Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 90 страниц)
Догнав кибитку, Радамасад и молодой Госон поскакали рядом с ней – один справа от облучка, другой – слева. Заглянув через приоткрытый передний полог, они увидели двух дремавших, сидя у бортов с поджатыми коленями, рабынь, спящего на мягком ворсистом ковре в глубине кибитки, уткнувшись лицом в подушку, подростка, вытянувшегося на спине вдоль другой стенки старика и полулежащую на высоких подушках между ними красавицу-царевну. Предупреждённый оглянувшимся возницей о том, что их догоняют двое молодых скептухов, Формион, посылая им мысленные проклятия, был вынужден вынуть руку из распираемой тугими грудями пазухи сарафана своей обожаемой невестки, давно уже заменившей в его сердце и на его ложе постаревшую и покорно отошедшую в тень законную жену.
Почтительно поприветствовав угрюмого херсонесского вождя и любезно улыбнувшуюся в ответ царевну Мессапию, Госон и Радамасад напомнили свои имена и объявили, что будут сопровождать их со своими воинами по скифской земле до Напита, а если нужно – то и до самого Херсонеса.
– Это Палак вам приказал? – спросила Мессапия.
– Нет, это наши отцы отослали нас домой со стариками, а раз нам по пути, то мы и решили, что наша охрана будет вам не лишней, – ответил Радамасад, поедая голодным взглядом давно не прикасавшегося к женскому телу мужчины приоткрытые в приветной улыбке сочные вишнёвые губы, вздымающиеся и опадающие в тесном сарафане шаровидные груди и утопающие в разостланном поверх душистого сена ковре, слегка поджатые под прикрывающей круглые колени юбкой точёные ноги дочери Скилура.
– Благодарю, но у нас своей охраны достаточно, – сухо ответил по-скифски Формион, вознамерившись поскорее отделаться от непрошеных защитников.
– Э-э, почтенный, не скажи! – возразил ему Радамасад. – Тавры, увидев, что в племенах остался один безусый молодняк, до того осмелели, что пару ночей назад напали даже на Тавану!
Мессапие захотелось узнать подробности и, чтоб не беспокоить разговорами спящего сына, она решила проехаться верхом. Радамасад поспешил отвязать по её просьбе от задка кибитки соловую кобылу и подогнал её к облучку, с которого царевна ловко пересела на ходу в седло. Сунувшемуся было за нею Формиону Мессапия властно посоветовала поберечь больную спину, и он остался в кибитке, мечтая по приезде домой как следует поучить своевольницу плетью, но в то же время понимая, что не посмеет дочь и сестру скифских царей даже пальцем тронуть.
Обогнав кибитку, Мессапия и два её любезных кавалера поскакали неторопливой рысцой в десяти-пятнадцати шагах впереди. Радамасад пересказал всё, что знал от Ишпакая о нападении лесных разбойников на Тавану. Затем у них нашлись более весёлые темы для разговоров. Лукаво поглядывая то на одного своего спутника, то на другого, Мессапия то и дело заливалась весёлым смехом, вызывая приступы гнева у ревниво наблюдавшего за ними из кибитки Формиона, чувствовавшего себя купцом, на глазах у которого наглые воры покушаются на его собственность.
Тем часом кони, не успев взопреть, донесли их до Хаба. Выехав на левобережную кручу, Госон у развилки распрощался с Радамасадом, Мессапией и высунувшимся из кибитки Формионом.
Ревнивый старик попросил Мессапию вернуться в кибитку, а когда та ответила, что проедется верхом до Таваны, крикнул ехавшему за кибиткой слуге, чтобы подвёл к нему коня, вознамерившись составить ей с Радамасадом компанию.
– Незачем вам, батюшка, скакать верхом! Мы поскачем галопом – ещё свалитесь, чего доброго! Лежите уж в кибитке!
Полоснув со злостью плетью кобылу, Мессапия вместе с устремившимся вдогонку Радамасадом понеслась по центральной улице селища, распугивая копошащихся в пыли кур и поросят. Гикнув на коней и ошпарив заднюю пару кнутом, возница устремил кибитку с вынужденным отказаться от своего намерения Формионом и пробудившимся от тряски Стратоном за беглецами.
