Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"

Автор книги: Виктор Михайлюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 90 страниц)

  Заметно успокоенный этой счастливой мыслью, Октамасад попридержал коня перед выездом на торговую площадь, где в любую погоду с раннего утра до позднего вечера бурлил людской котёл, пересёк её шагом наискосок вместе с державшимися настороже сразу за крупом его саврасого мерина двумя телохранителями и, увидев в конце уходящей с агоры на закат широкой прямой улицы открытый зев ворот, припустил в ту сторону лёгкой рысцой под весёлый перестук дюжины конских копыт.

  Сознание медленно вернулось к Савмаку спустя несколько часов после отъезда Октамасада.

  Ему мерещилось, что он лежит ночью в степи крайним в длинном ряду погибших на тесных улицах греческого города скифских воинов, своих братьев – Радамасада, Ториксака, Ариабата, Канита, двоюродных братьев – Скиргитиса, Сакдариса, Апафирса, родичей-хабов – Скопасиса, Метака, Тереса, Агаста, Баная, Фарзоя... В отличие от всех их, Савмак был ещё жив – сердце медленно билось в груди, отдаваясь пульсирующей болью в затылке, – только не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни языком: тело будто окаменело.

  Он слышал, как справа ходят какие-то люди, разговаривающие на непонятном языке, и догадался, что это греки. Скосив глаза, он видел в мертвенном свете истончившегося лунного серпа, как двое греков поднимали за руки и ноги тела его братьев, уносили куда-то и, как слышно было по глухим звукам падающих тел, сбрасывали в могильную яму, постепенно приближаясь к нему. Вместе с греками молча ходил, вглядываясь в убитых, кто-то третий, одетый по-скифски, лицо которого было скрыто в тени башлыка. Лишь когда он остановился у ног Савмака, неверный отблеск луны упал на его мертвенно-бледное лицо, и Савмак узнал дядю Октамасада. Обрадовавшись, Савмак хотел крикнуть дяде, что он жив, но онемевший язык не слушался его. Октамасад что-то сказал подошедшим грекам на чужом языке, те подняли Савмака за руки и ноги, долго несли его, охваченного ужасом, к черневшему вдали бесконечному могильному рву и с размаху кинули его туда. "Нет! Я не хочу! Я живой!" – завопил он беззвучно в тот миг, когда, отпущенный греками, полетел вниз. Он думал, что рухнет на окоченевшие тела сброшенных туда до него братьев, но яма оказалась бездонной: минута за минутой, час за часом, он падал спиной вниз сквозь разверзшуюся землю в полной темноте и тишине, и падению этому не было конца...

  Потом он услышал далёкий лай собаки. Ей ответила вторая, третья, и опять всё стихло. Падение в бездну прекратилось. Савмак ощутил себя лежащим на чём-то мягком. Его нос уловил зловонный запах человеческой мочи, кала и ещё чего-то знакомого, о чём он долго не мог понять что это. Наконец вспомнил: так пахнут водоросли на морском берегу. Перед глазами тотчас высветился жаркий летний день; он, держа в руке тонкую ладошку Фрасибулы, бредёт с нею по колени в тёплой зеленоватой воде вдоль берега вслед заходящему солнцу...

  До его слуха донеслись шлёпающие шаги, лязг железа, скрип открывающейся двери. В глаза Савмака ударил сияющий огненный шар, и он крепко зажмурился, чтоб не ослепнуть. Вошедшая женщина (даже не видя её, Савмак тотчас понял, что это женщина), поставив на пол светильник, опустилась на колени у его изголовья. Просунув ладонь ему под обмотанный тряпками затылок, она приподняла его голову и поднесла к чуть приоткрытым растресканным губам маленькую глиняную чашку, которую держала в другой руке. Осторожно приоткрыв веки (свет, излучаемый плававшим в плошке тонким огоньком, уже не казался таким ослепляюще ярким), Савмак вгляделся в чужое, некрасивое, немолодое женское лицо и с трудом шевельнул непослушным языком:

  – Где я?

  Вздрогнув от неожиданности, женщина чуть не уронила чашку ему на грудь. Тотчас успокоившись, она что-то быстро радостно затараторила на своём непонятном языке, приподняла ему повыше голову, отчего он застонал от пронзившей темя острой боли, и опять поднесла к его запекшимся губам шершавый край глиняной чаши. В рот Савмака полилось тонкой струйкой тёплое, только что выдоенное козье молоко.

