антискифские настроения, чуть было не нанесла этим планам непоправимый урон. Но теперь, похоже, Формиону удалось уладить дело...
Не удостоив взгляда присевшую в низком поклоне рабыню, дежурившую в прихожей перед спальней Мессапии, Формион осторожно толкнул незапертую позолоченную дверь. В нос ему тотчас ударил густой дух благовонной смолы, источаемый стоявшей посреди небольшой, как все жилые помещения в херсонесских домах, окрашенной в бордовый цвет и расписанной виноградными лозами и гроздьями комнаты керамической жаровней. В дальнем левом углу, на прямоугольном яшмовом столике, уставленном множеством инкрустированных золотом, серебром и слоновой костью шкатулочек, алебастровых сосудиков, стеклянных флакончиков, во рту красной медной рыбы трепетал тонкий жёлтый огонёк, отражаясь в висевшем над столиком большом бронзовом зеркале, окольцованном позолоченной цветочной гирляндой.
Весь правый дальний угол занимал вытканный золотом и серебром четырёхстенный парчовый шатёр, из которого доносились томные женские стоны. Бесшумно пройдя по устилавшему пол спальни мягкому и упругому, как болотный мох, красно-зелёному ковру к входу в шатёр напротив туалетного столика, Формион осторожно раздвинул полог. Вместо привычной эллинской кровати внутри оказалось занимавшее всё пространство шатра ложе из десятка настеленных друг на друга мягких меховых шкур, покрытое сверху широким одеялом из бесценных северных соболей, по которому были разбросаны пять-шесть расшитых красивыми, не повторяющимися узорами пуховых подушек. В центре шатра, откинувшись спиной на высокие подушки и разведя согнутые в коленях ноги, Мессапия забавлялась искусно вырезанным из самшита огромным узловатым фаллосом. Усмехнувшись, Формион шутливо погрозил глянувшей на него из-под опущенных ресниц невестке пальцем и опустил полог. То, что Мессапия, не удовлетворяясь его слишком, увы, короткими старческими ласками, пользует себя искусственным фаллосом, не было для него секретом. А о том, что перед этим, воспользовавшись как подарком его неожиданным уходом, она добрый час предавалась любовным утехам с молодым начальником своих телохранителей, сотником Ситтаком, которого приглядела среди сайев во время прощального похода Скилура и выпросила себе у Палака, Формиону знать было ни к чему...