За околицей царевна одумалась и опять перевела кобылу с галопа на спокойную рысь. Не сводя плотоядного взгляда с породистого лица и колышущихся под сарафаном в такт скачке аппетитных грудей 33-летней дочери Скилура, скакавший справа нога к ноге Радамасад сочувственно произнёс:
– Представляю, каково тебе жить с этим старым козлом!
Мессапия ответила красноречивым вздохом.
– Бросай к воронам своего старого хрыча и оставайся со мной! Я с удовольствием возьму тебя в жёны! – принялся уговаривать Радамасад, в котором с каждым будто бы случайным соприкосновением с её ногой всё жарче разгорался огонь любовного желания.
– А не старовата ли я для тебя? – спросила с лукавой усмешкой царевна, скосив на него лучащиеся вожделением глаза.
Радамасад поспешил заверить, что как раз такие зрелые красавицы в самом бабьем соку ему больше всего по душе, и он всю дорогу с трудом удерживает себя от желания наброситься на неё, как голодный волк на жирную овцу.
Мессапия громко расхохоталась и отвернула от него чуть в сторону. Видать и в ней близость с молодым сильным мужчиной разожгла схожие желания. Отсмеявшись, она согнала улыбку с лица и напомнила Радамасаду о своём сыне, которого она с помощью Формиона должна сделать царём Херсонеса, – такова была воля её отца Скилура, а теперь – и брата Палака. Поэтому она, увы, не может принять столь лестное для неё предложение будущего вождя напитов и должна вернуться в Херсонес.
Тем временем, пока между ними велись эти разговоры, дорога плавно завернула за тянувшуюся справа ступенчатую стену плато, открыв взору впереди племенной центр напитов.
Переварив сильно огорчивший его отказ, Радамасад предложил Мессапие заехать с тестем и сыном в Тавану, пообедать в его доме, а затем он проводит их до Напита. Там они переночуют, а утром уедут в свой Херсонес. Мессапия подумала, что помощь Радамасада и напитов может в будущем пригодиться ей и её сыну в Херсонесе, и согласилась, тем более, что она была совсем не прочь попользоваться хотя бы одну ночь вместо увялой с годами "кочерыжки" тестя застоявшимся без дела за 40 траурных дней "жеребцом" Радамасада.
Но, когда Радамасад, придержав коня у развилки, любезно пригласил Формиона на обед в Тавану, тот, как и следовало ожидать, заартачился. Старик был решительно настроен как можно скорее распрощаться и со вторым навязавшимся к нему вопреки его желанию попутчиком, который казался ему опаснее любого таврского разбойника.
– К чему такая спешка, Формион? – спросила Мессапия. – Пусть кони часок отдохнут. Да и самим нам не мешает перекусить. Мы со Стратоном проголодались. Правда, сын? – обратилась она за поддержкой к зевавшему во весь рот и ожесточённо чесавшемуся в глубине кибитки Стратону, надеясь, что обожаемому внуку старик не откажет.
– Ты, если хочешь, можешь оставаться тут, хоть насовсем, а мы со Стратоном немедля едем дальше в Херсонес! – объявил вибрирующим от еле сдерживаемого гнева, утончившимся почти до визга голосом Формион. – Ну что? Ты едешь с нами или остаёшься?
Мессапия, привыкшая вить из старика верёвки, удивилась его неожиданному упрямству. Неужели он настолько осмелел после смерти Скилура?
– Мама, поехали! Я хочу домой! – промычал жалобным телёнком Стратон.
Мессапия благоразумно решила уступить, мысленно пообещав наказать зловредного старика, не допуская его к себе, как минимум, три ближайших ночи. Смиренно вздохнув, она, прежде чем залезть в кибитку, самым ласковым голосом поблагодарила Радамасада, одарив его на прощанье многообещающей улыбкой.
Чтобы сыну вождя не вздумалось увязаться за ними дальше до Напита, Формион, довольный, что добился своего, объявил, что дальше они поедут безопасной старой дорогой – вдоль Харака и моря.
Проводив сорвавшуюся с места в галоп кибитку полным сожаления взглядом, Радамасад распустил по домам стоявших за его спиной в походной колонне стариков и неспешно порысил к приветно распахнутым на горе, за перекинутым через ров деревянным мостком крепостным воротам.