  Когда чашка почти опустела, женщина вылила остаток молока себе в рот, осторожно опустила голову Савмака на покрывавшую сухие водоросли под ним дерюжную подстилку, после чего, наклонившись, прильнула губами к его губам и перелила молоко из своего рта в его рот, как, должно быть, много раз делала прежде, когда он лежал без чувств. Как только он проглотил молоко, женщина жадно его поцеловала, после чего, подняв голову, довольно засмеялась, пристально вглядываясь в его ожившие синие глаза, провела тёплой мягкой ладонью по его острым скулам и покрытому нежным светлым пушком подбородку. Затем, проворно вскочив на ноги, она выскользнула за дверь, унеся с собой пустую чашу и светильник, и звякнула снаружи засовом.

  Савмак вновь погрузился в непроницаемую могильную темноту: в чулан, в котором он лежал, не пробивался снаружи ни единый луч света. В тот же миг в его памяти в мельчайших деталях высветилась картина штурма Феодосии вплоть до того момента, когда он, прикрывшись щитом, прыгнул с края оранжевой черепичной крыши на головы укрывавшихся в узкой боковой улочке греческих воинов.

  "Итак, я живой, я в плену у греков... Выходит, наши не взяли город? Как же так?"

  Пока Савмак тщётно бился над этой загадкой, он услышал за дверью приближающиеся уверенной мужской поступью шаги группы людей. "Служанка доложила хозяину, что я очнулся" – догадался Савмак.

  Опять гулко лязгнул засов, деревянная крепкая дверь со скрипом распахнулась вовнутрь, и в савмаково узилище вновь вошла та же служанка со светильником в руке, а за нею – двое бородатых мужчин: один – высокий и худощавый, второй – низкорослый, широкогрудый и сгорбленный, как краб. По добротной чистой обуви и одежде (хоть и без единого золотого и серебряного украшения) Савмак тотчас понял, что именно высокий был хозяином. Другой, судя по висевшей у него справа на поясе вместо акинака короткой толстой плети, был надсмотрщиком над рабами.

  Увидев направленный на него осмысленный взгляд пленника, высокий о чём-то спросил его по-эллински. Савмак не ответил. Он знал не более двух десятков греческих слов: херсонесские купцы, регулярно посещавшие Тавану со своими товарами по пути в Неаполь и обратно, все более-менее сносно говорили по-скифски, не говоря уж о неапольских греках. Выждав недолгую паузу, длинноголовый что-то сказал надсмотрщику, и тот обратился к пленнику по-скифски:

  – Как твоё имя, скиф? Кто твой отец? Из какого ты племени?

  "Признаться, что я сын вождя напитов? Опозорить отца, весь наш род? Нельзя, нельзя!"

  – Почему молчишь? Ты меня слышишь? – надсмотрщик слегка толкнул носком башмака накрытую плащом ступню Савмака.

  – Моё имя... Сайвах... сын Варуна... из племени хабов, – выдавил из себя через силу Савмак едва слышным от слабости голосом.

  – Твой отец богат? Он может выкупить тебя из плена? – продолжал задавать вопросы "краб", пересказывая вполголоса его ответы хозяину по-эллински.

  – Мой отец... умер... Я сирота.

  – А кто такой Фарзой? Ты часто повторял в бреду это имя.

  – Это мой... хозяин... сын вождя хабов... Я служил у него... конюхом.

  – Он даст за тебя выкуп?

  На этот вопрос пленник не ответил, обречённо опустив глаза.

  Лимней был разочарован. Его надежда, что пленник окажется из родовитой скифской семьи, не оправдалась. Не меньшее огорчение испытал и Ахемен, переживавший хозяйские успехи и неудачи, как свои.

  Выйдя за дверь, Лимней приказал отмыть этого раба от дерьма и мочи, и дать ему чистую тунику и башмаки.

  – И прибери там всё под ним, чтоб не смердело, как в хлеву! – обратился он к ухаживавшей за пленником рабыне.

  – Слушаюсь, хозяин, – склонила голову в низком поклоне рабыня.

  – Всё сделаем! – заверил хозяина Ахемен. – Может вождь его племени захочет его выкупить? – спросил он, следуя по комнатам за спиной хозяина.

  Лимней с сомнением покачал головой.

  – Вряд ли он даст за слугу хороший выкуп. Да и живут эти хабы аж где-то под Херсонесом. Овчинка выделки не стоит!.. Пусть отлежится дня три-четыре, окрепнет. Кормить хорошо! А то на него страшно смотреть – кожа да кости!.. А там посмотрим, на что он сгодится.

  К утру следующего дня небо над Феодосией прояснилось. Мрачные дождевые тучи уползли за южный отрог в море, оставив после себя в мокрых садах и виноградниках клочья разреженного тумана.

  После завтрака, прежде чем идти в город, Хрисалиск завернул вместе с Лесподием и Делиадом на конюшню, чтобы оценить при дневном свете, стоит ли скифский вороной жеребец заплаченных за него вчера немалых денег.

  Купленный в придачу к норовистому жеребцу молодой скиф, крепко держа коня под уздцы, вывел его из конюшни и подвёл к ожидавшим около ворот новым хозяевам. Следом Аорс вывел на улицу собственноручно оседланного и взнузданного мерина номарха. Лесподий и Делиад принялись восхищённо оглаживать изящную вогнутую спину, крутую длинную шею, узкую мускулистую грудь жеребца. Ворон стоял спокойно. Он уже не рвался из чужих рук, не ржал, как вчера, призывая хозяина, как будто смирившись со своей новой судьбой.

  – Хорош, зверь, ах, хорош! – произнёс с довольной улыбкой Лесподий, ласково трепля ладонью узкий лоб и скулу вороного. – Достойный будет подарок от нас Левкону, а? – повернул голову он к стоявшему чуть поодаль Хрисалиску. – Нужно только его подкормить, а то вон рёбра видны.

  – Его ясли полны ячменя, – заверил стоящий в двух шагах за спиною Лесподия конюший, – но он со вчерашнего дня не притронулся к нему: тоскует по прежнему хозяину.

  – Ничего, это скоро пройдёт, – не выказал беспокойства Лесподий. – Я слыхал, что собаки, бывает, умирают от тоски по хозяину, но конь не собака – привыкнет. А чтобы пробудить в нём аппетит есть верное средство – нужно нагрузить его работой. Ну-ка, оседлайте-ка его! – приказал он двум конюхам, как раз выводившим из конюшни оседланных коней для Делиада и его страховидного телохранителя. Один из них, передав повод напарнику, тотчас бросился в конюшню за потником и седлом.

  – Отец! Позволь до возвращения Левкона мне на нём поездить! – попросил стоявший с другой стороны Делиад, оглаживая крутой бок жеребца.

  – Хорошо, сын, пока этот вороной твой, – охотно уступил жеребца сыну Лесподий и, отойдя к Аорсу, несмотря на тяжёлые доспехи, одним махом запрыгнул на своего вороного с белой звездой и чулками мерина.

  – Я к Северным воротам, догоняй! – добавил он, трогая рысью к ждавшим его напротив входной колоннады двум десяткам конных телохранителей.

  Новый конюх Ашвин, увидев, что конюх закрепляет на спине Ворона греческое кожаное седло, предупредил, успокаивающе поглаживая Ворона по храпу, что конь никому, кроме хозяина, не даст на себя сесть. Сармат Аорс перевёл его слова молодому хозяину.

  – Может, лучше сперва мне попробовать? – тихо спросил приблизившийся к Делиаду после отъезда номарха Ламах, когда конюх затянул под брюхом жеребца широкую подпругу.

  – Я сам, – ответил Делиад и, взяв в правую руку поданную конюхом плеть, а левой ухватившись за переднюю луку, уверенно запрыгнул в седло. Ворон удивлённо скосил на дерзкого чужака коричневый зрачок.

  – Отпускай! – скомандовал он Ашвину, подобрав обеими руками повод, и слегка поддал носаками скификов в конские бока. – Но, пошёл!

  Ворон скакнул вперёд, коротко заржал и резко вскинул задом, на мгновенье встав почти вертикально на передние ноги. Делиад, как камень из пращи, вылетел из седла, выронив повод, и приземлился левым боком на вымощенную булыжником мостовую в нескольких шагах от стоявшего, как всегда, между колоннами, провожая хозяев, Пакора.