Юный дозорный на привратной башне, заметив на Неапольской дороге выползающую из-за плато длинную колонну всадников, поспешил известить своих забавляющихся внизу товарищей о возвращении вождя. Через минуту эта весть разлетелась по всей Таване. Обрадованные домохозяйки велели служанкам скорее разжигать очаги и готовить обед, а сами принялись торопливо сурьмить брови и наряжаться, готовясь встретить мужей, отцов и сыновей во всей красе.
Отдыхавшие после ночных дозоров юноши и подростки во главе с Савмаком кинулись на коней и помчались к Нижним воротам. К их приезду там уже заметили, что над следовавшей за кибиткой в клубах серой пыли колонной не развевается племенной бунчук, а значит это не вождь. Когда кибитка остановилась у развилки под горой, многие опознали во всаднике, ехавшем впереди бок о бок с женщиной в сверкающем золотом скифском наряде и высоком лиловом убрусе, Радамасада.
Во главе двух-трёх десятков белобородых всадников Радамасад проехал мимо десяти выстроившихся с копьями и щитами в два ряда между мостом и воротами стражей, среди которых оказались и Канит с Апафирсом – живые и невредимые. На пустыре за воротами родных встречали несколько сотен подростков, теснившихся на конях по обе стороны дороги во главе с восседавшим на своём чёрном Вороне у самых ворот Савмаком.
Приобняв встревоженного его угрюмым видом Савмака по-братски за плечи, Радамасад соприкоснулся с ним щеками, после чего наконец позволил себе усмехнуться и громко крикнул:
– Веселитесь, парни! У нас теперь новый молодой царь – Палак!
Три сотни молодых глоток радостно грянули славу царю Палаку, в небо полетели сотни башлыков. Радамасад и Савмак поехали шагом к Верхним воротам.
– А почему отец не приехал? – спросил Савмак, когда они отъехали от ликующей сзади толпы.
– Остался пока с воинами у меча Ария. Собирайся, сегодня поведёшь к нему молодых – всех, кто старше четырнадцати, и кто имеет коня и оружие для похода.
– А что, будет поход? Куда?! – радостно вскрикнул Савмак.
– Ходят слухи, что Палак поведёт войско на Боспор, и вы сможете увешать свои уздечки волосами убитых греков.
– Слава царю Палаку! – закричал Савмак в неподдельном восторге, и его радостный клич тут же подхватили ехавшие сзади старики и юноши.
– Поскачешь в Неаполь на запасном коне. Завтра Палак устраивает скачки вокруг Неаполя. От каждого племени поскачет лучший всадник на лучшем коне, и отец хочет, чтобы от напитов скакал ты на своём Вороне. Так что Ворона побереги, – Радамасад, вытянув руку, ласково потрепал жеребца по гордо выгнутой шелковистой шее. – Мы все надеемся на вашу победу.
Миновав Верхние ворота, Радамасад и Савмак увидели, что небольшая площадь за ними заполнена празднично одетыми женщинами и малыми детьми, вышедшими встречать мужей и отцов. В переднем ряду стояли жёны, дочери и невестки Скилака и Октамасада во главе со старой Госой.
Когда в воротном створе вместо вождя появился его старший сын, площадь удивлённо притихла. Женщины тотчас взяли в плотное кольцо остановившегося перед бабушкой Госой Радамасада и его немногочисленных спутников, ожидая пояснений. Коротко повторив с коня то, что только что поведал Савмаку, Радамасад, сразу перебрав в свои руки власть временного вождя, призвал женщин идти по домам – собирать в скорый поход неженатых сыновей.
Отыскав глазами в толпе встречающих жену Акасту, обнимавшую жавшихся к её юбке детей, Радамасад поманил пятилетнего сына Скила. Акаста поспешно подтолкнула оробевшего мальчика к отцовскому коню. Нагнувшись, Радамасад ловко подхватил сына с земли, подбросил высоко в воздух, посадил перед собой на конскую холку и тронул шагом на родное подворье. Акаста с тремя дочерьми, десяти, восьми и семи лет, сияя улыбкой, шла сбоку, держась рукой за правый скифик редко виденного в последние годы мужа.