  В глазах у стоявшего со своим рабом под стеной конюшни Хрисалиска застыл ужас. Ожидавший подобного исхода Ашвин и Аорс тотчас бросились к Ворону. Рискуя получить копытом по голове, Ашвин успел схватить конец волочившегося у жеребца между передними ногами повода и остановил его с помощью повисших с двух сторон на узде под конской мордой Аорса и конюха.

  Ламах, в отличие от конюхов, сразу кинулся к Делиаду и вместе с подоспевшим Пакором помог ему подняться. Всё произошло так стремительно, что Делиад даже не успел испугаться. Не считая ободранного до крови левого колена, локтя и подбородка, падение обошлось для него без последствий. На побелевшее лицо Хрисалиска стала возвращаться жизнь.

  – Дед, со мной всё в порядке, – поспешил Делиад успокоить направившегося к нему, тяжело налегая на посох, Хрисалиска.

  – Больше ты на этого дикаря не сядешь, – решительно объявил старик. – Аорс, ты меня слышал? – обратился он с железом в голосе к конюшему.

  – Да, хозяин.

  – Уведите его в стойло, – приказал Хрисалиск державшим Ворона конюхам. – Пусть царевич Левкон решает кастрировать его или отправить в табун плодить жеребят. А ты, Делиад, вернись в дом – пусть Исарх перевяжет твои раны.

  – Да ладно, дед! Тоже мне раны, – беспечно отмахнулся Делиад.

  – Любая рана, если её вовремя не промыть и не перевязать, может загноиться и привести к смерти, – строго сказал Хрисалиск. – Так что давай, без возражений: полежи сегодня дома. А твой декеарх пусть догонит номарха и сообщит, что с тобой произошло.

  – Езжай, Ламах, – подтвердил приказ Делиад. – Только гляди, не напугай отца.

  Отсалютовав по-военному своему командиру, Ламах подошёл к конюху, державшему под уздцы у противоположной стены пару оседланных для него и для Делиада коней, сел на одного из них и поскакал вдогонку за номархом.

  – Тебе что, больно идти? Послать раба за носилками? – обеспокоенно спросил Хрисалиск, заметив, что при каждом шаге Делиад болезненно морщится и заметно хромает.

  – Дед! Ты что, хочешь, чтоб надо мной смеялись все соматофилаки? – сердито прошипел Делиад. – Сам дойду! Не беспокойся обо мне, ступай по своим делам!

  Подождав, пока его внук скрылся за колоннадой пропилона, старик неторопливо зашагал к центральной продольной улице вместе с несшим в нескольких шагах позади его простой деревянный дифр немолодым, но всё ещё крепким рабом.

  Четверть часа спустя Делиад прихромал на конюшню со двора с белыми повязками на левом локте и колене и суровой решимостью на лице.

  -Эй, Аорс! Прикажи-ка вывести наружу скифского вороного! – велел он тотчас возникшему перед ним конюшему.

  – Прости, хозяин, но я не могу нарушить запрет твоего деда.

  – Не бойся, Аорс, я не собираюсь на него садиться. Я лишь немного поучу эту тварь повиновению.

  Конюший кивнул конюху, и через полминуты тот вывел на пару с Ашвином Ворона из конюшни и привязал согласно желанию Делиада его повод покороче к тянувшейся по обе стороны ворот вдоль стены коновязи.

  – Только не по морде, – попросил Аорс, подавая плеть жаждущему отмщения юноше. – Не дай бог, выбьешь ему глаз.

  – Ладно, – согласился Делиад, скривив рот в жестокой ухмылке.

  В этот момент на ведущей к усадьбе улице послышался дробный цокот копыт, и из-за угла на светло-гнедой с белым носом кобыле рысью выехал Ламах.

  Нагнав номарха Лесподия в створе Больших ворот, он передал ему просьбу Делиада остаться сегодня дома из-за внезапного недомогания. Приказав телохранителям во главе с Никием отстать, Лесподий обеспокоенно спросил, что случилось.

  – Ничего страшного, номарх, – заверил Ламах. – Жеребец оказался с норовом, взбрыкнул, и Делиад не удержался в седле. Но упал он очень удачно, отделался только ссадинами на колене, локте и подбородке. Хрисалиск отправил его к врачу и велел остаться сегодня дома... Если позволишь, номарх, я бы попробовал укротить этого дикаря к приезду царевича, – попросил Ламах, решив не упускать подвернувшийся случай выслужиться перед высоким начальством.

  – Хорошо, декеарх, попробуй, – дозволил успокоенный насчёт сына номарх.

  – Погоди, гекатонтарх! – остановил Ламах своего изготовившегося обрушить на непокорного жеребца первый размашистый удар командира.

  – Я хочу предложить тебе кое-что получше, – добавил он, соскакивая с коня около Делиада.

  По указке Ламаха рабы-конюхи выкатили в проулок из соседнего с конюшней сарая одну из стоявших там телег и впрягли в неё слева его гнедую нерассёдланную кобылу, а справа – Ворона, на спине которого опять закрепили седло. Ламах, сев на облучок, взял в руки ременные вожжи; Делиад, по-прежнему, не расстававшийся с заплетенной множеством жёстких узелков треххвостой плетью Аорса, расположился справа от него – напротив вороного.

  Как только конюхи затянули на вороном подпругу, Ламах взмахнул вожжами:

  – Н-но, пошли!

  Гнедая кобыла послушно рванула постромки, увлекая за собой вороного. Выкатив рысцой на перекрёсток, декеарх свернул к Малым воротам. Выехав из города, Ламах повернул направо и натянул вожжи.

  – Что ж, в упряжке он послушен, это уже неплохо, – сказал Ламах, передавая вожжи Делиаду. – Не знаю, какая муха его укусила, когда ты на него сел.

  Ламах прыгнул с передка телеги на круп кобылы, оттуда перебрался в седло. Делиад погнал упряжку по огибающей городскую стену дороге – сперва рысью, затем галопом. Вороной спокойно скакал рядом с восседавшим на спине гнедой кобылы всадником. Доскакав так до Деметриных ворот, Делиад по просьбе Ламаха остановил упряжку на перекрёстке.

  Став на дышло, декеарх пересел на вороного, но, едва почувствовав на спине его вес, жеребец гневно заржал и попытался вскинуться на дыбы, обрывая упряжь, а когда это не удалось, принялся отбивать задом, пытаясь во что бы то ни стало сбросить с себя чужака. Ламах был к этому готов: вцепившись левой рукой в гриву, а правой в высокую заднюю луку седла, он обхватил сильными ногами шею вороного. Так он минуты две-три скакал на конской холке, тщётно пытаясь успокоить бесновавшегося жеребца ласковыми словами, в то время как Делиад изо всех сил натягивал вожжи. Наконец Ламах отпустил седло и ловко соскочил с жеребца на правую сторону.

  Добившись своего, Ворон пару раз победно мотнул вверх-вниз головой на гордо вскинутой шее и успокоился. Зайдя спереди, Ламах недобро поглядел в злые глаза жеребца.

  – Значит, не хочешь по-хорошему, да?.. Ну, что ж, глупая ты скотина, тогда будет по-плохому.

  Обойдя упряжку, Ламах запрыгнул на спину кобыле и, развернувшись в седле вполоборота к жеребцу, кивнул Делиаду. Тот, размахнувшись из-за плеча, со всей силы рубанул со свистом непокорного вороного плетью точно по середине разделённого неглубокой ложбиной крупа. И тут же Ламах свирепо полоснул его поперёк крупа. При первом же ударе упряжка покатила вперёд, но Делиад и Ламах, правой рукой охаживая жеребца, левой крепко натягивали вожжи, не давая напуганным коням пуститься вскачь. Нещадно полосуемый в две руки Ворон громко ржал, непрестанно вскидывал задом и лягал воздух в тщётной попытке порвать постромки и убежать от сыпавшихся на его круп и ляжки ударов, что лишь добавляло его истязателям свирепого азарта.