Ответив на приветствия и поклоны выстроившихся перед гостеприимно распахнутыми воротами четверых слуг и служанок, Радамасад въехал во двор и спрыгнул на землю, оставив повод в руках сына. Приласкав и поцеловав в волосы надо лбом дочерей, Радамасад усадил всех троих на коня позади Скила, велев ему покатать сестёр по двору, а сам направился вслед за старательно виляющей широким пышным задом Акастой в дом.
– Ты оголодал с дороги? – оглянулась в сенях на мужа Акаста. – Сейчас я тебя накормлю.
– С этим успеется. Сперва покорми моего изголодавшегося за сорок дней "жеребца", – глухим от возбуждения голосом прогудел Радамасад, кладя ладонь на крутое бедро жены и увлекая её в спальню. Поскольку три его младшие жены со своими детьми остались в Напите, ему ничего другого не оставалось, как выместить разочарование и досаду за обидную неудачу с царевной Мессапией на ни в чём не повинной старшей жене.
Притворив поплотнее дверь и накинув крючок, Радамасад развернул Акасту к себе лицом и властно впился в её мягкие влажные губы, одной рукой притянув её к себе за пухлую ягодицу, а другой крепко стиснув прикрытую сарафаном мясистую грудь. Отвыкшая от грубых мужниных ласк Акаста обвила его шею мягкими руками и, не сдержавшись, застонала от сладкой боли. Тотчас отпустив её, Радамасад слегка надавил ладонями на плечи, заставив опуститься на колени.
Акаста поспешно сняла с головы убрус, Радамасад отстегнул и швырнул в угол пояс с оружием, отправил туда же башлык, стянул через голову тяжёлый боевой кафтан и толстую суконную рубаху. Развязав узел на охватывающем его талию кожаном шнурке, Акаста спустила с мужа шаровары. Ухватившись обеими руками за его вставший торчком тонкий, длинный "черенок", она с нескрываемым удовольствием принялась водить его раздвоенным розовым концом по своему гладкому лбу, векам, щекам, подбородку, губам... Зарычав от нетерпения, Радамасад выхватил свое разбухшее орудие из её рта и приказал ползти на четвереньках к ложу, представлявшему собой высокую кипу овчин, покрытых сверху коричневой лосиной шкурой, на которой лежало штук шесть расшитых красными птицами и цветами пуховых подушек.
Вдавив Акасту лицом в подушку, а тяжёлыми грудями в лосину, Радамасад нетерпеливо задрал низ сарафана ей на спину, обнажив огромные шаровидные ягодицы и жирные ляжки, между которыми выпирали наружу толстые волосатые губы влагалища. Отвесив для начала пару крепких увесистых шлепков по каждой ягодице, он засунул во влагалище сначала два, затем три пальца и стал теребить её клитор, вынудив Акасту неистово ёрзать задом и глухо постанывать сквозь закушенную подушку. Через минуту он вынул облитые липким соком пальцы и, утробно зарычав, резко вогнал в животворный колодец свой изнывающий от жажды конец. Подбадривая её время от времени, будто ленивую кобылицу, хлёсткими шлепками по гладкому крупу, он принялся энергично "взбивать масло" в её "кадке".
Некоторое время спустя он вывел своего "жеребца" из её просторного "стойла". Поставив жену коленями на край ложа, он зажал свой "ствол" между мягкими шарами её ягодиц и, постанывая от наслаждения, с минуту елозил им в этом глубоком, тесном ущелье. Затем, разведя пошире ягодицы, он медленно засунул свой разбухший "черенок" глубоко в открывшуюся узкую "нору". Схватив Акасту за бёдра, он стал резко двигать вперёд-назад её круглый выпяченный зад, затем наклонясь вперёд, ухватил её обвисшие тяжёлые груди и принялся яростно мять их, всё убыстряя частоту и силу толчков, пока, наконец, его переполнившийся "ствол" не выплеснул семя в раскалённую печь её зада, на что Акаста откликнулась коротким довольным смешком.
Почувствовав, что хищный зверь между его ногами ещё не насытился, Радамасад сжал его в правой руке и принялся водить влажным концом по гладкой коже её нависающих над краем ложа ягодиц, бёдер, ляжек, по длинным мохнатым складкам влагалища. Затем Акаста по приказу мужа скинула сарафан и сорочку и легла на спину головой к нему. Поместив свой "ствол" между её грудей, Радамасад безжалостно сдавил их ладонями и минуту старательно ёрзал в их тесных объятиях, пока его "корень" вновь не налился силой. Тогда он поместил его распластанной под ним жене в рот, понудив её старательно ласкать его губами и языком, в то время как он с каждым толчком всё глубже и глубже погружал свой кожаный "рог" ей в глотку, пока она не заглотила его весь, достав губами до поросшего жёстким тёмно-коричневым волосом живота и набухшей мошонки. При этом его левая ладонь продолжала свирепо месить её огромное вымя, а пальцы правой елозили в пропитанной любовным соком глубине её влагалища. Наконец он вытащил разбухший и затвердевший "черенок" из её рта, вновь развернул её на лосине к себе задом, обхватив за щиколотки, запрокинул ей ноги к самой голове и принялся ожесточённо трамбовать попеременно обе открывшиеся между толстыми ляжками дыры, исторгая из её раззявленного рта всё более частые и громкие нутряные стоны. Продолжая наращивать темп и силу толчков, он стал поочерёдно терзать левой рукой её дынеподобные груди, а пальцы правой засунул ей в рот, приглушив чересчур громкие стоны и крики. После десяти минут бешеной скачки Радамасад, обливаясь потом, выхватил изнурённый конец из лона жены и, сыто зарычав, щедро оросил густой белой струёй её выпуклый живот и расплывшиеся бесформенной массой груди.
Благодарно глядя в раскрасневшееся, расслабленное лицо мужа сияющими от удовольствия глазами, Акаста, расплывшись в довольной улыбке, стала собирать пальцами с живота и грудей и отправлять в рот его драгоценное семя. Радамасад, шумно дыша, присел на край ложа, коснувшись поясницей её тёплого мягкого бедра.
– Ну ладно, пока что хватит, – сказал он, переведя дыхание. – Меня, наверно, уже заждались на отцовском дворе. Вечером продолжим...
Проворно вскочив, Акаста подала мужу вышитый зелёными травами и алыми цветами льняной рушник. Пока он вытирал пот с лица, она другим концом обтирала и с нежностью целовала его широкие плечи и спину.
Надев вынутые женой из высокой одёжной скрыни чистые холщёвые портки, расшитую по вороту узкой красной каймой льняную рубаху и тонкий суконный кафтан без пояса, Радамасад, прежде чем уйти, окинул оценивающим взглядом раздобревшую, но всё ещё весьма аппетитную фигуру старшей жены, помогавшей ему одеваться, оставаясь по-прежнему голой.
– Ну, как тебе тут живётся в разлуке с мужем? Не нашла себе для утехи молодого "жеребчика", а? – Радамасад похлопал ладонью по её покрытому шёрсткой лобку. – Савмак, часом, не наведывается сюда по ночам?
– Ну что ты, миленький! Наш Савмак ещё невинный стригунок. Хе-хе-хе! – деланно рассмеявшись, заверила мужа Акаста. – Он даже служанок топтать пока ещё не научился – спроси, хоть у Зорсины или у старой Госы! Наверно, приберегает свой "корешок" для невесты. Хе-хе-хе!
Посмеявшись над Савмаком, Акаста невольно зарделась, вспомнив какие жадные взгляды бросает исподтишка в её сторону 14-летний Канит, когда думает, что его никто не видит. В отличие от застенчивого с девушками красавчика Савмака, младший сын вождя Скилака уже успел изучить дыры не одной смазливой служанки. Но об этом, выпроваживая мужа за дверь, Акаста благоразумно умолчала.
Мирсина, с той минуты, как узнала, что Савмак отправляется на войну, всюду следовала за ним по пятам, поминутно вздыхая. Войдя за ним в конюшню, куда он отправился выбирать себе заводного коня, Мирсина молча наблюдала, как Савмак, посоветовавшись с опытным конюхом Лимнаком, остановил свой выбор на Белолобом и послал Лимнака в дом за боевой сбруей. Тогда она, наконец, решилась задать не дававший ей покоя её вопрос:
– Савмак, как думаешь, Фарзой тоже отправится на войну?
– Ясное дело! Она ещё спрашивает! Так что готовься к свадьбе, сестричка! – Савмак ласково потрепал сестру по зардевшейся щеке. – Через месяц уедешь от нас к своему Фарзою.