  Десятки стражей с интересом наблюдали за происходящим с городских башен и проёмов Деметриных и Больших ворот. К тому моменту, когда телега, распугав пасшихся близ дороги коз, коров и гусей, неспешно прикатила к перекрёстку возле Больших ворот, круп Ворона был весь покрыт густой сеткой вздувшихся кровавых рубцов. Круто развернувшись по команде Ламаха в обратную сторону, запыхавшийся Делиад опустил плеть и остановил упряжку. Но едва Ламах осторожно пересел с кобылы на жеребца, как тот опять стал отчаянно брыкаться: как видно, одного урока ему оказалось мало.

  – Вот же упрямая скотина! – воскликнул рассердившийся на этот раз не на шутку декеарх, спрыгнув через минуту на землю. – Что ж, будем пороть, пока не поумнеет! Я ещё не встречал коня, которого не усмирила бы хорошая порка!

  Ламах вновь сел вполоборота на безропотную и потому не битую кобылу и продолжил в очередь с Делиадом учить уму-разуму дурного скифского жеребца по пути к Деметриным воротам. Там Ламах в третий раз бесстрашно пересел со смирной кобылы на жеребца, и на сей раз жестокий урок, похоже, был усвоен: Ворон перестал брыкаться. Тем не менее, Ламах был всё время начеку, ожидая подвоха, и крепко держался за гриву и заднюю луку седла, пока Делиад, сперва рысью, затем галопом, гнал упряжку вдоль стены к Малым воротам. Но вороной ни разу не попытался сбросить чужака: обжигающая плеть оказалась, как видно, хорошим учителем!

  – Давай теперь я на нём проеду! – попросил Делиад, развернув телегу против Малых ворот в обратную сторону.

  – Давай, – не стал возражать Ламах. Спрыгнув с Ворона, он примирительно похлопал его ладонью по крутой взмокшей шее и, став спереди, держал под уздцы, пока Делиад, с обезьяньей ловкостью пройдя по дышлу, уселся на жеребца и ухватился левой рукой за гриву возле холки, а правой – за заднюю луку седла.

  – Только гляди, осторожно.

  – Ладно.

  Убедившись, что Делиад крепко держится, Ламах отпустил узду, сел на облучок и погнал упряжку, то рысью, то галопом, вокруг стены обратно к Большим воротам. Опасения оказались напрасны: вороной покорно нёс на своей спине седока. Проезжая мимо Деметриных ворот, Делиад, глянув на радостно махавших ему из створа руками и копьями молодых стражей, позволил себе даже ослушаться своего декеарха и. отпустив луку седла, победно помахал им рукой. Всё обошлось: жеребец, похоже, смирился со своей участью.

  Развернув телегу против Больших ворот, Ламах решил закрепить успех. Достав из телеги прихваченную из конюшни уздечку, он надел её на жеребца вместо вожжей. Делиад, спрыгнув на землю, взял вороного под уздцы, а Ламах, соблюдая разумную осторожность, стал высвобождать его из упряжи.

  – Молодец, хороший конь, – ласковым голосом хвалил Делиад жеребца, поглаживая его правой ладонью по узкому шелковистому носу. – И что бы я без тебя делал, Ламах!.. Умный конь, славный, красавец... Ламах! Я проедусь на нём до Северных ворот?

  – Хорошо. Но сперва я должен убедиться, что он усмирён, – ответил Ламах, подвязывая снятую с жеребца упряжь к передку телеги. В этот момент Ворон, зорко следивший за обоими своими противниками, попытался хапнуть Делиада за руку, которой тот оглаживал его храп. Делиад успел отдёрнуть руку, отступил на шаг в сторону, крепко держа левой рукой узду возле злобно оскаленных зубов жеребца, и потянул его за собой.

  – Тпру! – тонко закричал на него Делиад, видя, что жеребец, почуяв свободу, готов взвиться на дыбы. В ответ Ворон всхрапнул и лягнул задом, звучно ударив одним копытом по дышлу, а другим – по вислому брюху кобылы. Коротко заржав от боли, кобыла рванула вперёд. Правый передний угол телеги ударил Ворона в заднюю ляжку, вынудив его сделать резкий скачок вперёд и вбок вместе с повисшим на поводе Делиадом. Телега прогрохотала мимо и, никем не удерживаемая, понеслась по дороге к Деметриным воротам.