– Да ну тебя! – смущенно отмахнулась Мирсина, засветившись, как утреннее солнышко, счастливой улыбкой.
Савмак вывел тёмно-гнедого мерина с широкой белой полосой от ноздрей до ушей во двор и вместе с подоспевшим Лимнаком стал прилаживать на него боевую сбрую с рельефными бронзовыми нащёчниками, налобником и двумя круглыми нагрудными щитами. Ещё одну утяжелённую серебряными пластинами сбрую, предназначенную для Ворона, закатав в войлочный чепрак, Лимнак привязал тороками за седельной подушкой Белолобого. В трёх шагах от них, сидя верхом на коновязи, усердно полировал куском войлока бронзовую чешую на боевом кафтане Савмака молодой слуга Ашвин, с губ которого не сходила счастливая улыбка: полчаса назад Савмак предложил ему, отправиться с ним в поход.
Вдруг в распахнутые ворота галопом влетел на своём вызволенном из таврского плена Рыжике Канит и резко осадил в двух шагах от Савмака.
– Это правда, что вы идёте в поход на Боспор? Возьми меня с собой!
– Отец велел привести тех, кому уже исполнилось пятнадцать. Ты не едешь, – отрезал Савмак.
– Но мне же в начале зимы будет пятнадцать! Какой-то месяц остался!
– А племя кто охранять будет?
– Найдётся кому! Вон с Радамасадом сколько стариков вернулось.
– Так... Ты почему покинул пост? Плетей захотел?! А ну, дуй назад к воротам, пока Радамасад не увидел.
– А я поговорю с Радамасадом, – заупрямился Канит. – Теперь не ты, а он здесь за вождя. Он меня лучше, чем ты поймёт и отпустит.
– Ну-ну. Хочешь получить взбучку от Радамасада – оставайся.
Едва Канит успел привязать коня к коновязи, как за конюшней скрипнула калитка, и на подворье вождя вошёл Радамасад. Подбежав к нему, Канит попросил дозволения поехать с Савмаком в Неаполь. Ему ведь уже почти пятнадцать, и он надеется, что отец позволит ему отправиться со всеми на войну. А если отец не разрешит – он тут же вернётся в Тавану.
– Вижу, братишка, ты уже созрел для женитьбы. Ха-ха-ха! – ласково приобняв Канита за плечи, засмеялся Радамасад, после свидания с женой и детьми пребывавший в добродушном настроении. – Может уже и невесту присмотрел, а?.. Ну, так и быть – поезжай. Если не выйдет с войной, так хоть на царские скачки поглядишь. Надеюсь, наш Савмак на своём Вороне завтра всех обскачет. А, Савмак? Не подведёшь родное племя?
– Я постараюсь, – не слишком уверенно пообещал Савмак.
Два часа спустя женщины и слуги вождя Скилака провожали с родного двора Савмака и Канита в их первый поход.
Первой, к кому, сжимая в левой руке башлык, подошёл Савмак, была его старая нянька Синта – служанка-соплеменница Зорсины, вынянчившая всех её детей. Это была низенькая полненькая, как колобок, старушка лет шестидесяти с покрытым мелкими морщинами и коричневыми пятнами круглым лицом, массивным двойным подбородком, широким, тонким ртом, крохотным, вздёрнутым носиком и небольшими, круглыми карими глазками, глядевшими на своего любимца Савмака с собачьим обожанием. Её изрядно побелевшие к старости волосы были спрятаны под невысокой круглой шапкой, украшенной по нижнему краю двумя рядами медных греческих монет, и ниспадающим из-под неё на спину и плечи синим льняным платком. Притянув левой рукой Савмака к себе за шею, она приложилась холодными губами к его горячим щекам, затем разжала правый кулак, в котором был зажат давно приготовленный к его первому походу амулет – серебряная греческая монета с испускающей солнечные лучи головой Аполлона, имевшего в глазах Синты несомненное сходство с Савмаком.
– Видишь? Это наш солнцеликий Гойтосир. Пусть он сбережёт тебя в чужой земле от вражеской стрелы, копья и меча, – высказала пожелание нянька, надевая тонкую медную цепочку, на которой висела аккуратно продырявленная вверху монета, на склонённую шею своего любимца.
– Спасибо, нянька! Буду беречь твой подарок пуще глаза и привезу тебе с Боспора десять таких монет! – расчувствованно пообещал Савмак.
Подошедшему к ней следом за старшим братом Каниту Синта ничего не подарила – только расцеловала и сказала, что ему рано ещё на войну: пусть сперва старший брат привезёт домой вражью голову да женится.
Попрощавшись с нянькой, Савмак подошёл к сёстрам. Младшая Госа, крепко обхватив его тонкими ручонками за поясницу, прижалась лицом к его груди и оросила только что начищенные Ашвином бронзовые пластины его боевого кафтана обильными слезами. В то же время Мирсина, сверкая дрожавшими на длинных ресницах, как алмазные капли утренней росы, слезинками, нежно обняла любимого брата за шею и приложилась влажными, горячими губами к одной и другой его скуле.
– Ну, так что мне передать Фарзою? – улыбаясь пухлыми губами, шепнул Савмак на ушко Мирсине.
Вспыхнув как маков цвет, та тихо прошептала в ответ:
– Возвращайтесь оба поскорее. Я буду каждый день молить о вас Табити и Папая.
– Хорошо. Скажу ему, что ты велела без вражеских волос на уздечке назад не возвращаться.
– Савмак! – с притворным негодованием Мирсина легонько стукнула кулачком шутника-брата в нагрудную пластину. Савмак нежно сжал ладонями мокрые бледные щёчки младшей Госы и отодвинул её лицо от своей груди.
– Ну а ты чего замочила мне весь кафтан, рёва-корова?.. Не печалься – и глазом моргнуть не успеешь, как мы с Канитом вернёмся. Скажи лучше, что тебе привести с Боспора?
Вырвавшись из объятий сестёр, Савмак подошёл для прощанья к матерям. Старшая матушка Матасия, обняв за плечи, на секунду крепко прижала его к своей широкой обвисшей груди, поцеловала в исполосованные подживающими порезами лоб и щёки и, печально вздохнув, молча передала его родной матери.
Прижав мягкие и тёплые, как у девушки, ладони к широким отцовским скулам и продолговатым ушам любимого сына, Зорсина с полминуты пристально вглядывалась сухими строгими глазами в родное лицо, будто хотела навсегда сохранить его в памяти, и, наконец, сказала:
– Я знаю, что родила вождю Скилаку настоящего воина, за которого мне никогда не будет стыдно.
Поцеловав его на прощанье, как и Матасия, в обе щёки и лоб, она отпустила его и прижала к груди загрустившего младшего сына.
Старая Госа, слегка коснувшись сухими губами скул и лба Савмака, окинула его суровым взглядом незамутнённых ненужными слезами ястребиных глаз и пожелала ему, чтобы он не осрамил в бою чести своего рода.
– Помни, внучек, что лучше быть убитым, чем жить трусом.
– Помню, бабушка, – заверил Савмак.
Чуть в стороне от женщин вождя стояла, прижимая к подолу сарафана трёх своих дочек, Акаста. Ласково потрепав племянниц по растрёпанным светлым головкам, Савмак и повторявший за ним все его действия Канит привычно подставили лоб и щёки под влажные поцелуи пышнотелой радамасадовой жены. Сам Радамасад, не мешая плаксивому бабьему прощанью, ждал около распахнутых ворот, положив правую ладонь на гладкий круп Белолобого, на котором, крепко ухватившись за повод, важно восседал его пятилетний сын, а левой теребя себя за торчавшее в мочке золотое кольцо. С другой стороны нетерпеливо бил копытом неосёдланный Ворон, удерживаемый накинутым на шею Белолобого поводом. Ещё правее, на низкорослом тёмно-сером коньке, с акинаком и горитом на поясе, с круглым щитом на левом плече и копьём в правой руке, сидел Ашвин. На привязанной к его коню саврасой кобыле висели по бокам огромные тюки с кожаной палаткой, бронзовым походным казаном, парой топоров, запасом продуктов и прочими необходимыми в походе вещами.
Радамасад сдавил в сильных мужских объятиях, ласково похлопывая широкими ладонями по спине, подошедших Савмака и Канита.