  – Ламах! Ламах! – позвал Делиад, чувствуя, что один не удержит бешено храпевшего, вертевшегося юлой и вскидывавшегося на дыбы, пытаясь освободиться, жеребца. После очередного скачка Ворон опустился передним копытом ему на прикрытые мягкой кожей скифика пальцы левой ноги. Вскрикнув от дикой боли, Делиад выпустил повод и повалился на спину, схватившись обеими руками за вдавленный носок скифика. Ворон, ожесточённо взбрыкивая исполосованным в кровь задом, умчался по лугу в направлении ближайших клеров.

  Проводив его помутившимся от выступивших слёз взглядом, Делиад оглянулся в поисках Ламаха и увидел, что тот лежит лицом вниз на обочине дороги, шагах в десяти от него, и ожесточённо рвёт скрюченными пальцами мокрую траву. Левая ступня декеарха в коричневом солдатском скифике была неестественно вывернута. Поднявшись с земли, Делиад вприпрыжку захромал к Ламаху, ступая на пятку левой ноги, а растоптанные копытом пальцы держа на весу.

  – Ламах! Что случилось?!

  – А-а! Колесо... раздавило мне ногу, – корчась от невыносимой боли, прошипел декеарх сквозь крепко стиснутые зубы.

  В этот день с самого утра из города тянулись вереницы тяжелогружёных телег, кибиток, шли гурты овец, коз, коров, свиней, подгоняемые пешими и конными горожанами, несли поклажу рабы: многие землевладельцы, не дожидаясь гонца от царевича Левкона, спешили вернуться в свои усадьбы. Среди шедших и ехавших в клеры от Больших ворот горожан, равно, как и среди наблюдавших за укрощением строптивого коня воротных стражей неудача, постигшая сына номарха Лесподия и его сурового декеарха, с перебитым, свороченным набок носом, поначалу вызвала весёлое ржание, которому позавидовал бы и вырвавшийся на волю скифский жеребец. Но затем те, кто оказался ближе, поспешили на помощь пострадавшим, а двое ехавших верхом парней поскакали к остановившейся на полпути к Деметриной горе телеге. Завернув мирно щипавшую рядом с козами у подножья крепостной стены траву гнедую кобылу, они галопом пригнали телегу назад к перекрёстку.

  Ламаха осторожно положили на устилавшую дно телеги солому. Делиад пообещал драхму тому, кто поймает и приведёт на хрисалискову конюшню убежавшего вороного. Забравшись на облучок, он развернул телегу и с размаху опустил плеть на широкий круп кобылы. Та с перепугу рванула с места бешеным галопом. Желая как можно скорее доставить страдавшего со сломанной в двух местах возле щиколотки ногой Ламаха к домашнему врачу Исарху (да и его отдавленные копытом пальцы болели ужасно!), Делиад свирепо хлестал кобылу плетью, вымещая на ней злобу на непокорного вороного. Тряска на каменистой дороге отдавалась в сломанной ноге Ламаха ещё большей болью.

  – О-ох, Делиад! Не гони! Потише!

  Сдержав переполнявший его гнев, Делиад натянул вожжи и весь дальнейший путь до Малых ворот проехал рысью, а по щербатым городским улицам – и вовсе шагом.

  Послав одного из конюхов за носилками для Ламаха, Делиад вкратце рассказал Аорсу, что произошло, и вручил ему драхму для того, кто приведёт Ворона. Из расположенной по другую сторону пропилона казармы прибежали узнать, что случилось, воины ламахова десятка. Пришлось Делиаду, смущённо отводя глаза и краснея, повторить свой рассказ.

  Наконец вернулся конюх, приведя четверых рабов с носилками (в усадьбе Хрисалиска имелось аж четверо крытых женских носилок – двое одноместных, и столько же двухместных, – украшенных каждая на свой манер великолепной резьбой и позолотой). Раздвинув парчовые занавески, соматофилаки бережно переложили своего декеарха с телеги в носилки и рабы понесли через центральный вход его в дом. Делиад, сильно припадая на левую ногу, поковылял на Малый двор более коротким и малозаметным путём через конюшню.

  На Малом дворе их уже ждали предупреждённые о несчастье епископ Пакор и домашний врач Хрисалиска вольноотпущенник Исарх со своим медицинским сундучком. Носильщики по распоряжению Делиада опустили свою ношу у дверей ближайшей от входа гостевой комнаты. Несмотря на испытываемую боль, Ламах ещё находил в себе силы шутить, попросив положить его поближе к нужнику.