– Ну, прощевайте, братишки! Удачи и хорошей добычи! – напутствовал он младших братьев, будто они отправлялись не на войну, а на охоту. – Главное – держите строй и слушайте команды вождя и скептухов, и всё будет хорошо.
Савмак и Канит натянули на головы башлыки. Радамасад снял с Белолобого и посадил на согнутую левую руку Скила. Хлопнув с улыбкой легонько ладонью о протянутую навстречу ладошку племянника, Савмак напоследок потрепал по лохматому загривку вертевшегося под ногами, тихонько повизгивая, Лиса и запрыгнул на спину Белолобого. Лимнак подал ему круглый, оббитый по краю бронзовой полосой щит, с бронзовым ветвисторогим оленем посередине, и темно-красное ясеневое копьё. Затем он вручил копьё и щит умостившемуся на рвущегося со двора Рыжика Каниту.
– Ну, всё – мы поехали. Прощевайте!
Отвесив с коня прощальный поклон провожавшим его родным и слугам, Савмак глянул на покатившееся с голубого небосклона к закатному морю солнечное колесо и тронул скификами конские бока.
Выехав на площадь, он увидел выезжающего с октамасадова двора Сакдариса, провожаемого тремя матерями, невесткой Иктазой, с младенцем Октамасадом на руках, и целым выводком младших братьев и сестёр. В развёрстом створе Верхних ворот Савмак в последний раз оглянулся на шествовавших по площади вслед за отъезжающими в поход сыновьями женщин, взмахнул прощально зажатым в руке копьём и, выехав на пустырь, припустил вместе с Канитом и Сакдарисом галопом к Нижним воротам, у которых их уже ждали сотни три молодых всадников из знатных напитских семей.
– Он оглянулся! – тихо охнула за спиною Мирсины Синта, и от этого наполненного суеверным ужасом вздоха по спине Мирсины пробежал холодок: ей сразу вспомнилось старинное народное поверье, гласившее, что тот, кто, отправляясь в поход, оглянётся на родной дом, обратно не вернётся.
Стоя в широком створе ворот, Мирсина, продолжая грустно улыбаться и обнимая одной рукой льющую слёзы, прижавшись спиной к её груди, младшую сестру, другой махала вслед уносившимся прочь братьям. Она твёрдо знала и верила, что несмотря ни на какие дурные приметы и поверья, ни с Савмаком, ни с Канитом не может случиться ничего плохого. Но почему же ей в эту минуту стало так горько и пусто на душе? Откуда взялась эта непонятная тяжесть, камнем придавившая сердце и грудь, не давая дышать?
2
Как и предполагал Савмак, Фарзой, как истинный друг, дожидался его с молодыми хабами возле Хабей. На спуске к реке примерно две тысячи не женатых напитов и хабеев в возрасте от 15-ти до 25-ти лет, отправившиеся на смену «старикам», слились с молчаливого согласия своих ехавших впереди вожаков в одну весело гомонящую и гогочущую толпу. Молодёжи было радостно ехать на войну – первую за много-много лет! Никто не думал о смерти. Каждый надеялся украсить уздечку своего коня скальпом убитого боспорца (и желательно – не одним!) и вернуться домой с богатой добычей, чтоб было чем заплатить выкуп за невесту и ещё осталось.
Ехали неспешной рысью, чтоб не утомить Ворона перед завтрашней скачкой. По пути Савмак и Канит рассказали теснившейся вокруг них хабейской родне, жадно внимавшей каждому слову, подробности недавнего нападения тавров на Тавану. Так и скоротали время.
Обширное поле вокруг чёрной скалы, пронзённой похожим в закатных лучах на огромный окровавленный крест мечом Ария, сплошь усеянное разноцветными – от светло-серых до чёрных – островерхими шапками шатров, произвело на молодых хабеев и напитов ошеломляющее впечатление несокрушимой мощи скифского войска. По данным перед отъездом Радамасадом и молодым Госоном подсказкам, среди четырёх с лишним тысяч шатров, раскинувшихся расширяющимися кругами вокруг скалы Ария и царского шатра, Савмак и Фарзой довольно скоро отыскали в затянутом вечерними дымами таборе четыре сотни шатров, принадлежавших напитам и хабеям. Сделать это было не трудно – шатры стояли по соседству в наружном кольце, в полусотне шагов от большой дороги.