  По велению Делиада носильщики вынесли из комнаты обитую красно-коричневой оленьей кожей софу, осторожно переложили на неё раненого декеарха и занесли обратно. Исарх – 66-летний маленький узкогрудый сириец с жёлтой кожей, лысой, как колено, головой, бритым, в тонких морщинах, тонкогубым, остроносым лицом и спрятанными глубоко в глазницах круглыми угольно-чёрными глазами – хотел первым делом заняться отдавленными лошадиным копытом пальцами внука своего хозяина, но Делиад, бросив сочувственный взгляд на простёртого на софе Ламаха – бледного, с мелкой испариной на лбу и тёмными кругами под глазами, – мужественно велел врачу сперва облегчить страдания своего декеарха. Понимая, что Ламах пострадал во многом по его вине, Делиад старался хоть как-то загладить свою оплошку. Помимо связывавшей их общей тайны, за дни войны Делиад ещё крепче сблизился с Ламахом, ставшим для него надёжной опорой. По возвращении в столицу он собирался сделать Ламаха пентаконтархом – своим первым помощником.

  Посчитав, что тусклого света спрятавшегося в облаках солнца из раскрытой настежь двери и узкого оконца над дверью в комнате недостаточно, Исарх послал рабов в соседние комнаты за светильниками. Расставив их вокруг стоящей в центре комнаты софы, сириец разрезал тонким длинным ножом левую штанину и скифик декеарха. Снять даже распоротый скифик оказалось непросто и весьма болезненно: голень и стопа сильно распухли. Осмотрев и осторожно ощупав больное место (Ламах тихо зарычал сквозь плотно стиснутые зубы), Исарх покачал головой. Кожа посинела, но была цела; чуть выше щиколотки на ней до сих пор была видна широкая вмятина от проехавшихся по ней колёс. Протерев воспалённую кожу остро пахнущей лекарственными травами настойкой из алебастрового флакона, сириец соединил наощупь сломанную кость. Молодой раб, отданный предусмотрительным Хрисалиском ему в помощники и ученики, приставил к голени две гладко обструганные дощечки, имевшиеся в медицинском сундуке для таких случаев, и накрепко примотал их к ноге полосками белой льняной ткани.

  – Надо бы вырезать для него в саду или где-нибудь за городом пару костылей, – сказал Исарх Делиаду, наблюдавшему за лечением, повиснув на плечах державших светильники над софой рабов. – На свою левую ногу он не сможет стать ещё долго.

  – Пакор, прикажи Зелаху, пусть сегодня же поможет Гарпалу найти в саду подходящие ветки, – приказал Делиад находившемуся здесь же в комнате домашнему епископу. (Зелах был старый раб-садовник, ухаживавший за обширным усадебным парком, Гарпалом звали помощника Исарха.)

  – Слушаюсь, хозяин, – поклонился Пакор.

  – Думаю, что мне тоже понадобится один из дедовых посохов, – обратился Делиад к Исарху. – Большой палец болит всё сильнее.

  – Чуть позже я приготовлю для вас снадобье, которое утишит боль, – пообещал сириец. – А сейчас давай осмотрим твою ступню, господин.

  Делиад плюхнулся на стоявшее у стены кресло и протянул левую ногу присевшему перед ним на разостланную на полу шерстистую шкуру дикого вепря врачу. Осторожно стянув красивый сафьяновый, обшитый внутри тёплым беличьим мехом скифик, Исарх внимательно осмотрел и ощупал три разбухших, синюшных пальца, на которые пришёлся удар копыта.

  – Все в порядке, господин! Все косточки целы. Надо подержать ступню в холодной воде, и через два-три дня будешь ходить и бегать, как прежде, – успокоил Исарх.

  Пожав на прощанье руку Ламаху, которого рабы тем временем, раздев до нижней туники, переложили с софы на кровать, Делиад приказал Пакору оставить в его комнате для услуг одного из рабов.

  – А лучше бы рабыню, – попросил Ламах.

  Коротко хохотнув, Делиад велел епископу привести в комнату Ламаха всех не занятых рабынь: пусть он сам выберет двоих на свой вкус, которые будут по очереди ему прислуживать.